Скачать книгу в Word(doc)

Скачано 4675 раз

Скачать книгу в формате e-Book(fb2)

Алекс Гольдфарб Марина Литвиненко

Саша, Володя, Борис... История убийства

Посвящение

Саше Литвиненко и всем "изменникам родины" посвящается

И тотчас как бы чешуя отпала от глаз его, и вдруг он прозрел.

(Деян. 9:18)

Покажите мне героя, и я напишу трагедию.

(Скотт Фицджеральд)

Предисловие

Эта книга написана от первого лица (Алекса) в сотрудничестве с Мариной, голос которой выходит на первый план в главах, посвященных ее жизни с Сашей. Это личные воспоминания двух людей о третьем, дань его памяти и попытка сказать за него то, чего он сам не успел.

Это еще и историческая хроника глазами очевидцев. В центре ее – взаимоотношения двух ключевых персонажей российской политики на рубеже двух столетий – Владимира Путина и Бориса Березовского. Но для нас их дружба, сменившаяся враждой, в первую очередь – обстоятельства убийства Саши, и уж во вторую – факты российской истории. Мы не претендуем на объективность и научность, но честно рассказываем о том, что видели и чувствовали, ничего не добавляя и не утаивая. Мы не нейтральные наблюдатели. Мы четко обозначаем своих друзей и врагов среди действующих лиц и не скрываем отношения к их словам и делам.

Все прямые цитаты (кроме тех, что взяты из прессы) звучат так, как они запомнились нам самим или непосредственным участникам разговоров, их пересказавшим. Другие могли запомнить эти разговоры и эти события иначе. Все они вправе излагать свою собственную версию, но окончательное суждение вынесет История.

А пока пусть судит читатель.

Алекс Гольдфарб

Марина Литвиненко

Лондон, январь 2010 года

Действующие лица

ЧЕКИСТЫ

Барсуков Михаил Иванович, директор ФСБ

Ковалев Николай Дмитриевич, директор ФСБ

Хохольков Евгений Григорьевич, начальник управления по разработке и пресечению деятельности преступных формирований ФСБ (УРПО)

БУНТОВЩИКИ

Литвиненко Александр Вальтерович (Саша), подполковник, начальник направления 7-го отдела УРПО, отравлен в Лондоне в 2006 г.

Гусак Александр Иванович, полковник, начальник 7-го отдела УРПО

Понькин Андрей Валерьевич, майор, старший оперуполномоченный

ОЛИГАРХИ

Березовский Борис Абрамович (Борис), основатель "Логоваза", ОРТ и "Сибнефти", заместитель екретаря Совбеза, в изгнании с 2000 г.

Гусинский Владимир Александрович (Гусь), бывший владелец НТВ и "МОСТ-банка", в изгнании с 2000 г.

Абрамович Роман Аркадьевич (Рома), бывший партнер Березовского

Ходорковский Михаил Борисович (Ходор), основатель "ЮКОСа", политзаключенный

ЛИБЕРАЛЫ

Ельцин Борис Николаевич, Президент Российской Федерации

Дьяченко Татьяна Борисовна (Таня), его дочь

Юмашев Валентин Борисович (Валя), ее друг, затем муж, глава президентской администрации

Чубайс Анатолий Борисович, глава президентской администрации, первый вице-премьер

Черномырдин Виктор Степанович, Председатель правительства

Рыбкин Иван Петрович, спикер Госдумы, секретарь Совета безопасности, кандидат в Президенты РФ

МРАКОБЕСЫ

Коржаков Александр Иванович, директор ФСО

Куликов Анатолий Сергеевич, министр внутренних дел

Примаков Евгений Максимович (Примус), Директор СВР, министр иностранных дел, Председатель правительства

Скуратов Юрий Ильич, генпрокурор

ДИССИДЕНТЫ

Юшенков Сергей Николаевич, депутат Госдумы, убит в 2003 г.

Щекочихин Юрий Петрович, журналист, отравлен в 2003 г.

Политковская Анна Степановна, журналист, убита в 2006 г.

Трегубова Елена Викторовна, журналист, в эмиграции с 2005 г.

Трепашкин Михаил Иванович, бывший сотрудник ФСБ, политзаключенный (2003–2007)

Ковалев Сергей Адамович, правозащитник, депутат Госдумы

Морозовы Алена и Татьяна, дочери одной из погибших при взрыве жительниц дома на ул. Гурьянова

ИНОСТРАНЦЫ

Сорос Джордж, американский миллиардер и филантроп

Буш Нил, брат президента США

ПАРТИЗАНЫ

Дудаев Джохар, первый президент Ичкерии, убит в 1996 г.

Яндарбиев Зелимхан, второй президент Ичкерии, убит в 2004 г.

Масхадов Аслан, третий президент Ичкерии, убит в 2005 г.

Закаев Ахмед, министр культуры, иностранных дел Ичкерии, в изгнании с 1999 г.

Удугов Мовлади, исламистский лидер, в изгнании с 1999 г.

ТЕРРОРИСТЫ

Басаев Шамиль, полевой командир, член правительства Масхадова, убит в 2006 г.

Радуев Салман, полевой командир, убит в заключении в 2002 г.

Хаттаб Амир, иорданский исламист, лидер ваххабитов, отравлен в 2002 г.

Гочияев Ачемез, подозреваемый во взрывах домов в Москве, находится в розыске

ГАНГСТЕРЫ

Лазовский Максим Юрьевич (Макс), лидер Лазанской ОПГ, убит в 2000 г.

Атлангериев Мовлади (Лорд, Ленин), лидер Лазанской ОПГ, похищен и убит в 2008 г.

Цепов Роман Игоревич, руководитель охранного предприятия в Петербурге, близко связан с Тамбовской ОПГ, отравлен в 2004 г.

ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ

Луговой Андрей Константинович, бизнесмен, депутат Госдумы

Ковтун Дмитрий Вадимович, бизнесмен

Путин Владимир Владимирович (Володя), Директор ФСБ, Председатель правительства, Президент Российской Федерации

Часть I

По дороге в Стамбул

Глава 1. Экстракция

Нью-Йорк, 24 октября 2000 года

О том, что Саша Литвиненко находится в Турции, я узнал от Бориса Березовского – олигарха. Звонок разбудил меня среди ночи. Проклиная себя за то, что забыл выключить мобильный телефон с вечера, я ощупью нашел его и нажал кнопку.

– Привет, – сказал Борис. – Ты где?

– В постели, у себя дома, в Нью-Йорке.

– Извини, я думал, что ты еще в Европе. У вас ночь?

Я посмотрел на часы.

– Четыре утра.

– Ну извини, я потом перезвоню.

– Да нет уж, говори, что случилось.

Борис звонил из своего шато на мысе д’Антиб на юге Франции, где я недавно навещал его по дороге в Нью-Йорк.

Когда-то Борис был одним из самых влиятельных людей России, "умным евреем" при дворе Президента Ельцина. Но к концу 2000 года он разругался с новым президентом – Владимиром Путиным, своим бывшим протеже, отказался от места в Госдуме и объявил, что не вернется в Россию. Путинская администрация систематически вычищала "людей Березовского" из российских структур власти.

– Ты помнишь Сашу Литвиненко? – спросил Борис.

Подполковник Александр Литвиненко, бывший сотрудник сверхсекретного отдела ФСБ по борьбе с организованной преступностью, был одним из людей Бориса. За два года до этого Литвиненко прославился на всю Россию, заявив на пресс-конференции, что его руководство замышляло устроить покушение на Березовского. Тогда поговаривали, что именно разоблачения Литвиненко дали Ельцину повод устроить чистку в ФСБ и назначить нового директора, Владимира Путина. Однако разоблачение ФСБ по Центральному телевидению пришлось не по вкусу лубянским зубрам. Сашу вскоре арестовали, и он несколько месяцев просидел в Лефортовской тюрьме по обвинению, сфабрикованному мстительной Конторой: якобы несколько лет назад, во время задержания, он избил подозреваемого. Потом его выпустили – то ли суд оправдал, то ли заступничество Березовского помогло.

Я познакомился с Сашей в московском офисе Бориса вскоре после его освобождения. Это был спортивный человек лет тридцати пяти, поразивший меня избытком юношеской энергии и резкостью оценок в отношении руководства своего бывшего ведомства. Он сообщил мне много информации по интересовавшей меня теме. В ту пору я работал руководителем американского медицинского проекта в России, финансируемого филантропом Джорджем Соросом, и мы пытались справиться с эпидемией туберкулеза в российских тюрьмах. У меня не возникало проблем с доступом в обычные тюрьмы Минюста, но Лефортово, знаменитая следственная тюрьма КГБ, была недосягаема для иностранцев. Человек, только что вышедший оттуда, был для меня находкой.

– Да, помню Литвиненко, – сказал я. – Это твой кагэбэшник. Очень милый человек для кагэбэшника.

– Так вот, он теперь в Турции, – сказал Борис.

– Ты разбудил меня среди ночи, чтобы об этом сообщить?

– Ты не понимаешь, – сказал Борис. – Он убежал.

– Как убежал, его же выпустили?

– Его должны были посадить снова, и он убежал из-под подписки о невыезде.

– Молодец, правильно сделал, – сказал я. – Хотя в России сидеть лучше, чем в Турции. Надеюсь, он не в тюрьме? А чем я могу помочь?

Тут я подумал, что, зная о моей работе по туберкулезу в разных странах, Борис хочет выяснить, нет ли у меня связей в управлении турецких тюрем.

– Нет, он не в тюрьме, он в курортной гостинице в Анталии с женой и ребенком. Хочет пойти и сдаться американцам в посольство. Ты у нас старый диссидент, к тому же американец. Ты не знаешь, как это делается?

– Ну, Боря, с тобой не соскучишься, – сказал я. – В последний раз советские диссиденты бегали в американское посольство лет пятнадцать назад.

– Скоро снова побегут. Так ты сможешь что-нибудь сделать?

– Дай мне подумать до вечера. Я перезвоню.

– Звони в любое время, но вот только мог бы ты позвонить сейчас Саше? Он считает, что ты – единственный, кто ему может помочь.

– Хорошо, скажи, как с ним связаться.

ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ после звонка Бориса и последующего разговора с Сашей Литвиненко я входил в канцелярию Белого дома в Вашингтоне, где у меня была назначена встреча со старым знакомым – специалистом по России, работавшим одним из советников президента Клинтона в Совете национальной безопасности. Полицейский лишь мельком взглянул на мой паспорт – дело было за год до терактов 11 сентября.

– У меня для тебя десять минут, – сказал мой приятель, вставая из-за стола и протягивая руку. Через две недели должны были состояться президентские выборы, и российские проблемы в Вашингтоне мало кого интересовали. – Ну, что за срочное у тебя дело, о котором нельзя говорить по телефону?

Я рассказал ему про Литвиненко.

– Думаю слетать в Турцию и отвести его в наше посольство.

– Как должностное лицо должен тебе сказать, что американское правительство не занимается переманиванием сотрудников российских спецслужб или поощрением перебежчиков, – ответил он. – Как твой друг скажу: не ввязывайся ты в это. Такое дело для профессионалов, коим ты не являешься. Оно может быть опасным. Тебе известен "закон непредвиденных последствий"? Ты не сможешь контролировать ситуацию, одно обстоятельство повлечет за собой другое, и неизвестно, куда тебя занесет. Так что мой тебе совет – поезжай домой и забудь об этой истории.

– А что же будет с Литвиненко? – задал я глупейший вопрос, вспомнив взволнованный голос Саши.

– Это не твоя проблема, – ответил мой друг. – Он – взрослый и знал, во что ввязывался.

– Ну хорошо, а что если он все-таки придет в наше посольство?

– Во-первых, его туда не пустят. Там охрана, Анкара – не Копенгаген. Какие, кстати, у него документы?

– Не знаю.

– Во-вторых, если он все-таки туда проберется, с ним будут говорить консульские работники, задача которых, – он ухмыльнулся, – никого в Америку не пускать.

– Но он все-таки не обычный соискатель гостевой визы, – сказал я.

– Вот если ему удастся это доказать, то с ним, возможно, поговорят – он помедлил, подыскивая подходящее слово, – …другие люди. В принципе, они могут замолвить за него словечко, но это будет зависеть…

– От того, что он может им предложить?

– Соображаешь.

– Понятия не имею, что он может им предложить.

– Ну вот видишь, я же говорю, что ты не профессионал, – улыбнулся мой знакомый, протягивая мне руку на прощание.

Для себя я уже решил, что не последую его совету. Когда-то давно я был диссидентом. Я выбрался из "совка" в 1975 году. Потом мой отец, известный еврейский "отказник", добивался выездной визы еще одиннадцать лет. Мог ли я отказать человеку, который бежит оттуда?

СЛЕДУЮЩЕЙ ЗАДАЧЕЙ БЫЛО объяснить мои планы дома. Моя жена Светлана была не в восторге от идеи ехать в Турцию, чтобы сдавать беглого русского подполковника в американское посольство.

– Ты сошел с ума, – сказала она. – Тебя турки посадят в тюрьму – как я буду возить туда передачи?

– За что меня сажать в тюрьму?

– Ты даже толком не знаешь этого человека. Может, он бандит, или убийца, или его самого заслали убить Бориса. Потом окажешься виноватым.

– Светлана, ты слышала о презумпции невиновности? Сомнения истолковываются в пользу потерпевшего. А вдруг он не бандит и не убийца. Если его вернут в Россию, ему ведь открутят голову.

– Пусть Борис сам его вывозит. Ты читал "Большую Пайку"? Там все написано. Всех вокруг постреляли, а олигарх как бы и не при чем.

- "Большая пайка" – творческий вымысел, драматизация для праздной публики, чтоб книжку покупали. Кстати, Борис ни о чем меня не просил, кроме совета. Это моя собственная идея – ехать в Турцию.

– Но объясни все-таки, чего ради тебя туда несет?

– Честно говоря, не знаю, просто не могу удержаться. Чувствую, что если не поеду – потом буду жалеть. Неизрасходованный запас авантюризма.

– Тогда я поеду с тобой. Если тебя там застрелят, хочу при этом присутствовать. К тому же я никогда не была в Турции. Борис за билеты заплатит?

ДЛЯ НЕПОСВЯЩЕННЫХ СЕМЬЯ Литвиненко, разместившаяся в небольшом приморском отеле, выглядела типичными курортниками, каких в Анталии десятки тысяч. Подтянутый глава семейства, совершавший утренние пробежки по набережной, его загорелая миловидная жена и озорной шестилетний ребенок не вызывали подозрений у местных жителей, для которых русский турист – источник благополучия и двигатель экономики. К нашему приезду они уже чувствовали себя здесь старожилами.

– Ты знаешь, что он кричит? – объяснил Толик Литвиненко Светлане при звуках полуденной песни муллы, разносимой усилителями с минарета. – Он кричит "Аллах акбар!", чтобы молились турецкому богу.

Но при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что перегрузки последних месяцев не прошли даром для беглецов. Это было видно и по испытующим взглядам, которыми Саша окидывал каждого нового человека, попадавшего в поле зрения, и по заплаканным глазам Марины, и по непоседливости Толика, постоянно старавшегося привлечь к себе внимание взрослых.

Турция – одна из немногих стран, куда граждане бывшего СССР могут въехать без визы, а вернее, получить визу при въезде, заплатив 30 долларов. Марина и Толик прибыли в Турцию с обычным российским загранпаспортом из Испании, куда попали по турпутевке. Сашин документ был фальшивым: его собственный паспорт забрали при аресте. Он показал мне грузинский паспорт со своей фотографией, только фамилия там стояла другая.

– Где ты его взял? – удивился я.

– Это военная тайна. Как говорится, не имей сто рублей, а имей сто друзей. А еще лучше иметь и то и другое.

– Добротно сделано. А из чего видно, что ты – это ты? Фамилия-то не твоя.

– Вот, – он показал внутренний российский паспорт, водительские права и удостоверение ветерана ФСБ подполковника Литвиненко.

– Скажи, а в Москве уже обнаружили твое отсутствие?

– Да, я звонил – уже неделю как в Конторе переполох, меня ищут.

– Ты звонил отсюда, значит они знают, что ты в Турции.

– Я звонил вот по этому, – он показал глобальную телефонную карточку. – Сигнал идет через центральный компьютер в Лондоне, и его нельзя отследить. Впрочем, не знаю.

– Не надо было звонить.

– Слушай, я должен был сообщить своим старикам, что я в порядке. Я ведь никому не сказал, что уезжаю. И Марина звонила матери, сказала, что в Испании с Толиком. Пропади они пропадом, суки, гонят нас, как зайцев!

Мы с Мариной и Светланой переглянулись. Это был первый эмоциональный срыв за несколько часов, но видно было, каких усилий стоило Саше сохранять спокойствие.

В Анкару из Анталии мы ехали на арендованном автомобиле, не решившись на перелет – сочли, что будет лучше, если фальшивая фамилия Саши не попадет в компьютер авиакомпании. Была безоблачная ночь, и каменистую пустыню освещала полная луна. Мы мчались по пустому шоссе, и Саша рассказывал истории из жизни ментов, чтобы я не уснул за рулем.

В АНКАРЕ, В ОТЕЛЕ "Шератон", нас ждал Джозеф, маленький дотошный американский адвокат, специалист по правам беженцев. Березовский оплачивал все расходы, так что мне не составило труда уговорить Джозефа заехать на день в Турцию из Европы, где у него были дела. Выслушав Сашу, Джозеф сказал:

– Просить политическое убежище в Америке можно только в том случае, если находишься на территории США. Посольство для этого не годится. Находясь за границей, вы можете обратиться лишь за беженской визой, если сможете доказать, что на родине вас преследуют по религиозной, политической или этнической причине. Однако существует ежегодная квота на беженцев, которая всегда перевыполнена. Поэтому ждать въезда приходится месяцы, а то и годы. А у вас, как я понимаю, нет времени.

– Он правильно понимает, – сказал Саша, выслушав мой перевод.

– В свое время советских диссидентов, да и не только диссидентов – простых невозвращенцев впускали в Америку с ходу, – сказал я.

– Ну, так то была холодная война, – сказал Джозеф. – В принципе существует такая форма въезда – вне очереди, которую мы называем "пароль", когда визу дают по причине "общественной пользы". Для этого необходимо решение на верхах Госдепартамента или в Белом доме. У тебя есть такие знакомства?

– Знакомства-то есть, но сейчас выборы, им не до нас.

– В любом случае, я вам рекомендую сначала обратиться за беженской визой, чтобы документы уже были в системе, а потом пусть они ждут здесь, ты же отправляйся в Штаты и попытайся пробить им "пароль".

– Джозеф, Саша все-таки офицер ФСБ, а не какой-нибудь еврейский эмигрант.

– Могу сообщить по секрету, – сказал Джозеф, – что у ЦРУ всегда есть запас чистых "грин-карт", то есть разрешений на постоянное жительство. Нужно только вписать фамилию. Если человек им нужен, то через несколько часов он оказывается в Вашингтоне в обход всех иммиграционных процедур. Но это сделка. Вы им товар, они вам укрытие. Нужно с самого начала решить: либо вы жертва тирании, либо торговец секретами. Совместить это трудно.

Я перевел и спросил:

– Саша, у тебя есть секреты на продажу?

– Сейчас посмотрю в портфеле, – сказал Саша. – Главный мой секрет – кто в Конторе берет бабки и по какой таксе. Могу еще одну пресс-конференцию устроить. Про то, как ФСБ взорвала жилые дома, чтобы свалить это на чеченцев.

– В любом случае, если дойдет до торга, мой совет: сначала они вам визу, а уж потом вы им информацию, – заметил Джозеф на прощание, так и не оценив Сашиной иронии.

УТРОМ 30 ОКТЯБРЯ Светлана отправилась на разведку. Вернувшись, она сказала:

– Вас ждут в консульстве ровно в час дня. Я им все объяснила, и они как-то слишком быстро поняли. Такое ощущение, что они про вас знали. Короче, вы идете без очереди в отдел обслуживания американских граждан.

Перед походом в посольство Саша дал мне видеоинтервью с историей своей жизни, где также изложил причины, побудившие его искать убежище в США. Пленка была вручена Светлане, и та отправилась в аэропорт с наказом передать ее знакомому журналисту в Нью-Йорке, если с нами что-то случится. Проводив Светлану, Саша, Марина, Толик и я отправились в посольство.

Ровно в час, миновав длинную очередь турок, стоящую вдоль забора под присмотром двух полицейских машин, мы вчетвером приблизились к стеклянной будке. Я вытащил свой американский паспорт. Нас уже ждали. Вежливый молодой человек в рубашке с галстуком сказал что-то морскому пехотинцу, и тот, отобрав наши мобильные телефоны и мой паспорт, выдал гостевые пропуска на железных цепочках.

– Я консул, – молодой человек назвал свое имя. – Добро пожаловать в посольство Соединенных Штатов. Вы позволите, г-н Литвиненко, я возьму ваши документы.

Нас провели через пустой двор, сопровождающий набрал комбинацию на цифровом замке, железная дверь отворилась, и еще один морской пехотинец провел нас в странную комнату без окон со звукоизоляцией. Посредине стоял стол со стульями, а под потолком крутился вентилятор. Со стены на нас смотрел глазок видеокамеры. Под ним висел экран для видеоконференций.

Мы с Сашей переглянулись. Это был тот самый звуконепроницаемый "пузырь", недоступный для прослушки извне, о котором я читал в шпионских романах. Как только мы разместились вокруг стола, открылась дверь и вошел еще один американец в очках, лет сорока на вид.

– Это Марк, мой коллега из политического отдела, – сказал консул.

Все в точности так, как говорил мой вашингтонский приятель, подумал я: люди из консульства и "другие люди".

– Я вас слушаю, г-н Литвиненко, – сказал консул. – Чем мы можем вам помочь?

Дальнейшее происходило по сценарию нашего адвоката. Саша повторил свою историю и попросил предоставить ему и семье убежище в США, а консул ответил, что понимает ситуацию и очень сочувствует, но убежище в посольствах не дают. Что касается беженской визы, то ее рассмотрение потребует времени. Заполните вот эту анкету. Мы, конечно, постараемся ускорить процесс, но решения принимаются в Вашингтоне. Оставьте телефон, по которому с вами можно связаться.

Я сказал, что попробую получить для них "пароль" в Вашингтоне, где у меня есть связи.

– Это разумно, – ответил консул.

Несмотря на вентилятор, в "пузыре" было жарко, хотелось пить. Толик притих, чувствуя, что происходит что-то очень важное. По щекам Марины текли крупные слезы.

– Учитывая специфическую ситуацию г-на Литвиненко, – сказал я, – есть основания опасаться за их безопасность. Нельзя ли на время рассмотрения дела поселить их в каком-нибудь безопасном месте, например там, где проживают сотрудники посольства?

– К сожалению, такой возможности у нас нет.

– В каком отеле вы остановились? – вдруг вступил в разговор молчавший до сих пор Марк.

– В "Шератоне".

– На чье имя снят номер?

– Моей жены, – сказал я. – У нее другая фамилия.

– Мы знаем, она была у нас утром. Думаю, вы преувеличиваете опасность. "Шератон" – американский объект, а мы находимся в мусульманской стране. Здесь возможны теракты, так что к безопасности в "Шератоне" относятся серьезно. Я хотел бы поговорить с г-ном Литвиненко наедине.

И предвосхитив мой вопрос, добавил:

– Перевод нам не потребуется.

Саша кивнул, и мы вышли из бокса. Консул отвел нас на вахту, вернул документы и, пожелав успеха, распрощался. Я повел Марину и Толика в гостиницу. Мы молча шли по пустынной улице мимо загородки для турецких соискателей виз. Хотя консульство закрылось, движение по-прежнему было перекрыто. Из-за деревьев выглядывали верхние этажи домов. В одной из этих квартир, подумал я, наверняка прячутся российские шпионы – они смотрят на нас в бинокль, фотографируют через телеобъектив. Может, у американцев все-таки хватит ума отвезти Сашу в отель в закрытой машине?

МАРК ПОЗВОНИЛ ТОЛЬКО к вечеру, часа через четыре: "Можете забирать своего друга".

От гостиницы до посольства рукой подать. Но Саша был не готов сразу предстать перед Мариной.

– Пусть он нас чуть-чуть покатает, – сказал он, забираясь на заднее сиденье желтого турецкого такси, – мне надо прийти в себя.

– Что так долго? – спросил я, не выдержав затянувшейся паузы.

– Меня долго кололи.

– Как кололи? – не понял я.

– Ну, раскалывали. Мы по телевизору разговаривали с Вашингтоном. С той стороны сидел мужик, кстати, на тебя похожий, по-русски – без акцента. И с ним целая команда. Сначала меня проверяли. Зададут вопрос, потом бегают, сверяют. А потом он от меня часа три информации добивался. Я, говорит, хочу тебе помочь, но мне надо хоть что-нибудь иметь, чтобы я мог за тебя просить, не могу же я идти наверх с пустыми руками. В общем, вполне стандартный подход.

– Ну и ты?

– Да я вспомнил одну вещь. Не хотел говорить, а потом думаю, черт с ними, скажу. Мне нечего терять. Он прямо подпрыгнул, когда услышал, говорит: "Все сходится. Сэнк ю вери мач".

– Зачем же ты это сделал, Саша? Ведь Джозеф предупреждал: ничего им не давать, пока не получишь гарантий. Они тебе хоть что-нибудь пообещали?

– Да нет, сказали – иди в гостиницу и жди. Теперь будь что будет.

Сашино напускное безразличие плохо скрывало его внутреннее напряжение. Я попытался представить себя на его месте – быть целиком во власти человека на экране и лихорадочно соображать, что лучше: держать язык за зубами и делать вид, что знаешь кучу секретов или сказать им все, что знаешь, и будь что будет? Интересно, что же заинтересовало американцев? Но я не стал давить на Сашу, на сегодня с него хватит. Захочет, скажет сам.

НАШ УЖИН в тот вечер представлял собой грустное зрелище. Толик капризничал, Саша молчал, что-то обдумывая, Марина и я поддерживали разговор на отвлеченные темы. Раньше или позже, но мне нужно было возвращаться домой. На самом деле, в кармане у меня лежал билет в Нью-Йорк на следующее утро, но у меня не поворачивался язык им об этом объявить.

Вдруг Саша сказал:

– Нас уже пасут. Видишь мужика с газетой за стойкой в баре. Он сидел в холле на этаже, а потом спустился сюда. Сейчас проверим.

Саша вышел из-за стола и пошел в туалет. Мужик повернулся так, чтобы видеть дверь туалета. Саша вышел, направился в фойе. Мужик снова переместился, чтобы держать его в поле зрения.

– Придурки. С такой наружкой меня бы давно с работы выгнали, – сказал Саша, вручая мне газету, которую подобрал в холле, чтобы его прогулка выглядела естественно. – На, почитай.

– Я мельком бросил взгляд на первую страницу. Это была местная газета на английском языке "Туркиш Таймс". Заголовок на полполосы гласил: "Облава на Русских". Статья сообщала, что в Турции находятся двести тысяч русских с просроченными визами, многие связаны с проституцией и переправкой нелегальных эмигрантов в Европу, и власти их отлавливают и депортируют в Россию. "Ну прямо в точку, – подумал я. – Хорошо, что Саша не читает по-английски".

– Как ты думаешь, этот мужик один? – спросил я.

– Один, иначе не бегал бы за мной с этажа на этаж. Ночью больше и не требуется – ведь мы никуда не денемся из гостиницы. Наверное, нас засекли у посольства. Они ведь наблюдают за посольствами; точно должны были засечь. Надо отсюда уходить.

Мы переглянулись и сказали одновременно: "Хорошо, что мы не сдали машину".

– Марина, возьми у Алекса ключ от его комнаты, только незаметно, – сказал Саша. – Иди в номер, будто вы пошли спать, собери вещи, перетащи к Алексу на восьмой этаж и жди там.

Марина зевнула: "Ну, ребята, пока", и потащила за собой к лифту сонного Толика. Через полчаса поднялись и мы с Сашей. Мужик в баре остался на своем месте.

Номера были на разных этажах – седьмом и восьмом. Когда лифт остановился, наши взгляды встретились, и я увидел в его глазах панику: расстояние от лифта до комнаты ему предстояло преодолеть в одиночку, а это идеальный момент для нападения. Он вышел из лифта.

Когда я вошел в свою комнату, Марина смотрела телевизор. Одетый Толик спал в моей постели.

Потребовалось две поездки на лифте и четверть часа, чтобы перетащить вещи и сонного Толика в машину. Когда все было готово, я позвонил Саше: "Спускайся, мы готовы!"

Через три минуты наша машина выскочила из подземного гаража гостиницы "Шератон" и двинулась в неизвестном для нас направлении, ведь карты города у нас не было. Я посмотрел на часы. Была половина второго ночи.

– Как ты думаешь, ушли? – спросил я Сашу.

– Черт его знает, если он был один, то ушли, но в городе невозможно сказать. Вот выедем на шоссе, будет ясно.

– Если б я знал еще, в какую сторону ехать, – сказал я.

На перекрестке стояла стайка желтых такси. Водители, собравшиеся у передней машины, что-то горячо обсуждали.

– Как проехать в Стамбул? – спросил я по-английски. – Стамбул, Стамбул!

Последовало длинное объяснение по-турецки. Я жестами объяснил таксисту, что поеду за ним – пусть выведет нас на стамбульское направление. Через полчаса, расплатившись с таксистом, мы легли на курс.

– Останови-ка машину, – сказал Саша после крутого поворота шоссе. – Постой минут десять… Вроде никого нет, едем дальше.

Какую-то часть пути мы ехали молча.

– Я не дамся живым, – вдруг сказал Саша. – Если американцы нас не примут, покончу с собой.

– Не говори глупостей, – сказала Марина, не открывая глаз.

– У тебя классная жена, – сказал я. – Если тебя выдадут, она останется здесь и станет женщиной Востока.

– Нет, я поеду за Сашей в Сибирь, как жена декабриста, – сказала Марина.

– Вот видишь, какая замечательная у тебя жена, радоваться надо.

– Какой у тебя план действий? – спросил Саша.

– Добраться до Стамбула, поселиться в гостинице и выспаться. А потом уже обсуждать план.

– Хочешь, я сяду за руль?

– Нет, не хочу. Если нас остановят, у тебя в правах одна фамилия, а в паспорте – другая. Сразу загремим.

Ночные путешествия располагают к откровенности. Особенно, если ты только что сделал решающий шаг в своей жизни, сжег мосты, за спиной у тебя спят жена и ребенок, которых ты потянул за собой, а твой собеседник – единственный дружественный представитель незнакомого нового мира. Не прошло и трех часов, как я узнал всю Сашину биографию. Впрочем, тогда он сказал не все: секрет, вызвавший накануне восторг в Вашингтоне, стал мне известен гораздо позже.

С РАССВЕТОМ ВЫПАЛ густой туман. Судя по километражу, мы должны были уже въехать в Стамбул, но перед нами стояла только густая молочная стена. Может, турок-таксист сыграл с нами злую шутку и направил в противоположном направлении? К тому же у нас кончался бензин. Я ехал и думал о том, что мой вашингтонский приятель был прав – меня несет в неизвестность туманный поток, и я теперь целиком во власти "закона непредвиденных последствий". Кто знает, где мы окажемся через час после того, как встанем на пустом шоссе без бензина, а к нам подъедет турецкая полиция и проверит документы.

Впервые за пять дней, прошедших после ночного звонка Бориса, у меня было время подумать над вопросом жены, от которого я отмахнулся в Нью-Йорке: чего ради меня понесло в Турцию? Нет, это была не просто жажда приключений. Скорее, то была ностальгия по прошлому, возможность вернуться на четверть века назад, когда при других обстоятельствах мне самому пришлось испытать то, что должен чувствовать сейчас Саша – опьяняющую смесь необъятной свободы и безграничной уязвимости человека, который бросил вызов всемогущей системе, и вот – не раздавлен, жив, и может быть даже оставит монстра в дураках! Это чувство победы над собственным страхом, забытое за годы американского благополучия, дремало на задворках моего сознания четверть века, с тех пор, как в мрачной Москве 70-х годов я распространял книжки Солженицина и организовывал встречи Сахарова с западными корреспондентами. Борис прав – скоро диссиденты снова начнут бегать в американское посольство, а отчаянные мальчики – перепечатывать самиздат. Монстр КГБ не погиб и вновь набирает силы, насосавшись крови в двух чеченских войнах. Как я мог упустить шанс помериться с ним силами еще раз?!

Вдруг из тумана выплыл зеленый транспарант: "Аэропорт Кемаля Ататюрка – Стамбул", а еще через двести метров – долгожданная бензоколонка.

Следуя проверенной методе, мы наняли таксиста, который и вывез нас к стамбульскому отелю "Хилтон". Сняв номер люкс с двумя спальнями, мы еле доползли до постелей и повалились спать, повесив на дверь табличку: "Просьба не беспокоить".

ПРОСНУВШИСЬ ОКОЛО ЧЕТЫРЕХ часов дня, я наконец отважился включить свой мобильный телефон – всю дорогу я держал его выключенным из опасения, что нас каким-то образом запеленгуют. Телефон показал с десяток сообщений. Марк из американского посольства в Анкаре звонил каждые полчаса, и с каждым звонком в его голосе звучала все большая тревога: куда это мы пропали, у него для нас важные новости.

– Извини, Марк, мы отсыпались, – сказал я.

– Слава богу! – обрадовался он. – Вас нет в гостинице, и мы решили, что с вами что-то случилось. У меня хорошие новости. Мы принимаем вашего друга. Скажите, где вы находитесь, и мы их подберем через полчаса.

– Проблема в том, что мы в Стамбуле.

– В Стамбуле? Зачем вас туда понесло?

– За нами кто-то следил в отеле, и мы сбежали.

– Понятно. Что ж, это усложняет дело. А сейчас за вами никто не следит?

– Вроде нет.

– Хорошо, не отключай телефон. Я перезвоню.

Через полчаса голос в трубке зазвучал иначе:

– У меня плохие новости. Решение изменили. Мы не можем их принять.

– То есть как не можете? – Я не мог мгновенно просчитать все возможные последствия, но масштаб катастрофы ощутил почти физически. Картинка перед глазами – уютный гостиничный номер, Толик на ковре перед телевизором, Саша на балконе, Марина, перепаковывающая чемодан, превратилась вдруг в ролик замедленного действия, в котором возникла расширяющаяся дыра в другую реальность: что же мне с ними теперь делать?

– Ты понял? В Вашингтоне передумали, – повторил глухой голос Марка. – Выбирайтесь сами, я ничего не могу сделать.

– Это потому, что мы уехали в Стамбул? – я сказал первое, что пришло в голову, чтобы затянуть разговор, лихорадочно соображая при этом, нельзя ли как-нибудь спасти ситуацию.

– Нет, конечно, но я не могу сказать почему… Очень сожалею… Желаю удачи. – Он повесил трубку.

"Вот именно поэтому я никогда не стал бы работать на государство, подумал я, – чтобы не сообщать людям подобные новости". Начитавшись романов Джона Ле Карре, я не питал особых иллюзий в отношении ЦРУ, но такого я, конечно, не ожидал. Кинуть человека после того, как получили от него то, что им было нужно! Пожалуй, я выскажу ему все, что думаю.

Я набрал мобильный номер Марка. Телефон ответил что-то по-турецки. Единственные слова, которые я сумел разобрать, были "Туркиш Телеком". Этого номера, как видно, уже нет и в помине: операция завершилась. В посольство звонить бессмысленно – никакого Марка там наверняка не окажется.

Я позвонил Борису, выйдя в коридор, чтобы Саша и Марина меня не слышали.

– Куда вы пропали? Я звоню вам все утро.

– Непредвиденные обстоятельства, потом расскажу. В двух словах, мы были в посольстве, но американцы их не берут.

Борис никогда не останавливается на полпути. Пока мы мотались по Турции, он успел разработать запасной план: в Греции арендовали яхту, которая должна была нас подобрать в Анталии и доставить в нейтральные воды.

– А дальше что? – спросил я. – Так и будем плавать, как Летучий голландец? В большом городе хоть можно затеряться, а на яхте не спрячешься. Рано или поздно придется сойти на берег и предъявить документы.

– По крайней мере, это даст нам время. Что-нибудь придумаем.

– Я тут обдумываю один вариант, – сказал я, – но тебе пока не скажу, поди знай, кто тебя подслушивает.

Наконец, собравшись с духом, я сообщил Саше, что американцы его кинули. Я ожидал от него эмоциональной реакции, но он, услышав эту новость, наоборот, впал в меланхолию, совершенно не вязавшуюся с его темпераментом. Марина встревоженно поглядывала на него. Было ясно: сейчас ее больше волнует состояние мужа, нежели то, что произойдет с ними через неделю.

Я изложил свой план. Как сказал адвокат, чтобы просить убежища в какой-либо стране, необходимо оказаться на ее территории, и посольство для этого не подходит. А на самолет не посадят без визы. Значит, нужно взять билеты в Москву с пересадкой в каком-нибудь европейском аэропорту. В транзитной зоне аэропорта визу не требуют, но технически она считается территорией страны; там и будем просить убежище. Я залез в Интернет, чтобы посмотреть расписание полетов.

– Ребята, куда хотите? Во Францию, Германию или Англию?

– Мне все равно, – сказал Саша, – только бы побыстрее отсюда убраться.

– Мне тоже все равно, – сказал Толик.

– Я хочу во Францию, – сказала Марина.

– А я думаю, все-таки лучше в Англию. Там я хоть смогу объяснить, кто вы такие.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО странная компания появилась перед стойкой регистрации пассажиров Турецких авиалиний: бородатый американец, говорящий по-русски, без багажа, но с паспортом, испещренным десятками штампов всевозможных стран, миловидная русская женщина с беспокойным ребенком и тремя чемоданами и спортивного вида мужчина с грузинским паспортом, в темных очках несмотря на пасмурную погоду, окидывающий профессиональным взглядом аэропортовскую толпу. "Интересно, что он подумал", - пронеслось у меня в голове, когда я перехватил взгляд турецкого полицейского, задержавшийся на нашей группе. Должно быть решил, что Саша – мой телохранитель.

На паспортном контроле пограничника заинтересовал Сашин паспорт. Он вертел его, рассматривал со всех сторон, совал под ультрафиолет, и это продолжалось минуты три. Наконец, шлепнул в него штамп и махнул рукой: "проходите".

До отлета оставалось пять минут. Мы мчались по полупустому аэропорту на всех парах.

– Это все? Все? – спрашивала сияющая Марина.

И тут я их увидел. Два турка специфического вида вели нас, отставая на несколько метров. Ошибиться было невозможно, они были единственными, кто передвигался с той же скоростью, что и мы, как будто мы все составляли одну команду.

– Видишь? – спросил я.

Саша кивнул.

Мы подбежали к посадочной стойке. Посадка уже заканчивалась, мы были последними. Сопровождающие уселись в креслах в пустом холле и уставились на нас, ничуть не стесняясь. Девушка в форме турецкой авиакомпании взяла наши билеты и паспорта.

– У вас все в порядке, – сказала она мне, – а у них нет британской визы. – И она вопросительно посмотрела на Сашу с Мариной.

– У них прямая стыковка в Москву, – сказал я. – Вот же билеты.

– А где посадочные Лондон-Москва? – спросила она.

– Мы их получим в Лондоне.

– Странно, – сказала девушка. – Почему вы летите через Лондон, когда через час прямой рейс Стамбул – Москва?

– Мы всегда летаем через Лондон, отовариваемся там в дьюти-фри, там классные магазины, – нашелся я.

– Я не могу их посадить в самолет. Мне нужно разрешение начальства, – сказала девушка и произнесла что-то в свою рацию. – Моя коллега отнесет документы в офис, чтобы начальник посмотрел. Да вы не волнуйтесь, мы задержим рейс.

Саша стоял белый, как полотно. Один из сопровождающих удалился вслед за турецкой девушкой. Второй продолжал невозмутимо наблюдать за нами. Я взял Толика за руку и пошел покупать ему конфеты в близлежащем ларьке. Прошло минут десять. В конце коридора появились две фигуры: девушка и наш турок.

– Все в порядке, – сказала она, вручая Саше документы. – Счастливого пути!

Мы бросились в посадочный рукав.

Перед взлетом я успел позвонить приятелю в Лондон и попросить срочно найти адвоката, чтобы тот встретил нас в Хитроу.

– Ты понял, что произошло? – спросил Саша.

– Да, турки прицепились на паспортном контроле, довели нас до самолета и обеспечили посадку.

– Это значит, что на меня есть ориентировка, но турки решили, что будет лучше, если мы из Турции выкатимся, – сказал он. – Нет человека, нет проблемы. Хорошо, что мы унесли отсюда ноги. Турки могли решить иначе, и сейчас я летел бы в Москву.

ТРОЕ СУТОК Я НЕПРЕРЫВНО ожидал, что "закон непредвиденных последствий" предстанет передо мной в образе свирепого турецкого полицейского. Но посланцем судьбы оказался офицер британской иммиграционной службы, подчеркнутая вежливость которого не предвещала ничего хорошего.

– То, что вы сделали, – сказал он, рассматривая Сашин фальшивый паспорт, – в Соединенном Королевстве сурово наказывается. Вы понимаете, что я могу арестовать вас за нелегальный ввоз беженцев?

Я знал, что они ничего не могли сделать с Сашей – существует четкая процедура рассмотрения просьб об убежище, как нам объяснил по телефону ждавший снаружи адвокат по имени Джордж Мензис – если им откажут, то дело идет в суд и потом может тянуться годами. А вот моя судьба целиком в распоряжении иммиграционного чиновника. По всему было ясно, что он не разделяет моей романтической ностальгии по временам героических побегов из-за Железного занавеса.

– При всем уважении, сэр, – сказал я, – в данном случае имеются чрезвычайные обстоятельства. Г-ну Литвиненко и его семье грозила опасность. Это вопрос жизни и смерти.

– В России, насколько мне известно, демократическое правительство, – парировал мой собеседник. – Почему вы не повезли его к себе в Америку? Говорите, ваше посольство отказалось его принять, и вы решили свою проблему за наш счет, не так ли? Вы, кстати, получили за это деньги от Литвиненко?

– Нет, я сделал это из соображений гуманности, зная о британской традиции давать убежище беглецам от тирании.

– Из соображений гуманности я не буду вас арестовывать, но закрываю вам въезд в Великобританию. Литвиненко мы отпускаем под поручительство адвоката, а вы на первом же самолете полетите обратно в Турцию. Ваш паспорт пока останется у нас, вам отдадут его при посадке.

Он поставил штамп пограничного контроля в паспорт, со смаком перечеркнул его и сделал какую-то приписку.

– Но мне не надо в Турцию, – запротестовал я. – Мне нужно в Нью-Йорк.

– Полетите в Турцию! И новый чистый паспорт вам не поможет, – перехватил он мою мысль. – Я вношу ваше имя в компьютер как организатора незаконной переправки группы иммигрантов, так что если вздумаете приехать, обращайтесь в наше посольство за разрешением. Впрочем, сомневаюсь, что вы его получите.

Саша и Марина не поверили своим ушам, когда я объяснил им, что происходит.

– Если б я привез подполковника ФБР в Шереметьево, мне бы дали орден, – сказал Саша. – А тебя грозятся арестовать! Ничего не понимаю! Что же будет с нами?

Потребовалась вся моя сила убеждения, чтобы успокоить их. Несмотря на суровый тон пограничника, объяснил я, теперь они в полной безопасности – ведь они на английской земле.

Пограничник сдержал слово. Из английского компьютера запись перекочевала в международную сеть и, видимо навсегда, испортила мою электронную репутацию. Хотя англичане сняли запрет на въезд спустя несколько месяцев, меня до сих пор время от времени останавливают на разных границах и просят объяснить, что произошло в аэропорту Хитроу 1 ноября 2000 года.

ВЕРНУВШИСЬ В АМЕРИКУ, я попытался узнать, что могло произойти за те несколько часов и что заставило ЦРУ изменить свое решение. Никто из моих знакомых, понимающих в этих делах, не хотел об этом и слышать: скажи спасибо, что все обошлось, и не вороши эту историю. Но любопытство не оставляло меня. И, наконец, один отставной шпион, ветеран холодной войны, объяснил мне, что же, скорее всего, случилось.

– В такой ситуации самое важное – скорость. Как только становится ясно, что человек уходит на другую сторону, включаются механизмы взаимодействия по всем формальным и неформальным каналам. Русские, скорее всего, сказали американцам:

"Мы знаем, что наш человек в Турции, и мы знаем, что он уходит к вам. Если вы его примете, то мы прищемим вам хвост в другом месте, вышлем кого-нибудь, устроим вам то и это – так что не вздумайте его брать!" И тогда американцы начинают подсчитывать, а стоит ли этот человек того урона, который воспоследует. Одно дело, когда переход происходит по-тихому, и об этом становится известно гораздо позже или вообще никогда – исчез человек, и нет его. Другое дело, когда начинается торг. Уехав в Стамбул и выпав из поля зрения, вы потеряли время. За эти несколько часов русские вышли на американцев и заблокировали переход.

– А в гостинице, как ты думаешь, за нами следили русские или американцы?

– Конечно, русские. Но прямой опасности не было. Они не стали бы ликвидировать его там – слишком хлопотно и много шума. Они добились бы от турок выдачи. Задержись вы в Турции лишний день, все бы плохо кончилось.

– А турки в аэропорту?

– Это было на следующий день? Значит, уже был запрос на его задержание. Вам крупно повезло. Турки, видимо, действительно решили дать вам выехать, чтоб не ввязываться в эту историю.

Мой знакомый объяснил, что побег офицера – очень серьезный урон для репутации любой спецслужбы, не только из-за информации, которую несет беглец, но и потому, что это деморализует весь личный состав. Один сбежал, другому захочется.

– А вы еще выставили ФСБ на посмешище, потому что это первый случай на моей памяти, когда успешную "экстракцию" произвели не профессионалы, не ЦРУ, не МИ-6, не Моссад, а любители – Алекс Гольдфарб с Борей Березовским. Они вам это надолго запомнят. В следующий раз действуй быстрее.

Мне больше не приходилось искушать судьбу подобным образом. Что же касается Саши, то Лондон оказался для него отнюдь не столь безопасным местом, как я ему обещал.

Глава 2. Любовь и долг

Шоссе Анкара-Стамбул, 31 октября 2000 г.

Дорога располагает к разговорам.

Пока в ЦРУ раздумывали, давать ли ему приют, Саша делился со мной своими секретами. Всю дорогу из Анкары в Стамбул он рассказывал о прошлом.

Главным союзником в его жизни была женщина, спавшая на заднем сиденье с сыном на руках. Все, о чем он вспоминал тогда в машине – о бандитах и олигархах, террористах и политиках – все разделялось для него на "до и после Марины". Главной точкой отсчета в его жизни был не день окончания школы или поступления в КГБ, не знаменитая пресс-конференция или время в тюрьме. Ею стала их первая встреча летом 1993 года. Все, что произошло с ним раньше, ему самому представлялось теперь не слишком интересным. Встреча с ней стала чудом, превратившим обычную жизнь в нечто особенное. И хотя Марина никогда не вникала в его дела, да и сам он старался не посвящать ее в подробности своей работы, она играла роль компаса на его непростом пути.

Не будь Марины, он вряд ли пошел бы на конфликт с ФСБ. Когда коррупция захлестнула Лубянку и прежняя система ценностей начала разваливаться на глазах, эта женщина, сама того не зная, оказалась спасательным кругом, за который он ухватился, чтобы не утонуть.

– Столкнувшись с беспределом, с какого-то момента я начал примерять свои действия к Марине, – объяснял он. – Смогу ли я посмотреть ей в глаза, если она о чем-то узнает. Я пошел на конфликт с Конторой в значительной степени благодаря ей.

Свою личную жизнь до Марины Саша не считал счастливой. Появившись на свет в результате недолговечного студенческого брака, он с трех лет рос в Нальчике, в семье деда по отцовской линии, в то время как родители жили в других городах с новыми семьями.

По воскресеньям дед водил его в кино и зоопарк.

– Когда мне было пять лет, дед привел меня в городской музей, – рассказывал Саша, – и показал Красное знамя, под которым русские воевали с фашистами. Он сказал, что вся наша семья защищала Родину, и мне это тоже предстоит.

Он любил деда и всем был ему обязан, но, взрослея, чувствовал, что чего-то в жизни ему не хватает. В старших классах он серьезно увлекся классическим пятиборьем. Его тренер и товарищи по команде, тренировки, выступления на соревнованиях – все это стало его жизнью, дало ему чувство опоры и принадлежности к чему-то важному. Это было как раз то, чего ему недоставало в детстве из-за отсутствия родителей.

Когда Саше исполнилось семнадцать лет, отец, служивший военным врачом, демобилизовался и вернулся в Нальчик вместе с новой женой и детьми. Все они поселились у деда, и в доме стало тесно. Его привычная жизнь нарушилась. Он попробовал войти в семью отца, но не смог: он любил их, но чувствовал себя лишним. Тогда он ушел в армию, ухитрившись сделать это почти на год раньше призывного возраста. Так, в семнадцать лет, он пошел по стопам отца и деда.

Служба сразу же увлекла его.

– Армия чем-то похожа на спорт, – объяснял он, – только это уже не игра: ты – часть настоящего дела, защищаешь свое, родное, от угроз и опасностей. И когда меня стали вербовать в КГБ по линии армейской контрразведки, я воспринял это вполне нормально и согласился не раздумывая. Тебе это может показаться странным.

Действительно, моя биография была полной противоположностью Сашиной: я рос благополучным ребенком любящих родителей и жил в центре Москвы. В нашей семье КГБ всегда считался воплощением вселенского зла, и я никогда не увлекался спортом. Попасть в армию было бы для меня катастрофой. "Будешь плохо учиться – забреют в солдаты", - твердил мой отец, профессор.

Я спросил Сашу, чем он занимался в Конторе. Он сразу уловил мою настороженность – он поразительно чутко чувствовал собеседника.

– Я был простым лейтенантом, когда пришел в КГБ, – сказал он, словно оправдываясь. – Ничего в жизни не видел, кроме армии, и думал, что буду защищать людей. А того, что у КГБ мрачное прошлое, ну там ГУЛАГ, миллионы жертв, я не знал, пока не начал читать об этом в газетах, когда развалился СССР. И поверь мне, в Конторе много хороших людей.

Сначала Саша служил в Управлении по борьбе с экономическими преступлениями, потом перешел в Антитеррористический центр (АТЦ), и всегда имел дело с одним и тем же: организованной преступностью, покушениями, похищениями и криминальными связями в милиции. Карьера его шла вверх, он женился на девушке, роман с которой начался еще в школе, и завел двух детей. Но этот брак не был удачным, так же как и недолговечный брак его родителей.

Саша был оперативником, так называемым "опером". Он вел оперативные дела на крупных бандитов: изучал их личную жизнь, связи, контакты с бизнесменами, политиками и прочими. Он как свои пять пальцев знал структуру и дела крупнейших российских банд, которые теперь стали называться ОПГ – организованными преступными группировками. То, что Саша о них узнавал, редко оглашалось в суде, хотя для следствия его информация была бесценной. Он раскрывал преступления еще до того, как предъявлялось обвинение. Он работал за кадром. Он подсматривал и подслушивал. Он вербовал и "вел" агентов.

– Для простых людей "агент КГБ" звучит зловеще. Они сразу представляют себе стукачей, которые пишут доносы на друзей, – объяснял Саша. – Но это неправда. И несправедливо. Большинство наших агентов рискуют жизнью, внедряясь в ОПГ; они настоящие герои. Они точно знают, что если их раскроют, то им конец. Мои агенты были моими лучшими друзьями, они продолжали со мной общаться, когда меня отовсюду выгнали, и помогали семье, когда я сидел в тюрьме. Так что агент агенту рознь.

Я дипломатично промолчал. В моем понимании быть агентом КГБ означало высшую степень злодейства.

– Ты понимаешь разницу между опером и официальным следователем? – продолжал Саша.

Объясняя премудрости своей профессии, он все больше и больше оживлялся:

– Следователь идет от преступления к суду. Он смотрит на людей с точки зрения обвинения, которое пойдет в суд: жертвы, подозреваемые, свидетели и т. д. Он изучает улики, оформляет их надлежащим образом и составляет протокол. А я – опер, я иду от преступника, своего "оперативного объекта", я хочу знать о нем все еще до того, как он успел совершить преступление, чтобы вовремя его остановить или, по крайней мере, быстрее поймать. То, с чем работаю я, – не улики для суда, это оперативная информация, понимаешь? Тебе и в голову не может прийти, что любой опер может за неделю узнать о тебе больше, чем знают самые близкие люди, чем знаешь ты сам. Все оказывается под микроскопом.

Казалось, картинки прошлого так и мелькают у него перед глазами. Я подумал, что он действительно любил свое дело, и, судя по всему, делал его хорошо.

В поле зрения Саши, как правило, попадали убийцы, грабители, похитители людей, торговцы наркотиками. Он и не задумывался о том, что своей деятельностью он нарушает чьи-то права. Хотя, признался он, было одно исключение: однажды его объектом стал правозащитник Сергей Григорьянц. Это было единственное соприкосновение Саши с политикой до того дня, когда он ввязался в историю с Березовским.

Дело было во время первой чеченской войны. Тогда в Конторе уже не существовало "пятой линии" – Пятого главного управления КГБ, которое в прежние времена занималось диссидентами. И когда началась война, за людьми, подобными Григорьянцу, стал присматривать АТЦ – кстати, пример того, как Чечня отбросила Россию назад, в СССР. Григорьянц расследовал факты убийства мирных жителей, совершенные федеральными войсками. В конце 95-го года в составе группы правозащитников он должен был ехать за границу на конференцию по правам человека. Имелась оперативная информация, что он собирается взять с собой видеозапись с показаниями о расстрелах мирных жителей 12 апреля 1995 года в чеченской деревне Самашки. Сашино подразделение получило задание: в Шереметьевском аэропорту подбросить в сумку одного из спутников Григорьянца патроны, чтобы остановить всю группу для досмотра, во время которого повредить видеокассету.

– Это единственный случай, за который мне действительно стыдно, – признался Саша.

– Принимаю твое чистосердечное раскаяние и отпускаю твои грехи. Аминь, – сказал я. – Между прочим, будь ты лет на двадцать старше, я мог бы стать одним из твоих объектов.

И я рассказал ему, как в 70-е годы в Москве, под бдительным оком КГБ, я передавал западным журналистам информацию о политзаключенных. В ответ он описал мне приемы работы того опера, который должен был за мной следить. Его лекция мне бы очень помогла двадцать лет назад. В общем, нам было о чем поговорить.

МАРИНА ПОЗНАКОМИЛАСЬ С Сашей в день своего рождения. Это было 15 июня 1993 года, когда ей исполнился тридцать один год. Разведенная четыре года назад, она была свободной и уверенной в себе женщиной, довольной жизнью и не искавшей серьезных отношений. Марина жила с родителями, инженерами на пенсии, в громадном многоквартирном доме на юге Москвы. Прежде ей не доводилось общаться с человеком "из органов". И когда ее подруга Лена вдруг сообщила, что они с мужем хотят привести к ней на день рождения сотрудника ФСБ, у Марины округлились глаза: "Вот так подарочек вы мне приготовили!"

– Он совсем не такой, как ты думаешь, – возразила Лена. – Он веселый. У него замечательное чувство юмора, он тебе понравится. Кроме того, он нас спас. – И она рассказала, как Саша помог ее мужу-бизнесмену избавиться от рэкетиров, вымогавших у него деньги.

– Ну ладно, так и быть, приводите своего кагэбэшника.

Марина заинтересовала Сашу сразу, как только Лена рассказала ему о своей подруге-танцовщице. Он встречал много разных людей, но никогда еще женщин, которые танцами зарабатывали на жизнь.

Бальными танцами Марина увлеклась, когда училась в нефтехимическом институте. Получив диплом, она решила, что нефтяной бизнес не для нее, и стала все свое время отдавать танцам, даже получала призы на всесоюзных конкурсах. К 93-му году она уже профессионально преподавала танцы и аэробику.

В тот вечер гости долго не расходились. Главной темой беседы было избавление мужа Лены от бандитов. Они вновь и вновь возвращались к тому, как Саша арестовал вымогателей в момент передачи денег, а он сам смущенно отшучивался. Марина, которая с детства обожала детективные романы, не могла поверить: неужели этот парень, "такой светлый, лучезарный и эмоциональный, как ребенок", и в самом деле смог справиться с бандитами, избившими Лениного мужа и грозившими переломать ему ноги, если он откажется платить?

Несмотря на свою жизнерадостность, Саша показался Марине каким-то "неухоженным и заброшенным". Когда вдруг зашла речь о разводах, Саша сказал, что женат, и из-за детей никогда не разведется. У Марины было твердое правило – не связываться с женатыми мужчинами, но по тому, как он это сказал, она заключила, что в его семье не все благополучно.

Второй раз они встретились неделю спустя. После ликвидации банды, терроризировавшей ее друзей, Саша уезжал в отпуск, к отцу в Нальчик, и Лена пригласила ее на прощальное торжество, которое они собирались устроить прямо на перроне. К ее удивлению, Саша был один – ни жены, ни детей вокруг не наблюдалось.

– Жена выгнала его из дома. Из-за нас, – шепнула ей Лена. – Они должны были уехать еще на прошлой неделе, но он остался, чтобы закончить наше дело. Тогда она устроила скандал и выставила его вещи за дверь. Он уже целую неделю не живет дома. И такое происходит не в первый раз. Если бы не дети, он бы давным-давно ее бросил.

– Ну, пока; вернусь – увидимся, – махнул рукой Саша из окна набиравшего ход поезда.

Лена хитро взглянула на Марину:

– Имей в виду, что с этим парнем можно только всерьез. Он не способен на короткие романы. Так что даже не думай.

– Я и не собираюсь, – сказала Марина.

Саша объявился через три недели и сообщил, что попросил у своей Наташи развод.

А потом, как-то робко и застенчиво, стал ухаживать за Мариной.

– Он мог неожиданно заявиться ко мне с цветами, потом исчезнуть на несколько дней, а потом позвонить как ни в чем не бывало и позвать в кино.

Она не знала, почему позволяет ему это делать, и постоянно колебалась – принимать ли его ухаживания или отказать. Он тоже не форсировал ситуацию.

– Саша умел ждать, но никогда не отказывался от того, что задумал, – рассказывала потом Марина.

Однажды он попросил ее о встрече, но она сказала, что уже договорилась пойти на концерт с подругой. Перед антрактом, когда еще не успели стихнуть аплодисменты, кто-то вдруг легонько тронул ее за плечо: Саша сидел прямо у нее за спиной и улыбался. В руках у него был пакет с бананами.

– Я должен ненадолго уехать; вот тебе про запас, – сообщил он. Марина вспомнила, что на первом свидании говорила ему, что любит бананы.

Сашу тогда перевели в АТЦ, и это была его первая командировка в новой должности. Вместе со своим начальником, Александром Гусаком, он отправлялся в Адыгею на поимку крупного бандита, главы местной ОПГ, совершившей многочисленные убийства и похищения в Москве.

– После концерта он проводил меня домой и сказал, что ему не хочется уезжать. Я знала, что это из-за меня, и мне было приятно. Я и сама не хотела, чтобы он уезжал. Постепенно я привыкла к тому, что он рядом. От него исходило ощущение надежности. Может, я этого и не искала, но когда он уехал, я поняла, что скучаю по нему.

Возвратившись, Саша позвонил ей прямо из аэропорта. В ту ночь он остался у нее и с тех пор уже не уходил. Было начало августа, родители жили на даче, и вся квартира была в их распоряжении. Когда родители вернулись, мама Марины настояла, чтобы он переехал к ним: "Мама с самого начала приняла его как сына".

– Вот я думаю, почему мы были так счастливы? Наверное потому, что мы могли быть самими собой. Нам не надо было притворяться друг перед другом, стараться нравиться, не надо было ничего доказывать, никого завоевывать. С самого первого дня было очевидно, что мы идеально подходим друг другу, и все произошло как-то очень естественно. Ни один из нас никогда не думал, что такое вообще возможно, и мы не переставали этому удивляться до самого последнего дня.

В ОКТЯБРЕ МАРИНА ОБЪЯВИЛА, что беременна. Для нее это было еще одним чудом, связанным с Сашей: первая в жизни беременность, и это после предыдущего брака и советов медиков полечиться от бесплодия. Саша был невероятно взволнован:

– Теперь я могу быть уверен, что ты от меня никуда не уйдешь.

– Обычно такая логика свойственна женщинам, – улыбнулась Марина.

Как она позже рассказывала, традиционные роли в их семье часто менялись: во многом он позволял ей быть главной, видимо, компенсируя тем самым свою слишком "мужскую" работу.

Но она всегда ощущала, что есть в нем и другая сторона, очень жесткая, которую он старался ей не показывать, и которая, как она говорила, "как будто включалась в чрезвычайных ситуациях, подобно переключению на полный привод в вездеходе". К примеру, он полностью передоверил ей все, что касалось ремонта и обустройства квартиры, однако когда задумал бежать из России, она до последнего момента не имела ни малейшего представления о том, что происходит. Он все решил сам, а когда сообщил ей об этом, "уже не было никакого смысла спорить, не было даже времени подумать".

Впервые она увидела эту его другую сторону, когда решила получить водительские права. Занятия в автошколе закончились, и инструктор объявил, что все, кто не хочет сдавать экзамены, могут принести по 200 долларов "для гаишников", а потом через пару дней заехать и забрать права. Но Марина неплохо водила машину и решила сэкономить: отправилась на экзамен сама. Гаишник ее тут же "завалил" и дал понять, что если она не заплатит, то так будет и впредь:

– Следующий экзамен через неделю, девушка. Только сдается мне, что мы еще не раз с вами встретимся.

В панике Марина побежала в автошколу. Инструктор, грустно качая головой, сказал:

– Вы уже не в группе; теперь это будет вам стоить 300 долларов.

Саша пришел в бешенство:

– Я не для того день и ночь борюсь с коррупцией, чтобы ты давала взятки ментам!

На следующий экзамен он явился вместе с ней, отозвал гаишника в сторону, тихо сказал ему пару слов и посмотрел на него взглядом, которого Марина у него никогда раньше не видела. Гаишник побелел и не смог придумать ничего лучше, чем предложить ей получить права без экзамена. Тут Саша рассвирепел окончательно:

– Я сяду в машину, и мы проэкзаменуем ее вместе. Если сдаст, то сдаст, если нет – придет в другой раз.

После экзамена Саша тут же вернулся к своему обычному состоянию – шутил, смеялся, дурачился, хлопал гаишника по плечу. Но Марина не забыла тот взгляд. Впрочем, она его не боялась и была рада "иметь этот ресурс" в своем распоряжении, на всякий случай.

Они расписались в октябре 1994 года, когда их сыну Толику было уже четыре месяца. Пышную свадьбу устраивать не стали; ведь для обоих это был второй брак. Кроме того, они искренне верили, что браки заключаются на небесах, а не в тоскливых бюрократических кабинетах. Но когда они пришли в ЗАГС, оба в потертых джинсах, женщина-регистратор сказала:

– У вас есть сын, и когда он вырастет, то захочет увидеть фотографию с вашей свадьбы. Подумайте, как вы будете на ней выглядеть.

– У Саши был только один костюм – светлый, – рассказывала Марина. – Он пошел домой переодеться, а мне дал денег, чтобы я купила платье. Конечно, за такие деньги ничего подходящего нельзя было найти, так что даже на нашей свадьбе мы поменялись ролями: жених в светлом, а невеста в черном – единственный наряд, который у меня был.

Вскоре Марина познакомилась с его коллегами. Они ей сразу сообщили, что Саша "пользуется большим авторитетом". Уже после Сашиной смерти его бывший начальник Александр Гусак сказал в интервью: "Как оперативник, парень работал беззаветно. Этого у него не отнять. Напор у него был. Он мог не спать по две – три ночи, идя по следу. Желание борьбы с негативом у него превалировало. И я с ним дружил; они с Мариной на свадьбу меня приглашали".

– Поначалу все они казались мне милыми ребятами, – вспоминала Марина, – но потом я заметила, что Саша все-таки был другой.

– Его отличали три вещи. Во-первых, он совсем не пил, в то время как они не умели расслабиться иначе. Во-вторых, деньги. Саша совершенно не умел обращаться с деньгами. У нас всегда было достаточно денег на жизнь. Но мы никогда не роскошествовали. В конце концов мы купили квартиру, но это была маленькая двухкомнатная квартира. Мы ездили на обычных "Жигулях". Когда его друзья стали пересаживаться на иномарки и покупать дорогие квартиры, стало ясно, что Саша не умел того, что умели они: делать деньги.

Саша объяснил ей, что деньги зарабатываются "на стороне"; он называл это "предоставлением силовых услуг". В те времена сотрудникам милиции и ФСБ разрешалось "оказывать консультационные услуги", чтобы таким образом компенсировать неспособность государства платить нормальные зарплаты.

– У меня это плохо получается, – извинялся он.

В-третьих, он никогда не злоупотреблял той властью, какую давало удостоверение ФСБ. Эта маленькая красная книжечка открывала любую дверь: в магазин, театр, да куда угодно; люди по-прежнему боялись КГБ. Но он никогда не пользовался этим. Его приятели смеялись над ним. Но "он их не осуждал, по крайней мере тогда. Они были хорошей командой. А он был командным игроком".

ОДНАКО, КАК ПРИЗНАЛ сам Саша в нашем разговоре по дороге в Стамбул, он хоть и играл в команде, но "с какого-то момента ощутил себя как бы отдельно от них". После встречи с Мариной у него "поднялись стандарты", и он стал все чаще задумываться о том, что же на самом деле происходит в Конторе.

– Я перестал на каждого своего начальника как на бога смотреть, – говорил он. – Я увидел, что у наших генералов, скажем так, имеются серьезные недостатки.

И вскоре судьба столкнула его с человеком, который, как он думал, поможет ему осуществить то, над чем он ломал голову уже который месяц: достучаться до верхов, чтобы попытаться остановить падение нравов в Конторе. Борис Березовский появился в Сашиной жизни ровно через год после Марины – в июне 1994-го. Молва твердила о нем как о человеке, который знает всех и может все. Говорили, что он друг всесильного генерала Коржакова – начальника Федеральной службы охраны (ФСО), правой руки президента. Там, в Кремле, наверняка не знают о масштабах коррупции в органах. Новое знакомство открывало для Саши прямой путь наверх, чтобы довести все это до сведения тех, кого это касается.

Как он потом сам признался, "это была абсолютно наивная идея".

Саша с матерью, 1966 г.

"Появившись на свет в результате недолговечного студенческого брака…"

Саша с дедом в Нальчике.

"Он сказал, что вся наша семья защищала Родину, и мне это тоже предстоит".

В училище военной контрразведки КГБ.

"Я согласился не раздумывая".

Свадьба, 14 октября 1994 г.

"Понимаешь, Марина мою душу вроде как востребовала".

Сашино служебное удостоверение.

"…маленькая красная книжечка открывала любую дверь".

Глава 3. Странный майор

"Я был майором в Антитеррористическом центре, когда познакомился с Березовским", - продолжал свой рассказ Саша. – "В тот день на него было совершено покушение. Березовский был важной персоной, и начальство разослало директиву всем подразделениям: каждый, у кого есть информация по этому делу, должен подключиться к расследованию. У меня были кое-какие соображения, и я решил поговорить с потерпевшим".

Я хорошо помнил покушение на Березовского – именно тогда я впервые услышал о нем. Фотография развороченной бомбой машины красовалась на первой странице "Нью-Йорк Таймс".

Фугас с дистанционным управлением был заложен в припаркованный голубой "Опель"; взрыв произошел 7 июня 1994 года в 17:20, когда серый "Мерседес" Березовского выезжал из ворот Клуба – дома приемов компании "Логоваз" на Новокузнецкой улице. Водитель был убит на месте, а сам Березовский и его телохранитель чудом уцелели, отделавшись легкими ожогами. Взрывная волна выбила стекла в восьмиэтажном доме напротив; осколками ранило шестерых прохожих. Это было одно из первых громких покушений эпохи приватизации. Деловые конфликты и финансовые разногласия в те времена было принято решать не в суде, и даже не за взятки, а с помощью бандитов, так как силы правопорядка, как и все госструктуры, "контуженные" рыночной реформой, практически не функционировали.

– Мы так и не узнали, кто стоял за этим покушением, – сказал Саша, – но это точно было связано с автомобильным бизнесом.

Березовский был владельцем первой в стране сети по продаже автомобилей. Ее название "Логоваз" происходило от слов "логика" – в память о прежней жизни, в которой он был математиком, и ВАЗа – Волжского автомобильного завода. По первоначальной Сашиной версии, взрыв был частью войны за территорию: "Логоваз" открывал автосалоны по всей Москве, вытесняя Солнцевскую ОПГ.

Однако впоследствии Саша пришел к выводу, что к покушению причастен кто-то из руководства ВАЗа.

– Борис тогда собирался приватизировать завод. Один из его людей, Николай Глушков, физик, переквалифицировавшийся в экономиста, стал копаться в финансах предприятия, – объяснил Саша, – и залез слишком глубоко во взаимоотношения дирекции с посредническими компаниями. Ну вот, кто-то из них и заказал Бориса.

Это был классический конфликт времен российской приватизации. Новые акционеры неизменно обнаруживали, что вся прибыль оседает в карманах посредников по реализации продукции, а само предприятие работает в убыток и держится на плаву только благодаря государственным субсидиям. Посреднические структуры обычно принадлежали директору предприятия – прежнему советскому руководителю, или его семье, или его друзьям. Приватизация означала конец благополучию директора, поскольку новые собственники быстро прикрывали кормушку.

– Если Бориса заказал кто-то с ВАЗа, то исполнителями могли быть только Курганские, а не Солнцевские, – объяснял Саша, – потому что, в отличие от Солнцевской ОПГ, у Курганской не было собственного бизнеса, и она специализировались на заказных убийствах. Курганцы могли замочить любого. У них везде были свои люди, даже в милиции.

Допросив Березовского как потерпевшего, Саша обменялся с ним телефонами. В последующие несколько месяцев они встречались еще пару раз, но у него никак не получалось завести речь о наболевшем – коррупции в силовых структурах. Да и расследование покушения так никуда и не продвинулось: в декабре началась первая чеченская война, и все, не связанное с ней, моментально стало для ФСБ делом второстепенным. Саша начал часто ездить в командировки на Кавказ. Обычные же преступления, включая заказные убийства по коммерческим мотивам, отошли на второй план.

10 декабря 1994 года три российские дивизии вошли в Чечню и осадили Грозный, где укрепились силы президента сепаратистов Джохара Дудаева. Во время неудачной попытки взять город в канун Нового года федеральные силы столкнулись с массовым сопротивлением и понесли значительные потери – почти две тысячи убитыми.

ПРОШЛО НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ, и Саша решил, что его знакомство со знаменитым капиталистом постепенно сойдет на нет вместе с нераскрытым делом о покушении. Но в марте 1995 года судьба вновь свела его с Березовским, снова по долгу службы и снова при драматических обстоятельствах.

Тогда Борис уже полностью отошел от управления автомобильным бизнесом, который процветал и без его участия, и взялся за новое дело – телевидение. То была одновременно и коммерческая, и политическая деятельность.

Сорокавосьмилетний Березовский вошел в узкий кремлевский круг в начале 94-го года. Ввел его туда журналист Валентин Юмашев, писавший мемуары Ельцина и впоследствии женившийся на дочери президента Татьяне Дьяченко. Юмашев представил Березовского двум главным кремлевским фигурам – помощнику президента Виктору Илюшину и начальнику охраны Коржакову, влияние которого распространялось далеко за пределы сферы безопасности правительства; это был наиболее доверенный человек и частый собутыльник сильно пьющего президента. К тому же Коржаков лоббировал интересы "силовиков" – всех российских силовых структур.

Главной заботой Кремля в это время были стремительно приближавшиеся выборы – кончался первый президентский срок Ельцина. ОРТ (Общественное российское телевидение), новый проект Березовского, замышлялся как главный ресурс ельцинской предвыборной стратегии.

До появления Бориса 1-й канал советского телевидения назывался "Телекомпания Останкино". Он вещал на десять часовых поясов на 200 миллионов зрителей, включая страны СНГ. По сути, это был конгломерат всевозможных программ и студий, который думские коммунисты давно пытались прибрать к рукам, заявляя, что "государственное телевидение должно контролироваться законодательной властью". С Останкино конкурировал быстро набиравший силы частный телеканал НТВ, принадлежавший Владимиру Гусинскому – банкиру, связанному с московским мэром, который находился в оппозиции Кремлю. НТВ охватывало около 15 процентов телеаудитории. Третьей силой на телевизионном поле были местные телестанции в регионах, где в основном заправляли коммунисты. Было очевидно, что тот, кто возьмет под контроль 1-й канал, получит доступ к большинству избирателей. Березовский убедил своих друзей в Кремле, что он и есть тот человек, который сможет заставить телеэфир работать на Ельцина.

Однако это было проще сказать, чем сделать. Останкино представляло собой колоссальную и неуклюжую структуру, с астрономическим дефицитом в 170 миллионов долларов. Годовая прибыль от рекламы составляла лишь пятую часть этой суммы. В финансовом отношении это была одна из бездонных бочек госбюджета, которую было невозможно реформировать. Гораздо проще было просто закрыть компанию и начать все с нуля. Именно это Березовский и предложил советникам Ельцина: отдать частоту Первого канала новой акционерной компании, ОРТ, в которой 51 процент акций будет принадлежать государству, а 49 – частным инвесторам во главе с Березовским. Управление компанией было вверено Березовскому, который обязался изыскать средства на покрытие дефицита и разработать бизнес-стратегию, чтобы сделать канал прибыльным, или, по крайней мере, свести потери к минимуму.

Президентский указ о закрытии Останкино и создании ОРТ вышел в начале декабря 1994 года, но его мало кто заметил, поскольку всеобщее внимание было приковано к событиям в Чечне. Однако спустя три месяца ОРТ громко заявило о себе, разом отменив всю коммерческую рекламу.

Целью Березовского было разорвать сложившиеся связи между продюсерами программ и теневыми структурами, продававшими рекламное время. Канал терял десятки миллионов, хотя рекламодатели платили в пять раз больше того, что попадало на счета компании. Большая часть денег передавалась из рук в руки в конвертах и оседала в карманах продюсеров, посредников и гангстеров. Новому менеджменту предстояло за несколько месяцев создать собственную систему продажи рекламы и таким образом избавиться от посреднических структур.

Мораторий на рекламу объявили 20 февраля 1995 года. А 1 марта был убит Влад Листьев, новый генеральный директор ОРТ – его застрелили в Москве, в подъезде собственного дома. Листьев был самым популярным телеведущим, всеобщим любимцем. В знак траура все телеканалы России на 24 часа прекратили вещание. Страна впала в оцепенение.

НАУТРО ПОСЛЕ УБИЙСТВА в кабинете замдиректора ФСБ собралось экстренное совещание. Среди присутствовавших майор Александр Литвиненко был младшим по званию. Он доложил собравшимся, что, по оперативным данным, убийство Листьева и покушение на Березовского – дело рук одной и той же банды, Курганской ОПГ, сфера влияния которой распространялась и на московскую милицию.

– И тут на мой пейджер пришло сообщение от Березовского: "Срочно позвоните", - рассказывал Саша, вглядываясь в туманную турецкую ночь. – Я доложил Трофимову, и тот сказал: "Иди звони".

– Кто такой Трофимов? – спросил я.

Саша посмотрел на меня, как на школьника:

– Генерал Анатолий Трофимов, начальник Московского ФСБ. У него была прямая связь с Коржаковым в Кремле. Ну вот, звоню я Борису, а тот и говорит: "Меня пришли арестовывать". – "Кто?" – "Милиция", - и называет хорошо известную мне фамилию. Я обратно, в кабинет, и говорю: "За ним пришли как раз те люди, о которых я только что докладывал: курганская связь в московской милиции". – Трофимов тогда приказал немедленно отправиться в Клуб и взять Березовского под охрану.

От Лубянки до логовазовского клуба езды десять минут. Там Саша обнаружил восьмерых милиционеров, которые заявили, что у них приказ доставить Березовского в отделение и допросить по делу Листьева. Напротив Клуба уже расположилась съемочная группа НТВ: кто-то сообщил им, что Березовского собираются арестовывать.

– Нельзя было допустить, чтобы менты его забрали, потому что следующим утром в новостях сообщили бы, что Березовский умер от сердечного приступа или был убит при попытке к бегству. И ничего нельзя было бы доказать, – продолжал Саша. – Я достал свой табельный пистолет и удостоверение ФСБ и заорал: "Всем в сторону! Мы расследуем это дело!" – "У нас приказ", - сказали менты, но отступили. После недолгих пререканий они стали звонить своему начальству, а я – своему. Трофимов сказал: "Ни при каких обстоятельствах не отдавай его. Я посылаю подкрепление. Сколько их?"

Через пятнадцать минут приехали люди Трофимова. Инцидент был исчерпан, когда появился официальный следователь и снял показания; все это время Саша с пистолетом в руках охранял Березовского.

В то время от московских журналистов я слышал эту историю в несколько ином ракурсе: появление ментов в Клубе было частью войны между правительством Москвы и Кремлем. В центре конфликта стоял вопрос, кто должен управлять приватизацией госсобственности в Москве – городские власти или федеральные. Мэр Юрий Лужков настаивал на своем праве приватизировать московскую собственность, против чего возражал руководитель Федеральной приватизационной программы Анатолий Чубайс. Городская милиция, естественно, была на стороне мэрии, а ФСБ – на стороне Кремля.

– Я слышал, что конфронтация в "Логовазе" была связана с политикой: мэр, прикрываясь убийством Листьева, пытался избавиться от Бориса – человека, близкого Кремлю. Разве не так?

– Может и так, – ответил Саша. – Но я тогда не разбирался в политике. Я был опером и следил за бандитами, а не за политикой. И Листьев был убит из-за моратория на рекламу, а не по заказу мэра. И не мэр пытался взорвать Бориса годом раньше, это были бандиты. А менты гораздо ближе к бандитам, чем к собственному руководству, поверь мне. Я знал точно, что менты, которые тогда пришли за Борисом, были связаны с Курганской ОПГ. А заказчиком у них мог быть кто угодно. Но ты прав: в то время многие думали, что это разборка между мэром и Кремлем.

Он немного помолчал, взглянул на меня и добавил:

– Борис всегда думал о политике, но не видел людей, и в этом его ошибка. А в нашей работе личность – это самое важное. Два разных политика в одной и той же ситуации будут вести себя совершенно по-разному: один – компромат сливать в газету, другой нанимать киллеров. Я сразу почувствовал доверие к Борису, и Трофимову тоже доверял. А вот Лужкову – никогда, и Коржакову тоже, хотя они были приятелями с Трофимовым. В "Логовазе" я защищал Бориса и чувствовал, что Трофимов меня прикроет; этим двум я доверял, и мне не было дела ни до Кремля, ни до мэра.

Убийц Листьева так и не нашли. Это было самое памятное из череды шумных убийств 90-х; за полгода до этого взрывом бомбы был убит журналист Дмитрий Холодов, за ним последовало отравление банкира Ивана Кивелиди, гибель депутата Галины Старовойтовой, и российское общество понемногу стало привыкать к такого рода выяснениям отношений. Но Листьев был самым известным, и шок запомнился надолго.

Тем не менее ОРТ продолжало вещание, выдержав трехмесячный мораторий на рекламу. Что же касается Саши и Бориса, то между ними после эпизода в "Логовазе" возникла связь, которая бывает только между людьми, разделившими смертельную опасность: не просто дружба или сотрудничество, а особая форма взаимного доверия, которое невозможно разрушить.

8 февраля 1995 года российские войска наконец взяли Грозный – после того, как на город обрушились мощные удары с воздуха и артиллерийский обстрел, в результате чего погибло двадцать семь тысяч мирных жителей. Силы сепаратистов отступили в горы и начали партизанскую войну.

ПОНАЧАЛУ ВОЙНА В Чечне была для Саши событием второстепенным, которое только отвлекало внимание и ресурсы от того, что казалось главным: борьбой с коррупцией и преступностью в органах правопорядка. Он верил президенту и генералам, что операция закончится быстро. Тогда он ночи напролет просиживал на кухне, рисуя цветные схемы связей МВД и ФСБ с различными ОПГ: готовил рапорт Ельцину, который Марина перепечатывала раз десять.

План Саши состоял в том, чтобы через Березовского передать рапорт в президентскую администрацию. Он надоедал Борису рассказами о связях генералов с Солнцевской, Тамбовской или Курганской преступными группировками. В конце концов Борис организовал ему встречи с Коржаковым, директором ФСБ Михаилом Барсуковым и заместителем министра внутренних дел Владимиром Овчинским, чтобы Саша мог напрямую доложить о том, что творится в их ведомствах.

Но эти встречи не оправдали его ожиданий. Коржакову не понравился ни Саша, ни то, что он говорил. Сам Коржаков так вспоминал их разговор в интервью после Сашиной смерти:

– Заходит ко мне в кабинет этот майор – худой, небритый, лохматый, в стоптанных нечищенных башмаках, в каких-то китайских рабочих брюках, свитер висит чуть ли не до колен. Рассказывает, как воруют его соратники – сажают бандита, забирают его машину и, не оформляя конфискацию, катаются сами. Машина надоела – подыскивают другого жулика, также отнимают автомобиль.

Коржаков слушал его полтора часа, а потом навел справки. Выяснилось, что отделом, о котором шла речь, руководит коржаковский приятель.

– Служил с ним еще в Афганистане, – продолжает Коржаков. – Я ему доверял – нормальный, боевой мужик. Пригласил его к себе, рассказал о визите Литвиненко. Он говорит: "Саш, ты ж меня знаешь? Литвиненко у нас изгой – строчит, гад, доносы!"

Овчинский тоже выслушал Сашу довольно прохладно.

– Он был странный какой-то, непонятный, – говорил Овчинский в интервью в 2006 году. – Приходил и докладывал мне о наших людях, которые работали по оргпреступности. Пытался разоблачить коррупцию в руководстве МВД. Поначалу Литвиненко мне показался этаким Павликом Морозовым, просто болеющим за дело… Он действительно много кого обвинял, упоминал фамилии известных профессионалов. Но, видите ли, ничего из того, что он говорил, не подтверждалось.

– Я был таким наивным, – вспоминал Саша эти встречи. – Это было высокое начальство, и я думал, что они примут меры и остановят беспредел. Но ничего подобного. Каждый раз, когда следы вели к кому-то внутри системы, оказывалось, что этот человек был чьим-то другом или родственником, или товарищем по службе. Единственное, чего я добился, так это приобрел в Конторе репутацию городского сумасшедшего. А уже потом обнаружил, что люди на самой верхушке были еще более коррумпированы, чем в среднем звене. Что ж удивляться: напокупали себе особняков и "Мерседесов", официально получая мизерные зарплаты. Вся система прогнила на корню. У меня масса материала на эту тему.

В РАЗГОВОРЕ ПО дороге в Стамбул Саша развернул передо мной поистине устрашающую панораму нравов и обычаев Конторы середины 90-х годов. Коррупция была систематической и всепроникающей. Вместе с крахом советской идеологии сгинула сама идея, что чекисты это "вооруженный авангард партии". Образовавшийся вакуум был заполнен духом наживы.

– ФСБ по инерции продолжала собирать информацию, – объяснял Саша. – А информация – ведь это товар, и на него появился спрос. Информация – это власть. Ее можно использовать для решения проблем в бизнесе, для борьбы с конкурентами. Так ФСБ нашла свою нишу на рынке.

Ни суды, ни законы не работали. Появились так называемые "крыши" – ОПГ, которые прикрывали и защищали бизнес.

– Если партнер тебя кинул, или тебе не вернули долг, или поставщик не доставил товар – куда пойдешь жаловаться? – продолжал Саша. – Я уж не говорю о том, что нужно было как-то защищаться от рэкета. То есть не только информация, но и сила стала товаром, потому что на нее был спрос. Сначала силовые услуги предоставляли уголовники, потом – милиция, а вскоре и наши ребята поняли, что к чему, и тогда бандиты, менты и спецслужбы стали конкурировать между собой. А поскольку милиция и ФСБ были более конкурентоспособными, они вскоре вытеснили бандитов с рынка. Однако во многих случаях конкуренция уступала место сотрудничеству, и силовые структуры начали действовать заодно с криминальными.

Он как свои пять пальцев знал структуру и дела крупнейших российских ОПГ. У каждой из них, объяснил он, была своя система "представительства" во власти. Курганская ОПГ, например, практически имела филиал в московской милиции. Лазанская ОПГ, в которой было много чеченцев, была близка к ФСБ, и ее часто использовали для выполнения "специальных задач". После прихода Путина к власти петербургская Тамбовская ОПГ приобрела огромную силу, так как многие из ее "связей" в среде "питерских чекистов" пошли на повышение и оказались в Москве в высших эшелонах власти.

Единственное, в чем и друзья, и враги Саши были единодушны, так это в том, что у него был аналитический талант и феноменальная память. Он держал в голове сотни имен, событий, адресов и телефонных номеров. Он был ходячей энциклопедией ОПГ.

КОГДА К УТРУ в канун праздника Хэллоуин, мы наконец-то добрались до Стамбула, мы уже были друзьями. Нас связывали не только перипетии его бегства. Постепенно мы нащупали тему, в равной мере занимавшую нас обоих – связь Бориса Березовского с Владимиром Путиным. Тут Саше было о чем рассказать: он был "свидетелем и соучастником" выдвижения Путина. Взаимоотношения этих двух центральных персонажей российской драмы – Бориса и Володи, определили повороты и его судьбы и вот теперь привели в Турцию. Уже тогда, в октябре 2000-го, мне было ясно, что ввязавшись в турецкую авантюру, я и сам оказался участником игры, в которой ставки измерялись по высшему счету: несметные богатства, огромная власть, судьбы стран. Но я и думать не мог, что пройдет еще шесть лет, и я буду писать книгу о том, как игра страстей олигарха и президента закончилась убийством моего ночного собеседника.

Взорванный автомобиль Березовского 7 июня 1994 г. (JEAN PHILIPPE GIROD/AFP)

"Саша пришел к выводу, что к покушению причастен кто-то из руководства ВАЗа"

Часть II

Битва за Кремль

Глава 4. Барон-разбойник

Москва, весна 1995 года, пять с половиной лет до Сашиного бегства

Мы ехали по Рублевке – самому престижному району Подмосковья, где со сталинских времен располагались дачи кремлевской номенклатуры. В 70-х, до отъезда из России, я часто бывал здесь. На первый взгляд все выглядело, как в старые советские времена: все те же заборы цвета охры, с колючей проволокой поверху, те же тяжелые ворота с глазками для охраны, те же знаки "остановка запрещена" вдоль шоссе.

Машина съехала с дороги. Водитель посигналил, и угрюмый охранник вышел из будки. Оглядев нас, он сделал знак рукой. Железные ворота со скрипом отворились, и мы въехали в сосновый бор. Где-то в глубине, между деревьями, виднелся дом; то была типичная госдача: унылая структура из красного кирпича и цемента. Но сам участок впечатлял своим восхитительным видом на долину Москва-реки. Мой спутник, Аркадий Евстафьев, пресс-секретарь первого вице-премьера Анатолия Чубайса, объяснил мне, что когда-то это была дача Николая Тихонова, одного из советских премьер-министров.

В тот день, утром, Аркадий позвонил мне:

– Хочу познакомить тебя с одним человеком. А с кем – увидишь. Не стоит об этом по телефону.

Похожий на охранника дворецкий провел нас на солнечную зеленую лужайку за домом, где стоял чайный стол, покрытый белый скатертью. Хозяин начал разговор с вопроса:

– Ну что, похоже это на дом Сороса? Или есть еще над чем поработать?

Это был Борис Березовский.

Нас обслуживали четверо молодцов с каменными лицами, в смокингах и белых перчатках. Они плохо стыковались с ярко зеленеющей лужайкой и со зданием бывшей госдачи. За столом сидели несколько человек, но всеобщее внимание было приковано к Березовскому; с трудом поспевая за бешеным напором собственных мыслей, он произносил вдохновенную речь о будущем российского телевидения.

Одетый в джинсы и свитер, Березовский еще меньше соответствовал обстановке – ни аппаратчик, ни капиталист. Скорее, он был похож на увлекшегося математика, который на одном дыхании объясняет чрезвычайно элегантную теорему и не замечает, что слушатели думают о своем, земном и мелком. В жизни он выглядел гораздо симпатичнее, чем на экране телевизора; его лысина блестела на солнце, но совершенно не добавляла возраста живому, выразительному лицу. Вдохновенные темные глаза и непрерывная жестикуляция вызывали почти физическое ощущение жара, как бы исходящего от клокотавшей внутри энергии.

Его вопрос про дом Сороса был не только способом разбить ледок первой встречи. Березовский попросил Евстафьева привезти меня к себе на дачу именно потому, что я работал у Сороса, в надежде вовлечь легендарного миллиардера в грандиозные приватизационные проекты, которые маячили на горизонте. Я тоже, в общем, догадывался, зачем меня пригласили на это чаепитие. Но я еще не понимал, что в тот момент вхожу в совсем другое измерение – в невообразимый Мир Бориса, в котором мне вскоре предстояло стать завсегдатаем.

Мой ответ был достаточно уклончив. Летняя резиденция Сороса "Эль Мирадор" в Саусхэмптоне под Нью-Йорком представляла собой элегантную гасиенду в мексиканском стиле, ничуть не похожую на эту совпартдачу.

– Есть что-то общее, – пробормотал я, – только здание несколько в другом стиле.

– Как только закончим с выборами, займемся недвижимостью, – сообщил Березовский. – В следующий раз, когда господин Сорос будет в Москве, я хотел бы пригласить его сюда. Нам есть чему у него поучиться. Как он сделал англичан – по высшему классу! Серьезный парень!

Березовский имел в виду прославившее Сороса событие, вошедшее в историю как "Черная пятница": 16 сентября 1992 года, играя на понижение против госбанка Великобритании на валютных рынках мира, он спровоцировал девальвацию фунта. За один день он тогда заработал миллиард долларов, заслужил себе место в Книге рекордов Гиннеса и получил прозвище "Человека, разорившего Английский Банк".

"ЧЕРНАЯ ПЯТНИЦА" СДЕЛАЛА Сороса героем в глазах новых российских капиталистов, но у самого Джорджа к происходившему в России отношение было двойственное. Его главным собеседником в Москве был тогда тридцативосьмилетний "отец приватизации" Анатолий Чубайс, деятельность которого вызывала у Сороса смешанное чувство восхищения и возмущения.

С одной стороны, он не мог не признать грандиозности чубайсовских свершений: менее чем за три года молодой реформатор практически упразднил достижения Октябрьской революции, которая за семьдесят лет до этого покончила с частной собственностью, утопив при этом Россию в крови. Чубайс передал большую часть госсобственности в частные руки, обойдясь практически без кровопролития, если, конечно, не считать нескольких сотен жертв "споров хозяйствующих субъектов".

Однако Чубайс делал все не так, как делал бы он, Сорос. Самоуверенный и резкий, главный приватизатор был не просто заклятым врагом коммунистов. Он был радикальным монетаристом, фанатом свободной экономики, и полагал, что организация общества вторична по отношению к способу производства и происходит сама собой, естественным образом вытекая из рыночных отношений. Экономика – базис, все остальное – надстройка, считал по-марксистски Чубайс; стоит экономике заработать, как цивилизованные общественные отношения установятся автоматически. Сорос же был шокирован уродливыми последствиями такого ничем не сдерживаемого "дикого" капитализма.

Реформа подрубила целые отрасли: встали предприятия военно-промышленного комплекса, а также производства потребительских товаров, которые не выдерживали конкуренции с западным ширпотребом, наводнившим страну. Миллионы россиян оказались за чертой бедности. Государственные служащие – учителя, врачи, чиновники, милиционеры – месяцами не получали зарплаты. Налоговых поступлений не было, так как налоговая служба лишь начинала формироваться. Интеллигенция в ВУЗах и научных институтах потеряла веру в демократию. Росла преступность. Армия роптала. Все больше и больше россиян стали с ностальгией вспоминать советские времена.

Спор Сороса и Чубайса вылился в публичную полемику в январе 1995 года на Всемирном экономическом форуме в Давосе, швейцарском горнолыжном курорте, где Чубайс громко заявил, что приватизация в России создала новый класс собственников – людей, которые заложат фундамент новой, свободной России.

Чубайс приехал в Давос вместо Ельцина, которому пришлось остаться в Москве из-за того, что началась война в Чечне. Дело было вскоре после неудачного новогоднего штурма Грозного; когда Чубайс произносил свою речь в Давосе, в Чечне шли жестокие бои.

Тем не менее Чубайс держался триумфатором. Он только что завершил первую стадию приватизации, в ходе которой каждый российский гражданин получил "ваучер" – купон, который можно было обменять на акции государственных предприятий. Конечно, значительную часть ваучеров скупили спекулянты и "красные директора" – бывшие советские руководители предприятий, но, несмотря на это, несколько миллионов россиян все же стали акционерами.

Большинство наблюдателей предсказывали России гиперинфляцию и хаос, однако пессимисты были посрамлены, и у Чубайса были все основания собой гордиться: инфляцию удалось удержать в допустимых рамках, статистика приватизации говорила сама за себя, а Ельцин оставался у власти вопреки проискам коммунистов.

– Российская реформа необратима! – провозгласил Чубайс с давосской трибуны.

В ответ на это Сорос, пользующийся в Давосе репутацией всезнающего гуру, назвал новых русских капиталистов "баронами-разбойниками", позаимствовав термин из истории американского капитализма.

– Я надеялся на плавный переход к открытому обществу, к рыночной демократической системе, основанной на нормах права, – разочарованно вещал Сорос. – Увы, этого не произошло. Вместо этого у вас зародилась иная система: грабительский капитализм… Он груб и жесток, но живуч, ибо это самоорганизующаяся система. Она имеет шансы на успех, потому что возникли экономические силы, которые могут за себя постоять.

Проблема в том, предупреждал Сорос, что "эта система отвергает ценности цивилизованного общества и порождает огромное чувство социальной несправедливости, чувство разочарования и дезориентации, которые могут привести к негативным политическим реакциям, ксенофобии и националистическим настроениям".

Сорос и Чубайс вели этот диалог несколько лет, в основном во время визитов Сороса в Москву по делам его благотворительного фонда. Но это был диалог слепого с глухим. Чубайс, боготворивший свободный рынок, полагал, что частная собственность в конце концов разрешит все политические и социальные проблемы; что свобода, общественная мораль и либеральная система так же неизбежно возникнут из рыночного капитализма, как эффективные цены устанавливаются мановением "невидимой руки" Адама Смита.

Сорос же, будучи скрытым социалистом и последователем экономической теории Кейнса, верил в то, что в кризисные моменты нельзя обойтись без вмешательства государства. Он советовал Чубайсу вновь ввести таможенные барьеры для импортных товаров, чтобы защитить наиболее уязвимые секторы российской экономики.

Со своей стороны, он хотел получить поддержку Чубайса для своего собственного проекта, который усиленно проталкивал в Вашингтоне: создать в России на американские деньги систему социальной защиты – этакий валютный собес, "социальный план Маршалла", который бы стимулировал массовый спрос путем вливания долларов в наиболее уязвимые слои населения. Чубайс хотел, чтобы Сорос сам вкладывал капитал в Россию, но тот был увлечен своими благотворительными программами и не хотел смешивать бизнес и филантропию. Кроме того, из-за набиравших силу коммунистов он считал российскую ситуацию слишком рискованной для инвестиций.

И ВОТ ТЕПЕРЬ, за чайным столом на бывшей партдаче, Березовский пытался с моей помощью вовлечь Сороса в деловое партнерство. Борис твердо верил, что рано или поздно 200-миллионная аудитория ОРТ превратится в гигантский рынок рекламы, и капиталовложения в телеканал окупятся сторицей. Однако сейчас ему предстояло покрыть дефицит в 170 миллионов долларов, и у него не было таких денег. Он объяснил, что хочет попросить у Сороса ссуду в 100 миллионов или около того, под гарантии акций ОРТ. Более того, поддержав новое прогрессивное телевидение, Сорос смог бы оказать реальную помощь российской демократии. Ведь пожертвовал же он 100 миллионов долларов на гранты российским ученым, никак не рассчитывая получить что-либо взамен.

– А кстати, он действительно называет нас разбойниками? Он что, думает, что мы здесь все гангстеры, как Аль Капоне? – поинтересовался Борис.

– Не совсем так, грабительский капитализм – это исторический термин.

И я поведал ему вкратце историю американских "баронов-разбойников" – промышленников и финансистов "Позолоченного века", как называют в Америке период бурного экономического роста во второй половине 19-го столетия. Я рассказал ему об особняках легендарных магнатов тех времен в Ньюпорте, куда теперь возят на экскурсии детишек, так же как нас, советских школьников, когда-то водили в музей Ленина.

– В американской истории "баронов-разбойников" чтят не из-за того, как они сделали свои деньги – разумеется, они были далеко не ангелы, а потому, что они создали американскую промышленность и покровительствовали образованию и культуре. Благодаря им появились Карнеги-холл, Фонд Рокфеллера, Библиотека Моргана и Университет Вандербильда. Поэтому-то Сорос и дал деньги на российских ученых, распределением которых я, собственно, и занимаюсь. Он хочет, чтобы его запомнили не как человека, "разорившего Банк Англии", а как спасителя интеллигенции в бывшем СССР.

На мгновение Борис задумался. Но, как всегда, быстро вернулся к действительности.

– Как интересно! Ну, мы ведь тоже занимаемся благотворительностью по мере возможностей. Ты слышал о моем фонде "Триумф"? Он выдает премии за достижения в культуре и искусстве. Если мы решим дать денег, миллиона полтора, вашему Научному фонду, как ты думаешь, согласится ли Сорос их принять?

С первой минуты знакомства я не мог избавиться от мысли, что Березовский не вписывается в экосистему российской власти. Для себя я назвал его "Великим Гэтсби Рублевского шоссе": его кипучий темперамент и склонность к умопомрачительным проектам были слишком не совместимы с тупым кровожадным духом, исходившим от Кремлевских стен.

ЛЕТОМ 1995 ГОДА в Москве, в Большом зале Министерства науки, состоялась презентация "Логовазовских стипендий" – программы для молодых ученых под эгидой Фонда Сороса. Под вспышками фотокамер Джордж и Борис обменялись рукопожатием. Джордж произнес речь о переходе эстафеты благотворительности в руки нового класса русских капиталистов:

– Капитализм в России только зарождается; ведь прежде чем раздавать деньги, их сначала нужно заработать. Я очень рад, что у вас так хорошо идут дела и что вы, так же как и я, понимаете важность науки и образования.

Борис сиял.

Однако, возвращаясь с церемонии, Джордж говорил по-другому. Я провел параллель с Великим Гэтсби.

– Так и есть, – сказал он. – Я Борису симпатизирую, но боюсь, что он плохо кончит. Он лезет наверх и не знает меры. А чем выше забираешься, тем больнее падать.

К концу лета соросовские прогнозы в отношении России стали совсем мрачными. По его словам, Ельцин оказался между молотом и наковальней: с одной стороны, социальный кризис толкал его к тому, чтобы печатать все больше и больше денежных знаков, с другой – Международный валютный фонд и Всемирный Банк, обеспечивавшие значительную часть госбюджета, требовали соблюдения финансовой дисциплины. К тому же казалось, что он потерял контроль над армией: в Чечне начинался новый, более жестокий виток войны.

С наступлением лета участились нападения партизан на федеральные войска и случаи минирования дорог. 14 июня 1995 года восемьдесят боевиков во главе с полевым командиром Шамилем Басаевым захватили больницу в Буденновске, что в ста километрах от чеченской границы, взяв в заложники более 1500 человек. После неудачной попытки отбить больницу федеральный центр пошел на компромисс: в обмен на освобождение заложников Ельцин согласился прекратить огонь и начать переговоры. Басаевские боевики вернулись в Чечню героями. Премьер Виктор Черномырдин, который вел переговоры с Басаевым в прямом эфире, заработал себе репутацию миротворца.

"РОССИЯ КАТИТСЯ В ПРОПАСТЬ и потянет за собой весь регион", - мрачно предсказал Сорос летом 95-го. Он распорядился потихоньку сворачивать работу своего московского благотворительного фонда, чтобы "не выкидывать деньги на ветер".

К просьбе Березовского одолжить ему деньги на развитие ОРТ Сорос отнесся прохладно.

– Борису нужен стратегический партнер, а я ничего не понимаю в телевизионном бизнесе, – сказал он. – Но могу познакомить его кое с кем.

Однако предложенный Соросом стратегический партнер, инвестор одной из крупных американских телесетей, не захотел давать деньги под залог акций ОРТ. Вместо этого он предложил купить долю в компании. Борис объяснил, что это невозможно, ибо коммунисты в Думе поднимут невероятный шум, узнав, что Первый канал покупают американцы.

Если дела действительно обстоят таким образом, рассудил стратегический партнер, то, значит, риск еще больше, чем он думал. Сделка не состоялась.

Единственной хорошей новостью было то, что успех обновленного Первого канала превзошел все ожидания. Новая журналистская команда под руководством Константина Эрнста, моложавого длинноволосого интеллигента, обновила программы, изменила формат и стиль новостей, и начала выпускать развлекательные передачи. Команда Эрнста создавала в эфире образ динамичной, благополучной, европейской России – страны, в которой можно было бы неплохо жить, если бы только коммунисты не тянули ее назад в советское болото. Рейтинг ОРТ неуклонно рос, однако главная проблема так и не была решена: компания продолжала нести убытки.

Борис постоянно искал деньги, чтобы удержать ОРТ на плаву: ему нужно было продержаться год до президентских выборов. Он был уверен, что после победы Ельцина инвесторы выстроятся к нему в очередь. Как-то, сидя с Борисом на террасе Клуба за бокалом Шато Латур, его любимого вина, я спросил, что он будет делать, если Ельцин проиграет выборы. Он посмотрел на меня как на идиота:

– Что значит, проиграет? Такого не может быть! Ты когда-нибудь дрался в детстве?

– Нет, – признался я.

– Видишь ли, нельзя лезть в драку, допуская, что тебя побьют. А нас не просто побьют – нас повесят на фонарях. Это тебе не муниципальные выборы у вас в Цинциннати. Это, дорогой мой, революция!

НЕСМОТРЯ НА ОПТИМИСТИЧЕСКИЕ заявления в Давосе, гланый приватизатор Чубайс прекрасно понимал, что реформа далеко не завершена. В рамках ваучерной программы были приватизированы многочисленные малые и средние предприятия, но это была только лишь половина экономики. Реформа не коснулась крупнейших госпредприятий: нефтяных, газовых, горнодобывающих, телекоммуникационных, военной промышленности. Эти отрасли по-прежнему управлялись бывшими советскими руководителями, многие из которых выкачивали из предприятий ресурсы, отмывая доходы через посреднические фирмы и переводя их за границу, "в офшоры".

Руководители крупных госкомпаний были известны как "директорский корпус"; они создали мощное лобби, во главе которого стоял Олег Сосковец, ветеран советского военно-промышленного комплекса. Сосковец занимал второй из двух первых вице-премьерских постов и был главным соперником Чубайса в администрации Ельцина. Вместе с думскими коммунистами директорский корпус, хоть внешне и был лоялен Ельцину, на деле всеми силами тормозил реформу, противился приватизации крупной индустрии.

Чубайс, который поставил перед собой цель целиком перевести экономику на капиталистические рельсы, чувствовал, что его время истекает. Поэтому в середине 1995 года он разработал план ускоренной приватизации крупнейших госпредприятий. Пусть капиталисты возьмут эти компании любым путем – все лучше, чем чиновники-управленцы, утаивающие прибыль. Новые хозяева начнут платить налоги. В лучшем случае, они помогут Ельцину отбиться от коммунистов. В худшем – если коммунисты все же победят, то собственность придется отнимать у частных владельцев.

Но на этот раз Чубайс не мог позволить бесплатно раздать приватизационные ваучеры. Ему нужны были живые деньги. В тот год поступления в бюджет составили мизерную цифру – 37 миллиардов долларов, в то время как расходная часть превысила 52 миллиарда; таким образом, дефицит госбюджета достиг почти около 30 процентов. Экспорт нефти по цене 15 долларов за баррель не обеспечивал необходимых поступлений. Налоги практически не взимались. Война в Чечне с каждым месяцем обходилась все дороже. Иностранные инвестиции почти не поступали. А ведь нужно было платить зарплаты бюджетникам.

В этой ситуации деньги в стране можно было найти лишь в одном месте: в молодом банковском секторе, в котором не было советских динозавров. Это была совершенно новая для России отрасль, не приватизированная, а созданная с нуля группой предприимчивых и талантливых молодых людей – "баронов-разбойников". Впоследствии Чубайс объяснял: "В 1996 году передо мной стоял выбор между коммунистами, стремящимися к власти, и грабительским капитализмом. Я выбрал грабительский капитализм".

Чубайс лично подобрал десяток банкиров, которые, он был уверен, никогда не перейдут на сторону коммунистов, и в обмен на все деньги, которые те смогли собрать, раздал им жемчужины российской госсобственности в нефтегазовой и горнодобывающей отраслях, а также часть транспортной и коммуникационной инфраструктуры. Это было больше политическое, нежели экономическое решение – главным критерием чубайсовского "призыва в олигархи" была близость к Кремлю. Банкиры, лояльность которых вызывала сомнения, такие, например, как связанный с московским мэром владелец "МОСТ-банка" Владимир Гусинский, к распределению активов допущены не были.

Механизм раздачи госсобственности придумал глава ОНЭКСИМ-банка Владимир Потанин; технология получила название "залоговый аукцион". Правительство получало от банка заем под залог акций крупного госпредприятия. Если заем не возвращался вовремя, банк имел право продать акции с молотка. Но это было чистой формальностью, поскольку банк сам контролировал процесс продажи.

На первый раунд "залоговых аукционов" было выставлено одиннадцать промышленных предприятий: пять нефтяных компаний, три завода и три судоходные компании. В совокупности за это имущество правительство получило один миллиард и сто миллионов долларов. Новоявленные бароны-разбойники превратились в богатейших людей на планете – по крайней мере, потенциально: подразумевалось, что после выборов активы останутся в их руках. Так возникли российские олигархи.

Борис Березовский поначалу не собирался участвовать в залоговых аукционах, ибо у него не было своего банка, а следовательно, и необходимых средств. К тому же на шее у него мертвым грузом висело ненасытное ОРТ, на содержание которого уходила вся прибыль от автомобильного бизнеса. Но среди новоявленных воротил он был ближе всех к Кремлю и придумал, как обратить свою слабость в силу.

Борис сообщил двум кремлевским заправилам, Чубайсу и Коржакову, что все его попытки получить кредит на Западе провалились, и денег, чтобы поддерживать ОРТ, больше нет. Поэтому ему должны предоставить доступ к ресурсу, который мог бы генерировать наличность, иначе Первый канал лопнет как раз накануне президентских выборов. В конце концов государство владеет 51 процентом и должно нести хоть какую-то ответственность за убыточный канал. Аргументы Бориса звучали убедительно, и вскоре был организован дополнительный залоговый аукцион на контрольный пакет акций "Сибнефти" – Сибирской нефтяной компании, являвшейся седьмым по объему производителем нефти в Российской Федерации. Экономисты Чубайса оценили минимальный размер залога в сто миллионов долларов.

Однако у Бориса не было ста миллионов наличности.

КАК-ТО РАННЕЙ ОСЕНЬЮ Березовский пригласил меня в Клуб, чтобы "поговорить о важном деле".

Для большинства москвичей Клуб этот был знаменитым и загадочным местом: обозначить свое присутствие там было весьма престижно. О талантах шеф-повара и качестве вин ходили легенды. После покушения на Бориса в 1994 году в Клубе была введена жесткая система безопасности: металлодетекторы, мониторы и камеры слежения, проверка документов при входе; появилось большое количество молодых людей с повадками "девяточников" – бывших кагэбэшников из Девятого Главного управления КГБ, занимавшегося охраной правительства.

На стене в баре, служившем также залом ожидания, висел первый в Москве телевизор с плазменным экраном. Посреди гостиной стоял белый рояль, на котором давний друг Бориса, пожилой еврей в белом костюме иногда играл этюды Шопена. На барной стойке красовалось чучело крокодила. Борис вечно опаздывал, и поэтому посетителям обычно приходилось ждать. Атмосфера располагала к тому, чтобы люди, тянувшиеся к Борису нескончаемым потоком, могли расслабиться и приятно провести время в ожидании своей очереди.

В любой день в Клубе можно было увидеть министров и телевизионных знаменитостей, депутатов Думы и ведущих журналистов, губернаторов и управляющих инвестиционными фондами. В тот день Борис принял меня сразу: меня быстро провели в кабинет через бар и небольшое фойе, в центре которого находился маленький журчащий фонтанчик в стиле барокко.

– Как ты думаешь, может ли Сорос заинтересоваться инвестиционным проектом в 50 миллионов долларов? – спросил Борис, как только я появился в дверях.

После неудачи с займом для ОРТ мне казалось бесполезным идти к Джорджу с подобным предложением, но я и слова не успел сказать, как Борис стал обрушивать на меня поток информации.

– На этот раз речь не об убыточном телеканале, а о реальной и прибыльной нефтяной компании, вертикально интегрированной, владеющей месторождениями, нефтеперегонным заводом и экспортным терминалом. Это лучший ресурс советского энергетического комплекса! Будет аукцион, но нам не хватает денег. Вот и хочу предложить Джорджу принять участие в залоговом аукционе по "Сибнефти" на равных со мной – 50/50.

– Подожди-ка минуточку. Ведь иностранцам не разрешается участвовать в этих аукционах, – возразил я.

– Это не проблема! – воскликнул Борис. – Создадим российское юридическое лицо, где у Сороса будет 50 процентов минус одна акция. По мировым стандартам, запасы нефти в компании тянут на пять миллиардов. Минус политический риск, это естественно. Скажи Джорджу, что он просто обязан согласиться. Такой шанс бывает раз в жизни! Вот пакет документов. Это действительно очень срочно. Я готов вылететь в Нью-Йорк в любую минуту.

Я отвез его предложение в Нью-Йорк и был очень удивлен тем, что Сорос заинтересовался. Он думал две недели. Я наблюдал за ним и гадал, переступит ли он черту, примет ли участие в золотой лихорадке грабительского капитализма?

Джордж никогда не скрывал, что в нем уживаются две разные персоны: жесткий управляющий инвестиционным фондом, действующий в интересах своих акционеров, и социальный реформатор, который борется за изменение мира к лучшему. Чтобы избежать конфликта интересов, он предпочитал не иметь деловых проектов в тех странах, где занимался благотворительностью. Но в данном случае перед ним действительно была уникальная возможность.

В конце концов он отказался.

– Этот актив ничего не стоит, – объявил он. – Могу поспорить, что коммунисты победят на выборах и аннулируют все эти аукционы. А Борису хочу посоветовать: пусть не ввязывается. Он вложит все, что у него есть, и все потеряет.

Сорос был не одинок в своей оценке перспектив вложений в "Сибнефть". Борис тогда объездил всех своих западных и восточных партнеров: от руководителей "Мерседеса" в Германии до владельцев "Дэу" в Корее, но никто не изъявил желания войти в долю. Все были уверены, что авантюра Чубайса с залоговыми аукционами не продержится и месяца после ухода Ельцина, а это казалось неизбежным.

Пока Борис ездил по свету в поисках инвестора, его партнер Бадри Патаркацишвили собирал деньги в России. Он продал все мелкие ресурсы логовазовского портфеля и влез в долги, заложив автомобильный бизнес и всю недвижимость. Так они наскребли необходимую сумму. 15 декабря 1995 года Борис и Бадри стали нефтяными магнатами – "Сибнефть" с ее положительным сальдо и безбрежными перспективами экспорта энергоресурсов перешла под их контроль. Теперь у них в руках была непробиваемая комбинация: нефть – этот вечный источник денег, и телевидение – рычаг политического влияния.

Как-то в Клубе, вскоре после аукциона по "Сибнефти", Борис представил мне застенчивого, склонного к полноте розовощекого парня лет тридцати, который носил джинсы и свитер и ездил на мотоцикле.

– Познакомься, Рома Абрамович, наш новый управляющий по нефтяной отрасли. Он очень интересуется благотворительностью и, думаю, его следует ввести в правление твоего фонда.

Борис имел в виду мой новый проект, "Российское общество науки и образования", которое я в то время пытался организовать при финансовой поддержке начинающих олигархов.

Я тут же произнес пламенную речь о "Позолоченном веке" и роли "баронов-разбойников" в истории американской благотворительности. Рома вежливо слушал, потупив глаза, и застенчиво улыбался в ответ на рассуждения Бориса о том, что России нужны такие молодые люди, как он, чтобы "сделать ее нормальной страной".

– Ну, что ты думаешь? Замечательный парень, побольше бы таких! – воскликнул Борис, когда Рома ушел, так и не произнеся ни слова.

Впоследствии Борису пришлось горько пожалеть о том, что он взял Рому в дело: шесть лет спустя, вытеснив Бориса и Бадри из "Сибнефти" и ОРТ, этот застенчивый молодой человек станет следующим "серым кардиналом" Кремля и богатейшим человеком России.

Джордж Сорос в Давосе. (AP Images/Alessandro della Valle)

"Россия скатывается в черную дыру…"

Анатолий Чубайс.

"Передо мной стоял выбор между коммунистами и грабительским капитализмом. Я выбрал грабительский капитализм".

Глава 5. Давосский пакт

В октябре 1995 года при взрыве фугаса серьезно ранен главнокомандующий российских войск в Чечне Анатолий Романов, один из немногих военных, выступавших за мирные переговоры с чеченцами. Так закончился мораторий на военные действия, о котором договорились после Буденновска. В Москве усилилось влияние "Партии войны" – высокопоставленных силовиков, недовольных попытками Ельцина добиться урегулирования в Чечне.

9 января 1996 года группа боевиков под предводительством полевого командира Салмана Радуева атаковала дагестанский город Кизляр, недалеко от чечено-российской границы. Взяв в заложники 160 человек, отряд направился в сторону Чечни, но был окружен российскими войсками в приграничной деревне Первомайское. В окопах вместе с солдатами оказалась группа сотрудников ФСБ, а среди них – майор Литвиненко. После недельной осады и нескольких безуспешных попыток взять деревню российское командование заявило, что "заложников больше не осталось", и подвергло Первомайское артиллерийскому обстрелу, при котором погибло много заложников и несколько боевиков. На следующее утро Радуев и его люди прорвались через окружение и ушли в Чечню, захватив двадцать заложников.

Владимир Гусинский, по прозвищу "Гусь", ответил на телефонный звонок в своем гостиничном номере. Услышав голос в трубке, он чуть не потерял дар речи. Звонил его заклятый враг, Борис Березовский. Оба прибыли в Давос на Всемирный экономический форум 1996 года.

– Володя, кто старое помянет, тому глаз вон. Не кажется ли тебе, что нам следует встретиться и поговорить? – спросил Борис.

Бывший театральный режиссер, щедрый спонсор московской еврейской общины, сорокатрехлетний Гусинский одно время считался самым богатым человеком России, а точнее, он и был им до залоговых аукционов, когда появились новые, более состоятельные олигархи. Гусь нажил свое состояние благодаря дружбе с московским мэром Лужковым. Его "МОСТ-банк" обслуживал муниципальные счета; его компании получили самые лакомые кусочки московской недвижимости; ему также принадлежала газета "Сегодня", еженедельный журнал "Итоги", радиостанция "Эхо Москвы" и телекомпания НТВ.

Центральной власти СМИ Гусинского доставляли постоянную головную боль. Его журналисты соревновались друг с другом в поисках компромата на политиков, а сатирическая телепрограмма НТВ "Куклы" раз в неделю выставляла на посмешище обитателей Кремля. Среди российских богачей Гусь слыл интеллектуалом; по политическим взглядам он был близок к Григорию Явлинскому, демократу левого толка и другу Джорджа Сороса. Гусь не любил Ельцина и побаивался кагэбэшных типов в его окружении.

Уже не первый месяц вся Москва обсуждала перипетии военных действий между Гусинским и Березовским. Однажды Гусю даже пришлось несколько месяцев отсиживаться в Лондоне, когда кремлевский приятель Бориса, начальник охраны Ельцина генерал Коржаков послал своих головорезов припугнуть его. Этот случай вошел в историю как налет на "МОСТ-Банк" или операция "Мордой в снег".

В один из декабрьских дней 1994 года кортеж Гусинского, как обычно, выехал с дачи. Во главе колонны мчалась машина с охранниками, внимательно оглядывавшими обе стороны шоссе. За ней следовал бронированный "Мерседес" с Гусем, за ним джип, челноком болтавшийся из стороны в сторону, чтобы никто не смог обогнать "Мерседес". Замыкал процессию фургон без окон с группой бывших десантников под предводительством свирепого яйцеголового громилы по прозвищу Циклоп.

Неожиданно в наушниках охраны раздалось: "Нас преследуют". Кто-то сел им на хвост. Водитель "Мерседеса" нажал на газ, и они помчались в штаб-квартиру "МОСТ-Банка", расположенную в бывшем здании СЭВа – одном из самых высоких домов в городе, где также находились помещения мэрии. Окруженный телохранителями, Гусь быстро проследовал в офис мэра.

Мгновения спустя подъехали преследователи. Их было человек тридцать, в лыжных масках и бронежилетах, вооруженных автоматами. Целых два часа Гусь, не веря собственным глазам, наблюдал за развитием событий из окна мэрии. Атакующие, по всей видимости сотрудники одной из спецслужб, разоружили его людей и уложили лицом в снег, продержав в таком положении почти два часа на виду у телекамер и собравшейся толпы. Милиционеры, вызванные на место происшествия, перекинулись с нападавшими парой слов и тихо ретировались. То же самое сделала бригада ФСБ, вызванная сотрудниками "МОСТ-Банка".

В конце концов нападавшие удалились так же загадочно, как появились, не назвавшись и не объяснив причин налета. На следующее утро Гусь забрал семью и улетел в Лондон, где провел несколько месяцев в тиши отеля "Парк Лэйн". Управляющие его обширного бизнеса все это время курсировали между Москвой и Лондоном.

Загадка нападения на "МОСТ-Банк" прояснилась через несколько дней. Генерал Коржаков признался, что это его люди "тряхнули" службу безопасности Гусинского, якобы по подозрению в незаконном хранении оружия. По его словам, это были всего лишь меры предосторожности, потому что кортеж Гусинского проезжал по маршруту, которым обычно следовал в Кремль президент, и подстраховаться не мешало. Но генерал не скрывал, что это нападение доставило ему удовольствие. "Охота на гусей – мое давнее увлечение", - сообщил Коржаков журналистам. Возможно, то была месть за критику войны в Чечне на НТВ или издевательство над Коржаковым в программе "Куклы", где он был представлен исключительно тупой марионеткой по прозвищу Коржик. Злые языки утверждали, что здесь не обошлось без Березовского, который был в дружеских отношениях с Коржаковым.

К февралю 1996 года, когда Березовский и Гусь встретились в Давосе, они конкурировали по всем направлениям, и особенно – в телевизионном бизнесе, однако Березовский решился пригласить Гуся на завтрак. Тот и сам догадывался, о чем пойдет речь. События развивались так, что он согласился бы завтракать с самим дьяволом, если бы тот объяснил ему, как предотвратить катастрофу надвигавшихся президентских выборов. Гусь не был человеком Кремля и ему ничего не досталось от щедрот Чубайса. Но перспектива поражения Ельцина и возвращения коммунистов пугала его еще больше.

В последние месяцы в работе чубайсовской "фабрики грез", в одночасье превращавшей банкиров в промышленников, начались перебои. В декабре без всяких объяснений правительство отменило три залоговых аукциона в авиационной промышленности, включая приватизацию концерна "Сухой", производителя знаменитых истребителей. Поползли слухи, что аукцион заблокировал министр обороны Павел Грачев, один из ведущих силовиков. Положение Чубайса становилось все более шатким. С приближением июньских выборов, он становился для Ельцина политическим балластом. Коммунистическая пропаганда сделала из него главного врага: "Ельцина – в отставку, Чубайса – в тюрьму!" кричали на митингах. Недруги безжалостно эксплуатировали его нерусскую фамилию и необычную внешность – он был рыжеволос. В русской традиции "рыжий, красный – человек опасный". В подтверждение этому в архивах очень кстати обнаружился и был предан гласности указ Петра Первого, запрещающий рыжим выступать свидетелями в суде.

К началу января в Ельцинском лагере наметился раскол. Античубайсовская фракция во главе с главным охранником Коржаковым не уставала нашептывать президенту, что рыжим приватизатором пора пожертвовать, чтобы хоть немного поднять свою популярность.

В группу Коржакова входили начальник Саши Литвиненко, директор ФСБ Михаил Барсуков, а также первый вице-премьер Олег Сосковец – человек, которого Коржаков прочил в преемники Ельцина. Среди либералов, поддерживавших Чубайса, были министр иностранных дел Андрей Козырев, глава администрации Сергей Филатов, а также журналист Валентин Юмашев, друживший с дочерью Ельцина (впоследствии их связь закончится браком, и он сам сделается одним из главных действующих лиц в Кремле). Премьер-министр Виктор Черномырдин, в советские времена курировавший нефтегазовую отрасль, держал в этом споре нейтралитет, как и Березовский.

Казалось бы, у Чубайса была козырная карта: он был любимцем Запада – администрации Клинтона, Всемирного Банка и Международного валютного фонда. В задних комнатах чубайсовского министерства Госкомимущества тихо работала группа консультантов Гарвардского университета, помогавшая создавать в России капиталистические институты, такие как фондовая биржа и налоговая служба. Но в глазах широких масс все это было скорее минусом, нежели плюсом.

17 января 1996 года предвыборная кампания началась с сенсации. Президент отправил в отставку Чубайса и еще нескольких либеральных членов правительства, во всеуслышание заявив: "Во всем виноват Чубайс!" Эта фраза прогремела по России. Реформаторы потерпели полное фиаско. Вместо Чубайса должность Первого вице-премьера по экономике получил Владимир Каданников, директор ВАЗа, автомобильного завода, который Березовский когда-то пытался приватизировать, что закончилось покушением на него. Прозападного министра иностранных дел Андрея Козырева сменил супер-ястреб, шеф внешней разведки Евгений Примаков. Прогрессивный глава администрации Филатов подал в отставку, и на его место пришел реакционер Николай Егоров.

Выгнав Чубайса, Ельцин поставил руководить своим предвыборным штабом его соперника Олега Сосковца, дав ему в заместители двух генералов спецслужб: Коржакова и Барсукова. Между тем, согласно опросам общественного мнения, на предстоящих выборах кандидат коммунистов Геннадий Зюганов набирал 24 процента голосов; социал-демократ и друг Сороса Григорий Явлинский – 11; фашист Владимир Жириновский – 7; беспартийный генерал-десантник Александр Лебедь – 6. Ельцин едва дотягивал до 5 процентов, что было сопоставимо со статистической ошибкой при опросах. Половина всех опрошенных затруднялась принять решение, за кого голосовать.

ПРИБЫВ В ДАВОC 1 февраля 1996 года, Березовский обнаружил, что центром внимания здесь был коммунист Зюганов, которого принимали, как следующего президента России. По словам Бориса, руководители западных корпораций "слетались к нему, как мухи на мед", в то время как безработный Чубайс "бродил по курорту, как грустное привидение". Он больше никого не интересовал.

Зюганов, лысеющий пятидесятилетний здоровяк, делал все возможное, чтобы выглядеть социал-демократом западного образца.

"Нам нужна смешанная экономика, – заявил он в интервью "Нью-Йорк Таймс". – Коммунизм – это коллегиальность, устойчивое развитие, духовные ценности и упор на благо человека".

– Я был в полном недоумении, когда увидел, как все эти западники, включая Сороса, очарованы Зюгановым, – вспоминал Борис. – Неужто они не понимали, что Зюганов – только прикрытие для КПСС старого образца! Стоило ему оказаться у власти, как коммунисты моментально бы развернули страну вспять.

Но Запад уже списал Ельцина со счетов. Согласно просочившемуся в прессу отчету ЦРУ, российский президент был алкоголиком, перенесшим четыре инфаркта, и даже если бы он умудрился дожить до выборов, все равно бы их проиграл. Россия выбирала из двух зол: коммунисты или коалиция силовиков.

– Вы проиграли, – сказал Борису Сорос, встретившись с ним в Давосе. – Мой вам совет: забирайте семью, продавайте все, что сможете, и уезжайте из этой страны, пока не поздно.

Но упрямство и авантюризм победили инстинкт самосохранения. Слова Сороса произвели на Бориса противоположное действие: они только укрепили его в намерении бороться до победы – любой ценой. Именно после разговора с Соросом он снял трубку и позвонил Гусю.

ПРИВЛЕЧЬ ГУСИНСКОГО НА сторону Ельцина было необходимо по двум причинам. Во-первых, друг Гуся, мэр Лужков, коренастый лысый человек в пролетарской кепке и с повадками Муссолини, контролировал Москву, в которой проживало 10 процентов избирателей. Без Лужкова невозможно было победить в Москве, а без Москвы – в России. Во-вторых, канал НТВ, принадлежавший Гусинскому, был особенно популярен среди образованного класса, который составлял около 20 процентов электората.

Едва сев за стол, Борис приступил к делу:

– Володя, ты знаешь, что сделают коммунисты, когда придут к власти? Они посадят тебя в тюрьму за то, что ты – богатый еврей.

Гусь согласился, и Борис стал развивать тему. Ситуацию можно поправить, сказал он, если они объединятся. Гусю следует отказаться от поддержки Явлинского и вместе с Лужковым присоединиться к лагерю Ельцина. Борис также предлагал вернуть в игру Чубайса.

У Гусинского были все основания отказаться. Он терпеть не мог кремлевскую камарилью, начиная с Коржакова, головорезы которого положили его людей "мордой в снег", и кончая Чубайсом, который не допускал его банк к залоговым аукционам. Что же касается мэра, то заставить его работать в одной упряжке с Чубайсом было нелегкой задачей: они по-прежнему конфликтовали из-за московской собственности, споря о том, являются она муниципальной или федеральной.

– Если коммунисты придут к власти… – продолжил Борис, но Гусь остановил его; он и сам знал, что тот собирается сказать: коммунистам неважно, происходила приватизация в интересах Кремля или мэрии, они национализируют все подряд. Что же касается Явлинского, то он, будучи наполовину евреем, неизбираем. Он никогда не наберет больше 15 процентов, сколько денег в него ни вкачивай. За неимением лучшего, Ельцин был единственной альтернативой коммунистам.

Но, с другой стороны, сказал Гусь, ельцинские силовики – не меньшая угроза, чем коммунисты. И войну в Чечне нужно остановить, потому что именно в ней черпают силу военные и чекисты. Борис придерживался того же мнения. Они пожали друг другу руки.

Березовский принялся обзванивать других олигархов, которые, как он знал, были настроены пораженчески. На стратегическое совещание он также позвал Чубайса. При виде заклятых врагов Березовского и Гусинского, непринужденно болтавших подобно добрым друзьям, между собравшимися пробежала искра оптимизма. Так возник "Давосский пакт" – коалиция олигархов, где заправилами были Березовский, Гусинский и Чубайс. Борис был уполномочен устроить встречу с президентом.

Чтобы добраться до президента в обход Коржакова, Борис воспользовался своими связями с Таней-Валей – так называли неразлучную парочку: президентскую дочь Татьяну и журналиста Валентина Юмашева. Борис ничуть не сомневался, что его дружбе с Коржаковым наступит конец, как только всемогущий начальник ФСО узнает обо всем. Коржаков заносил в черный список всякого, кто пытался встретиться с президентом через его голову, пусть даже по самым незначительным вопросам. А ведь, по сути, Борис строил планы смещения Коржакова.

И вот в конце февраля в Кремле, Ельцин принял участников Давосского пакта. Это была первая серьезная встреча Бориса с Президентом. Он не знал, как вести себя с этим загадочным человеком, который совмещал в себе несовместимое: решительный в минуты кризиса, он пребывал в спячке все остальное время; диктатор, он защищал независимую прессу и гражданские свободы; бывший член ЦК КПСС, он ненавидел коммунистов; советский человек до мозга костей, он собственноручно разрушил СССР.

Ельцин казался больным. Перед Новым годом он перенес очередной инфаркт, который удалось скрыть от прессы. Отечное лицо президента и его крупное тело бывшего спортсмена, изнуренное алкоголем и болезнью сердца, говорили о крайней усталости. Березовский знал, что жена Ельцина пыталась отговорить его от борьбы за второй срок. Он также знал, что Коржаков, его ближайший приближенный, давил на президента, чтобы тот заменил умеренного премьера Черномырдина силовиком Сосковцом. Тогда, в случае недееспособности президента, например, если с ним случится еще один инфаркт, Сосковец становился официальным преемником.

– Борис Николаевич, мы, представители бизнеса, хотели бы поговорить о выборах, – начал Березовский. – Есть ощущение, что вы потерпите поражение.

– А мне говорят, что ситуация улучшается, что опросам нельзя верить, и люди будут за меня голосовать, – сказал, нахмурясь, президент.

По его безразличному тону нельзя было понять: то ли Ельцин не имеет никакого представления о реальном положении дел, то ли просто дразнит их.

– Борис Николаевич, вас вводят в заблуждение! – вскричал Березовский.

Один за другим его поддержали участники встречи:

– То, что происходит в вашем окружении – катастрофа. Люди видят это, многие пытаются договориться с коммунистами, а остальные просто пакуют чемоданы, чтобы бежать за границу. Если нам не удастся повернуть ситуацию, то через месяц будет слишком поздно. Наша мотивация чиста: если вы проиграете выборы, коммунисты нас просто повесят на фонарях.

– Ну, и что же вы предлагаете? – спросил Ельцин. В его голосе по-прежнему не было ни одобрения, ни возражения.

– Дайте нам возможность помочь вашей предвыборной кампании, – сказал Борис. – У нас есть СМИ, деньги, люди, связи в регионах, а главное – у нас есть решимость. Нам требуется только ваше согласие.

– Но у меня уже есть предвыборный штаб, – сказал Ельцин. – Вы что, предлагаете, чтобы я уволил Сосковца с Коржаковым и поручил это вам?

– Нет, конечно нет. Создайте еще одну структуру – скажем, аналитическую группу. И пусть она работает параллельно с ними. А руководителем группы мы предлагаем назначить Анатолия Борисовича Чубайса.

– Чубайса? Чубайс… Во всем виноват Чубайс, – сказал президент, цитируя самого себя. Он немного помедлил, по-прежнему не показывая, что скрывается за маской невозмутимости. Вдруг на его лице промелькнула ухмылка. – Ну ладно, раз он во всем виноват, то пусть сам и расхлебывает. Хорошо, давайте попробуем.

После встречи Борис задержался на пятнадцать минут, чтобы обсудить детали. Похоже, президент не до конца был уверен в правильности этой затеи. Борис понимал, что Ельцин раздумывает, не отменить ли вообще выборы.

– Мы выиграем эти выборы, Борис Николаевич, демократическим путем. Любой другой способ приведет к кровопролитию, – убеждал Березовский. Но уходя, он по-прежнему не был уверен, одержал ли победу в тот день. Ельцин никогда не раскрывал свои карты.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ в "Параллельном штабе", который наскоро организовали Гусь, Борис и Чубайс, началась лихорадочная работа. В считанные дни им удалось сколотить команду из лучших сил, от специалистов по опросам общественного мнения до составителей речей. Была разработана тактика работы с молодежью, пенсионерами и военными, составлены расписания митингов и концертов, ангажированы звезды эстрады, привлечены влиятельные политики в регионах – иначе говоря, были задействованы все средства из западного арсенала предвыборных технологий: собственного опыта Россия не имела. Коммунисты же не предпринимали никаких действий; они были уверены в победе и занимались тем, что произносили друг перед другом речи в стиле советского Политбюро.

«Параллельный штаб» работал в обстановке полной секретности, круглые сутки, без выходных. Чубайс занимался финансовыми вопросами и логистикой, Борис – политическим планированием, а для работы со СМИ Гусинский привлек своего главного креативного гения, президента НТВ Игоря Малашенко. Результаты не заставили себя ждать – рейтинг Ельцина медленно пополз вверх.

Много лет спустя, оказавшись в изгнании в Америке, Малашенко вспоминал драматические и комические моменты этих дней.

– Первый раз я встретился с Ельциным 6 марта 1996 года. Я сразу сказал ему, что знаю, как сделать, чтобы он выиграл. Он, похоже, не поверил. У меня сложилось впечатление, что он согласился работать с нами только для того, чтобы потом мог сказать себе, что испробовал все варианты. Я сказал, что мне необходимо его участие в создании ежедневных активных новостей.

– Что это значит? – спросил он.

– Тут я рассказал ему, как Рональд Рейган выступал на фабрике по производству флагов для поднятия патриотических настроений. Идея с фабрикой флагов ему понравилась. Мы тут же принялись искать такую в Москве. Но когда нашли, то пришлось отказаться от этой затеи: фабрика оказалась забытой богом дырой, полной озлобленных, голодных и плохо одетых рабочих, месяцами не получавших зарплаты – одним из тех предприятий, которые медленно шли ко дну. В те дни в России не было спроса на флаги.

НЕСМОТРЯ НА СЕКРЕТНОСТЬ, Коржаков быстро узнал о параллельном штабе и пришел в бешенство. Триумвират Чубайса, Березовского и Гусинского, подпитанный финансами новоиспеченных олигархов, был для него еще большей угрозой, чем коммунисты. Он, конечно, хотел, чтобы Ельцин остался президентом, но на его, Коржакова, условиях – при полной гегемонии спецслужб. Узнав, что Борис произвел на Ельцина впечатление, сказав правду о мрачных перспективах на выборах, Коржаков решил сменить тактику: вся его команда принялась нашептывать президенту, что ситуация настолько безнадежна, что никакие предвыборные технологии не спасут его от поражения. И даже пригласил группу американских консультантов, дав им задание составить "независимое мнение", которое заключалось в том, что на этих выборах невозможно победить.

Единственный выход, твердил Коржаков, – это объявить чрезвычайное положение и отменить выборы. Таким образом, к середине марта вокруг президента сформировались два противоборствующих политических клана – олигархи и силовики: одни предлагали справиться с проблемой выборов, забросав ее деньгами, другие – раздавив танками.

15 МАРТA 1996 года я прилетел вместе с Соросом в Москву, чтобы встретиться с премьер-министром Черномырдиным и получить его благословение на новый проект: подключение России к Интернету. В то время здесь лишь немногие слышали о "всемирной паутине", но Джорджу было ясно: если что-то и могло вытянуть эту страну из вечного болота провинциализма, так это интеграция в мировую информационную сеть. Наш благотворительный фонд предлагал создать тридцать интернет-центров в крупнейших университетах, которые, в свою очередь, станут узлами для развития местных интернет-сообществ. Это объединит широкие круги прогрессивных людей по всей России – журналистов, правозащитников, либеральных политиков и образованный класс в целом.

Когда я впервые пришел к Соросу с этой идей, я не очень-то верил, что он ее профинансирует, ведь он по-прежнему предсказывал России "катастрофу вселенских масштабов". Но, к моему удивлению, Сорос согласился, сказав "Есть жизнь после смерти", и выделил на российский Интернет 100 миллионов долларов. Эту сумму он обещал выплатить при условии, что российское правительство внесет свой вклад, бесплатно предоставив коммуникационные каналы, с помощью которых университеты будут соединяться между собой, а также с внешним миром. Для этого была необходима встреча с премьер-министром.

Но Черномырдин не хотел встречаться с Соросом. Кто-то ему рассказал, что в Давосе Джордж обнимался с Зюгановым и помогал ему строить имидж умеренного социал-демократа. Чтобы организовать встречу, мне пришлось воспользоваться связью с Березовским, который имел влияние на премьера.

В тот день коммунисты провели в Думе резолюцию, денонсирующую Беловежское соглашение 1991 года, то есть договор между Россией, Украиной и Белоруссией, прекративший существование СССР. Резолюция вызвала панику в бывших союзных республиках – от Балтики до Средней Азии. Ельцин заклеймил ее как предвыборный трюк коммунистов. Даже Горбачев, который потерял свою должность Президента СССР в результате Беловежского соглашения, сказал:

– Я один из тех, кто должен был бы аплодировать, потому что это восстановило бы мой президентский пост. Но говорить о возрождении Советского Союза сейчас означает… игнорировать реальность.

Черномырдин принял нас в Белом доме. Вместе с Ельциным и Примаковым он был одним из трех динозавров советского образца на вершине новой власти. Его происхождение без труда читалось в крупной, массивной фигуре, большой голове с тяжелой квадратной челюстью, глубоко посаженных глазах и командирском тоне человека, привыкшего отдавать распоряжения. Но, видимо, на этом сходство с советскими руководителями и заканчивалось, так как он незамедлительно набросился на нас, кляня Зюганова и называя его "волком в овечьей шкуре".

– Некоторые западные деятели, как мы увидели в Давосе, считают его умеренным политиком левого толка, – сказал Черномырдин, выразительно поглядывая на Сороса. – В этом ваша наивность, господин Сорос, которую лучше всех понимал Ленин, когда говорил, что капиталисты сами продадут ему веревку, на которой он их повесит. Но я хорошо знаю этих людей, господин Сорос, тридцать лет я был с ними в одной упряжке, я их насквозь вижу. Вы знаете, что они сегодня выкинули? Они хотят возродить Советский Союз! И они это сделают, если дать им волю. Так что не заблуждайтесь на их счет, господин Сорос, ничего хорошего из этого не выйдет. Но мы этого не допустим, чего бы это нам ни стоило.

Прослушав десятиминутную лекцию об ужасах коммунизма, Сорос наконец-то получил возможность заверить премьер-министра, что он далек от намерения поддерживать Зюганова, особенно после сегодняшней резолюции. Он сказал, что разделяет всеобщее беспокойство по поводу предстоящих выборов.

– Да, – вздохнул Черномырдин. – Выборы – наша главная забота, могу Вас заверить, господин Сорос.

Казалось, что к концу разговора отношение премьера к Западу улучшилось. Во всяком случае, разрешение соединить соросовские Интернет-центры в единую сеть за счет государства было получено.

– А ты знаешь, что этот человек заправляет "Газпромом"? – сообщил Сорос по дороге из Белого Дома. – Может быть, он даже богаче, чем я!

На какое-то мгновение Джордж предстал передо мной в облике капиталиста. Очень алчного капиталиста, а не бескорыстного мецената.

"КАК ТЫ ДУМАЕШЬ, сколько человек потом читали расшифровку вашего разговора?" – спросил меня Саша Литвиненко, когда много лет спустя я рассказал ему о визите Сороса в Белый дом.

И он поведал мне, как в начале 1996 года один из агентов сообщал, что кто-то торгует распечатками разговоров в кабинете премьер-министра. В числе покупателей были московские чеченцы, через которых распечатки попадали в руки сепаратистов. Это было двойное ЧП: мало того, что кто-то подслушивал разговоры премьер-министра, но информация еще и перетекала к врагу.

– Мы выяснили, что прослушку установили люди Коржакова. Это означало, что утечка исходит из его аппарата. Как только я подал об этом рапорт, Коржаков забрал все материалы, сказав, что будет сам расследовать это дело.

К тому времени Саше все трудней и трудней стало разбираться в хитросплетениях политических связей высокопоставленных лиц. Сашин наставник генерал Трофимов, глава московского ФСБ, был близок к Коржакову. Но узнав, что Коржаков подслушивал премьер-министра, Саша уже не был уверен, кому и о чем он должен или не должен докладывать.

А тем временем начальство само стало проявлять интерес к Сашиным связям. То, что он знаком с Березовским, ни для кого не было секретом. Но был ли он человеком Березовского? Или наоборот: может, он – агент ФСБ в окружении Березовского?

Вскоре после истории с прослушкой кабинета Черномырдина один из помощников директора ФСБ пригласил Сашу к себе:

– Послушай, Гусинский опять в хороших отношениях с Березовским. Он отдалился от мэра и общается с Черномырдиным. Начальство очень интересуют эти связи. Выясни все, что можешь, и доложи непосредственно мне.

Саша наивно спросил:

– А что плохого в том, что Березовский и Гусинский помирились? Я думаю, это только к лучшему. К тому же, если мэр хоть чуть-чуть угомонится, может в Москве будет больше порядка.

Помощник, который и сам не очень хорошо понимал, что к чему, предложил свою версию происходящего:

– Ты что, хочешь, чтобы эти два еврея объединились? Ничем хорошим это не кончится. Для нас лучше, если евреи будут ссориться между собой. Итак, понял задачу? Тогда свободен.

КОГДА В СЕРЕДИНЕ февраля 1996 года Борис позвонил Саше и предложил встретиться, тот обрадовался; он сможет убить сразу двух зайцев – выполнить задание, а заодно узнать, почему Березовским так интересуется его начальство. Саша начал было рассказывать Борису про осаду Первомайского. Но у Бориса, как всегда, не было времени – он был целиком поглощен своими планами.

– Мы займемся Чечней после выборов, а сейчас я должен тебе кое-что сообщить. До недавнего времени я был в очень хороших отношениях с твоими начальниками, Коржаковым и Барсуковым. Но теперь наши пути разошлись. Хочу тебя предупредить, что из-за меня у тебя могут быть проблемы.

Борис объяснил суть своих разногласий с силовиками: те хотят отменить выборы, а он считает, что коммунисты выведут народ на улицы, и тогда войскам и ФСБ придется стрелять по толпе.

– Саша, я не хочу на тебя давить, – сказал Борис. – Но ты должен понять, что очень скоро придется выбирать, на чьей ты стороне.

До сих пор у Саши не возникало сомнений по поводу его связи с Борисом. Он не слишком разбирался в политике, но в целом считал, что работает на власть во главе с президентом. Мир делился для него на своих и чужих, и Борис, как член кремлевского круга и советник Ельцина, был своим, то есть одним из тех, на кого работали спецслужбы. К тому же его начальники – Коржаков, Барсуков и Трофимов всегда одобряли их отношения. А теперь Борис вдруг превратился в "объект" оперативной разработки.

То, что он услышал от Бориса, повергло его в смятение. Будучи опером, он умел анализировать ситуацию и понимал, что Борис прав. Впервые в жизни он оказался перед выбором, который мог привести его к нарушению служебного долга, присяги. Конечно, Коржаков и Барсуков его командиры, а Борис – нет. Тем не менее он доверял Борису.

Борис не требовал немедленного ответа. Он сказал, что поймет, если Саша станет держаться от него подальше. Но попросил о последнем одолжении: организовать встречу с генералом Трофимовым, начальником московского ФСБ. Просьба еще больше запутала Сашу: Трофимов был одним из руководителей спецслужб, зачем же Борису с ним встречаться, если у него с Коржаковым и Барсуковым вражда?

Трофимов, невысокий худощавый человек, похожий на бухгалтера, был в ФСБ легендарной личностью. Он имел репутацию неподкупного офицера. Даже бывшие советские диссиденты, чьи дела он вел в 80-е годы, отзывались о нем с уважением. Как потом рассказал Борис, зная, что у Трофимова нет политических амбиций, он просто хотел познакомиться с генералом; ведь если дело дойдет до уличных столкновений, от того, как поведет себя начальник московского ФСБ, в значительной мере будет зависеть ход событий.

На следующий день Борис встретился с Трофимовым в его кабинете в московском управлении. Саша ждал за дверью.

– Я не знаю, о чем они говорили, но когда позже я провожал Бориса к машине, то заметил, что за нами следят, – вспоминал Саша. – Два человека стояли на противоположной стороне улицы, и один из них держал небольшой чемоданчик.

Саша хорошо знал систему оперативной съемки, которой пользуется "наружка". Два сотрудника стояли точно по инструкции: под углом друг к другу. Один держал чемоданчик перпендикулярно к выходу, направляя камеру прямо на них с Борисом. Второй обеспечивал прикрытие, создавая видимость беседы.

– Я указал на них Березовскому. Он прыгнул в свой "Мерседес" и укатил, а я бросился к этим двум, но их уже и след простыл. Тогда я пошел к Трофимову и доложил о наружке.

Генерал улыбнулся: нет, это не ФСБ, и велел поинтересоваться в хозяйстве Коржакова.

– Я звоню генералу Рогозину, заму Коржакова в ФСО, и спрашиваю, сам не веря, что это произношу: "Георгий Георгиевич, вот здесь Анатолий Васильевич интересуется, не ваши ли это люди ведут наблюдение за нашим зданием?" Рогозин только рассмеялся и сказал: "Ты видел фильм про Штирлица? Помнишь, что ему сказал Мюллер? Засекли ваш Мерседес, Саша".

Он ожидал, что Трофимов хотя бы намекнет, как ему следует себя вести. Но генерал был непроницаем. Впервые в жизни Саша решил не становиться ни на чью сторону, потому что он "просто не мог принять решения".

– Это было очень трудное для него время, – вспоминала позже Марина. – Он похудел и не спал по ночам.

ПОХОЖАЯ ПРОБЛЕМА НЕ давала спать в эти дни Президенту. Он тоже должен был выбирать между двумя лагерями: Чубайсом с его олигархами и Коржаковым с силовиками. Ельцин потерял покой и сон, но, в отличие от Саши, не мог себе позволить оставаться в стороне. В своих мемуарах под названием "Президентский марафон" он описывает одиночество, неуверенность и метания накануне выборов 1996 года. Действительно ли поражение неизбежно? Имеет ли он право использовать любые средства, нарушать Конституцию, чтобы остановить коммунистов? Допустимо ли применить силу и, быть может, даже пролить кровь, чтобы предотвратить еще более страшную бойню, которую, без сомнения, устроят коммунисты, если вернутся к власти?

Наконец, 17 марта 1996 года, он принял решение.

В тот день в 6 часов утра Березовского разбудил телефонный звонок Валентина Юмашева.

– Все кончено, – в голосе друга президентской дочери звучала паника. – Борис Николаевич только что дал добро на отмену выборов.

После длинной ночи и обильных возлияний с Коржаковым Президент одобрил три чрезвычайных указа – о роспуске Думы, запрете Коммунистической партии и перенесении выборов на два года.

Кроме Юмашева и Татьяны, у Бориса было два запасных канала влияния на Ельцина, через Чубайса и Черномырдина. Он задействовал оба в надежде, что Президента еще можно переубедить. Тем временем Ельцин созвал силовых министров, чтобы объявить им свое решение.

Как вспоминает Ельцин в своих мемуарах, "в комнате повисла тяжелая пауза". Первым заговорил Черномырдин. Он высказался против чрезвычайных мер, утверждая, что в них нет необходимости, потому что в действительности рейтинг президента продолжает расти. Совершенно неожиданно против чрезвычайных мер выступил и министр внутренних дел Анатолий Куликов. Он сказал, что не сможет гарантировать лояльность войск МВД, если коммунисты выведут людей на улицы. Поэтому в случае принятия чрезвычайных указов подаст в отставку.

Но это не убедило Ельцина. Все остальные – руководители ФСБ, разведки, МИДа, военные, а также оба первых вице-премьера, Сосковец и Каданников, поддержали его решение. Мы контролируем ситуацию, объявили они, и вы ведь не отменяете Конституцию, Борис Николаевич, а всего лишь приостанавливаете ее действие!

Коржаков ликовал. В руках он держал кожаную папку с гербом, в которой лежали три подписанных указа. Спецподразделения ФСБ, расположенные вокруг Москвы, уже были приведены в боевую готовность, чтобы войти в город и "взять под охрану" редакции СМИ и узлы связи. Выступив против решения президента, Черномырдин собственноручно подписал себе отставку и тем приблизил Коржакова к заветной цели – назначить Сосковца премьер-министром и официальным преемником Ельцина.

Но реакция Куликова и Черномырдина озадачила Ельцина, и он заколебался. Он объявил, что должен побыть некоторое время в одиночестве, прежде чем примет окончательное решение.

Мрачная, давящая тишина опустилась на плечи президента. Теперь он был наедине с Историей, в тех самых кремлевских палатах, где когда-то вершили судьбы России Иван Грозный и Петр Первый, Сталин и Хрущев. Как он потом вспоминал в "Президентском марафоне", перед ним стоял страшный выбор: впервые за тысячелетнюю историю Россия получила шанс стать свободной страной, и он не хотел быть человеком, упустившим эту возможность. Но как все-таки поступить? И тут он услышал шум. В комнату ворвалась его дочь Татьяна.

– Папа, ты обязан услышать другое мнение.

Пока Ельцин с генералами обсуждали, вводить ли диктатуру, Татьяна с Юмашевым привезли в Кремль того единственного человека, у которого было достаточно ума и нахальства, чтобы поспорить с Ельциным.

Когда Чубайс заговорил, лицо его покрылось пунцовыми пятнами, что с ним обычно бывало в минуты сильного волнения. Он не стал тратить время на церемонии и прямо назвал затею Ельцина "безумием". Отмена выборов приведет к массовым беспорядкам, что неизбежно закончится диктатурой КГБ. Коржаков и компания, убеждал он Президента, только и хотят сделать его беспомощным и полностью зависимым от спецслужб. Он клялся и божился, что его команда приведет Ельцина к победе на выборах безо всяких чрезвычайных мер. В итоге, после разговора на повышенных тонах, чего Чубайс никогда прежде не позволял себе с Президентом, он добился своего. Ельцин отменил чрезвычайные указы и строго-настрого приказал Коржакову и его людям держаться подальше от предвыборной кампании. Чубайс получил зеленый свет. Теперь он мог делать все, что считал нужным для победы.

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПАРАЛЛЕЛЬНОГО ШТАБА возобновилась с удвоенной силой. ОРТ и НТВ, которые теперь работали в унисон, с успехом нейтрализовали пропаганду коммунистов на региональных телеканалах. Лозунги Ельцинской кампании – "Голосуй, а то проиграешь!" и "Голосуй сердцем!" висели повсюду: на плакатах, баннерах, билбордах. Гусинский обеспечил поддержку Лужкова и заполонил Москву фотографиями президента в обнимку с мэром. Березовский тем временем встретился с генералом Лебедем и договорился о тайном финансировании его предвыборной кампании, чтобы таким образом отобрать у коммунистов часть голосов "патриотически" настроенных избирателей.

16 ИЮНЯ, ПОСЛЕ изнурительной предвыборной кампании, в ходе которой он исколесил всю страну, Ельцин все-таки побил коммунистов; он набрал 35 процентов голосов, оставив позади Зюганова с 32 процентами. Стратегия Березовского, состоявшая в том, чтобы уменьшить вес Явлинского и помочь Лебедю, принесла плоды: Лебедь пришел третьим с 15 процентами, отняв значительную часть голосов у коммунистов, а Явлинский набрал 7, потеряв голоса в пользу Ельцина. Владимир Жириновский набрал всего 6 процентов. Поскольку ни один из кандидатов не получил абсолютного большинства, Ельцину и Зюганову теперь предстояло сразиться во втором туре.

Президент не сомневался, что победой обязан Чубайсу, Березовскому и Гусинскому. Наутро после голосования он собрал в Кремле всю команду, чтобы начать подготовку ко второму туру. В президентском кабинете царила праздничная атмосфера. Олигархи и реформаторы наперебой поздравляли друг друга. Чекистов не было видно.

В тот же день Ельцин сделал первый ход второго раунда – получил поддержку генерала Лебедя в обмен на назначение его секретарем Совета безопасности. О генерале стали говорить как о преемнике Ельцина в 2000 году. Поддержка Лебедя практически гарантировала Ельцину победу во втором туре.

На следующий день Коржаков нанес ответный удар.

УТРОМ 18 ИЮНЯ 1996 года Саша Литвиненко почуял неладное. Знакомый опер пожаловался ему на срочное задание, неожиданно свалившееся на него накануне отпуска: директор ФСБ Барсуков срочно затребовал оперативную установку на Чубайса, Березовского и Гусинского.

– У меня сразу же промелькнула мысль: их готовятся арестовать, – вспоминал Саша.

– Ты предупредил Бориса? – спросил я.

– Нет, – ответил он. – Это была бы измена, а я был к этому не готов. Но я, естественно, расстроился. Я хорошо относился к Борису и понимал, что все это политика. Но, видишь ли, человек в погонах должен беспрекословно выполнять приказы.

– А если бы тебе приказали его арестовать?

– Думаю, в то время я бы это сделал. Я был дисциплинированным офицером, и меня учили выполнять приказы. Но это не доставило бы мне радости.

– А если бы тебе дали приказ стрелять по толпе?

– Не знаю. Мне повезло: я никогда таких приказов не получал.

Весь день Саша ломал голову, почему его оставили в стороне от приготовлений к крупной операции, которые, судя по всему, шли полным ходом. Ведь именно он был "связью Березовского" в ФСБ. Может быть, начальство засомневалось в его лояльности? Или его приберегали для какой-то другой, специальной задачи? Когда он уже собирался уходить домой, зазвонил телефон. Это был заместитель Коржакова генерал Рогозин.

– Саша, можешь зайти ко мне в кабинет завтра в четыре? – спросил он.

– Вот оно, – подумал Саша. – Они хотят использовать меня против Бориса. Именно об этом он меня и предупреждал.

Но он так и не получил приказа, которого боялся. На следующий день, придя к Рогозину, Саша столкнулся с ним в дверях – тот в спешке куда-то убегал.

– Георгий Георгиевич, мне вас ждать? – спросил Саша.

– Не жди, не жди. У меня срочное дело. Завтра поговорим, – крикнул ему в ответ генерал, бегом спускаясь по лестнице.

Их разговор так и не состоялся, ибо развитие событий в ту ночь нарушило планы всех сторон.

ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ дня Игорь Малашенко, правая рука Гусинского и креативный гений НТВ, заехал в Клуб "Логоваза". Там он обнаружил сидящих на веранде Березовского и Чубайса. Борис был в замечательном расположении духа и потягивал свое любимое Шато Латур. Но Чубайс казался сильно озабоченным.

Уже часа четыре он нигде не мог найти своего помощника Аркадия Евстафьева, того самого, который когда-то познакомил меня с Березовским; теперь Аркадий был заместителем Генерального директора ОРТ. Это было совсем не похоже на Аркадия – исчезать без предупреждения. Чубайс без конца звонил всем, кого знал, и просил его разыскать.

Наконец кто-то позвонил и сказал, что около шести вечера Евстафьев и Сергей Лисовский, владелец агентства "Медиа Интернешнл", были арестованы людьми Коржакова, когда выходили из Дома правительства, вынося в картонной коробке из-под копировальной бумаги "Ксерокс" полмиллиона долларов наличными.

Как рассказывал потом Малашенко, на террасе воцарилась гробовая тишина. Никого не удивило такое количество наличности: агентство Лисовского координировало концерты в предвыборной кампании Ельцина, а звезды эстрады выступали только за наличные. Но то, что Коржаков арестовал людей Чубайса – сотрудников предвыборного штаба президента, не предвещало ничего хорошего. Было очевидно, что за этим последует атака по всему фронту.

– Давайте-ка переместимся внутрь, – предложил кто-то. Оставаться на открытой террасе, насквозь просматриваемой из окружающих домов, было небезопасно.

Вскоре подъехали еще несколько человек: Гусинский со своими охранниками под началом вооруженного огромным помповым ружьем свирепого Циклопа, кудрявый нижегородский губернатор Борис Немцов, восходящая звезда на либеральном небосводе, и министр приватизации Альфред Кох.

Позже Малашенко восстановил по памяти события этой ночи:

– Самыми хладнокровными оставались Борис и Гусь. Вместе с Чубайсом они быстро пересчитали наши ресурсы: два телеканала, прямой выход на Президента через Таню-Валю; два тяжеловеса – премьер Черномырдин и генерал Лебедь. Но мы понимали, что у Коржакова есть вполне реальная сила – спецназ ФСБ.

На долю Тани-Вали в третий раз в этом году выпало спасать российскую демократию от козней силовиков. Было уже за полночь, когда они приехали в Клуб. Как все согласились потом, это, пожалуй, и был тот решающий фактор, который всех спас. К утру на крышах близлежащих домов появились снайперы. Однако Коржаков так и не решился начать штурм, зная, что в Клубе находится президентская дочь.

После того как с появлением Татьяны миновала непосредственная угроза, все сразу вспомнили о двух арестантах – Евстафьеве и Лисовском.

– Чубайс снял трубку, – вспоминал Малашенко, – позвонил директору ФСБ и начал орать: "Если хоть один волос упадет с их головы, я вас уничтожу!" Конечно, его угрозы немногого стоили, но сама эта картинка – Чубайс, орущий на Барсукова, взбодрила всех.

Приехав в Клуб, Татьяна позвонила отцу. Она настояла на том, чтобы Президента разбудили.

– Папа, включи телевизор, – сказала она, – происходят важные вещи.

В этот самый момент ведущий НТВ Евгений Киселев входил в студию для экстренного выпуска новостей.

– Возможно, это был самый важный новостной выпуск за всю историю НТВ, – вспоминал Малашенко. – Но он предназначался только для одного человека – Ельцина. Если бы Татьяна его не разбудила, все бы кончилось плохо.

В МОСКВЕ Я ОБЫЧНО не ложился спать допоздна и не выключал телевизор. В ту ночь, приблизительно около часа, я услышал, как по НТВ объявили, что скоро будут передавать специальный выпуск новостей. Еще через час на экране появился Киселев и с мрачным видом сообщил о том, что этой ночью произошла "попытка государственного переворота". Заговорщики хотят дестабилизировать правительство и объявить чрезвычайное положение. После этого в кадре появился сонный генерал Лебедь, поднятый с постели звонком Березовского, который густым басом объявил, что любая попытка мятежа будет безжалостно подавлена. Через пятнадцать минут это сообщение повторило ОРТ.

Я слушал и, видимо, как и большинство телезрителей, не мог понять, что же происходит. Наконец удалось дозвониться в Клуб. Борис был невероятно возбужден.

– Ты смотрел телевизор? – прокричал он. – Эти идиоты не понимают силу СМИ. Они проиграли!

Посмотрев экстренный выпуск новостей, Президент сделал один телефонный звонок и снова отправился спать. А в четыре утра Евстафьев и Лисовский были освобождены.

Под утро Чубайса вызвали к президенту.

– Я буду требовать отставки Коржакова и Сосковца, – сообщил он Березовскому перед отъездом в Кремль.

– И не забудьте про Барсукова, – напомнил Борис. – Если останется хоть один из них, рано или поздно все повторится. Я пришлю в Кремль съемочную группу.

К тому времени он уже понял, как заручиться гарантией, что президент не изменит решения: следовало немедленно озвучить его в эфире.

В утренних новостях на всю страну было объявлено, что Сосковец, Коржаков и Барсуков отправлены в отставку.

"Когда на следующее утро Саша Литвиненко пришел на работу, его начальники ходили, как контуженные". К концу дня к нему подошел помощник директора ФСБ и сказал:

– Передай Борису, что если Коржакова или Барсукова арестуют, то он покойник.

Саша послушно передал сообщение.

3 ИЮЛЯ 1996 года, во втором раунде президентских выборов, Ельцин одержал убедительную победу над Зюгановым. В последние дни перед голосованием победивший кандидат отсутствовал – предвыборная кампания катилась вперед по инерции благодаря отлаженным действиям команды Березовского-Гусинского-Чубайса; сам Ельцин в это время перенес несколько тяжелых сердечных приступов, которые удалось скрыть от прессы.

После победы Чубайс получил кресло руководителя кремлевской администрации. Коммунистам был нанесен удар, от которого они так и не смогли оправиться. Чекисты зализывали раны. Коалиция реформаторов и олигархов крепко держала власть в Кремле.

Вспоминая по дороге в Стамбул события 1996 года, Саша назвал их "первым сражением большой войны между олигархами и чекистами". Вся дальнейшая канва событий свелась к противоборству людей в погонах с людьми с толстыми кошельками. Увы, триумвират Бориса, Гусинского и Чубайса, который по праву может гордиться тем, что отправил русский коммунизм на свалку истории, вскоре после этого развалился. Олигархи в конце концов проиграли войну чекистам из-за своих междуусобиц.

– Они думали, что на свои деньги могут наших генералов купить и взять к себе на службу, и кинулись соревноваться – кто больше предложит, – объяснял Саша. – А для наших это была классовая борьба, они с самого начала замышляли все у них отнять, сесть на их место и командовать.

"Олигархи здорово ошиблись, считая своими главными противниками коммунистов, – написал он позже в своей книге "Лубянская преступная группировка". – Думали, что за Коржаковым и Барсуковым никто не стоит, не понимали, что у спецслужб свой политический интерес. А спецслужбы извлекли урок, смекнули, что не смогут кормиться, "опекая" бизнес, если не сомнут олигархов. В общем, в 96-м спецслужбы проиграли сражение, но не войну. Но тогда это мало кто понимал. Борис, пожалуй, раньше других понял, но Путин и его перехитрил".

Борис Ельцин и Александр Коржаков. (Эдди Опп/Коммерсантъ)

"Коржаков заносил в черный список всякого, кто пытался встретиться с президентом через его голову, пусть даже по самым незначительным вопросам."

Часть III

Эхо войны

Глава 6. Воля Аллаха

6 августа 1996 года тысячи спустившихся с гор бойцов под предводительством начальника штаба сепаратистов Аслана Масхадова вторглись в Грозный. После двух недель тяжелых боев федеральным силам пришлось оставить город. Отвергнув настояния военных стереть Грозный с лица земли ударом с воздуха, тяжело больной Ельцин поручил начальнику Совбеза генералу Лебедю срочно добиться перемирия. 31 августа в дагестанском городе Хасавюрт Лебедь и Масхадов подписали соглашение, в котором сепаратистам передавался фактический контроль над республикой, а также предусматривались быстрый вывод войск, свободные выборы и заключение формального мирного договора.

Саша Литвиненко никогда не стремился на войну. Единственное, что он хотел бы делать в жизни – это ловить бандитов. Мусульмане-кавказцы, рядом с которыми он рос в Нальчике, никогда не казались ему врагами. Но как "черная дыра," которая затягивает все, что к ней приближается и никогда никого не отпускает, эта война вовлекла его в свой мутный водоворот, как и всех других участников этой истории, как и всю Россию.

Подобно большинству войн, она началась в результате ошибок и просчетов с обеих сторон. После краха СССР чеченцы решили, что вскоре получат независимость подобно другим бывшим советским республикам. Эти надежды еще более укрепились, когда Кремль передал всю госсобственность в распоряжение местных властей. Советская армия, покидая Чечню, оставила правительству Джохара Дудаева танки, авиацию, оружие, боеприпасы. Об этом русским потом пришлось горько пожалеть.

Чечня в СССР, однако, не являлась полноценной союзной республикой – как Эстония или Грузия. Она была всего лишь одним из восьмидесяти девяти субъектов Российской Федерации – автономной этнической территорией. С точки зрения Москвы, у Чечни не было права на полный суверенитет. Но чеченцы думали иначе и провозгласили независимость в одностороннем порядке, как это сделал Татарстан, еще один мусульманский регион, находящийся в центре России.

В феврале 1994 года президент Ельцин нанес официальный визит в Татарстан и подписал договор о разграничении полномочий с президентом Минтимером Шаймиевым. По сути, Шаймиев получил полный контроль над внутренними делами своей республики, население которой составляло 3,7 миллиона человек, оставив за Москвой вопросы безопасности, внешней политики, валюты, сбора налогов и так далее.

Чеченцы ожидали такого же отношения к себе и, вероятно, отказались бы от идеи формальной независимости, если б получили возможность решать свои внутренние дела самостоятельно. Но Кремль не шел на переговоры. В сравнении с Татарстаном эта горная нация, насчитывающая чуть более миллиона человек, казалась из Москвы не значительной и не заслуживающей внимания. К тому же, к середине 1994 года "патриотические" настроения в России резко усилились, и Ельцин уже не мог себе позволить предоставить даже видимость суверенитета еще одному федеральному региону. Вместо этого он решил сместить упрямого Дудаева и посадить на его место лояльную Москве администрацию.

Летом 1994 года он санкционировал тайное финансирование и оперативную поддержку антидудаевских мятежников, состоявших в основном из московских чеченцев. Дудаев подавил мятеж и захватил в плен несколько российских солдат, выдававших себя за чеченских диссидентов. Он выставил их напоказ по телевидению и обвинил Ельцина во лжи. Ельцин был вне себя. В декабре 1994 года он ввел в Чечню войска, поверив заверениям министра обороны Павла Грачева, что "полк десантников возьмет Грозный за два часа".

В ПРЕДДВЕРИИ НОВОГО, 1995 года, Саша Литвиненко с коллегами смотрели по телевизору, как российские танковые колонны продвигаются к Грозному. В патриотическом порыве кто-то предложил тост за скорую победу.

– И чему вы радуетесь? – спросила Марина. – Людей будут убивать. И потом, ведь это война в нашей собственной стране.

Но Саша не считал это войной. Он повторял бравые речи министра о двухчасовой операции для отряда десантников. Ему и в голову не могло прийти, что чеченцы, эти примитивные горцы, станут тягаться с российской армией.

Однако после первых недель войны, когда по НТВ показали разбомбленный Грозный, он начал относиться к происходящему более серьезно. Чеченцы оказывают сопротивление и бьются за каждый дом, говорил он Марине. Поэтому и пришлось бомбить город; ведь это лучший способ их оттуда выкурить, и с гораздо меньшими потерями, чем в уличных боях. Чеченцы были противником, а он русским офицером. Война, конечно, ужасная вещь, но целостность России необходимо сохранить, считал он. Время от времени он ездил в командировки в Нальчик, свой родной город, и Марина понимала, что это имеет отношение к войне, но Саша заверил ее, что никакая опасность ему не грозит; он, мол, занят своей "обычной работой".

Момент истины наступил для них на второй год войны, во время событий в Первомайском в январе 1996 года. Саша неожиданно позвонил с работы, сообщил, что срочно уезжает в Дагестан, и велел включить телевизор. В течение последующих десяти дней Марина буквально не отрывалась от экрана в надежде увидеть его лицо среди осаждавших злополучную деревню, где отряд боевиков удерживал около 120 заложников. Ей было ясно, что "там творится что-то неладное"; к тому же Саша не звонил, что только усиливало ее тревогу.

Чем дольше драма в Первомайском разыгрывалась на телеэкране, тем очевиднее была беспомощность федерального командования, которое не могло объяснить, каким образом три сотни взятых в кольцо чеченцев четыре дня подряд умудряются сдерживать напор федеральных войск, пытавшихся взять деревню при поддержке артиллерии и авиации. Генералы также не могли объяснить, почему Первомайское подвергли ракетному удару, если большинство заложников были еще живы. И каким образом предводитель боевиков Салман Радуев и его отряд "Одинокий волк" смогли в конце концов оттуда уйти через тройное кольцо окружения.

Через два дня после того, как все закончилось, в дверь позвонили. На пороге стоял Саша.

– Сначала я его даже не узнала, – вспоминает Марина. – Это был совершенно другой человек, беспредельно уставший, с отсутствующим взглядом. Он едва ходил: у него были обморожены ноги.

Через несколько дней он пришел в себя и сделал то, чего никогда не делал раньше, – рассказал о своей работе, о том, что произошло в Первомайском.

Их отряд – группу городских оперов, не имевших боевых навыков, бросили в самое пекло военных действий без оснащения, боевой техники и даже без достаточного запаса воды и провизии. Приказали штурмовать деревню, но не успели они дойти и до середины поля, как их накрыл ракетный огонь с российской стороны, и им пришлось отступить. Спали в неотапливаемом автобусе на диком холоде. У них были консервы, но не было не только ложек или вилок, но даже и ножей, чтобы их открыть. Два дня они провели в автобусе, всеми забытые, без всякой связи с внешним миром. Наконец Саше удалось пробраться сквозь туман к обогреваемой палатке, в которой он обнаружил мертвецки пьяных генералов.

– Было непохоже, что операцией кто-то руководит, – рассказывал Саша. – Нас предоставили самим себе, и мы воевали больше с морозом, чем с чеченцами. Я сидел в этом гребаном атобусе и думал: "Куда же делось наше командование?"

В последний день операции они захватили в плен чеченского подростка лет шестнадцати на вид. Они только что вошли в деревню, оставленную террористами. Повсюду были воронки от бомб, сгоревшие дома; валялись трупы боевиков, местных жителей, заложников и российских солдат. Судя по всему, этот парень отбился от своих и угодил прямо к ним в руки.

– Он был очень напуган, очевидно, ждал, что его будут бить, – вспоминал Саша, – но я отвел его в сторону и попытался разговорить. Он казался смышленым парнем, хорошо говорил по-русски. И мне было интересно: как он оказался среди террористов? Ему бы в школу ходить! Он сказал мне поразительную вещь: "Я ненавижу войну, но я не мог не пойти воевать, потому что пошел весь класс". И тут я вспомнил рассказы деда, как во время Великой Отечественной войны они всем классом ушли добровольцами на фронт. И подумал, что эти чеченцы – никакие не террористы, хоть и захватили заложников. В террористические организации не вступают всем классом. Это народная война.

Саша тогда нашел полевой журнал чеченского командира. Он был поражен его организованностью: в конце каждого дня чеченец хладнокровно пересчитывал свои боеприпасы, оружие, людей и запасы провизии.

В этом чеченском дневнике в списках боевиков было несколько арабских имен, и это было первое свидетельство иноземного присутствия в Чечне. Саша передал журнал командиру, и уже на следующий день директор ФСБ Михаил Барсуков показывал дневник журналистам как свидетельство того, что на стороне чеченцев воюют "иностранные наемники". Даже сам Ельцин в интервью, данном в Кремле, упомянул о захваченном дневнике.

Саша присутствовал на пресс-конференции 20 января 1996 года, когда шеф ФСБ Барсуков, отбиваясь от журналистов, заявил: "Использование установок "Град" носило главным образом психологический характер. "Град" был демонстративно выставлен у чеченской границы, чтобы местное население, и чеченцы в том числе, увидели, что у федеральных сил есть такие установки… [Они] стреляли по району, который находился от населенного пункта за полтора километра, на чеченской территории на том берегу Терека, где могли сконцентрироваться пришедшие на помощь бандформированию боевики".

Саша слушал и тихо матерился. Когда он бежал к деревне по мокрому полю, ракеты, выпущенные из этого самого "Града", взрывались справа и слева; двое его друзей погибли под обстрелом. Как Барсуков мог так бессовестно врать всему миру? А потом и сам Ельцин вторил из Кремля: "Там оружия – горы. Там был дудаевский опорный пункт с дотами, дзотами, с проходами под землей между домами, специальные сооружения, боевая техника, тяжелая боевая техника…, там под землей [была] огромная опорная база Дудаева".

Это чистой воды вранье сильно подорвало Сашину веру в систему, но он по-прежнему считал, что войну необходимо выиграть. У него не было ненависти к чеченцам, но он был патриотом. Он и мысли не допускал о поражении.

Когда осенью 1996 года генерал Лебедь подписал Хасавюртское соглашение, Саша разделял мнение большинства своих коллег в ФСБ, что мир этот – унижение для России. Страдания, лишения, потери – все это, оказывается, было напрасно. Генерал Лебедь считался в кругу Сашиных друзей-офицеров изменником, человеком, который ради политики предал память погибших ребят.

В НАЧАЛЕ СЕНТЯБРЯ 1996 года, вскоре после подписания Хасавюртского соглашения Ахмед Закаев, советник по национальной безопасности временного президента Чечни Зелимхана Яндарбиева, въезжал в свой новый офис, который находился в одном из немногих уцелевших зданий в Грозном. За последние два года он, как и все правительство республики Ичкерия (так называли Чечню сепаратисты), работал в полевых условиях в горных пристанищах партизан.

Когда-то Закаев был ведущим актером грозненского Драматического театра, играл Шекспира и русскую классику и мечтал о культурном возрождении Чечни на развалинах Советской власти. После распада СССР он возглавил национальный союз театральных деятелей; у него были политические амбиции, и он шутил, что идет по стопам Рейгана. Но тут началась война. Закаеву пришлось сменить театральные костюмы на камуфляж бойца партизанской армии, зеленую бандану с исламскими надписями и автомат Калашникова. В августе он возглавил один из отрядов, штурмовавших Грозный. И вот теперь он мог наконец, вернуться к гражданской жизни и занять пост в руководстве независимой Ичкерии. Главной его заботой было наладить дисциплину в победившей партизанской армии и заставить строптивых полевых командиров подчиняться правительству. Закаев считал, что все эти проблемы было бы легко решить, если бы в самом конце войны не погиб президент Ичкерии Джохар Дудаев, единственный, кто мог объединить враждующие группировки.

Закаев познакомился с Дудаевым в начале 1990 года. Это был единственный чеченец, дослужившийся в СССР до генеральского чина. Поначалу Закаев с подозрением отнесся к лощеному сорокашестилетнему мужчине с ухоженными острыми усиками и в нелепой советской фуражке. Чтобы стать генералом, он должен был доказать свою стопроцентную преданность Коммунистической партии. Как представитель нацменьшинства, он должен был полностью ассимилироваться и жениться на русской. С Дудаевым все так и было. Он даже плохо говорил по-чеченски. Но когда Закаев на конференции услышал его речь о возрождении чеченской нации, он был потрясен. Под оболочкой советского генерала скрывался убежденный националист. Закаев увидел в нем человека, который мог бы привести их народ к свободе. Сам будучи актером, он моментально оценил привлекательность Дудаева для масс – это был прирожденный лидер.

После развала СССР Дудаев занялся политикой и вскоре был избран президентом. Три года спустя, в ноябре 1994 года, он позвонил Закаеву и предложил ему пост министра культуры. А через месяц началась война.

21 апреля 1996 года Закаев должен был находиться рядом с Дудаевым, но ему нужно было уехать в Урус-Мартан на похороны отца. Это, вероятно, спасло ему жизнь.

В тот день Дудаев, его жена Алла и четверо помощников отправились в горы на двух машинах – джипе и фургоне; им предстоял сеанс телефонной связи с внешним миром. Было около шести вечера, и солнце уже зашло в долине, но на склоне холма, где они остановились, было еще светло. Алла должна была выступить по "Радио Свобода" с мирным обращением к женщинам России. Но сначала Дудаев решил позвонить в Москву депутату Госдумы Константину Боровому, одному из главных сторонников мирного урегулирования.

Дудаев пользовался спутниковым телефоном, подаренным ему высокопоставленными друзьями в Турции. Закаев где-то прочитал, что сигнал его может быть запеленгован для наведения ракеты, и предупреждал об этом президента. Но Дудаев уверял, что такое невозможно – это секретная американская технология, недоступная русским. Наверное, он знает, что говорит, успокаивал себя Закаев; все-таки генерал авиации.

Что же касается американцев, считал Дудаев, то не стоит беспокоиться. Источник в турецком правительстве заверил его, что США не оказывают русским никакой поддержки, ведь стало же американское "Радио Свобода" главным информационным ресурсом сепаратистов. К тому же Ельцин осознает необходимость мирного урегулирования, и война должна скоро закончиться. А потом американцы захотят иметь дело только с ним, с Дудаевым, потому что он единственный, кто может обеспечить стабильность в богатом нефтью регионе и обуздать "безумцев" – радикальных исламистов. Зачем же Америка будет ему вредить?

Пока президент и его помощники устанавливали телефон на капоте джипа, налаживали антенну и набирали Москву, Алла и ее телохранитель Муса отошли в сторону, к краю ущелья. Когда Алла услышала гул самолета, Муса успокоил ее, уверив, что он летит слишком высоко, чтобы быть опасным. Но тут одна за другой с громким свистом упали две ракеты. Взрывной волной Аллу отбросило на самый край ущелья. Она не сорвалась вниз только потому, что успела ухватиться за кусты. Когда она выкарабкалась наверх, то увидела, что джип разворотило в клочья, а на руках у Мусы – умирающий президент.

В московских газетах писали, что ликвидация Дудаева – триумф новой военной технологии, разработанной в секретном институте ФСБ. Но Закаев не верил ни единому слову. Такая меткость для русских была недостижима. Да и президент говорил, что это американская технология. Закаев решил, что все-таки, видимо виноват злополучный телефон: должно быть, еще в Турции в него вставили специальный чип-маяк, с помощью которого американцы, используя свои спутники, навели русские ракеты на цель.

ВО ВРЕМЯ ПЕРВОЙ чеченской войны Саша Литвиненко был для Закаева врагом. Они стали друзьями много лет спустя, познакомившись в Лондоне. Но Закаев слышал о Саше задолго до их первой встречи.

Потом он мне рассказывал: "Мы знали об офицере спецслужб, который приезжал из Москвы практически с первого дня войны. Он работал в штабе ФСБ в Нальчике. Мало кто знает, что все разведывательные операции против нас велись именно оттуда, а не из Ханкалы, где сидело военное командование. В нальчикском ФСБ у нас был агент, который сообщил, что этот офицер – местный уроженец, и зовут его Александр Волков. Дальше уже не составило труда установить, что его настоящая фамилия Литвиненко, так как многие знали его отца.

Марина подтвердила, что за время первой войны Саша ездил в командировки в Нальчик раз пятнадцать, да еще раз в Первомайское, в Дагестан. Удивительно, но он ни разу не был в самой Чечне, которая сыграла в его судьбе такую важную роль.

– Он очень неплохо работал, – рассказывал Закаев. – Он внедрял к нам агентов, а в те времена это было непросто – найти чеченца, который согласился бы работать на русских. Он же умудрился завербовать не одного, а троих. Мы их все-таки разоблачили благодаря источнику в Нальчике. Но все равно это показывает, какой талантливый был Саша опер.

– Если вы расшифровали Сашу, то почему его не ликвидировали? – спросил я Закаева за ужином у него дома в Лондоне.

– В основном потому, что мы не хотели компрометировать нашего агента в Нальчике. Но сейчас могу сказать, что то была воля Аллаха, потому что иначе я бы не познакомился с этим замечательным человеком.

КОГДА ПОСЛЕ ХАСАВЮРТА Ахмед Закаев вступил в должность советника по национальной безопасности, перспективы стабильности в Чечне казались очень шаткими. Почти полмиллиона человек, то есть 40 процентов довоенного населения, превратились в беженцев, живущих в переполненных горных деревнях и палаточных лагерях в соседней Ингушетии. Грозный – советский город-герой, который еще два года назад был цветущей столицей с населением в четыреста тысяч человек, лежал в руинах. Экономика была полностью разрушена. Тысячи так и не закончивших школу воинов бродили по улицам, размахивая автоматами.

Полевые командиры Шамиль Басаев и Салман Радуев, совершившие во время войны дерзкие набеги на русских, не проявляли никакого желания подчиниться правительству и расформировать свои отряды. В довершение ко всему в Чечне по-прежнему дислоцировались две российские бригады, которые тоже не собирались никуда уходить, вопреки Хасавюртским договоренностям. А в Москве проявились признаки очередного кризиса. По мере того как тяжело больной Ельцин терял рычаги управления, набирала силу "партия войны", замышлявшая сместить Лебедя, на котором, как считал Закаев, целиком держался хрупкий мир в Чечне.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ В Москве Саша Литвиненко, который стал уже подполковником, вернулся к своему любимому занятию, не имеющему отношения ни к Чечне, ни к политике: он снова стал ловить бандитов. Но политика не оставляла Сашу. По воле случая уже в одной из первых послевоенных операций он вновь оказался в центре кремлевской интриги, и как раз на стороне "Партии войны".

Сентябрьским утром 1996 года Сашина оперативная группа проводила обыск в частной охранной фирме, которой руководил ветеран спецназа ВДВ Константин Мирзоянц. Расследовали убийство Дмитрия Холодова – журналиста, разоблачившего коррупцию в Министерстве обороны и погибшего при взрыве бомбы. Когда оперативники открыли сейф в офисе, они с удивлением обнаружили там генеральскую форму и несколько папок с грифом "Совершенно секретно".

– Вы не имеете права читать эти документы, – побледнел директор фирмы.

– Именно это я и собираюсь сделать, – сказал Саша. – А вот вы не имеете права хранить их у себя. Может, вы вообще их украли. Как они сюда попали?

– Это документы генерала Лебедя, секретаря Совбеза. Он считает небезопасным хранить их у себя.

Саша заинтересовался и занялся чтением. Следуя распространенному в ФСБ взгляду на Хасавюрт, он не был поклонником секретаря Совбеза. Документы действительно принадлежали Лебедю. Среди них был личный фотоальбом. Было также досье с материалами о коррупции в МВД. В нем фигурировали несколько членов высшего руководства, связанных с организованной преступностью.

В другой папке находилась секретная справка ГРУ по Чечне, с подробностями ликвидации Дудаева. Саша с интересом узнал, что операцией руководил его коллега, генерал ФСБ Евгений Хохольков. Из справки также следовало, что американская система наведения на сигнал спутникового телефона была закуплена Хохольковым в Германии в обход американских экспортных ограничений. При этом утверждалось, что Хохольков положил себе в карман солидную часть оперативного бюджета.

Третьим документом был написанный Лебедем проект создания "Российского легиона" – спецподразделения в пятьдесят тысяч человек, которое бы подчинялось Совету безопасности, то есть Лебедю. Предполагалось, что новая служба будет осуществлять спецоперации против тех, кто представляет "угрозу государственной безопасности России".

Саша понял, что держит в руках самые сокровенные тайны секретаря Совбеза: досье с компроматом на генералов ФСБ и МВД и планом создания неконституционной силовой структуры с политическими задачами. Становилось понятно, каким образом Лебедь собирается вести борьбу со своими недругами из "Партии войны".

Пока Саша знакомился с документами, прибыл официальный следователь.

– Я не могу включить это в дело, – сказал он, увидев папки.

– Почему? Это входит в ваши служебные обязанности, – настаивал Саша.

– Эти документы не имеют никакого отношения к делу, которое я расследую.

– По закону все материалы, запрещенные к обороту, подлежат изъятию. А документы с грифом уж точно запрещены к обороту.

Но следователь категорически отказался изымать документы. Саша позвонил своему начальнику в АТЦ. Тот выслушал его, пообещал перезвонить и пропал.

Тогда Саша позвонил на мобильный телефон Анатолию Куликову, министру внутренних дел. Он был знаком с ним через своего приятеля, сына погибшего друга министра. Вместе с приятелем Саша бывал в доме у Куликова, но никогда раньше не пользовался этим знакомством. Однако сейчас случай исключительный: Саша знал, что Куликов был злейшим врагом Лебедя.

– Анатолий Сергеевич, мы тут обнаружили кое-какие документы Лебедя, – сказал Саша.

– А почему ты сообщаешь об этом мне? У тебя есть свое начальство.

– Мое начальство не может решить, как с этим быть.

– Понял тебя, – интонация министра изменились. – Там что-то есть?

– Пара секретных справок и компромат на руководство МВД, – браво отрапортовал Саша.

– И на меня тоже?

– Нет, только на ваших заместителей.

– Ну хорошо, – сказал Куликов с облегчением. – Я пришлю кого-нибудь, чтобы официально оформить изъятие. Саша не мог и подозревать какую грандиозную услугу оказал Куликову своими находками.

"ГОЛУБЬ ХАСАВЮРТА" ГЕНЕРАЛ Лебедь понимал, что духовный лидер "Партии войны" министр внутренних дел Куликов пытается сжить его со света. Они постоянно сталкивались, и развязка была неминуема: один из них должен был уйти с политической арены. Лебедь даже шутил, что "двое пернатых в одной берлоге не уживутся".

На самом деле Лебедь вел войну на два фронта: не менее опасным противником для него был и Чубайс, руководитель кремлевской администрации, влияние которого росло по мере ухудшения состояния здоровья Президента. За спиной Чубайса стояла группа давосских олигархов во главе с Березовским, всего несколько месяцев назад сулившим Лебедю статус "преемника". Теперь же, когда его восхождение на вершину власти стало реальной возможностью, олигархи ломали головы над тем, как сдержать напористого генерала.

Ельцин слабел с каждым днем. Операция на сердце была назначена на начало ноября, но никто не знал, сможет ли он ее перенести. Согласно Конституции, в случае его смерти преемником становился премьер-министр Черномырдин, но большинство россиян предпочитало Лебедя. Ведь Лебедь пользовался всенародной популярностью за то, что остановил чеченскую бойню. Если Ельцин умрет и состоятся новые выборы, он легко обойдет Черномырдина. Но генерал был последним человеком, которого Чубайс, Березовский и Гусинский хотели видеть у власти. Они предпочитали испытанного, проверенного и покладистого Черномырдина.

13 октября 1996 года Лебедь совершил роковую ошибку. Надеясь поднять свою популярность в среде силовиков, ненавидевших его за Хасавюрт, он пошел на альянс с опальным чекистом Коржаковым, который по-прежнему имел большое влияние в спецслужбах. Они появились вместе на митинге в Туле, в избирательном округе, откуда Коржаков собирался баллотироваться в Госдуму.

Тем же густым басом, каким три месяца назад он грозился с экрана телевизора безжалостно подавить коржаковский мятеж, Лебедь поддержал кандидатуру чекиста. Затем выступил сам Коржаков, который обрушился на Чубайса – "неконституционного регента" в Кремле.

Объединившись с лидером недавнего путча, Лебедь сам подписал себе приговор. Олигархи быстро договорились с "Партией войны" о тактическом союзе. Козырем антилебедевской интриги стал меморандум о создании "Российского легиона", который Саша случайно нашел во время сентябрьской операции.

В те времена ни одна затея Чубайса не обходилась без ведома его друзей на Западе, которые посредством займов и кредитов обеспечивали значительную долю российского бюджета. И вот в Нью-Йорке появился Борис Березовский, который попросил меня устроить встречу с Соросом, чтобы ознакомить его со сложившейся ситуацией.

– Западу не стоит заблуждаться по поводу Лебедя только из-за того, что он подписал перемирие в Чечне. Его сравнивают с Де Голлем, но на самом деле он Пиночет, – объяснял Борис Соросу. – И он готовит военный переворот. Не могли бы вы, Джордж, донести эту мысль до кого следует в Вашингтоне?

В тот же день я отправил копию проекта "Российского легиона" в Госдепартамент.

Момент развязки в Москве быстро приближался. 15 октября Лебедь направил Ельцину досье с компроматом на руководство МВД, не зная о том, что Куликов предупрежден о его существовании.

"Партия войны" незамедлительно нанесла ответный удар. Выступая в прямом эфире, Куликов, большеголовый мужичок в увешанном медалями генеральском мундире, обвинил Лебедя в подрыве Конституции и подготовке государственного переворота с помощью "Российского легиона", который – он зачитал выдержки из меморандума – ставит задачей "изоляцию, вербовку или дискредитацию и ликвидацию политических и военных вдохновителей и лидеров экстремистских, террористических, сепаратистских движений, а также иных организаций, чья деятельность будет нести угрозу национальной безопасности России". Язык не правового государства, но военной диктатуры. На следующий день масла в огонь подлил Черномырдин, обвинив Лебедя в "бонапартизме".

Лебедь попытался прорваться на прием к больному Ельцину, но сотрудники чубайсовской администрации его просто туда не пустили. Тем временем телохранители Лебедя задержали четверых сотрудников МВД, которые следили за ним по приказу Куликова. К вечеру о подробностях скандала между двумя "пернатыми" генералами Чубайс доложил президенту. Тот вызвал к себе в резиденцию съемочную бригаду ОРТ и сделал Лебедю "телевизионный выговор" на всю страну:

– Должна быть команда единая, команда должна быть дружная, работать в одном кулаке. А сейчас получается, что как «лебедь, рак и щука». И разбивает их именно «лебедь». Делает ряд поступков, которые не согласовываются с президентом. Это вообще недопустимо! Я уволил Коржакова, а Лебедь привез его в Тулу… Не мог найти кого-нибудь получше! Одного поля ягоды!

И театральным жестом достав авторучку, президент в прямом эфире подписал указ об увольнении секретаря Совбеза.

Как вспоминал Ельцин в своих мемуарах, тогда он решил не иметь больше дела с генералами и впредь работать только с гражданскими советниками. Через неделю в Совете безопасности появилась новая, штатская команда во главе с Иваном Рыбкиным, бывшим спикером Госдумы. А его заместителем стал Борис Березовский, которому Ельцин поручил заниматься Чечней.

– Зачем тебе это нужно, Борис? – спросил я, когда услышал новость. – У тебя что, нет занятий получше, чем разбираться с чеченцами? Все это похоже на мыльную оперу.

– А это и есть мыльная опера, в которой, к сожалению, стреляют по-настоящему. Видишь ли, "партия войны" помогла нам избавиться от Лебедя, но мы не можем позволить Куликову рулить процессом в Чечне. Если он развяжет новую войну, Россия обречена. И на самом деле Чечней сейчас просто некому больше заниматься. Хочешь верь, хочешь нет.

Так, отчасти благодаря Саше, Борис Березовский сменил Александра Лебедя в роли главного миротворца, чем обеспечил себе первое место в списке врагов "Партии войны". Менее чем за год ему пришлось выдержать бой с тремя генералами – сначала с Коржаковым, потом Лебедем и вот теперь с Куликовым. Стоит ли удивляться, что среди людей в форме Саша Литвиненко был, пожалуй, одним из немногих, кто еще питал симпатию к Борису.

Саша с Александром Гусаком, Первомайское, январь 1996 г.

"…в этом гребаном автобусе".

Глава 7. Миротворцы

5 ноября 1996 года шестидесятипятилетний Ельцин перенес операцию на открытом сердце, проведенную в Московском кардиологическом центре. На то время, что он находился под наркозом, президент передал "ядерный чемоданчик" и бразды правления премьер-министру Черномырдину. Спустя семь с половиной часов, после того как ему было сделано пять сердечных шунтов, стало ясно, что операция удалась. Хирурги предсказали пациенту полное выздоровление.

Узнав, что Ельцин выжил, а во главе Совета безопасности встал Иван Рыбкин, Ахмед Закаев вздохнул с облегчением. У нового секретаря Совбеза была надежная репутация сторонника мира. Но вот Березовский оставался для Закаева загадкой. Несколько дней спустя, после того как российский правительственный самолет приземлился на военном аэродроме в Грозном, Закаев был приятно удивлен.

Борис, по словам Закаева, "оказался яростным, до цинизма целеустремленным человеком, и, что самое главное, его не терзал демон уязвленного национального самолюбия", а им страдали все те русские, с которыми Закаеву приходилось иметь дело до сих пор. Тоска по потерянной империи точила русскую душу, как червь; Закаеву казалось, что они "вымещают на чеченцах все свои обиды – от падения Берлинской стены до превращения Америки в единственную сверхдержаву".

Вот первое, что сказал Закаеву Борис, выйдя из самолета:

– Вы думаете, что вы – независимое государство. А мы, правительство Российской Федерации, считаем, что вы часть России. По этому вопросу мы все равно не договоримся, так что давайте отложим его в сторону и займемся тем, что можем решить.

– И мы стали по-деловому обсуждать порядок вывода войск. Вот тут мне и стало ясно, что его не мучают ночные кошмары о том, как Советская армия покидает Восточную Европу.

По словам Закаева, Борис и Рыбкин смогли растопить в чеченцах лед недоверия и убедить их, что они действительно хотят мира. Они начали с простых вопросов и не боялись принимать решения на месте, например по обмену пленными или амнистии. Когда же вопрос выходил за рамки их полномочий, они прямо так и говорили – "мы этого не можем" или "мы согласны, но должны будем пролоббировать это в Москве". И умели добиваться своего.

– У них было потрясающее оружие – ОРТ, – продолжал Закаев. – Борис всюду возил с собой съемочную группу. Каждый раз, когда у нас был очередной прорыв или мы сталкивались с проблемой, Рыбкин выступал по телевидению, чтобы это сразу дошло до Ельцина, то есть еще до того, как их оппоненты в Москве успевали опомниться.

И по мере того, как шаг за шагом они продвигались к общей цели – мирному договору, который формально завершал войну, становилось ясно, что главная проблема заключается не в том, что они не смогут договориться друг с другом, а в том, что "непримиримые" с обеих сторон – "партия войны" в Москве и полевые командиры в горах сделают все, чтобы этого не допустить.

В КОНЦЕ НОЯБРЯ 1996 года Закаев приехал в Москву с ответным визитом. Первое промежуточное соглашение было готово к подписанию: в нем определялся порядок самоуправления в Чечне на период до выборов. Закаев приехал решать вопрос о двух российских бригадах, до сих пор находившихся в Чечне. Согласно договоренностям в Хасавюрте, их давно уже должны были вывести.

В четверг 21 ноября Закаев посетил Бориса в Совете безопасности на Старой площади. Новости были неутешительными: вывод войск заморожен на пять лет приказом министра внутренних дел Куликова, главнокомандующего федеральными силами в Чечне; и он уже успел заявить об этом по телевидению.

– Сходи сам к Куликову – все поймешь, – предложил Борис.

Куликов, вспоминал Закаев, посмотрел на него "как солдат на вошь" и объявил:

– Войска останутся на месте! Это решение закреплено указом президента и поэтому выходит за рамки Хасавюрта.

– Тогда мы больше не подпишем никаких соглашений! – вспылил Закаев. – Пока хоть один русский солдат остается в Чечне, переговоров не будет!

– Не будет, так не будет, – холодно ответил Куликов.

Но уже в субботу утром Борис позвонил Закаеву в гостиницу:

– Все получилось, Ахмед. Указ о выводе войск подписан!

И он ошарашил Закаева сообщением, что его собственный премьер Аслан Масхадов уже в Москве и в данный момент направляется в Белый дом на совместную пресс-конференцию с Черномырдиным.

Закаев включил телевизор и услышал указ Ельцина о немедленном выводе всех российских войск из Чечни.

– Как тебе это удалось? – спросил Закаев Бориса, пожимая ему руку на церемонии в Белом доме.

– Очень просто. Когда в четверг ты отправился к Куликову, я уже знал, что Ельцин подпишет указ, – объяснил Борис. – Но мне было важно, чтобы Куликов ничего не заподозрил. Сразу после встречи с тобой он улетел с визитом в Польшу, а мы с Рыбкиным – в Грозный за Масхадовым. Тебя использовали для отвода глаз, понимаешь? Ты был так расстроен. Для Куликова увидеть тебя в этом состоянии было лучшей гарантией, что все идет так, как хочет он, и он спокойно отправился в Варшаву. Иначе бы он отменил поездку, помчался в Кремль, устроил скандал, и кто знает, чем бы все закончилось. Извини, Ахмед, что ввел тебя в заблуждение.

Потом Рыбкин поведал мне подробности предыдущей ночи.

Убедившись, что Куликов действительно на пути в Варшаву, они отправились в Чечню на двух самолетах Совбеза. Это была стандартная мера предосторожности на случай теракта. Но на подлете к Грозному пилот сообщил, что военные закрыли аэропорт.

– Как насчет Нальчика? Махачкалы? – поинтересовался Рыбкин.

– Ни один аэропорт на Северном Кавказе нас не принимает.

Борис с Рыбкиным переглянулись. Погодные условия были тут ни при чем. Это были очередные фокусы военных.

– Сколько у нас горючего?

– Хватит на час, – ответил пилот.

Они развернулись и полетели в Волгоград. Было четыре часа утра.

Поспать удалось часа три в аэропортовской гостинице. Утром через президента Ингушетии Аушева они добились посадки в Слепцовске. Масхадов и его свита на машинах примчались туда из Грозного и с недоверием смотрели на Рыбкина и Бориса, которые объявили, что забирают их в Москву: Ельцин приказал вывести войска, и нужно срочно лететь, подписывать промежуточное соглашение.

– Почему об этом нигде не сообщается? – недоверчиво спросил Масхадов. Аллах знает этих русских: заманят все ичкерийское руководство в Москву и посадят в Лефортово!

– Придется нам поверить, – сказали Рыбкин с Борисом.

14 декабря 1996 года Салман Радуев, полевой командир, ставший известным благодаря захвату Кизляра и Первомайского, был остановлен при попытке въехать в Дагестан. Когда его попытались задержать, бойцы его отряда, скрывавшиеся неподалеку, разоружили российских милиционеров, взяли двадцать одного из них в заложники и увезли в Чечню. Неожиданный кризис угрожал срывом мирных переговоров.

УТРОМ 18 ДЕКАБРЯ, на четвертый день после захвата милиционеров, Березовский прибыл в опорный пункт Радуева Новые Гордали в надежде предотвратить перерастание инцидента в полномасштабный конфликт: с каждым часом в российском МВД нарастала решимость применить силу. Радуев, похожий на опереточного злодея, с огромной бородой, темными очками и бейсболкой, скрывавшими изуродованное ранением лицо, не обращал внимания на призывы Масхадова освободить заложников. Он не признавал Хасавюртского соглашения на том основании, что оно не принесло Чечне полной независимости. Теперь же он хотел, чтобы русские извинились за попытку его задержать, иначе он расстреляет заложников.

– Прошу у тебя извинения, Салман, – сказал Борис, сидя напротив Радуева в бункере.

– Борис, ты же понимаешь, что не от тебя я жду извинений, – ухмыльнулся Радуев.

Неожиданно над их головами послышался гул. Два вертолета без опознавательных знаков возникли из ниоткуда, прошлись пулеметным огнем по лагерю Радуева и исчезли так же быстро, как и появились. К счастью, никто не пострадал. Борис понимал – это проделки "Партии войны".

– Видишь, Борис, – сказал Радуев. – Они ведь знают, что ты здесь, не так ли? Я хочу, чтобы это они передо мной извинялись.

После нескольких часов они договорились об обмене милиционеров на одиннадцать боевиков Радуева, взятых в плен год назад в Первомайском. Согласились, что милиционеров отпустят публично, а боевиков – тайно. Но Радуев продолжал настаивать, чтобы МВД принесло извинения ему лично. Дело шло к полуночи. Чтобы показать, что время истекает, Борис посмотрел на часы.

– Хорошие часы у тебя, – сказал Радуев. – Это "Ролекс"?

– Нет, "Патек-Филип".

– Никогда о таких не слышал. Они лучше, чем "Ролекс"? Сколько стоят?

– Пятьдесят тысяч долларов, – ответил Борис.

– Хорошие часы.

– Они твои, – сказал Борис, снимая часы с руки.

Радуев повертел часы в руках.

– Хорошо, забирай своих ментов. Можешь увозить их прямо сегодня, а я беру с тебя слово, что ты отпустишь моих людей.

В ту же самую ночь, пока Борис вел переговоры с Радуевым, люди в масках, вооруженные автоматическим оружием с глушителями, вошли в миссию Международного Красного Креста в чеченской деревушке Новые Атаги и в упор расстреляли спящих сотрудников, включая четырех медсестер-иностранок. На следующую ночь в Грозном таким же образом были убиты пятеро русских мирных жителей.

"Эти убийства – наша национальная катастрофа" – заявил Масхадов.

– Убийцы вели себя нехарактерно даже для самых отвязанных чеченцев, – объяснял мне позже Закаев. – Никто не взял на себя ответственность за это. Никто не выдвинул политических требований. Не было и грабежа. Для нас было очевидно, что теракты эти организованы российскими спецслужбами, чтобы сорвать вывод федеральных войск и выборы. Но у нас не было доказательств.

27 января 1997 года. Народ заполнил избирательные участки по всей Чечне чтобы проголосовать на "законных, демократических и свободных" выборах – так заключили наблюдатели Европейского Союза. Бывший полковник Советской армии пятидесятипятилетний Аслан Масхадов, который руководил военными операциями против России, победил, набрав 69 процентов голосов. Шамиль Басаев, прославившийся рейдом на Буденновск, пришел к финишу вторым с 16 процентами голосов. Действующий временный президент Зелимхан Яндарбиев занял третье место, набрав 15 процентов.

АСЛАН МАСХАДОВ, УМЕРЕННЫЙ светский лидер, конечной целью которого было "привести Чечню в Европу", рассчитывал на быстрое восстановление разрушенной войной экономики. Для этого был необходим мирный договор с Россией, который открыл бы дорогу банковскому, торговому, таможенному и прочим экономическим механизмам и прямому бюджетному финансированию Чечни. В Москве эту повестку дня продвигала "партия мира" – Рыбкин и Березовский, а противостояла ей "партия войны" во главе с Куликовым.

На внутреннем фронте Масхадову противостояли два демона – анархия склонных к терроризму полевых командиров и идеология политического исламизма; их представляли Басаев и Яндарбиев, поддержанные 30 процентами проголосовавших.

Масхадов начал с того, что попытался умиротворить этих демонов – он пригласил в правительство террориста Басаева и исламиста Мовлади Удугова, назначив одного из них ответственным за восстановление экономики, а другого – за переговоры с Россией. Сейчас невозможно сказать, удалось бы Масхадову укротить террористов и исламистов, если бы чеченская экономика пошла вверх. Печальный исторический факт состоит в том, что экономическая помощь из Москвы так и не поступила, и в течение всего периода между двумя войнами влияние исламистов росло, а террористы продолжали действовать безнаказанно. По мнению Ахмеда Закаева, к дестабилизации правительства Масхадова приложили руку российские спецслужбы, тайно поддерживавшие и террористов, и исламистов.

В НАЧАЛЕ АПРЕЛЯ 1997 года в кабинете президента Ингушетии Руслана Аушева состоялось совещание, на котором обсуждалось восстановление Чечни. Присутствовали заместитель секретаря российского Совбеза Березовский и два члена масхадовского кабинета – Шамиль Басаев и ближайший сподвижник Масхадова Ильяс Ахмадов. Как рассказал мне много лет спустя Ахмадов, получивший в 2004 году убежище в США, разговор шел по кругу – чеченцы требовали обещанных денег на восстановление, для чего было необходимо заключить мирный договор, которому препятствовала "партия войны" в Москве, в то время как Чечня все больше скатывалась в хаос и анархию.

– Если бы у вас были ресурсы, с чего бы вы начали? – спросил Березовский.

– С кирпичного завода в Грозном, – в один голос ответили Басаев и Ахмадов. – Это и рабочие места для бывших бойцов, и кирпич для строительства, а это значит, еще сотни рабочих мест.

Борис вопросительно посмотрел на Аушева – отставного генерала, пользовавшегося доверием как в Москве, так и у чеченцев. Тот одобрительно кивнул.

– Сколько для этого нужно денег? – поинтересовался Березовский.

– Два миллиона долларов, – ответил Басаев.

26 апреля в ингушский аэропорт Слепцовск с сумкой, в которой лежало два миллиона долларов наличными, прилетел партнер Бориса Бадри Патаркацишвили. Басаев и Ахмадов приняли деньги, Руслан Аушев засвидетельствовал их передачу и выделил охрану для транспортировки денег в Чечню. Вернувшись в Грозный, два министра принесли сумку с долларами своему президенту, и тот распорядился оприходовать их как первое крупное поступление в государственную казну Ичкерии.

На следующий день оперативная информация о передаче наличности поступила к министру внутренних дел Куликову. Как пишет Куликов в своих мемуарах, он тут же поехал к Ельцину, чтобы доложить о тайном финансировании Березовским чеченских "бандитов и убийц". К удивлению Куликова, "информация не произвела на Ельцина никакого впечатления". Президент был в курсе дела. Он "дал понять, что этот разговор ему неинтересен".

Много лет спустя эпизод с передачей двух миллионов вспомнили, когда обвинили Березовского "в финансировании террористов"; путинская Генпрокуратура пыталась убедить в этом недоверчивых англичан. Но меня заинтересовал совсем другой аспект этой истории.

– Борис, неужели ты отдал чеченцам два миллиона собственных денег?

– Что я, сумасшедший? Конечно нет, – сказал Борис. – Это были бюджетные деньги, Борис Николаевич распорядился. Мы просто их обналичили. Дело в том, что в Чечне разбомбили все банки, и их невозможно было туда перечислить.

КАК-ТО В АПРЕЛЕ 1997 года Березовский попросил меня приехать в Клуб.

– Ты можешь изобразить из себя агента ЦРУ?

– Во-первых, выдавать себя за представителя федеральной власти у нас уголовно наказуемо, – сказал я. – Во-вторых, зная тебя, надеюсь, что стрельбы не будет.

– Ты ведь представитель Сороса, не так ли? – хитро улыбнулся Борис. – У тебя есть визитка? Этого достаточно. В России все считают, что фонд Сороса – крыша ЦРУ. Поехали ко мне на дачу; мне нужно, чтобы ты олицетворял собой Америку. От тебя ничего не потребуется – только осчастливить нас своим присутствием и надувать щеки, больше ничего.

На даче я оказался за столом с Борисом, секретарем Совбеза Рыбкиным и Мовлади Удуговым, заместителем премьер-министра Чечни. Обсуждали текст мирного договора, подписание которого было запланировано на следующий месяц.

Это была странная трапеза: Рыбкин, с повадками самоуверенного кремлевского аппаратчика; Борис, потягивающий Шато Латур; Удугов, прервавший переговоры, чтобы совершить вечерний намаз, и я, изо всех сил старавшийся казаться американским шпионом.

Через три часа проект договора был готов. Это был документ-айсберг, значение которого состояло не только в том, что в нем было написано, но и в том, о чем умалчивалось. В возвышенных фразах он провозглашал мир между двумя народами, враждовавшими несколько столетий, и отказ от применения силы в будущем. Он открывал дорогу дальнейшим практическим соглашениям. Но вопрос о независимости Чечни или ее статуса в составе Российской Федерации – то, из-за чего, собственно, и велась война, в договоре вообще не затрагивался. Это был компромисс, достигнутый с оглядкой на радикалов с обеих сторон. И хотя переговорщики, покидая дачу Бориса, чувствовали, что сделали максимум возможного, их работа взошла семенами новых раздоров в обоих лагерях: в стенах Кремля и в горах Кавказа.

28 АПРЕЛЯ 1997 года, около 7 часов вечера, на вокзале в Пятигорске взрывом бомбы были убиты двое и ранены более сорока человек. Подписание Мирного договора опять оказалось под угрозой срыва.

Министр внутренних дел Куликов тут же обвинил во взрыве чеченских террористов и сообщил об аресте двух чеченок – участниц рейда на Первомайское, которые якобы признались, что заложили бомбу.

– Теперь все могут убедиться в том, что партия войны на самом деле находится не в Москве, а в Грозном, – объявил Куликов по телевизору и призвал "совершить превентивные удары по базам боевиков".

Но когда спустя два дня Рыбкин с Борисом прилетели в Грозный, Закаев им объяснил, что одна из двух террористок, названных Куликовым, жива и здорова, и спокойно живет в городе. Другая погибла еще год назад. А тех двух женщин, которые будто бы признались в теракте, арестовали до взрыва, а не после него.

Рыбкин тут же обрушился на Куликова в прямом эфире, воспользовавшись услугами всегда находившейся рядом группы ОРТ:

– Многие и в Чечне, и в России хотят разрушить хрупкий мир, но мы этого не допустим… независимо от того, какой величины звезды у них на погонах.

"А потом произошла ужасная вещь, – рассказывал мне Закаев, даже спустя много лет кипевший от возмущения. – Этот идиот, Салман Радуев, взял на себя ответственность за взрыв на вокзале. Он хотел любыми способами напомнить о себе.

Мы знали наверняка, что он не имел к этому никакого отношения. Масхадов был взбешен. Он приказал арестовать Радуева за ложные заявления, но мы не могли его достать. Так наша собственная партия войны подыгрывала "партии войны" в Москве. А я тогда понял, что русские готовы устраивать теракты против своих же собственных граждан, лишь бы обвинить нас в этом".

Через два года после этих событий прогремели взрывы домов в Москве.

Березовский в Чечне

"Мыльная опера, в которой стреляют по-настоящему"

Часть IV

Смутное время

Глава 8. Борьба на взаимное уничтожение

Москва, 12 мая 1997 года

ДОГОВОР

О мире и принципах взаимоотношений между Российской Федерацией и Чеченской Республикой Ичкерия

Высокие договаривающиеся стороны, желая прекратить многовековое противостояние, стремясь установить прочные, равноправные, взаимовыгодные отношения, договорились:

1. Навсегда отказаться от применения и угрозы применения силы при решении любых спорных вопросов.

2. Строить свои отношения в соответствии с общепризнанными принципами и нормами международного права.

3. Договор является основой для заключения дальнейших договоров и соглашений по всему комплексу взаимоотношений.

4. Договор составлен в двух экземплярах, причем оба экземпляра имеют равную юридическую силу. 5. Настоящий Договор вступает в действие со дня подписания.

Президент Российской Федерации Б. ЕЛЬЦИН

Президент Чеченской Республики Ичкерия А. МАСХАДОВ

Много позже, анализируя все произошедшее, я согласился с Сашей, что подписание чеченского мира стало последним безусловным успехом Бориса. Все, чем он занимался потом, свелось к менеджменту перманентного кризиса, когда непредсказуемые удары политической стихии разбивали все его блестящие комбинации. При этом нельзя сказать, что он совершал грубые ошибки; просто началась полоса невезения – пошла, как говорят, плохая карта. Любой другой на его месте, возможно, справился бы еще хуже. Череда больших и малых катастроф, последней из которых стал Путин, происходила по причинам, мало от него зависящим; все это время ему, в сущности, приходилось выбирать меньшее из зол. Но факт налицо: после чеченского триумфа 1997 года и вплоть до изгнания из России в 2000-м Борис только и успевал вписываться в крутые повороты российской истории, несущейся под откос, как поезд без тормозов.

Первым таким поворотом стал раскол Давосского пакта, который вверг Кремль в череду непрекращающихся придворных интриг и заговоров, парализовал управление, отвлек энергию, время и ресурсы на междуусобные войны. А тем временем на Лубянке многоголовая чекистская гидра, оправившись от потрясения, плела свой собственный заговор, чтобы завладеть страной, которую триумвират Чубайса, Березовского и Гусинского спас от коммунистов, но не смог до конца уберечь.

Что же касается Саши Литвиненко, то и его челнок был увлечен этим бешеным потоком; он только успевал работать веслом, чтобы не перевернуться и не пойти ко дну.

6 июня 1997 года. На границе Дагестана с Чечней освобождены и самолетом Березовского доставлены в Москву четверо похищенных российских журналистов. 19 августа президент НТВ Игорь Малашенко объявил, что его телеканал заплатил более миллиона долларов за освобождение еще пяти журналистов, похищенных три месяца назад. Между тем полевые командиры, причастные к похищениям, стали коордировать свои действия с радикальными исламистскими группировками, влияние которых в Чечне заметно усилилось. Президент Чечни Аслан Масхадов заявил, что похищение людей впредь будет караться смертной казнью. Силы безопасности Масхадова предприняли попытки освобождить заложников, однако не добились успеха.

ГДЕ-ТО В ПЕРВЫХ числах июня Борис сообщил мне, что пытается взять под контроль "Газпром", для чего ему необходима поддержка Джорджа Сороса.

Очередное заседание правления "Газпрома" было назначено на 28 июня. Борис объяснил, что если бы за ним стоял крупный инвестор вроде Сороса, то это помогло бы ему стать председателем правления. Он уже заручился поддержкой Черномырдина, и теперь дело за Соросом. Получив контроль над газовым гигантом, он собирается модернизировать компанию и превратить ее в прозрачную корпорацию, соответствующую всем западным стандартам. Спрос на газ в Европе неизбежно будет расти, и "Газпром" станет одной из самых влиятельных компаний в мире.

Сорос в это время находился в Будапеште по делам своего благотворительного фонда. По телефону он сказал, что предложение ему интересно и он готов встретиться с Борисом.

Мы вылетели в Будапешт в субботу, 7 июня, на "Гольфстриме" Бориса, который стал для него вторым домом. Я не мог понять, как ему удается справляться со всеми государственными и коммерческими делами, не проявляя при этом признаков усталости. На протяжении нескольких предыдущих дней он слетал в Гаагу для участия в совещании по российско-чеченским отношениям, затем в Киев, чтобы обговорить с украинским президентом Кучмой условия раздела Черноморского флота, затем в Баку – обсудить проект нефтепровода для перекачки каспийской нефти к терминалам Черного моря и наконец в Дагестан – забрать освобожденных журналистов.

Одновременно "Логоваз" договорился с "Дженерал Моторс" о строительстве на Северо-Востоке России завода по сборке автомобилей "Опель", а команда его менеджеров в "Аэрофлоте" готовила авиакомпанию к приватизации. И он только что отбил попытку Владимира Потанина, одного из давосских олигархов, вклиниться в заключительный аукцион по продаже 51 процента акций "Сибнефти", которые находились в залоге у Бориса и Бадри с декабря 1995 года.

То, что Потанин решился выступить на этих торгах против него, было для Бориса полной неожиданностью. И хотя потанинскую заявку в последний момент удалось дисквалифицировать по техническим причинам, сам факт ее подачи означал, что в коалиции, которая год назад привела Ельцина к власти, зреет раскол. В 1995 году, когда Чубайс распределял госсобственность среди олигархов, договорились, что сделки эти окончательные и никакой внутренней конкуренции за ресурсы быть не может. Именно Потанин придумал залоговые аукционы, и как раз для него они оказались наиболее выгодными: его "ОНЭКСИМбанк" заполучил "Норильский никель" – крупнейший в мире производитель цветных металлов и "Сиданко" – нефтяную компанию, которая была еще крупнее, чем доставшаяся Борису "Сибнефть".

– Если Потанин пошел против меня, это значит, что он создает финансовую базу для предвыборной кампании Чубайса в 2000 году, – объяснял мне Борис, пока мы летели к Соросу.

Среди олигархов Потанин был ближе всех к Чубайсу. После выборов 1996 года Чубайс сделал его первым вице-премьером по экономике. "ОНЭКСИМбанк" получил самые выгодные государственные контракты, в том числе такую золотую жилу, как обслуживание счетов Федеральной таможенной службы. Влияние Потанина сохранилось и после того, как в марте 1997 года Ельцин перетряхнул свою администрацию, создав то, что вошло в историю как "правительство молодых реформаторов". Главным среди них был Чубайс, переместившийся из Кремля в Белый дом, где занял место Потанина. Ему в подмогу дали нового, "чистого" младореформатора, который не ассоциировался с приватизационными скандалами – тридцативосьмилетнего Бориса Немцова, в недавнем прошлом губернатора Нижнего Новгорода. Должность Главы кремлевской администрации, которую освободил Чубайс, получил журналист и друг дочери Ельцина Валентин Юмашев.

Потанин вернулся в свой банк, но его альянс с Чубайсом только укрепился. Люди "ОНЭКСИМбанка" заняли ключевые позиции в экономическом блоке правительства – в Федеральной комиссии по рынку ценных бумаг, Министерстве финансов, Федеральной службе по банкротству и так далее. По сути, Чубайс и Потанин построили мощный государственно-частный конгломерат, проросший щупальцами во все ведомства экономического блока правительства. И вот теперь, в начинающейся битве за "Газпром", Потанин и Чубайс выступили против Березовского. Если бы Борису удалось привлечь Сороса на свою сторону, это, конечно, сильно бы ему помогло.

"Газпром" был настолько лакомым куском, что Джордж не смог устоять. После пятнадцатиминутного разговора в ресторане будапештского отеля "Кемпински" они обменялись рукопожатием и договорились о сотрудничестве. Затем Джордж улетел на Адриатику в запланированный отпуск. С яхты он надиктовал письмо "дорогому Борису", в котором обещал немедленно инвестировать один миллиард долларов – на то время это составляло 3 процента капитализации "Газпрома". В письме также оговаривался опцион на покупку акций еще на два миллиарда, но все это при условии, что Борис станет председателем правления газового гиганта. В письме Сорос также призывал отменить ограничения на продажу акций "Газпрома" иностранцам, так называемым "нерезидентам". Это укрепило бы доверие Запада к российскому рынку в целом, не говоря уже о том, что нынешние акционеры – "резиденты" получили бы громадную моментальную прибыль, потому что акции "Газпрома", выйдя на мировые биржи, немедленно подскочили бы в цене минимум в два раза. Надо сказать, что в этом случае вклад самого Джорджа, который в доле с Борисом собирался купить акции по цене, назначенной для резидентов, тоже немедленно бы удвоился.

Следующий шаг состоял в том, чтобы свести Сороса с Черномырдиным. Через пару дней Борис сообщил, что такая встреча назначена. Пришлось звонить Джорджу и радовать его известием, что ему не удастся догулять отпуск – прямо с яхты в Адриатике его заберет вертолет и доставит в ближайший аэропорт, откуда специально зафрахтованным самолетом он прибудет в Сочи, где Черномырдин проводит отпуск. Премьер ждал Сороса у себя в субботу, 14 июня.

ЗАНИМАЯСЬ БИЗНЕСОМ, БЕРЕЗОВСКИЙ не забывал о Чечне. Ранним утром 12 июня в моей московской квартире раздался звонок.

– Через четверть часа за тобой приедет машина. Нужно кое-что сделать по дороге в Сочи. Летим в Грозный.

На бетонной полосе подмосковного аэродрома прогревал двигатели громадный военный самолет. Это был воздушный штаб российского Совбеза.

– Тут у ребят будет истерика, если выяснится, что я взял на борт американца, – сказал Борис, сидевший в командирском салоне вместе с Рыбкиным. – Кроме Ивана Петровича и Сергея, моего телохранителя, никто не знает, кто ты такой. Так что смотри, чтоб тебя не раскрыли. А когда мы начнем обсуждать государственные тайны, пересядешь в другой салон.

Когда мы взлетели, охранник повел меня в хвостовую часть самолета. По дороге в одном из отсеков я увидел офицеров в наушниках, склонившихся над мониторами. Затем был отсек, в котором около двадцати устрашающего вида десантников сидели в полной боевой экипировке, а в углу, в стойках, отдыхали автоматы. Наконец, в маленьком отсеке в конце самолета я увидел Сергея, охранника Бориса, с которым встречался в логовазовском клубе.

– На земле не отходи от меня далеко; если что понадобится, обращайся ко мне, – сказал он. – Узнают чеченцы, кто ты есть – выкрадут. Придется платить выкуп.

Мы приземлились. Из окна я наблюдал, как наши десантники заняли позицию, окружив самолет. Подъехали фургон и несколько джипов, из которых высыпали боевики. Рыбкин, Борис, двое сотрудников Совбеза, Сергей и я сели в фургон – шестеро штатских в толпе вооруженных чеченцев. И поехали, оставив спецназовский эскорт позади, у самолета.

– Нет никакого смысла брать их с собой, – объяснил Сергей. – Если что, им все равно не справиться с боевиками, и лучше, чтобы они не входили с ними в прямой контакт, от греха подальше. Если нас что-то и защищает, то только чеченское гостеприимство.

Впрочем, судя по выражению его лица, на гостеприимство чеченцев он не слишком рассчитывал.

Несколько минут мы ехали по местности, изуродованной войной, оставляя позади разрушенные дома, обожженные деревья и сгоревший русский танк, и остановились у дома, чудесным образом не тронутого войной. Караван джипов и внедорожников доставил чеченскую делегацию: одетого в камуфляж Масхадова, Ахмеда Закаева в гражданском костюме – тогда я увидел его впервые, и Удугова, моего старого знакомого по мирным переговорам на даче, в традиционной чеченской каракулевой папахе. Удугов мне кивнул, а я сделал важное лицо – пусть думает, что и сюда проникло ЦРУ. Сергей и я остались в коридоре в компании свирепых боевиков, одетых во все черное и увешанных автоматами всевозможных марок. Мы сидели в полной тишине, поглядывая друг на друга.

Через час переговоры завершились.

– Забираем Масхадова и летим в Сочи к Черномырдину, – объявил Борис.

КАК Я ПОЗЖЕ УЗНАЛ, эти переговоры были частью начинающейся "Большой игры" за каспийскую нефть. Нефтепровод Баку-Новороссийск на протяжении 140 километров проходил по территории Чечни. Чеченцы настаивали, чтобы Ичкерия, так же как Россия и Азербайджан, была суверенным партнером. Сторонники жесткой линии в Москве – "партия войны", отказывались дать чеченцам равноправный статус, сочтя это очередным унижением для России. Но Березовский и Рыбкин думали лишь о том, чтобы побыстрее запустить нефтепровод и обойти американцев, предлагавших Азербайджану построить другой нефтепровод в обход России – из Баку через Грузию в турецкий средиземноморский порт Чейхан.

13 июня я был единственным свидетелем, если не считать съемочной группы ОРТ, мероприятия, которое по телевизору выглядело как совместная пресс-конференция Масхадова и Черномырдина после переговоров в Сочи. Когда-то здесь располагалась летняя резиденция Сталина; виллу окружал райский сад с величественными кипарисами и роскошными клумбами, террасами спускавшийся к морю. Мы находились всего в трехстах километрах от Чечни, но это была совершенно другая планета. Масхадов и Черномырдин объявили перед камерой, что наконец устранены все препятствия для открытия нефтепровода и подготовлены новые соглашения между Россией и Чечней, касающиеся банков и таможни. А между строк читалось: пусть московские милитаристы бесятся – Рыбкин с Березовским их опять обошли.

МАСХАДОВА УВЕЗЛИ НА аэродром, а через несколько часов прибыл успевший слегка загореть Сорос. Как и я, он находился под сильным впечатлением от того, что оказался на бывшей даче Сталина. С Черномырдиным они встретились, как старые друзья; премьер-министр шутливо напомнил ему о своей антикоммунистической проповеди в Белом доме год с лишним назад. Теперь наступила очередь Джорджа читать лекции: за обедом он не жалел красноречия, рассказывая о преимуществах свободного рынка и корпоративной прозрачности, и пообещал, что его трехмиллиардный вклад в "Газпром" изменит точку зрения западных инвесторов, по-прежнему считавших Россию ненадежным местом для капиталовложений.

Борис сиял. Все трое скрепили договоренность рукопожатием. Затем Джордж отвел меня в сторону.

– Борис заплатил тебе, чтобы ты организовал встречу?

– Конечно же нет, – сказал я. – Я думал, что работаю на тебя.

– Это хорошо. А ты, часом, все еще не гражданин России?

– Нет, Джордж, я потерял советское гражданство, когда уехал отсюда двадцать лет назад. Я думал, ты знаешь.

– Это плохо. Видишь ли, мы с Борисом договорились, что создаем компанию – пятьдесят на пятьдесят, чтобы купить акции "Газпрома". Я хочу иметь в ней контрольный пакет, но по закону необходимо, чтобы более 50 процентов были в руках "резидентов". Требуется российский гражданин, которому я мог бы полностью доверять, чтобы баланс был в мою пользу.

– В Москве у меня есть дочь от первого брака, она российская гражданка. Правда, сейчас она подумывает о переезде в Америку.

– Это подойдет, – сказал Джордж. – Как только вернешься в Москву, отправь в мой офис копию ее паспорта. Мы дадим ей четверть процента.

Джордж внимательно следил за моей реакцией, и, признаюсь, мне потребовалось усилие, чтобы скрыть душевный трепет. Четверть процента от трех миллиардов! В эту минуту я ощутил в себе присутствие той самой капиталистической алчности, которая движет Борисами и Джорджами всего мира: оказавшись в нужное время в нужном месте, я вот-вот стану мультимиллионером!

НО, УВЫ, СУДЬБА решила иначе. План "взятия Газпрома" развалился в течение нескольких часов после нашего возвращения в Москву. Его похоронил вице-премьер Борис Немцов, которого Джордж с утра посетил в Белом доме. Немцов объявил Соросу, что еще в марте, когда он вошел в правительство, было решено, что отныне в стране действуют новые правила: приватизация будет происходить только по-честному, в открытых аукционах, а значит – никаких закулисных договоренностей. Немцов настоятельно порекомендовал Джорджу не принимать участие в сделке с Березовским, ибо она организована по старым правилам "грабительского капитализма", против которых сам Джордж так резко выступает. Как же он может теперь подрывать усилия "младореформаторов", которые начали в России новую эру честной игры?

Устыдившись, Джордж передумал и тут же превратился из алчного инвестора в "бескорыстного друга России" – по крайней мере, так мне тогда казалось. Вместо того, чтобы вложить деньги в "Газпром", он согласился дать младореформаторам миллиард долларов взаймы, чтобы те смогли заткнуть очередную дыру в госбюджете.

– Нам этот миллиард нужен всего на пару недель, – объяснял Джорджу еще один младореформатор, министр по делам приватизации Альфред Кох, которого мы посетили после Немцова. – Борис Николаевич публично обещал погасить задолженность по пенсиям до конца месяца, а поступления от еврооблигаций ожидаются не ранее пятого числа. Мы сразу же отдадим вам деньги.

По дороге в клуб "Логоваза" Джордж мрачно молчал; ему предстояло сообщить Борису неприятную новость. Только однажды он нарушил тишину:

– Знаешь, я тебе завидую: ты взял билет в партер, за мои деньги, и можешь спокойно сидеть и наслаждаться спектаклем. А я вот не могу себе этого позволить. Стоит мне только здесь появиться, как я сам тут же становлюсь действующим лицом.

Приехав в Клуб, он сообщил Борису, что выходит из газпромовской сделки. Борис с трудом сдерживал гнев, но как только Джордж уехал, он взорвался:

– Как он может так поступать? Ведь мы договорились, пожали друг другу руки! Неужели он действительно поверил этому клоуну? Неужели он не понимает, что Немцов играет роль "Чубайса с человеческим лицом" для глупых иностранцев. Я сам его на эту роль выбрал, когда мы были одной командой. Я не хитрил с Джорджем – специально привез его в Сочи, чтобы он своими глазами увидел, как здесь делаются дела. Это все махинации Чубайса, который строит для себя платформу. Честная игра – курам на смех! Как Джордж может этого не понимать?

Я не знал, что ответить. Конечно, я был расстроен не меньше, так как мои собственные шансы стать миллионером только что безвозвратно испарились. Нужели Джордж действительно такой наивный? Или ему известно что-то, чего я не знаю? Джордж, конечно, мой босс и очень умный человек, но Борис все-таки лучше понимает, что происходит в Кремле.

На самом деле, как выяснилось месяц спустя, Джордж отнюдь не выходил из игры, а провернул в Москве другую грандиозную сделку, которая выглядела классической закулисной договоренностью. Я не знал о том, что после визита в Клуб он встретился с Борисом Йорданом, американским инвестиционным банкиром российского происхождения, который уговорил его вложить миллиард долларов в другой приватизационный проект, и на стороне не кого-нибудь, а изобретателя залоговых аукционов Потанина, который претендовал на 25 процентов "Связьинвеста", российского телекоммуникационного холдинга. Сорос с Потаниным выступили против альянса Гусинского с испанской компанией "Телефоника". Руководил аукционом министр приватизации Альфред Кох, которому накануне Джордж одолжил миллиард долларов для госбюджета.

26 июля были объявлены результаты: Сорос и Потанин приобрели четверть "Связьинвеста" за один миллиард восемьсот восемьдесят миллионов долларов.

Разразился скандал. Гусинский, который проиграл аукцион, заявил, что Чубайс лично обещал ему, что согласно "установленным правилам" его заявка непременно выиграет, а сам за его спиной подыграл Потанину. Березовский, который был свидетелем чубайсовских гарантий, поддержал Гусинского. Даже Ельцин, который рассказал в "Президентском марафоне", как ему пришлось "разбираться с разгоравшимся конфликтом", отметил, что "Гусинский с полным основанием претендовал на покупку акций "Связьинвеста".

Однако Чубайс утверждал, что аукцион прошел в соответствии с новыми правилами честной игры и открыл новую эру нравственно безупречного, честного капитализма. Борис же настаивал, что на самом деле имела место закулисная договоренность Чубайса с Потаниным.

История со "Связьинвестом" стала концом Давосского пакта. В течение трех последующих месяцев вся мощь медиа-империй Березовского и Гусинского обрушивалась на правительство младореформаторов, обвиняя их в коррупции. Программы ОРТ и НТВ рисовали образы продажного госчиновника Чубайса в доле с алчным банкиром, суперолигархом Потаниным, за спиной которого маячила зловещая фигура Джорджа Сороса, небезызвестного спекулянта с Уолл-стрита. "Война олигархов" раздирала Ельцинскую администрацию на куски. Опросы общественного мнения говорили о неуклонном снижении доверия к младореформаторам.

Я несколько раз тогда разговаривал с Борисом, пытаясь убедить его, что этот конфликт парализует власть, подрывает доверие к реформам, что он выгоден лишь коммунистам и чекистам. Зачем Гусинскому вся эта суета из-за какой-то телефонной компании? Что ему – мало банка и телевидения?

Борис сердито посмотрел на меня.

– Дело не в этом. Меня абсолютно не волнует, получит Гусь телефонную компанию или нет. И честная игра здесь ни при чем: любые результаты были бы подстроены. Дело в том, что Чубайс хочет получить полный контроль на том основании, что он так решил. Возомнил, что государство – это он. Большевик е…ый! Серый кардинал!

Борис объяснил, что спор вокруг "Связьинвеста" – это не просто схватка Потанина с Гусинским за кусок собственности, а столкновение двух точек зрения на то, как должны строиться взаимоотношения бизнеса и государства в новой России. Пожалуй, единственными людьми, которые уже тогда четко понимали, о чем идет речь, были Чубайс и Березовский – две полярные фигуры Давосского пакта, оба антикоммунисты, но один – супербюрократ, а другой – суперкапиталист.

Согласно Борису, независимые от власти олигархи должны обладать существенным политическим влиянием. В этом, по его мнению, историческая роль российского бизнеса – быть противовесом коммунистам и спецслужбам, столпам тоталитарного государства. По Борису, олигархи были гарантами демократического развития, финансовым фундаментом свободы слова и плюрализма. Иначе государство подомнет под себя все – и прессу, и парламент, и гражданское общество.

Чубайс же, наоборот, считал, что олигархи, которые возникли от щедрот государства, должны находиться под контролем власти и подчиняться ей. Поразительно, как менее чем за два года точка зрения Чубайса изменилась на 180 градусов: из радикального сторонника безудержного капитализма он превратился в апологета государственного контроля над капиталистами. Будучи по сути своей радикалом, он бросился из одной крайности в другую, наслушавшись, по-видимому, кейнсианских проповедей Сороса.

Именно тогда начались и мои собственные разногласия с Соросом. Я разделял точку зрения Бориса. А Джордж принял сторону переродившегося Чубайса-государственника.

Я тщетно пытался объяснить Джорджу, что в России нет традиции прав и свобод. Демократические институты здесь слабы и непрочны, они не укоренились в обществе, поскольку в нем отсутствует средний класс, на котором держится демократия на Западе. На протяжении столетий все российские проблемы вырастали из ничем не ограниченной власти. Поэтому любые центры влияния, способные противостоять власти, будь то своекорыстные олигархи или даже полукриминальные губернаторы, являются проводниками свободы. Они заменяют отсутствующую систему сдержек и противовесов. Они играют роль феодальных баронов в средневековой Англии, выступивших за свои имущественные права против короля и положивших начало ограничению власти на Западе. Что укрепляет олигархов, то хорошо для демократии. Что усиливает Кремль, то плохо.

Но для Джорджа теперь уже не Чубайс, а Борис стал воплощением ничем не ограниченного капитализма, против которого он давно воевал. Сорос видел Россию вне контекста ее традиций и истории, в рамках своей собственной политической теории, которую провозгласил в опубликованной в тот год журнальной статье: "Главным врагом открытого общества является… вовсе не угроза коммунизма, а угроза капитализма".

ВОЙНА ОЛИГАРХИЧЕСКИХ КЛАНОВ продолжалась до поздней осени. Ельцин снова оказался между двумя группировками, пытавшимися завоевать его расположение. В "Президентском марафоне" он пишет, что так и не смог разобраться, кто был прав в споре о "Связьинвесте": "Гусинский и Березовский пытались доказать, что банк Потанина, пользующийся, по сути дела, государственными деньгами, деньгами таможни, [был] поставлен правительством в заведомо более выигрышные условия. Но в ответ звучало: а «Сибнефть» Березовского? А НТВ Гусинского – кто ему выделил престижный метровый диапазон, кто дал льготы на сигнал, разве не государство? Спор был бесконечным… я чувствовал, что… уперся в стену".

С одной стороны, он верил Чубайсу, которого считал экономическим кудесником и "лучшим менеджером" России, и благоволил Немцову, которого прочил себе в преемники. Младореформаторы смогли убедить его в своем абсолютном бескорыстии.

Но, как пишет Ельцин в "Президентском марафоне", его настораживала напористость Чубайса: "[Они] должны подчиниться… [они] считают себя полными хозяевами в стране… Надо однажды обломать им зубы! Иначе мы ничего не сможем добиться", - настаивал глава младореформаторов.

Казалось, что его главной целью стало сломить сопротивление двух олигархов, а вовсе не сама суть дела. Ельцин чувствовал, что "новые правила игры Чубайс использовал как политическую дубинку… Рыночник по мировоззрению, он был абсолютным большевиком по темпераменту, по подходу. Это меня смущало".

С другой стороны, его собственная дочь, его преданный премьер-министр и верный глава администрации в один голос твердили: берегите олигархов! Эта малоприятная парочка, Березовский и Гусинский с их телеканалами – единственные, кто в решающий момент в состоянии защитить демократию от происков "красно-коричневых" – коммунистов и патриотов, собирающих силы для реванша. А разговоры о том, что Березовский манипулирует кремлевской администрацией за спиной президента – клевета: разве президент не знает, что им никто не манипулирует?

Ельцин тщетно пытался достичь компромисса. Он пишет о своих неудачных попытках примирить стороны и о чувстве бессилия перед "необратимостью последствий такого скандала внутри [его] команды".

Даже Сорос в Нью-Йорке, внимательно следивший за развитием событий, сказал мне:

– Из-за своих дрязг они не замечают, как лодка приближается к водопаду. Экономическая деятельность правительства парализована. Вместо того чтобы собирать налоги, Чубайс воюет с Березовским.

Тревога охватила ичкерийцев в Грозном.

– С начала августа мы почувствовали, что в Москве происходит что-то неладное, – рассказывал мне Ахмед Закаев. – У Бориса просто не было времени заниматься нашими делами, а без него весь мирный процесс остановился, а затем покатился вниз.

По просьбе Сороса я снова попытался поговорить с Борисом: неужели все-таки нельзя договориться?

– Я готов договариваться и играть по новым правилам. Пусть проводят аукцион заново под международным контролем. Пусть Гусь с испанцами его честно проиграют. Но если мы согласимся с тем, что Чубайс отдал ресурс Потанину потому только, что он так решил, то нам – конец. Они могут пудрить мозги Соросу, но я-то знаю, что они сговорились!

Кампания за повторный аукцион "Связьинвеста" – "по-честному", набирала силу. Каждый по своим причинам, под ней подписались премьер-министр Черномырдин и лидер силовиков Куликов. Чубайс, который, как и Борис, понимал, что уступка обернется для него политическим крахом, мог рассчитывать только на одного человека – президента. И он пришел к нему за помощью.

У Ельцина не поднялась рука подписать приговор "младореформаторам". Так и не решив для себя, какая из воюющих сторон права по сути, он с тяжелым сердцем принял решение вмешаться и поддержать Чубайса: "Я настоял на том, что экономический блок правительства имеет в этом вопросе приоритет перед всеми остальными. «Связьинвест» остался у Потанина, – писал он в мемуарах. – Споры закончены, сказал я журналистам".

Но скандал только усилился. Окончательные удары стороны нанесли друг другу в ноябре. Их схватка напоминала сбывшуюся концепцию холодной войны – взаимогарантированное уничтожение.

Воспользовавшись отсутствием находящегося в отпуске Черномырдина, Чубайс и Немцов 4 ноября прибыли на дачу к Ельцину с ультиматумом. Они потребовали голову Бориса, мотивируя это полным параличом в правительстве.

– Борис Николаевич, информационную войну надо кончать, – сказал Чубайс. – Если вы уберете Березовского из Совета безопасности, он моментально потеряет свой вес, его мнение никого не будет интересовать, и конфликт завершится.

Ельцин пишет, что ему не хотелось "терять" Бориса. Но окончательно его убедил аргумент Чубайса, заключавшийся в том, что Березовский создал себе репутацию «серого кардинала» Кремля, и публика верит, что он манипулирует президентом. Но ведь это же не так?

И Ельцин подписал указ об отставке Березовского.

Удар возмездия со стороны двух олигархов последовал в течение недели: СМИ Гусинского и Березовского сообщили, что некая подставная фирма, принадлежащая потанинскому "ОНЭКСИМбанку", незадолго до аукциона по "Связьинвесту" заплатила Чубайсу и шести ведущим "младореформаторам" (исключая Немцова) по 90 тысяч долларов каждому, под видом "гонораров" за ненаписанную книгу, то есть астрономическую по тем временам сумму, если учесть, что заработок госчиновника составлял 500 долларов в месяц. Образ бескорыстных и неподкупных борцов с коррупцией рассыпался. У Ельцина не осталось иного выхода, кроме как убрать весь клан Чубайса из правительства. Он уволил ключевых "младореформаторов", включая министра приватизации Коха, и понизил Чубайса, лишив его портфеля министра финансов, но оставив в вице-премьерах.

Самоуничтожение Давосского пакта создало в коридорах власти грандиозный "кадровый дефицит". В "Президентском марафоне" Ельцин с горькой иронией вспоминает: "Один из моих помощников тогда сказал: «Не удивлюсь, если через год у нас во главе администрации будет какой-нибудь генерал, а правительство возглавит коммунист». Этот прогноз показался мне чересчур мрачным. Кто бы мог предположить, что через год во главе администрации действительно окажется генерал Николай Бордюжа, а премьер-министром будет явно тяготеющий к коммунистам Евгений Примаков!"

С ТЕХ ПОР ПРОШЛО более десяти лет, и можно только еще шире развести руками перед непостижимостью, как любил говорить Ельцин, "загогулин" российской политики. Знамя государственного капитализма, под которым в 1997 году младореформаторы вышли в последний бой против двух строптивых олигархов, подхватил Путин, слово в слово повторив претензии Чубайса к Березовскому и Гусинскому, и бюрократическая модель взяла в России верх.

Уже после смерти Саши Марина Литвиненко столкнулась на конференции в Лондоне с Борисом Немцовым, которого чекистская власть выбросила вместе с остальными либералами на свалку истории. К тому времени Путин уже вовсю использовал "Газпром" в качестве инструмента политики – от контроля за СМИ до давления на страны Восточной Европы. Разговор зашел о Березовском.

– Он ненавидит меня за то, что я тогда не позволил ему прибрать к рукам "Газпром", - задумчиво сказал Немцов. – А ведь надо было отдать. Уж лучше бы достался Борису.

Слева направо: Ельцин, Рыбкин, Березовский, Удугов, Масхадов, Закаев. Москва, Кремль, 12 мая 1997 года. (Архив Бориса Березовского)

"…подписание чеченского мира стало последним безусловным успехом Бориса".

Владимир Гусинский и Борис Березовский. (Александр Потапов, Коммерсант)

"…эта малоприятная парочка с их телеканалами – единственные, кто в решающий момент в состоянии защитить демократию".

Глава 9. Отдел особых задач

В то время как в Кремле шли баталии вокруг "Связьинвеста", а олигархи обличали друг друга с экранов телевизоров, в спецслужбах зрел другой заговор, который круто развернул судьбу Саши Литвиненко.

В конце августа 1997 года Сашу неожиданно перевели в некое суперсекретное подразделение под названием УРПО – Управление по разработке и пресечению деятельности преступных формирований. Здесь ему предстояло работать под руководством человека, который совсем недавно сам был объектом его разработки.

Все началось с конфликта с непосредственным начальником в антитеррористическом центре генералом Волохом. Саша только что вернулся с операции, как Волох вызвал его к себе.

– Мне докладывают, что твои люди стреляли в подозреваемого. Что у вас там произошло?

Саша объяснил, что они проводили задержание крупного бандита, за которым числилось несколько убийств. Он пытался скрыться. Один из Сашиных людей, как и положено, произвел предупреждающий выстрел в воздух, а затем прострелил ему ногу. Преступника задержали и доставили в больницу.

Волох бушевал. Он кричал, что ему не хватало только статей в газетах о том, как ФСБ устроила стрельбу в центре Москвы. Он приказал Саше отстранить от работы стрелявшего оперативника. Но Саша лишь огрызнулся в ответ, хлопнул дверью и отправился к директору ФСБ Николаю Ковалеву.

Ковалев знал Сашу много лет. У него была привычка напрямую общаться с рядовыми офицерами, минуя субординацию. В случае необходимости Саша без труда мог добиться приема.

Войдя в кабинет к Ковалеву, он с порога начал доказывать свою правоту: вот, у прокуратуры к нему претензий нет, а Волох начинает служебное расследование. Он не может допустить, чтобы его сотрудников несправедливо наказывали. В конце концов, он не держится за эту работу и готов подать в отставку.

Ковалев внимательно слушал. Он молча кивал головой, когда Саша расхваливал свою команду, "хороших, преданных ребят", а затем вдруг сказал:

– Я перевожу тебя в УРПО. Будешь в подчинении у Гусака. Я уже говорил с ним, он согласен.

Полковник Александр Гусак был начальником Саши в АТЦ и перешел в УРПО еще год назад.

Саша был поражен: как же он будет там работать, если еще совсем недавно "разрабатывал" начальника УРПО генерала Хохолькова и писал на него рапорт Ковалеву?

В СЕНТЯБРЕ 1994 ГОДА, когда началась первая война в Чечне, полковник Хохольков, крупный мужчина с громадными ручищами, руководил одним из подразделений в оперативном управлении ATЦ, где служил и Саша. После войны его неожиданно повысили до генерала и назначили командовать только что созданным УРПО. Сашин начальник в АТЦ, генерал Волох, был этим очень недоволен. Он считал, что новое управление будет конкурировать с его собственным.

Незадолго до этого между Волохом и Хохольковым случился крупный скандал. По ФСБ тогда прошел слух, что свежеиспеченный генерал только что купил себе ресторан и дачу. Хохольков отказался объяснять Волоху происхождение денег и посоветовал не совать нос в чужие дела. В середине лета 1996 года Волох вызвал Сашу и приказал "нарыть материал на Хохолькова" – все, что он только сможет найти.

Саша начал "рыть" и в скором времени получил информацию о связях Хохолькова с криминальными элементами в Узбекистане, где до распада Советского Союза Хохольков служил в местном КГБ. Потом Сашин источник в МВД сообщил, что в московском УБОП (Управлении по борьбе с организованной преступностью) якобы уже два года лежит компромат на Хохолькова. Речь шла о некой видеопленке, зафиксировавшей Хохолькова в компании с криминальными авторитетами. Менты попридержали пленку в качестве гарантии, что УРПО не станет интересоваться темными делами УБОПа.

A уже в сентябре Саша случайно наткнулся на секретные документы генерала Лебедя, среди которых была справка ГРУ по Чечне, и в ней фигурировал Хохольков. Саша узнал, что незадолго до первой войны тот участвовал в секретной операции, которую лично контролировал бывший директор ФСБ Михаил Барсуков. Тогда Хохольков четыре месяца пробыл в Германии. Обычно операции за рубежом не входили в компетенцию ФСБ; за границей работали Служба внешней разведки СВР и военная разведка ГРУ. Но данная операция проводилась ФСБ, потому что касалась сугубо внутреннего дела – закупок оборудования и программного обеспечения для электронной системы безопасности в Кремле; заказчиком был начальник ФСО Коржаков. Операция в Германии состояла в том, чтобы с помощью подставных фирм обойти ограничения на экспорт в Россию американских военных технологий. Именно тогда Хохольков добыл еще и систему наведения ракеты воздух-земля на сигнал спутникового телефона, которую потом использовали для ликвидации чеченского президента Джохара Дудаева.

Сама по себе эта информация никак не компрометировала Хохолькова. Но в справке ГРУ утверждалось, что в процессе закупки куда-то пропали несколько миллионов долларов. Именно такая информация и была нужна Саше – "нарыть все что можно" на Хохолькова.

По указанию Волоха Саша описал свои "находки" в рапорте директору ФСБ. Ковалев тогда поблагодарил его и сказал, что займется этим сам. Однако через шесть месяцев ничего не произошло. Хохольков по-прежнему руководил УРПО, а Саша в который раз решил, что дело положили под сукно.

А теперь Ковалев приказывает ему идти под командование Хохолькова!

– По поводу Хохолькова не беспокойся, – сказал директор, которого явно забавлял Сашин недоуменный взгляд. – Мы проверили твою информацию и приняли ее к сведению. Мне нужен свой человек в этом отделе. Если заметишь что-нибудь подозрительное, докладывай лично мне. Это приказ.

– Есть, товарищ генерал-полковник! – только и мог сказать Саша.

УРПО, В КОТОРОМ работало около сорока оперов, пользовалось в структуре ФСБ беспрецедентной автономией. У него были собственные автопарк, технические службы, группа захвата и своя картотека агентов. Управление располагалось в отдельном здании без вывески, далеко от Лубянки. Оказавшись в УРПО, Саша достаточно быстро понял, что подразделение создано для внесудебных акций против лиц, подозреваемых в тяжких преступлениях.

В основе деятельности УРПО лежала та концепция, что в чрезвычайных обстоятельствах силовые структуры имеют право действовать вне рамок закона. Это была та же самая логика, за которую год назад поплатился генерал Лебедь, предлагавший дать право на внесудебные расправы своему "Российскому легиону". И вот теперь подобная структура тайно возникла внутри ФСБ.

Впоследствии в своих статьях и выступлениях Саша развивал мысль, что УРПО возникло как логическое следствие чеченской войны. Война, говорил он, легитимизирует многие вещи, которые в мирной жизни абсолютно немыслимы, включая преднамеренное убийство (противника), произвольный арест (взятие в плен), ущерб для собственности и жизни мирных жителей, которые имели несчастье оказаться в зоне боевых действий. На войне нормальные законы не действуют – людей защищают Женевские конвенции. Однако война в Чечне так и не была объявлена, и то, что там происходило, считалось обеспечением правопорядка, то есть теоретически подчинялось законам мирного времени.

В этом смысле ликвидация Дудаева, к примеру, должна была квалифицироваться как внесудебная расправа, а вовсе не военная операция. А чеченец, захваченный с оружием в руках, должен был считаться взятым под стражу подозреваемым, но никак не военнопленным. Однако сотрудники ФСБ обращались с пленными по своему усмотрению, в условиях полного правового вакуума, в котором не работали ни конституционные гарантии, ни Женевские конвенции.

Привыкнув убивать, похищать и пытать чеченцев без оглядки на закон, в ФСБ быстро смекнули, что такие же приемы будут чрезвычайно эффективны и в мирной жизни для борьбы с организованной преступностью. Так возникло УРПО.

Саша рассказал, что в УРПО, как правило, брали оперов, за которыми "была кровь". К примеру, один из офицеров "вернулся в строй", отбыв срок за убийство подозреваемого в изнасиловании. Другая группа сотрудников "пустила в расход" четверых дагестанских бандитов, которые имели неосторожность вымогать деньги у владельца магазина, оказавшегося сыном одного из бывших руководителей КГБ.

С первого дня службы в УРПО Сашу насторожила царившая там неформальная, "полевая" оперативная практика – как на войне. Конечно, ему и раньше приходилось нарушать закон, но всегда по письменному приказу сверху, и кто-то из начальства за это отвечал. В УРПО же все было по-другому. Привыкший скрупулезно протоколировать свои действия в "оперативном деле", он с удивлением обнаружил, что здесь приказы отдаются устно, письменных рапортов о выполнении не требуют, и операции зачастую вообще нигде не регистрируют, чтобы не оставалось следов.

Когда Саша рассказывал мне все это ночью по дороге в Стамбул, он, конечно, понимал, что его откровения бросают тень также и на него. Меня все время подмывало спросить: вот ты обличаешь Контору, а как насчет тебя самого? Но он ответил, не дожидаясь вопроса.

– Не скажу, что я святой, но на мне нет крови. Я ведь попал в УРПО только потому, что Ковалев определил меня туда. Хохольков никогда не взял бы меня сам. И еще: ведь когда меня посадили в Лефортово и стали шить дела одно за другим, перевернули всю мою деятельность с первого дня службы – и ничего серьезного не нашли, кроме трех смехотворных мелких эпизодов! Если бы на мне была кровь, это точно бы всплыло!

Тогда же он дал ответ и на второй занимавший меня деликатный вопрос. Оказалось, что изначально его конфликт с Конторой был никак не связан с политикой или желанием кого-то обличать. Политическая составляющая появилась гораздо позже. А то, что в конечном итоге все это вылилось в открытый бунт – да у него и в мыслях такого не было. В действительности то был всего лишь акт самосохранения. Он просто понял, что в УРПО ему рано или поздно придется "брать на себя кровь" и стал искать способ этого избежать; к конфронтации с системой его привела неумолимая логика последующих событий – "закон непредвиденных последствий".

– К тому же я и поработать-то в УРПО толком не успел, – продолжал он. – Я пришел туда в сентябре 97-го; потребовалось два с лишним месяца, чтобы разобраться что к чему. А к Новому году я уже ломал голову над тем, как оттуда поскорее убраться.

Поначалу задания Саши касались того же типа "объектов", с которыми он работал в АТЦ: банды, похитители, коррумпированные сотрудники милиции. "Первым звонком", который его серьезно обеспокоил, стало "дело Трепашкина". Как-то в октябре Гусак сказал: "Есть тут один парень, Михаил Трепашкин. Он – твой новый объект. Пойди ознакомься с делом".

Саша изучил досье. Оказалось, что Трепашкин, как и он, подполковник, двенадцать лет прослужил в КГБ, разругался с начальством, был изгнан из органов, а теперь пытался отсудить у ФСБ компенсацию. Он опубликовал открытое письмо Ельцину, где утверждал, что спецслужбы погрязли в коррупции. Это была тема, близкая Саше. Теперь Трепашкин работал следователем в налоговой службе. Когда Гусак приказал с ним "разобраться", Саша прикинулся дурачком:

– Что ты имеешь в виду – "разобраться"?

– Не понимаешь? Ты же знаешь, Трепашкин подал в суд, раздает интервью… Нужно его заткнуть. Это личная просьба директора.

– А как мы можем его "заткнуть"?

– Подбросить ему оружие.

– Не получится! Он же опер, сам знает все эти фокусы…

– Ну тогда просто дать по голове в подъезде, чтоб понял, что мы не шутим, – Гусак начал терять терпение. – В случае чего объяснишь, что пытался отобрать удостоверение ФСБ, которое он так и не сдал. Не прикидывайся идиотом, Саша. Ты что, не знаешь, что мы здесь делаем? Мы – отдел специальных задач. Мы нужны, чтобы решать проблемы, а не задавать вопросы.

– Хорошо. Но мне понадобится время, чтобы разработать объект и подумать, как к нему подступиться, – сказал Саша.

Он совсем не хотел всем этим заниматься и решил потянуть время в надежде, что о нем забудут через пару месяцев.

"ВТОРЫМ ЗВОНКОМ" ДЛЯ Саши стало дело Джабраилова. Где-то в октябре его пригласили на оперативное совещание, на котором обсуждался план похищения младшего брата известного чеченского предпринимателя Умара Джабраилова. Предполагалось получить за него выкуп и использовать деньги для освобождения захваченных в Чечне сотрудников ФСБ. Сашу привлекли к операции из-за его прежнего опыта в делах, связанных с похищениями.

– Я сидел, обсуждал с ними, как взять этого парня, основываясь на своем опыте по освобождению заложников, – вспоминал Саша. – Просто театр абсурда. Но они не видели в этом ничего странного. Ведь похищать чеченцев и требовать за них выкуп было на войне обычным делом.

К декабрю план операции был уже практически готов: опера следили за передвижениями "объекта", записывали его телефонные разговоры, изучали привычки и проверяли контакты. Уже были определены день, время и место похищения: его собирались взять перед началом концерта Махмуда Эсамбаева, известного кавказского танцора.

Была даже разработана "деза" – дезинформация, которую предполагалось внедрить в СМИ. Умар Джабраилов был совладельцем гостиницы "Рэдиссон-Славянская" в Москве совместно с американцем Полом Тэйтумом, которого в ноябре 1996 года расстреляли неизвестные прямо перед гостиницей. Предполагалось, что "источник в ФСБ" выдаст прессе информацию, что похищение было частью криминальных разборок, связанных с убийством Тэйтума.

С каждым днем Саша все отчетливее ощущал, что загнан в мышеловку. Он знал, что если примет в этом участие, то будет навеки повязан с шайкой УРПО.

К счастью, в последний момент операция сорвалась. На заключительном оперативном совещании группа захвата, которая должна была похитить "объект", потребовала предоплаты. Бойцы возмущались – с ними ведь так и не расплатились за предыдущую операцию, которая была заказом со стороны. Не станут они больше работать бесплатно. И хотят получить деньги вперед.

ТРЕТЬИМ И ПОСЛЕДНИМ "звонком" стало "дело Березовского". 27 декабря 1997 года Сашину группу вызвали в кабинет к заместителю Хохолькова Александру Камышникову на доклад по делу, которое они разрабатывали: о коррупции в одном из райотделов милиции.

– Мы не должны заниматься такого рода вещами, – вдруг объявил Камышников. – Мы отдел особых задач. Вы это читали?

Он показал им книжку "Спецоперации. Лубянка и кремль"; это были мемуары Павла Судоплатова, руководителя отдела спецопераций в НКВД при Сталине, который в том числе организовывал убийство Троцкого.

– Вот с кого надо брать пример! – Камышников потряс книгой. – Приказываю всем прочитать! Перед нами стоят новые задачи. Появились преступники, которых нельзя взять обычными способами. Они невероятно богаты и всегда смогут откупиться от суда. Вы знаете, о ком я говорю. Это смертельная угроза для страны. Ты, Литвиненко, ведь знаком с Березовским, не так ли? Вот ты с ним и разберешься.

Саша ничего не ответил, но его мозг лихорадочно заработал. До недавнего времени Березовский был одним из руководителей Совбеза и по-прежнему являлся кремлевским советником. Даже простое упоминание о покушении на человека такого калибра – к примеру, поступи к ним подобная оперативная информация, должно рассматриваться как призыв к террору. А тут такие разговоры ведет его собственное начальство! Ни у кого в УРПО не было личных претензий к Борису. Значит, приказ поступил сверху или же вообще был заказом со стороны. Может, его начальники в сговоре с опальным Коржаковым, который ненавидит Бориса? А что если это провокация для проверки самого Саши?

Камышников снова спросил: "Ну как, Литвиненко, сможешь его убрать?"

Саша покрутил пальцем у виска и показал глазами на потолок, как бы говоря, что не настолько же он сумасшедший, чтобы говорить об этом вслух, вдруг все это записывается…

После совещания Сашина группа собралась у него в кабинете, чтобы еще раз обсудить ситуацию. Было решено посоветоваться с непосредственным начальником, Александром Гусаком, который в тот день находился дома, на больничном.

– А что вас так удивляет? – спросил Гусак. – Хохольков уже говорил мне, что нужно хлопнуть БАБа. Вот уж кого не жалко! Прикажут – сделаем.

И он подмигнул Саше.

ПРАЗДНОВАНИЕ НОВОГО 1998 года было для Саши не в радость. Он ничего не рассказывал Марине, но та чувствовала, что с ним творится что-то неладное. У него не было никакого желания ходить по гостям. Ей даже пришлось возвращать купленные на концерт билеты. Когда же она попыталась хоть как-то его расшевелить, он вздохнул: "Дорогая, если б ты только знала, насколько мне не до веселья".

После праздников начальство не возобновляло разговоров о Березовском. Тем не менее он понимал, что рано или поздно его задействуют для выполнения "особых задач" политического характера. И уж точно используют для коммерческих заказов со стороны, от которых потом не отмоешься – в этом он не сомневался. Сашу мучили угрызения совести из-за того, что он потянул за собой в УРПО ребят – Понькина, Щеглова, Латышенка; он даже попросил генерала Волоха, своего бывшего начальника в АТЦ, взять их группу назад, но тот не захотел связываться с Хохольковым. Обратиться за помощью к своему наставнику, генералу Трофимову, Саша уже не мог – его отправили в отставку вместе с Коржаковым и Барсуковым.

Весь месяц команда жарко спорила, что же им делать: довериться судьбе и выполнять все, что будет приказано, или доложить о своих сомнениях директору ФСБ и просить перевода в другое управление. Но Сашин заместитель майор Андрей Понькин, крупный, улыбчивый парень, был против: Ковалев не настолько наивен, чтобы не знать, что творится в УРПО. Он поддержит Хохолькова, и их всех сотрут в порошок.

Именно Понькин первым предложил искать поддержки у Березовского. Разговоры о том, что пора "хлопнуть" олигарха, может, и не дотягивают до прямого приказа к действию, однако дают им возможность заполучить мощного союзника. Борис – человек всесильный, он свалил самого Коржакова, одолеет и Хохолькова. Если он согласится поддержать их команду, у них есть шанс. И Саша решил поговорить с Борисом.

ПОНАДОБИЛОСЬ ПОЧТИ ДВА месяца на то, чтобы добиться приема у Березовского. После смещения Коржакова их пути разошлись, и они почти два года не виделись. Саша позвонил в Клуб в середине февраля и выяснил, что Борис находится в клинике в Лозанне, где приходит в себя после травмы позвоночника, полученной при езде на снегомобиле. Пришлось ждать, пока он вернется. Они встретились в субботу, 21 марта 1998 года, на даче Бориса на Рублевке, когда тот только начинал ходить после месяца полной неподвижности в швейцарской клинике. Саша сразу начал с главного.

– Борис Абрамович, мое начальство собирается вас ликвидировать.

Поначалу Борис не поверил; он и раньше слышал подобные угрозы и не принимал их всерьез. Но когда Саша рассказал, откуда дует ветер, Борис задумался. Он слышал о Хохолькове, который считался одним из наиболее активных участников "Партии войны". У этих людей, безусловно, был мотив убрать Березовского – главного миротворца. К тому же Хохольков принадлежал к клану Коржакова. Борис знал, что Ельцин давно искал повод устроить в ФСБ основательную чистку. То, что рассказал ему Саша, было одновременно предупреждением об опасности, и возможностью нанести сокрушительный удар по его врагам в спецслужбах.

Борис сказал, что хочет поговорить с другими сотрудниками отдела. Договорились, что Саша приведет их в Клуб в понедельник. Однако встречу пришлось отложить: в стране грянул очередной правительственный кризис.

ХОТЯ БОРИС БОЛЬШЕ не работал в Совбезе, он оставался советником Валентина Юмашева, руководителя кремлевской администрации, и был в курсе происходившего в Кремле. Однако отставка всего Кабинета министров, объявленная 23 марта 1998 года, была для него, как и для всех остальных, словно гром среди ясного неба.

Ельцин сообщил о своем внезапном решении Юмашеву в субботу – в тот самый день, когда Саша был у Бориса на даче. Еще два дня приближенные гадали, кто же будет новым премьером. Когда в понедельник выяснилось, что Черномырдина сменит мало кому известный тридцатипятилетний протеже Немцова Сергей Кириенко, ближний круг, а за ним и вся страна впали в растерянность. Зачем Ельцин это сделал? Кажется, не было никаких видимых причин устраивать политический кризис на пустом месте.

Журналисты и политологи выдвигали в те дни многочисленные предположения: от очередного заговора Березовского до желания Ельцина таким способом напомнить всем, кто в доме хозяин.

– Но те, кто так говорил, не имели ни малейшего понятия о том, как действует Ельцин и что им при этом движет, – объяснял мне потом Борис. – Хочешь верь, хочешь нет, но он действительно думал о судьбе страны и о том, на кого он через два года ее оставит. Он категорически не хотел, чтобы это был человек его поколения. Поскольку пост премьера – трамплин к президентству, он решил предоставить его кому-нибудь помоложе, нежели шестидесятилетний Черномырдин.

Страдавший от всевозможных болезней, немолодой уже Ельцин был одержим идеей "передать эстафету другому поколению", как он отмечает в своих мемуарах всюду, где заходит речь о преемственности власти. В кандидатах в наследники он в первую очередь искал силу и напористость молодости; уйдя на покой, он хотел видеть в президентском кресле человека поколения своей дочери. Может быть потому, что у него не было сына, он переживал эмоциональный подъем всякий раз, когда на горизонте появлялся кто-то "сильный и молодой" – будь то Чубайс, Немцов, Юмашев, Кириенко или Путин.

В Черномырдине его устраивало все, и в первую очередь личная преданность и опыт царедворца. Но "Черномырдин не сможет удержать страну после моего ухода в 2000 году, – объяснял он свое решение отправить кабинет в отставку. – Нужен человек более сильный и молодой… другое поколение, другая косточка – менеджер, директор, молодой управляющий".

Мартовский сюрприз Ельцина в целом не повлиял на политический вес Березовского. С уходом Черномырдина он лишился влиятельного союзника, но, одновременно избавился от двух главных соперников, вице-премьеров Чубайса и Куликова, тоже отправленных в отставку. Новый премьер Кириенко принадлежал к клану Чубайса, и это Бориса не радовало. Однако два самых близких Ельцину человека – Юмашев и дочь Татьяна считали Бориса своим политическим наставником. Самым главным его ресурсом по-прежнему оставалось ОРТ.

Внезапная смена кабинета повергла в панику чиновников всех уровней. Какой следующий фортель выкинет взбалмошный президент? Поэтому когда директору ФСБ Николаю Ковалеву доложили, что его хочет видеть Березовский, он насторожился. Но он никак не не ожидал услышать то, о чем заявил Борис, переступив порог его кабинета: "Группа офицеров УРПО утверждает, что генерал Хохольков планирует мое убийство".

САША ПЛОХО РАЗБИРАЛСЯ в интригах сильных мира сего. Его первоначальное намерение состояло в том, чтобы с помощью Бориса избавиться от Хохолькова. Он и не помышлял рыть подкоп под директора ФСБ, которого искренне уважал и который, как он думал, хорошо к нему относился. Он надеялся, что Борис с Ковалевым найдут общий язык. Но все развивалось по "закону непредвиденных последствий". Вместо того, чтобы навести порядок в УРПО, Ковалев встал на сторону Хохолькова.

– Литвиненко – кляузник, – сообщил Ковалев Борису. – У него производственный конфликт с начальством.

– Сказанное им подтвердили еще несколько офицеров, – отвечал Березовский. – Я настаиваю на расследовании.

К тому времени у него в сейфе лежала видеопленка разговора с Сашей и двумя его коллегами, записанная накануне в Клубе скрытой камерой. Сашины обвинения подтверждал Понькин и неожиданно присоединившийся к их группе Виктор Шебалин, полковник, служивший в УРПО помощником Гусака.

После встречи с Березовским Ковалев вызвал Сашу, Понькина и Шебалина к себе, пригласив на всякий случай и Гусака. Все трое подтвердили, что были у Березовского с рассказом о заявлениях Камышникова. Ковалев пытался обратить сказанное в шутку – мол, разговоры о ликвидации Березовского нельзя рассматривать как приказ. Но они продолжали настаивать на своем: в УРПО приказы именно так и отдаются – неофициально, да и вообще вся атмосфера там неформальная. Гусак молчал, он понимал, что со вступлением в игру Березовского директор не свободен в своих действиях, и еще не известно, чем все это дело закончится. Наконец Ковалев объявил, что вынужден провести внутреннее расследование, а пока приказал им помалкивать и отпустил троицу бунтовщиков. Гусака попросил задержаться.

Через пару часов Гусак прибежал к Саше:

– Я говорил с Хохольковым. Он предлагает мирно уладить вопрос с Березовским. Хочет сам с ним встретиться.

– А зачем ты вообще к нему пошел? – взорвался Саша. – Директор же приказал держать язык за зубами!

– Не будь идиотом! Директор сам ему обо всем рассказал. Видишь, что делает? Тебе говорит, что назначит расследование, а сам отправляет меня к Хохолькову. Они хотят из меня сделать крайнего! Ты знаешь, что мне Хохольков сказал? Ты, Гусак, должен взять все на себя, прикрыть нас с директором. Какого хрена ты пошел к Березовскому, не спросив меня? Теперь ступай к нему и скажи, что все было шуткой.

– Нет, теперь поздно, – подумал Саша. – Теперь они от нас не отвяжутся.

Он поехал домой и оттуда позвонил Борису.

– Борис Абрамович, они все заодно. Директор обо всем рассказал Хохолькову.

– Именно этого я и ожидал, – сказал Борис. – Завтра в десять утра у вас встреча в Кремле с Евгением Савостьяновым, заместителем Юмашева. Приходите все.

Был вечер 14 апреля 1998 года.

Наутро, выслушав Сашу и его друзей, Савостьянов сказал, что им придется дать официальные показания на своих командиров в Главной военной прокуратуре.

Генерал Евгений Хохольков

"…нужно хлопнуть БАБа? Вот уж кого не жалко! Прикажут – сделаем."

Глава 10. Пути подполковничьи

В то пасхальное утро 19 апреля 1998 года, Марина с Сашей поехали в гости к друзьям. Накануне она целый день красила яйца и пекла куличи. Пост они, правда, не соблюдали.

Был чудесный день. Снег наконец-то растаял, и солнце так припекало, что пришлось снять пальто, впервые за много месяцев. Марине даже показалось, что Сашино уныние, в котором он пребывал с самого Нового года, рассеялось. Он был весел и уверен в себе, и она подумала, что неведомые ей проблемы, которые в последнее время его терзали, наконец-то разрешились.

Но едва они успели пообедать, как зазвонил его телефон. Он опять погрустнел и сказал, что пора ехать.

– Куда? – спросила Марина.

– Увидишь.

Всю дорогу он молчал, поглощенный своими мыслями.

"Возможно, что-то было в его голосе или выражении лица, но меня охватило ощущение, что я сейчас попаду в тот мир, от которого Саша оберегал меня все эти годы", - вспоминала она потом.

И действительно, то пасхальное воскресенье обернулось для нее днем (и ночью) больших сюрпризов.

Они приехали домой к Виктору Шебалину, одному из Сашиных коллег. Там находился еще один человек, которого Марина не знала. Пока она разговаривала с женой Шебалина, мужчины закрылись в комнате. Потом незнакомец уехал, а Шебалин и Саша, посадив Марину за руль, поехали к Гусаку, где их уже дожидался еще один коллега. Так она познакомилась с Андреем Понькиным, о котором была наслышана.

Мужчины были крайне возбуждены. Гусак нервно ходил по комнате и все время курил. Марина хотела выйти, но Саша жестом показал, чтобы она осталась. Затем Шебалин начал говорить, и то, что она услышала, стало для нее первым потрясением того дня.

– Короче, нас собираются арестовать завтра. Нас всех, – объявил Шебалин.

Человек, которого она только что видела в квартире Шебалина, оказался "источником" в Федеральном агентстве правительственной связи (ФАПСИ). Он и рассказал им, что подслушал телефонный разговор, из которого следовало, что в понедельник в здании министерства на Лубянке будет взята под стражу группа лиц.

– Все сходится, – сказал Саша. – Ковалев звонил мне вчера и велел нам всем явиться к нему в десять утра.

Марина очень хорошо запомнила этот разговор. Шебалин был спокоен и давил на остальных – "источнику" из ФАПСИ можно верить, а поэтому необходимо что-то предпринять. Взять их под стражу со стороны Ковалева было вполне логичным ходом, учитывая, что на неделе они должны давать показания в прокуратуре.

Гусак и Саша возбужденно спорили. Понькин поворачивал свою большую голову от одного к другому, по очереди соглашаясь с обоими.

Гусак был бледен, непрерывно курил и явно паниковал; кричал, что все пропало, и теперь поздно что-либо предпринимать. Он обвинял Сашу в том, что тот "втянул их в это дерьмо". Кричал, что идти к Березовскому было "самой идиотской из всех его идиотских затей". Что если бы он знал обо всем заранее, то никогда бы этого не допустил. Саша кричал в ответ, что если бы они сделали так, как хочет Гусак, то потом им "пришлось бы убивать всех, кого прикажет Хохольков, без разбору", и они "влипли бы еще в большее дерьмо". Дело дошло бы до драки, если бы Шебалин и Понькин их не остановили.

Марина слушала в полном оцепенении. И хотя с каждой фразой суть проблемы для нее все более прояснялась, она пыталась убедить себя в том, что на самом деле этого не может быть. Может, это просто розыгрыш?

Наконец Саша заставил всех замолчать и выслушать его. Марина поймала себя на мысли, что она снова видит перед собой другого, "жесткого" Сашу, который однажды на миг показал ей себя, когда приструнил гаишника и опять скрылся под личиной беззаботного тинэйджера-переростка.

Побывав в кремлевской администрации, сказал он, они сожгли мосты, и отступать теперь поздно. Сегодня, хотят они того или нет, друг другу противостоят два лагеря: кремлевская администрация и ФСБ.

– Если мы сейчас откажемся от своих слов, – доказывал он, – от нас отвернутся и те, и другие. Тогда нам крышка.

В общем, заключил он, "у нас нет выбора, нам нужно держаться за Березовского, который одолел же и Коржакова, и Барсукова". Саша был уверен, что Борис снова одержит победу.

Это звучало убедительно. Но, с другой стороны, если в понедельник их арестуют, им не удастся дать показания в военной прокуратуре в среду. Наконец сошлись на том, что Саша должен звонить Борису.

Тот сказал: "Немедленно приезжайте ко мне на дачу".

Было без пяти минут полночь.

Когда они – Гусак, Понькин, Саша и Марина – приехали на Рублевку, там уже находился телеведущий ОРТ Сергей Доренко с камерой.

Девять лет спустя, просматривая эту запись в Нью-Йорке, я все никак не мог отделаться от мысли, как же должна была тогда чувствовать себя несчастная Марина – единственный свидетель ночного интервью, которое открыло ей глаза на тайный мир ее мужа?

– Я понимаю, что офицер госбезопасности не должен ни интервью давать, ни выступать по телевидению, – говорил Саша. – Я за свою жизнь никогда не боялся и сейчас не боюсь. Если бы я боялся за свою жизнь, я бы не делал то, чем я занимаюсь. Но я боюсь, что они расправятся с моей женой, с моим ребенком… Если этих людей сейчас на остановить, то этот беспредел захлестнет вообще страну, полностью…

Марина сидела в полном оцепенении. А Борис исчез через полчаса после начала записи. Он уже все понял и отправился спать.

ГОДЫ СПУСТЯ, АНАЛИЗИРУЯ эти события, Саша заключил, что Шебалин с самого начала был провокатором. Он примкнул к ним, когда они пошли к Борису первый раз, хотя до этого не проявлял никакого недовольства нравами и методами УРПО. Скорее всего, он напрямую работал на Ковалева. Возможно, поначалу ему было велено таким способом внедриться в окружение Березовского. Но по мере того как "производственный конфликт" превращался в политический скандал, а Ковалев все явственнее ощущал свою уязвимость, "объектом" Шебалина становился сам Саша и группа поддержавших его офицеров.

В ту ночь Шебалин отказался ехать к Борису, сославшись на какие-то дела. Возможно, ему необходимо было посоветоваться со своим куратором. Его спокойствие и вся эта история о "грозящем в понедельник аресте" могла быть всего лишь попыткой их запугать и заставить отказаться от показаний в военной прокуратуре. Если это было так, то уловка возымела противоположный эффект, подтолкнув группу к полуночному телевизионному признанию, которое, возможно, спасло им жизнь.

Саша позже вспоминал, что Шебалин никогда не участвовал в каких-либо спонтанных действиях, а только в тех, что планировались заранее, а также ни разу не проявлял инициативы.

А вот Гусак был искренен. Тот факт, что он никак не мог определиться, на чьей же он стороне, только подтверждал, что он не вел двойной игры. Он отчаянно пытался понять, кто в конце концов одержит верх, и соответственно менял свою позицию. Поначалу его не было среди участников бунта, не знал он и о походе к Борису, не ходил с ними в Кремль. Позже пытался быть посредником между Хохольковым и Сашей. Но в ту ночь, на даче у Бориса, он принял самое активное участие в телезаписи и рассказал всю правду. Хотя полгода спустя, в ноябре 1998 года, когда Саша и его друзья устроили знаменитую пресс-конференцию, Гусак снова пошел на попятную и предусмотрительно уехал из города, чтобы быть в безопасности.

Трое других бунтовщиков – Андрей Понькин, Герман Щеглов и Константин Латышенок – были верными членами Сашиной группы. Они поддержали его во всем и пошли до конца.

Примечательно также и то, что девять лет спустя, уже после Сашиной смерти, Гусак неожиданно всплыл в интервью на "Би-Би-Си", назвавшись "московским юристом". Он подтвердил, что Хохольков предлагал ему убить Березовского. Но тут же сказал, что не воспринял эти слова всерьез: "Если бы директор ФСБ Николай Ковалев отдал мне персональный приказ, то я бы его исполнил".

В ту пасхальную ночь на даче у Бориса все трое исповедовались перед ошарашенным Доренко искренне и были похожи на кающихся грешников. К концу второго часа видеозаписи Марина больше не могла отрицать очевидное: Саша и его друзья вошли в смертельный конфликт со своей "Конторой". Она узнала о Трепашкине, с которым нужно было "разобраться", о плане похищения Джабраилова, о приказе "убрать" Бориса и о многих других вещах, которые Саша называл "противозаконными и преступными". Марина знала, что за Сашей была такая особенность – делить мир на черное и белое, и понимала, что это общая для них профессиональная черта. Теперь, когда он пошел против Конторы, ей было ясно, что он стал врагом для ФСБ, и ему будут мстить.

ХОТЯ ПЕРВОНАЧАЛЬНО БУНТОВЩИКИ намеревались немедленно показать эту запись по телевидению, к утру они передумали.

Борис, ознакомившись с ситуацией, с этим согласился. "Такой материал будет для вас эффективной защитой до тех пор, пока его не покажут, – сказал он. – В виде исключения мы, конечно, сможем организовать эксклюзивный просмотр в Кремле для узкого круга, но в данный момент в этом нет необходимости. Что же касается ваших начальников, то я думаю, что им уже известно, чем вы тут занимались всю ночь. Делайте то, что собирались: идите в прокуратуру. И посмотрим, что будет".

Когда утром они приехали на Лубянку, их никто не арестовал. Ковалев еще раз пытался договориться с ними, но это ни к чему не привело.

Спустя два дня они отправились в прокуратуру. Вскоре всех участников конфликта – Хохолькова с Камышниковым, Гусака с Шебалиным и Сашу с его группой отстранили от работы до конца расследования.

25 мая московский либеральный еженедельник "Новая газета" опубликовал статью журналиста Юрия Щекочихина, являвшегося также депутатом Госдумы. В ней Щекочихин обнародовал свой депутатский запрос директору ФСБ Ковалеву:

• Правда ли, что скандал с закупкой партии специальной техники для оборудования помещений в Кремле, парламенте и Белом доме, которую негласно проводили Коржаков и Барсуков на средства из госбюджета, проходил с участием Е. Хохолькова и что средства, якобы потраченные на закупку подслушивающей аппаратуры, на самом деле похищены?

• Правда ли, что по инициативе Хохолькова образовано Управление по разработке и пресечению деятельности организованных преступных формирований (УРПО)?

• Нашли ли подтверждение компрометирующие Хохолькова материалы о его связи с известными узбекскими преступными «авторитетами» Гафуром и Салимом?

• Правда ли, что Хохольков ведет образ жизни богатого нувориша, несовместимый с денежным содержанием даже генерала ФСБ? Правда ли, что он и его жена имеют в распоряжении дорогие иностранные автомобили и проживают в загородном особняке стоимостью минимум в несколько сот тысяч долларов? Соответствует ли действительности утверждение, что Хохольков регулярно посещал казино «Ленинградская» и «Метрополь», где проигрывал очень крупные суммы? Однажды он расплатился за проигрыш 120 тысячами долларов. Что это за деньги?

• Правда ли, что, отбирая сотрудников на работу, Хохольков требовал от некоторых из них подписать обязательство выполнить любой приказ руководства, включая и незаконные – вплоть до убийства, и при этом взять ответственность целиком на себя?

• Правда ли, что сотрудники управления Хохолькова с ведома руководства и под видом оперативной работы занимались прямым вымогательством и угрозами убийства? Ведется ли следствие по заявлению директора мебельного салона торгового центра «Щелковский» Степанова, который был вызван на допрос в один из кабинетов управления на Лубянке, после чего на служебных машинах вывезен в лес в Подмосковье, где его заставили вырыть себе могилу и затем имитировали его расстрел?

• Правда ли, что с началом чеченских событий Хохольков получил возможность контролировать негласные средства, отпущенные на проведение специальных мероприятий, и что при этом бесконтрольно было потрачено примерно 500 тыс. долларов США?

• Правда ли, что сотрудники Управления собственной безопасности ФСБ нашли возможность довести до ряда руководителей правительства и президентской администрации сведения о Хохолькове, но при этом содержание разговоров стало известно Хохолькову и Ковалеву и было использовано для давления на сотрудников?

• Правда ли, что генерал Хохольков и некоторые его подчиненные под видом оперативной работы на самом деле покровительствуют подольской организованной преступной группировке и выполняют поручения ее лидеров?

Много лет спустя, в Лондоне, я спросил Сашу и Бориса, не они ли организовали утечку. Оба категорически отрицали свою роль в появлении статьи. Щекочихин, будучи активным членом партии "Яблоко", был известен своей нелюбовью к олигархам, а Березовского просто терпеть не мог.

Борис и Саша были убеждены, что у Щекочихина имелся собственный источник информации, возможно, кто-то из Управления собственной безопасности ФСБ или в Кремле. Скорее всего, Щекочихину не было известно о плане похищения Джабраилова и покушении на Трепашкина, иначе бы он непременно их упомянул. С другой стороны, и Саша ничего не знал об эпизоде с директором мебельного магазина, которому устроили инсценировку расстрела.

Так или иначе, два независимых сигнала – жалоба Саши и его друзей и запрос Щекочихина давали Кремлю достаточно поводов, чтобы устроить чистку в ФСБ.

В СЕРЕДИНЕ ИЮНЯ руководитель кремлевской администрации Валентин Юмашев, который имел обыкновение советоваться с Березовским по поводу назначений в правительстве, спросил его мнение об одном из своих заместителей, человеке по имени Владимир Путин.

Борис довольно хорошо знал Путина. Они познакомились, когда тот курировал экономику в мэрии Петербурга, а Борис еще занимался автомобильным бизнесом. У Путина была репутация некоррумпированного чиновника – большая в то время редкость.

– Мы рассматриваем его кандидатуру на должность директора ФСБ, – сказал Юмашев.

Он объяснил, что личная преданность президенту – главное качество, которым должен обладать будущий руководитель спецслужб. Ельцин не доверял никому из известных ему генералов ФСБ – повязанных друг с другом членов чекистского клана. Путин в этот круг, судя по всему, не входил.

Что же касается личной преданности, то взаимоотношения Путина с его бывшим боссом, мэром Петербурга Анатолием Собчаком, характеризовали его с самой лучшей стороны. Когда Собчак проиграл выборы, Путин предпочел остаться безработным, но не предал босса. Понимая, что Путин знал множество секретов Собчака, новый мэр предложил ему сохранить занимаемую должность. Но Путин отказался. Позже он перебрался в Москву, где занял должность среднего уровня в президентской администрации и довольно быстро сделал там карьеру.

На Ельцина произвел неизгладимое впечатление рассказ о так называемом "спасении Собчака", которое Путин организовал в ноябре 1997 года с большим риском для себя. В то время новый мэр Петербурга, сговорившись с заклятым врагом Кремля генеральным прокурором Юрием Скуратовым, добился того, чтобы на Собчака завели уголовное дело. Московские либералы побежали к Ельцину за помощью: спасите Собчака. Но тот сам находился "в прокурорской осаде" и не слишком мог помочь соратнику.

Тем временем у Собчака во время допроса случился сердечный приступ, и его срочно отвезли в больницу. В тот же самый день Скуратов подписал ордер на его арест. И тут Путин, взяв отпуск, ринулся в Петербург и организовал Собчаку побег. Перехитрив сотрудников милиции, круглосуточно наблюдавших за бывшим мэром, люди Путина погрузили его на носилки и прямо из больницы отвезли в аэропорт, где его ждал частный самолет. На следующий день он был в Париже, в кардиологической клинике; его жена была рядом с ним.

Теперь, обсуждая с Борисом кандидатуру Путина на пост директора ФСБ, Юмашев не преминул отметить этот его подвиг. Прошлое кандидата тоже вполне соответствовало должности. Когда-то Путин был офицером внешней разведки и служил в Восточной Германии. После распада СССР он уволился из спецслужб в звании подполковника.

Борису понравилась идея назначить отставного подполковника командовать генералами: он не вхож в их узкий круг, не связан боевым прошлым, общими тайнами, взаимными обязательствами. Кагэбэшные зубры наверняка примут "выскочку" в штыки, что только укрепит его в преданности Кремлю.

– Поддерживаю кандидатуру на 100 процентов, – сказал Борис.

Так, благодаря смуте в УРПО и интригам Бориса, Путин вынырнул из безвестности и покатил по рельсам, которые два года спустя привели его прямиком в президентское кресло.

"ЖИЛИ-БЫЛИ ДВА брата, один умный, а другой дурак, – сказал Саша. – Знаешь, после того, как я спас его от ментов в "Логовазе", Борис сказал мне, что теперь мы как братья. Из нас двоих дурак, видимо, я. Но почему-то вышло, что дурак оказался прав. С самого начала я говорил ему, что Путин – змея, которая рано или поздно его укусит. Но он мне не верил".

Когда 25 июля 1998 года новый директор ФСБ вступил в должность, Борис сказал Саше: "Пойди познакомься с ним. Посмотри, какого классного парня мы поставили с твоей помощью".

По звонку Бориса Путин принял его в своем новом кабинете на Лубянке, но общий язык два подполковника так и не нашли. Путин держался холодно и официально. Он молча выслушал пылкий Сашин доклад о масштабах коррупции в Конторе, но не захотел встречаться с остальными бунтарями из УРПО и никак не отреагировал на сообщение, что все они до сих пор отстранены от работы.

– Я узнаю человека по рукопожатию, – сказал Саша Марине после этой встречи. – У него рука холодная и неприятная, а по глазам видно, что он меня терпеть не может.

Спустя два года, на ночном турецком шоссе, Саша в непечатных выражениях высказал все, что думает об этом человеке, как и он, питомце Конторы, от которого он теперь спасался бегством.

– После встречи с ним я сказал Борису, что этому человеку верить нельзя. Но он не хотел слушать, говорил, что Путин будет реформировать Контору. Они там, в Кремле, не понимали, что Контору невозможно реформировать. Путин быстро Лубянку успокоил: свой я, ребята, не собираюсь я вас ущемлять, буду поддерживать ваши интересы. И они его приняли.

– Он плоть от плоти, кровь от крови Конторы, поэтому я для него предатель, – продолжал Саша. – То, что он попал туда благодаря мне, для него ничего не значило. Ему нужно было показать, что у него нет передо мной обязательств, именно поэтому он меня и посадил в тюрьму. Так же поступил и с Борисом, после того как Борис сделал его президентом.

Чечня, лето 1998 года. В республике царит полный экономический хаос. Усиливается инфильтрация радикальных исламистов из-за границы, которые сливаются с местными бандитскими группами, превратившими похищения людей в доходный бизнес. По данным правительства Масхадова, в заложниках удерживается шестьдесят пять человек, в том числе двое англичан. Среди похищенных – Валентин Власов, специальный представитель Ельцина в Чечне, сменивший на этом поприще Березовского. Масхадов отдает приказ разоружить экстремистов. В результате столкновений верных Масхадову сил с радикальными полевыми командирами погибает девять человек. 23 июля и самому Масхадову чудом удается избежать смерти от взрыва фугаса, установленного на пути его автомобиля.

28 июля 1998 года группа отставных российских политиков, известных как "партия мира", включая Черномырдина, Лебедя и Березовского, призвала к назамедлительному выполнению договора с Чечней и в первую очередь возобновлению экономической помощи правительству Масхадова. Новый премьер Сергей Кириенко заявил, что готов встретиться с чеченским президентом.

Глава 11. В осаде

Надежды на стабилизацию в Чечне, как и российская демократия в целом, потерпели сокрушительный удар в результате неожиданно налетевшей экономической бури. Дефолт августа 1998 года окончательно добил реформаторов и привел в кресло премьер-министра Евгения Примакова, старорежимного аппаратчика, открыто заявлявшего об откате по всем линиям: от экономики до внешней политики. Ельцин и его окружение, включая Березовского, оказались в осаде. А бунтовщики из УРПО в свою очередь ощутили жесткий прессинг со стороны нового директора ФСБ.

ТУЧИ НА ЭКОНОМИЧЕСКОМ горизонте России начали сгущаться еще весной 1998 года. Немногие могли предсказать грозу точнее, чем Джордж Сорос. Сползание в экономический кризис началось с проблем на фондовых рынках Юго-Восточной Азии. Международные инвесторы стали выводить капитал с этих рынков, а заодно и с российского. Это совпало с падением мировых цен на нефть, которая была главным источником государственного дохода России. В январе 1998 года цены снизились до 15 долларов за баррель – самой низкой отметки с 1994 года. К августу нефть стоила уже 13 долларов.

Между тем российское правительство практически не собирало налогов, поскольку предприниматели не спешили декларировать прибыль. В мае Дума, большинство в которой составляли коммунисты, нанесла очередной удар по иностранным инвесторам, введя ограничения на участие "нерезидентов" в одном из главных российских ресурсов – энергетической монополии РАО ЕЭС, тем самым сильно уменьшив привлекательность российского фондового рынка в целом. После этого никто не выразил желания принять участие в торгах на аукционе по продаже "Роснефти", последней крупной нефтяной компании, находившейся в руках государства. Долг по невыплаченным зарплатам изнурял правительство – горняки устраивали акции протеста, блокируя железнодорожные пути.

Чтобы увеличить государственные доходы, правительство начало выпуск ГКО – краткосрочных рублевых облигаций государственного займа. Но так как риск существенно возрос, держатели ГКО требовали все более высоких процентных ставок, которые к концу лета достигли уже 150 % годовых. Чтобы платить по процентам, государству приходилось выпускать все больше и больше облигаций, тем самым все крепче затягивая петлю на собственной шее.

Руководители российской экономики были убеждены, что если дела пойдут совсем плохо, то Запад придет на помощь, как это произошло в 1994 году в Мексике. У России слишком много атомных бомб, чтобы допустить здесь экономическую катастрофу, полагали они. И продолжали выпускать ГКО и изводить Международный валютный фонд просьбами о новых займах. Как впоследствии сказал Анатолий Чубайс, который по-прежнему был неофициальным лидером экономической команды Ельцина: "Мы кинули Запад" на 20 миллиардов долларов, потому что "у нас просто не было другого выхода".

Джордж Сорос был хорошо знаком с этой ситуацией, потому что однажды сам одалживал России деньги, чтобы поддержать правительство на плаву между очередными западными вливаниями. В самом начале августа, когда дефицит ликвидности на короткое время парализовал российский межбанковский рынок, Сорос понял, что настало время бить тревогу.

13 августа 1998 года он опубликовал открытое письмо в "Финаншл Таймс", которое начиналось так: "Ситуация на российском финансовом рынке стала окончательно неуправляемой". Чтобы избежать катастрофы, он посоветовал российскому правительству "умеренно" – на 15–25 процентов девальвировать рубль и создать промежуточную валюту наподобие той, которая существовала в первые годы Советсой власти – золотой рубль, жестко привязанный к курсу доллара, который был бы гарантирован еще одним чрезвычайным западным вливанием в российскую казну в размере 50 миллиардов долларов.

Джордж просто хотел дать совет и привлечь внимание Запада к этой проблеме. Но его письмо сработало как спичка, поднесенная к пороховой бочке: акции на московской бирже резко упали, а цена доллара пошла вверх. 17 августа Центробанк уже не смог поддерживать курс рубля. Цены на розничные товары резко взлетели. Люди лихорадочно пытались обменять рубли на доллары. Из регионов пошли сообщения о нехватке продуктов, потому что обезумевшие толпы скупали все подряд. Россияне выстраивались в очереди в банки, чтобы забрать свои сбережения. Но так как правительство не смогло выполнить обязательства перед банками по ГКО, то и там не оказалось наличности. Банки рушились один за другим. 23 августа Ельцин отправил в отставку пятимесячное правительство Кириенко, которого население ассоциировало с командой Немцова-Чубайса и считало виновным в кризисе.

Когда дым рассеялся, несколько крупных банков практически улетучились, а вместе с ними и сбережения миллионов вкладчиков; сотни тысяч людей остались без работы. Иностранные инвесторы потеряли около 33 миллиардов долларов, из которых 2 миллиарда потерял сам Джордж Сорос.

АВГУСТОВСКИЙ ФИНАНСОВЫЙ КРИЗИС не особенно затронул бизнес Бориса; у него не было своего банка, а нефтяная компания получала прибыль в долларах. Поэтому девальвация даже была ему на руку.

Но в политическом плане это была катастрофа.

После двух неудачных попыток получить одобрение Думы, чтобы вернуть Виктора Черномырдина на пост премьер-министра, Ельцин встал перед выбором: распустить Думу и объявить новые выборы, что неизбежно закончилось бы победой коммунистов, или уступить коммунистам премьерское кресло. Конфронтация продолжалась почти три недели. Наконец, обе стороны согласились на компромиссную фигуру – шестидесятивосьмилетнего министра иностранных дел Евгения Примакова, бывшего начальника Службы внешней разведки (СВР), которого за спиной насмешливо называли "Примусом". Напоминая видом и манерами члена Политбюро брежневского призыва, он излучал подзабытую за пятнадцать лет ауру эпохи позднего застоя. Ельцин рассматривал Примуса как промежуточную фигуру, которая давала ему возможность передохнуть и пережить кризис. Назначая его главой правительства, президент взял с него честное слово, что в 2000 году они "вместе найдут молодого сильного политика", поддержат его на президентских выборах, а потом "вместе уйдут на покой [и будут] ловить рыбу", - пишет Ельцин в мемуарах.

Впервые после распада Советского Союза правительство возглавил человек, который не был ни демократом, ни реформатором, ни "западником". Ветеран разведки, с тоской вспоминавший о былом имперском величии СССР, Примаков видел в США главного геополитического соперника, а вовсе не центр демократической цивилизации, к которой Россия примкнула после падения коммунизма. Еще со времен своей работы в КГБ он был дружен со многими антиамериканскими диктаторами – от Саддама Хуссейна до Слободана Милошевича.

В экономической сфере он тяготел к социалистической модели, где доминирует государство. Правам и свободам он предпочитал безопасность и порядок. Он боялся свободной прессы. Объявляя амнистию для ста тысяч заключенных, он сказал: "Мы освобождаем места для тех, кого собираемся посадить за экономические преступления", чем нагнал страху на все деловое сообщество.

Примаков был заклятым врагом Березовского. Для него Борис, как никто другой, олицетворял скверну капитализма. Но это была не просто классовая ненависть – уже несколько лет между ними происходил острый конфликт в связи с "Аэрофлотом", российской национальной авиакомпанией.

"АЭРОФЛОТОМ" БОРИС НАЧАЛ интересоваться давно. Из всех советских предприятий эта компания, пожалуй, была больше прочих нашпигована сотрудниками спецслужб. Каждый, кто осмелился бы приватизировать государственную авиакомпанию, должен был быть готовым к противоборству с тремя могущественными ведомствами – ФСБ, СВР и ГРУ.

Но Бориса это не отпугнуло. Удобный случай представился в конце лета 1995 года, когда вместо прежнего советского директора руководить российскими авиалиниями Ельцин поставил маршала авиации Евгения Шапошникова, министра обороны при Горбачеве. Будучи новичком в деловой сфере, Шапошников попросил Березовского помочь наладить работу авиакомпании: в тот год 110 самолетов "Аэрофлота" перевезли три с половиной миллиона пассажиров в 102 государства с убытком в несколько миллиардов долларов.

Рассчитывая со временем приватизировать "Аэрофлот", Борис привлек к управлению авиакомпанией свою лучшую команду менеджеров во главе с Николаем Глушковым, ведущим экономистом "Логоваза".

Когда в феврале 1996 года Глушков появился в "Аэрофлоте", он пришел в ужас, обнаружив, что "шпионская проблема" была гораздо серьезнее, чем можно было предположить.

Как и все государственные службы во времена шоковой терапии в 1991–1995 годах, российские спецслужбы, предоставленные самим себе, действовали практически бесконтрольно и плохо финансировались. Предприимчивые разведчики, оставшиеся в "Аэрофлоте" с советских времен, превратили государственную авиакомпанию в дойную корову; из средств "Аэрофлота" финансировались шпионские операции и тысячи сотрудников по всему миру.

– То, что нам открылось, было уму непостижимо, – рассказывал мне Глушков много лет спустя в Лондоне. – Финансовые потоки "Аэрофлота" за границей управлялись из загадочных офшоров; мы так и не смогли установить, кто за ними стоял.

Выручка от продажи билетов поступала на 352 счета в иностранных банках, но установить, кто контролировал эти счета, было совершенно невозможно. Все иностранные представительства "Аэрофлота" возглавлялись сотрудниками СВР или ГРУ, а центральная администрация – офицерами ФСБ; и они отчитывались перед своим начальством, а не перед руководством авиакомпании.

– Чтобы ты лучше представил себе проблему, скажу, что в штате авиакомпании из 14 тысяч человек три тысячи были сотрудниками спецслужб. Отдел кадров возглавлял офицер ФСБ. Службу безопасности возглавлял офицер ФСБ. И их нельзя было тронуть. Знаешь, что я тогда сделал? – злорадно ухмыльнулся Николай. – Я выставил им счета. Отправил письма в СВР Примакову и в ФСБ Барсукову с просьбой выплатить своим сотрудникам зарплату. Мне тогда позвонил Коржаков. Он рвал и метал, обещал уничтожить, если я буду посягать на права спецслужб.

Все это происходило весной 1996 года, когда Березовский, Чубайс и Гусь схлестнулись со спецслужбами в битве за Кремль.

– Но это было только начало, – продолжал Глушков. – Настоящий шок у них наступил, когда мы взяли под контроль денежные потоки. Мы просто закрыли все 352 счета и перенаправили заграничные доходы в единый финансово-расчетный центр в Швейцарии, который сами и контролировали. Компания называлась "Андава". Вот это чекистов вконец разъярило.

Спустя годы, собирая материал для этой книги, я разговаривал с одним российским перебежчиком, ныне живущим под вымышленным именем в тихой европейской стране. Он рассказал, что до 1996 года главы европейских резидентур свободно использовали средства "Аэрофлота" для своих нужд – как оперативных, так и личных. И вот в один прекрасный день шпионы из аэрофлотовских представительств начали слать в Москву рапорта, что у них больше нет доступа к денежным средствам. По словам моего информатора, в результате глушковской реформы оперативные расходы СВР моментально сократились более чем на треть, а это были десятки миллионов долларов.

Мой источник рассказал, что начиная с 1995 года резидентура СВР в Швейцарии стала следить за Березовским во время его посещений этой страны. "В разработке" были все его деловые контакты, а особенно тщательно следили за деятельностью "Анадавы" в Лозанне. Донесения поступали лично к директору СВР Примакову. Три года спустя, когда Примаков стал премьером, эти материалы послужили основанием для так называемого "Дела Аэрофлота".

После преобразований, проведенных Глушковым, финансовые показатели авиакомпании резко пошли вверх. Весь авиапарк был застрахован в западных страховых компаниях, стареющие советские лайнеры заменили на новые "Боинги", на рейсах появились миловидные стюардессы, говорящие на иностранных языках, и резко улучшилось качество бортпитания. В течение трех лет компания стала прибыльной, а цены на ее акции взлетели с 7 до 150 долларов.

В начале 1998 года 51 процент "Аэрофлота" по-прежнему принадлежал государству. Остальные акции находились в частных руках, в основном у трудового коллектива. Партнер Бориса Роман Абрамович начал потихоньку скупать акции "Аэрофлота" у мелких акционеров. Шла подготовка к приватизации государственного пакета.

Весной 1998 года я и сам оказался втянутым в аэрофлотовскую эпопею. То была моя вторая попытка поучаствовать в российской золотой лихорадке. По просьбе Бориса я нашел ему американского стратегического партнера – холдинг, владевший одной из крупнейших американских авиакомпаний. Хорошенько изучив российский авиарынок, американцы пожелали участвовать в приватизации "Аэрофлота" и обещали вложить громадные средства, а также свой опыт и мощь одного из крупнейших мировых авиаперевозчиков. Их энтузиазм не уменьшился даже, когда в августе в России грянул финансовый кризис – они видели в этом проекте долгосрочную перспективу.

Однако спустя две недели потенциальные инвесторы пришли в полное недоумение, услышав от Бориса, что сделка не состоится. Причина была простой, но непостижимой для американцев – "фактор Примуса". С приходом в Белый дом нового премьер-министра Борис был убежден, что никакой приватизации "Аэрофлота" не будет; он даже не мог гарантировать, что команда Глушкова будет и дальше работать в компании.

Американцы уехали домой сильно разочарованные, а я в очередной раз попрощался со своим шансом разбогатеть на российской приватизации.

Среди проблем, которые возникли у Березовского с назначением Примакова, неудача приватизации "Аэрофлота" была, пожалуй, самой небольшой. Главное заключалось в том, что ослабли позиции тандема Тани-Вали, его союзников в Кремле. Да и сам Ельцин, похоже, впал в депрессию после того, как был вынужден назначить правительство, навязанное коммунистами. До августовского кризиса Белый дом полностью находился под контролем Кремля, и президент преспокойно назначал и увольнял министров. Но Примаков своим назначением был обязан не столько президенту, сколько Думе, и Ельцин уже не мог позволить себе отправить его в отставку, по крайней мере сейчас – вскоре после того, как его прежняя команда привела страну к финансовой катастрофе. Теперь уже премьер давил на президента, пытаясь расставить своих людей на ключевые позиции. Звезда Березовского заметно потускнела. В Клубе уже не толпились, как прежде, посетители. Бар с чучелом крокодила опустел.

ПОКА БОРИС СТРОИЛ оборону в ожидании атаки со стороны нового премьера, Саша и его друзья пытались устоять под давлением со стороны нового директора ФСБ, которого ничуть не смущало то обстоятельство, что он получил свой пост во многом благодаря им.

После встречи с Путиным Саша и вся его команда оказались "под колпаком". Их телефоны прослушивались. Их вывели за штат и отобрали удостоверения и табельное оружие. Управление собственной безопасности ФСБ изучало их прошлые дела. Кто-то запустил "утку" в прессу, что Саша и его сотрудники подозреваются в нападениях на квартиры московских бизнесменов и вымогательстве.

Путин действительно расформировал УРПО по прямому распоряжению Ельцина. Тем не менее Хохолькова перевели на хлебную должность в налоговую службу. Камышникова трудоустроили в АТЦ. Все бывшие опера из УРПО, кроме семи бунтовщиков, получили новые должности. В Конторе поговаривали, что дни Саши и его друзей сочтены.

30 сентября военная прокуратура неожиданно прекратила тянувшееся пол-года следствие по жалобе Саши и его группы. Борис получил официальное уведомление, в котором отмечалось, что 27 декабря 1997 года капитан Камышников действительно позволил себе ряд "необдуманных высказываний в Ваш адрес". Хотя эти заявления и "дискредитируют его как руководителя, тем не менее они не свидетельствуют о намерении организовать совершение убийства".

По второму эпизоду, писал прокурор, выяснилось, что в разговоре с полковником Гусаком в ноябре 1997 года генерал "Хохольков спросил, сможет ли он [Гусак] убить Вас". Однако "Гусак не воспринял слова своего начальника как постановку конкретной задачи о совершении убийства. Сам Хохольков категорически отрицает наличие каких-либо намерений убить Вас или высказывания на эту тему".

Во время последнего визита в прокуратуру, когда им объявляли о прекращении следствия, Саша познакомился с Трепашкиным, которого узнал по фотографии в деле.

– Миша, я твой несостоявшийся убийца, – представился Саша.

– А-а, приятно познакомиться. Значит, я твоя несостоявшаяся жертва.

С этого момента Трепашкин примкнул к Сашиной компании.

В середине октября бунтовщики встретились с Борисом в Клубе, чтобы посоветоваться, как им быть дальше. Саша настаивал на том, чтобы продолжать борьбу. Трепашкин, которого также пригласили на совещание, поддержал Сашу. Шебалин, как обычно, молчал. Понькин, Щеглов и Латышенок склонились к Сашиной точке зрения. Гусак к тому времени уже с ними не общался; понимал, что ситуация складывается не в их пользу.

Борис и сам чувствовал, как сгущается атмосфера. В первых числах ноября коммунисты начали новую шумную кампанию, обвинив "евреев на верхах власти" во всех экономических бедах России, имея в виду в первую очередь Березовского и Чубайса. Тему поднял депутат от коммунистов генерал Альберт Макашов. Выступая на митинге, он заявил, что "жиды", окружившие Ельцина, виноваты в хаосе, царящем в стране. Они "пьют кровь русских людей, они разрушают промышленность и сельское хозяйство", - кричал он под аплодисменты толпы. Его поддержал один из думских коммунистов Виктор Илюхин, заявивший, что в окружении президента "слишком много лиц еврейской национальности". Весь сентябрь еврейский вопрос был главной темой политических дискуссий, включая яростную перебранку между патриотами и либералами в Думе и заявление Ельцина, осуждающее антисемитизм. Коммунисты еще выше подняли градус антиельцинской кампании, обвинив его в "геноциде русского народа" и потребовав импичмента по длинному списку обвинений, начиная от развала СССР и разрушения армии и кончая пропагандой противозачаточных средств и либерализацией абортов.

Примаков отмалчивался, но Борис был уверен, что весь этот шабаш есть ни что иное, как артподготовка к предстоящей в следующем году политической битве, в которой коммунисты намереваются использовать Примакова в качестве "патриотической" альтернативы Ельцину.

Тогда-то у Бориса в офисе и появилась команда Саши Литвиненко с рассказом о том, как новый директор ФСБ сживает их со света. Однако они решили не сдаваться и хотят устроить публичный скандал. Они опять просят у него совета и помощи.

Борис колебался. С одной стороны, он хотел помочь Саше и понимал, что публичность – их единственная защита. Но он не был уверен, что в сложившейся политической ситуации будет разумно выступить против Путина. А вдруг это подтолкнет директора ФСБ к переходу в лагерь Примакова? Борис взял неделю на размышление.

Политические симпатии Путина оставались для него загадкой. После августовского кризиса и назначения Примакова премьер-министром директор ФСБ не спешил раскрывать свои карты и спрятался, как рак-отшельник, в своей лубянской раковине. Путин считался человеком, лояльным президенту, однако Контора всегда была бастионом реакции. К тому же дело УРПО не могли закрыть без согласия Путина. Пожалуй, настало время заставить его определиться, на чьей он стороне – коммуно-патриотов или реформаторов-ельцинцев. Публичный скандал вынудит его занять какую-то позицию. И Борис согласился: пора предавать дело огласке.

13 ноября в газетах появилось открытое письмо Березовского Путину, в котором олигарх призывал возобновить расследование антиконституционного заговора в Конторе. Он писал, что сотрудники ФСБ, сообщившие ему о готовящемся покушении, подверглись преследованиям и были обвинены в том, что "помешали патриотам убить еврея, который ограбил Россию", что подлило масла в огонь бушевавшей дискуссии об антисемитизме.

Спустя четыре дня Саша, Шебалин, Латышенок, Щеглов, Понькин и их "несостоявшаяся жертва" Трепашкин вышли на знаменитую пресс-конференцию. В ФСБ процветает коррупция и беззаконие, заявили они. Президент, Парламент и общественность должны провести независимое расследование. Они готовы выступить свидетелями. Все участники, кроме Саши и Трепашкина, скрывали лица лыжными масками или темными очками. Через несколько дней Доренко показал по телевизору фрагменты из их пасхального ночного интервью.

– Это был самый настоящий бунт, – вспоминал Саша потом. – Такого еще никогда не было, чтобы взбунтовалось целое подразделение из секретного управления, которое создали для совершения убийств. Все ФСБ смотрело, что будет дальше.

Пресс-конференция стала сенсацией, но прозвучала совсем не так, как хотели того Саша и его друзья. Они рассчитывали, что этот шаг всколыхнет общество, что обвинение Конторы в преступной деятельности от лица шести старших офицеров будет иметь последствия по существу и, как минимум, даст им защиту общественности и прессы. Но все пошло не так: пресс-конференция была воспринята исключительно как политический ход Березовского, а вовсе не как разоблачение порядков, царящих в ФСБ.

Три года спустя Саша с горечью написал в своей книге "Лубянская преступная группировка": "Мы хотели обратиться к обществу, предупредить: если никто сейчас не остановит эту чуму, через два-три года она возьмет власть… Я рассчитывал, что журналисты поймут… Но на следующий день читаю в газете, что это провокация Березовского. Да при чем тут Березовский?! Он никого не заставлял туда идти, все шли сами, и никому он денег не предлагал… Сейчас все кричат – спецслужбы у власти! Немцов говорит про полицейское государство. Где они были тогда, в ноябре 1998 года? Никто даже слова не сказал!"

Пресс-конференция не достигла и того, чего ждал Борис, она не выкурила Путина из раковины. Новый начальник ФСБ отреагировал сдержанно и, с политической точки зрения, очень осторожно. Он заявил, что у бунтовщиков нет никаких доказательств, и обвинил их в нарушении дисциплины и даже, возможно, закона. Но ни слова не сказал по существу обвинений.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ЕЛЬЦИН все больше погружался в депрессию. Он чувствовал себя глубоко одиноким. Его надавние фавориты, "младореформаторы" и их друзья-олигархи, предали его и занялись личным обогащением в самый ответственный момент борьбы с коммунистами. Конфликт между Чубайсом и Березовским, который расколол его политическую базу, продолжался в вялотекущей форме даже теперь, когда надо всем реформаторским лагерем нависла общая угроза. До выборов оставалось чуть больше года, а у президента не было ни малейшего понятия, кто мог бы стать его преемником и какие ресурсы этот человек сможет противопоставить коммунистам.

7 декабря 1998 года Ельцин прервал пребывание в больнице, чтобы уволить главу администрации Валентина Юмашева, заменив его пятидесятилетним генералом Николаем Бордюжей, в прошлом начальником отдела кадров КГБ СССР, а в последнее время командующим Пограничными войсками. Было ясно, что президент вновь стал искать противовес коммунистам среди силовиков. По Москве поползли слухи, что Бордюжу примеряют на роль ельцинского преемника.

"Теперь меня или убьют, или посадят в тюрьму", - сказал Саша Марине.

На фоне кризиса, разразившегося в Москве, продолжает ухудшаться ситуация на Кавказе. 19 августа 1998 года радикальная секта ваххабитов захватила две дагестанские деревни, провозгласив "независимую исламскую республику" и установив здесь законы Шариата. После примирительной встречи с мятежниками, которых он назвал "симпатичными экстремистами", министр внутренних дел Сергей Степашин позволил им остаться на захваченной территории, создав тем самым плацдарм для радикалов, недосягаемый для сил Масхадова.

Тем временем число заложников в Чечне перевалило за сотню. Заместитель Степашина Владимир Рушайло, при неофициальном участии Березовского, начал прямые переговоры с полевыми командирами, в обход правительства Масхадова. 20 сентября Березовский вывез из Чечни двух англичан, Джона Джеймса и Камиллу Карр, которые провели в плену четырнадцать месяцев.

8 декабря 1998 года в шестидесяти километрах от Грозного в брошенной на улице сумке чеченские власти обнаружили отрубленные головы четверых заложников – трех англичан и новозеландца. Убийство спровоцировала попытка их освободить, которую предприняли верные Масхадову подразделения. Масхадов обвинил в похищении и убийстве полевого командира Арби Бараева. Бараев, в свою очередь, пригрозил устроить теракты в России, если Масхадов атакует его опорный пункт в Урус-Мартане. Лидеры исламистской оппозиции Шамиль Басаев и Мовлади Удугов потребовали отставки Масхадова.

1998 ГОД ОЗНАМЕНОВАЛСЯ полным крахом российско-чеченского взаимопонимания. По словам Ахмеда Закаева, произошло это по вине российской стороны. Закаев считал, что резкое усиление радикальных исламистов было российской спецоперацией, которая преследовала цель дестабилизировать Масхадова. Началась эта деятельность с приходом Путина в ФСБ.

– Мы хотели строить светское, демократическое, прозападное мусульманское государство, что-то вроде Турции, и со временем вступить в НАТО и в ЕС, – объяснял он. – Но вдруг появились все эти ваххабиты с мешками денег и стали проповедовать совершенно иную, чуждую нам разновидность ислама. Как, ты думаешь, они попали к нам? Через Москву – у них у всех были российские визы!

В июле 1998 года, во время столкновений с радикальными полевыми командирами, правительство Масхадова захватило нескольких ваххабитов и выдворило их в Иорданию.

– Они все были опытными бойцами, – вспоминал Закаев, – но не имели ничего общего с талибами или "афганцами", то есть джихадистами, прошедшими американскую и пакистанскую подготовку, против которых в Афгане воевали советские войска. Это все были говорившие по-русски арабы, старые кагэбэшные кадры с Ближнего Востока. И мы знали, что их финансирует вовсе не Саудовская Аравия, а ФСБ из Москвы.

Он напомнил, что организатор терактов 11 сентября Халид Шейх Мохаммед, прежде чем присоединиться к Осаме Бин Ладену, пытался в 1997 году проникнуть в Чечню. Но ему это не удалось – не смог проехать через Азербайджан. То же самое произошло еще как минимум с четырьмя террористами из группы, захватившей самолеты 11 сентября, включая их лидера Мохаммеда Атту. Все они, прежде чем отправиться к талибам в Афганистан, пытались пробраться в Чечню, но не смогли: в то время это было просто невозможно.

– Теперь объясни мне, как эти ребята, которых мы поймали с иорданскими паспортами (про их чисто арабские физиономии я вообще молчу), спокойно пришли в посольство России, получили визы, потом прилетели в Москву, а оттуда – на Северный Кавказ? И все это без ведома ФСБ? Да такого быть не может! Они все у них в картотеке с 80-х годов! "Симпатичные террористы", сказал Степашин! Кстати, зачем Степашину нужно было брать под опеку те дагестанские деревни? Это было здорово сделано! Мы пытались вытеснить ваххабитов из Чечни, а им дали убежище на российской территории, под защитой ФСБ!

Закаев особенно возмущался индустрией захвата заложников, которая развилась благодаря практике платить за них выкуп. Это лишь поощряло полевых командиров на новые захваты и приносило им большие деньги. А в это время правительство Масхадова сидело без средств. Он утверждал, что российская сторона заплатила 7 миллионов долларов только за Валентина Власова, представителя Ельцина на Кавказе, который был взят в плен в мае, а освобожден в ноябре 1998 года.

Российские спецслужбы имели отлаженную систему контактов с похитителями; посредником был полковник Дауд Коригов, министр внутренних дел Ингушетии. В Москве все эти действия курировал заместитель министра внутренних дел Владимир Рушайло.

– У них было разделение труда, – объяснял Закаев. – Одна банда специализировалась на захвате людей, другая удерживала их, третья вела переговоры с русскими. Они перепродавали заложников друг другу, как скот. Мы не имели сил разорвать эту цепочку.

По словам Закаева, о выкупах было прекрасно известно на самом высоком дипломатическом уровне, но вместо того чтобы заставить Россию прекратить эту практику, европейцы стыдливо отмалчивались; англичане и французы были в курсе, когда дело касалось их подданных. Все об этом знали. Но публично это отрицалось.

Сначала чеченское правительство просто просило российскую сторону прекратить выкупы. Потом Масхадов публично обвинил русских в том, что они поощряют захват заложников. Он даже заявил, что российские спецслужбы находятся в доле с бандами, похищавшими людей. Но все продолжалось по-прежнему.

Когда много лет спустя, в Лондоне, я расспросил об этом Бориса, он объяснил, что "все было не так просто. Масхадов кривит душой, целиком сваливая ответственнось за исламистов на российскую сторону. Он сам пытался их приручить, когда взял Басаева и Удугова в правительство".

– Причин ослабления Масхадова было две, – объяснил Борис, – невыполнение Россией взятых на себя экономических обязательств и его собственное нежелание жестко обойтись с исламистами, после того, как он победил на выборах. Проблема заложников – следствие его слабости. Когда я был в правительстве, главным для нас было заключить мир, и мы это сделали. Позже, когда Чубайс с Немцовым "ушли" меня из Совбеза, Чечня покатилась по наклонной плоскости, и с этим уже ничего нельзя было сделать. Рушайло тогда попросил меня помочь с заложниками, потому что мне доверяли чеченцы. Я ни о чем не жалею: мы спасли от верной смерти человек пятьдесят, и большинство из них были простыми солдатами. Поверь мне, все это делалось строго официально, с ведома и согласия Кремля".

Однако в главном мнения Бориса и Закаева совпали: именно в этот период расширились и окрепли оперативные контакты между ФСБ и теми, кто брал заложников. К началу 1999 года сотрудничество перешло в политическую плоскость: российские спецслужбы и радикальные группировки стали подыгрывать друг другу в усилиях подорвать стабильность в Чечене.

НАЧАЛО 1999 ГОДА ознаменовалось массированной атакой на разобщенный и ослабленный междуусобицами лагерь Ельцина. В авангарде этого наступления шла Генеральная прокуратура во главе с ветераном советский юстиции Юрием Скуратовым, слегка грассирующим импозантным мужчиной лет пятидесяти, любившим появляться на публике в генеральском кителе.

Наступление шло по трем линиям – на Березовского, членов семьи Ельцина и клан Чубайса с помощью трех уголовных дел.

В начале февраля всю команду Глушкова уволили из "Аэрофлота". Прокуратура объявила, что ведет расследование по подозрению в отмывании денег швейцарской компанией "Андава", той самой, посредством которой чекистов отлучили от аэрофлотовских денег. Так началось "дело Аэрофлота".

Второе расследование, "Дело Мабетекс", касалось обвинений во взяточничестве ближайшего круга президента. Швейцарская строительная фирма "Мабетекс" уже несколько лет работала на российском рынке, выполнив несколько десятков престижных проектов, в том числе восстановление Белого дома, поврежденного обстрелом во время путча 1993 года. В январе 1999 года, по запросу Скуратова, следователи швейцарской прокуратуры произвели обыск в штаб-квартире "Мабетекса" в Лугано. Искали доказательства того, что швейцарцы заплатили "откат" сотрудникам ельцинской администрации за 300-миллионный контракт на реконструкцию Кремля. Вскоре после этого во французской "Ле Монд" появилась статья о том, что среди получателей фигурирует президентская дочь Татьяна Дьяченко.

Наконец, выступая 11 января по телевидению, Скуратов сообщил, что расследует информацию о незаконном обогащении высшего звена госчиновников, Так началось "дело об исчезнувшем займе МВФ". Прокурор объявил, будто в июле-августе 1998 года Центробанк истратил средства займа Международного валютного фонда "нецелевым путем". Речь шла о последнем транше в 4,3 миллиарда долларов, полученном Россией за месяц до кризиса. Впоследствии, уже после своей отставки, Скуратов утверждал, что несколько приближенных к правительству банков и более семисот госчиновников экономического блока, все птенцы гнезда Чубайса, узнали о предстоящем дефолте заранее и успели в последний момент ликвидировать свои личные вклады в обреченные ГКО и вывести средства за границу. На это будто бы и ушел весь "исчезнувший" транш МВФ.

Из трех дел наибольший шум в прессе в то время вызвала атака на Березовского, но знающие люди понимали, что речь идет о тотальном наступлении на Кремль по всем фронтам. Скуратов никогда бы не осмелился начать эти расследования в одиночку; за ним стоял Примаков, сговорившийся с думскими коммунистами криминализовать режим. Проблема заключалась в том, что сам Ельцин поначалу так не думал. Он отказывался верить в коррумпированность своего узкого круга и доверял Примакову, с которым договорился совместно уйти "ловить рыбу" в 2000 году, передав власть "молодому, сильному" реформатору.

Николай Глушков (слева), Березовский и Бадри Патаркацишвили, 1995 г. (Архив Бориса Березовского)

"Но это было только начало, – продолжал Глушков. – Настоящий шок у них наступил, когда мы взяли под контроль денежные потоки".

Часть V

Сотворение президента

Глава 12. В кругу "семьи"

Триумфальное восхождение Путина из лубянского кабинета в кремлевский берет начало от незначительного на первый взгляд события – дня рождения Лены Березовской 22 февраля 1999 года. Борис и Лена планировали лишь небольшой праздник, только для членов семьи и самых близких друзей. Но Путин приехал сам, без приглашения, чем сильно удивил не только Лену с Борисом.

В эти дни противостояние Березовского с Примаковым достигло максимального накала, и оптимисты соглашались с пессимистами, что на этот раз олигарху не удастся выйти сухим из воды. Именно поэтому, впервые за многие годы, Лена с Борисом решили никого не приглашать – зачем ставить людей в неловкое положение?

Совсем недавно они были в Кремлевском дворце съездов на премьере "Сибирского цирюльника", первого российского блокбастера в голливудском стиле. Дворец был до отказа заполнен разодетой публикой – пять тысяч "лучших людей" Москвы. Но как только Борис и Лена вошли в зал, вокруг них моментально образовалось свободное пространство, нечто вроде зоны отчуждения; от них инстинктивно отодвигались, как от прокаженных. Быть связанным с Березовским становилось опасно.

Тремя неделями раньше следователи генпрокуратуры в сопровождении телекамер и вооруженных бойцов в масках совершили набеги на двадцать четыре офиса и частные квартиры в Москве, имевшие отношение к Борису, включая головной офис "Сибнефти". Искали подтверждения нелегальной прослушки телефонных разговоров, которую будто бы вела служба безопасности Березовского. Полным ходом шло следствие по "делу Аэрофлота". Одновременно с этим началась налоговая проверка телекомпании ОРТ. Комментаторы в один голос заговорили о закате эры олигарха. Люди бились об заклад, что Бориса арестуют. И никто не сомневался, что за всем этим стоит Примаков.

"Демонстрация силы в отношении Березовского показывает, что Примаков начинает брать под контроль силовые структуры, которые прежде подчинялись только Ельцину, – писала в эти "Бостон Глоуб" в репортаже из Москвы. – Примаков усиливает влияние в СМИ, промышленности и структурах национальной безопасности, расставляя на ключевых позициях "людей в черном" – бывших шпионов, связанных с ним со времен работы шефом разведки".

"Березовский теряет контроль, – констатировали "Московские Новости". – Его обычных защитников на этот раз не видно, и контратаки не последовало".

Однако Ельцин, пребывавший в депрессии, не воспринимал атаку на Бориса как часть наступления на себя самого. Ему боялись доложить, что его собственная дочь проходит по "делу Мабетекса". Он также не слишком хорошо понимал, насколько "дело о пропавшем займе" Международного валютного фонда угрожает команде Чубайса.

Политический круг Бориса в те дни сузился до горстки людей, объединенных решимостью остановить Примакова во что бы то ни стало. В их число входил тандем "Таня-Валя", Роман Абрамович, а также советник Ельцина по экономике Александр Волошин. Из-за присутствия в группе Татьяны и Юмашева, которого Ельцин любил как сына, все вместе они стали известны как кремлевская "семья". Борис, который был минимум на десять лет старше всех остальных, являлся для них чем-то вроде гуру.

Влияние "семьи" на президента никогда не было столь серьезным, как об этом писали журналисты, а с их легкой руки и западные специалисты по России. Бэ-эн, как они между собой называли Ельцина, никому не позволял собой манипулировать и никогда не забывал о собственных интересах. К тому же он недолюбливал Березовского, который был движущей силой группы. Иначе говоря, "семья" была не столько "кухонным кабинетом" Ельцина, сколько мозговым центром при Тане-Вале, которые доносили идеи Березовского до президента в приемлемой для него упаковке.

Самым молодым членом "семьи" был Рома Абрамович. В конце 1997 года он попросил Бориса познакомить его с Таней-Валей, после чего не прошло и месяца, как они стали неразлучны. Борис тогда сказал Роме: "Я могу с ними работать, но жить с ними не могу – проводить выходные, катать на яхте и прочее. Если ты этим займешься, я буду только рад". К тому времени и Борис и Рома обзавелись яхтами и недвижимостью на Лазурном берегу, где спасались от московской суеты.

– Готов хоть спать с ними, если это полезно для бизнеса, – ухмыльнулся Рома.

Борис уже давно понял, что за Роминой застенчивостью и приятными манерами скрывается расчетливый и практичный волк-одиночка, хорошо чувствующий человеческие слабости и обладающий талантом использовать людей. Не сговариваясь оба понимали: разделение ролей в "семье" таково, что у одних есть влияние, а у других ресурсы, и кто-то должен платить за все эти поездки в Европу. Ресурсы, конечно, были у них обоих, но катание на яхтах получалось у Ромы гораздо лучше, чем у Бориса. Вскоре все финансовые и другие "технические" проблемы "семьи" легли на плечи Ромы. И он их успешно решал.

Через некоторое время на периферии этого круга появился новый человек – глава ФСБ Путин. Несмотря на первоначальный холодок между ними из-за дела УРПО, его отношения с Борисом постепенно улучшились, ибо у них был общий враг, Примус. Напористый премьер-министр мечтал поставить во главе ФСБ своего человека, как он говорил, "настоящего профессионала" из старых зубров КГБ. Каждый раз, посещая Ельцина в больнице, он пытался убедить его избавиться от двух людей – Путина и Березовского.

Однако в отношениях Бориса и Путина не было особой теплоты до того самого момента, когда тот вдруг появился на дне рождения Лены.

Известие о том, что на дачу едет директор ФСБ, пришло всего лишь за двадцать минут до прибытия. Поначалу решили, что произошло нечто чрезвычайное, но когда Борис вышел встретить гостя, то увидел громадный букет роз, появившийся из автомобиля, а из-за букета выглядывал сам миниатюрный Путин. Люди в штатском стояли позади полукругом.

Борис был крайне удивлен.

– Володя, я очень тронут, но зачем тебе усложнять отношения с Примусом?

– Для меня это не важно, – сказал Путин. – Я твой друг и хочу это продемонстрировать. Всем. Из тебя хотят сделать преступника, но я знаю, что ты чист.

Много лет спустя, уже в Лондоне, Борис продолжал верить, что Путин тогда был искренен.

– У него не было никаких видимых мотивов для этого. Я не был в числе ельцинских фаворитов, а с Таней-Валей он мог общаться и без меня. Вряд ли Путину нужно было давать Примакову повод пожаловаться президенту, что мы с ним заодно.

Меня озадачила уверенность Бориса в искренности Путина; ведь этот наш разговор происходил уже после Сашиной смерти. Две вещи не совмещались в одном образе: Путин – бескорыстный друг, пришедший на помощь, и одновременно – заказчик изуверского убийства?

– В том-то все и дело! – воскликнул Борис, просияв, будто только что доказал теорему. – Пойми, Володя – человек страстный, максималист. Его в КГБ учили верности и преданности, а также ненависти к врагам. Я тогда для него был свой, а Саша стал враг. Он его и убил – вот тебе и вся мораль. И тогда и потом он был верен себе. Я это потом понял, когда сам оказался в списке врагов.

Итак, со дня рождения Лены, Путин стал полноправным членом "семьи". И быстро доказал, что обладает незаменимыми качествами для решения насущных проблем: знает, например, как отразить атаку Скуратова.

НИКОМУ ДОПОДЛИННО НЕ известно, откуда взялась эта видеозапись. Борис узнал о ней, когда в Кремле об этом уже вовсю перешептывались. В "Президентском марафоне" Ельцин пишет, что "порнографическая пленка", на которой человек, похожий на генпрокурора Скуратова, развлекается с двумя проститутками, просто "попала в руки" руководителя администрации генерала Бордюжи в конце января 1999 года. По словам Ельцина, видеозапись сделали "друзья из числа банкиров и бизнесменов… [которые] воспользовались слабостью" прокурора.

Московский еженедельник "Аргументы и Факты" позже отметил, что качество черно-белого изображения было настолько низким, что эту запись могли сделать только спецслужбы, у которых "нет средств на закупку новой аппаратуры".

Хорошо осведомленный журналист и депутат Госдумы Юрий Щекочихин в "Новой Газете" утверждал, что человек, отснявший пленку, был агентом ФСБ в окружении самого генпрокурора и позднее получил в награду важный пост в аппарате Путина в Кремле.

Кто бы ни был автором записи, она сыграла свою роль в истории, став очередной ступенькой в восхождении Путина к власти.

1 февраля 1999 года генерал Бордюжа пригласил Скуратова в Кремль и продемонстрировал ему пленку. Скуратов тут же написал заявление об отставке, которую, согласно Конституции, должен был утвердить Совет Федерации. Заседание Совета было назначено на 17 марта. А накануне поздно вечером видеозапись показали по государственному каналу РТР с рекомендацией не смотреть детям до 18 лет.

Однако скандал ударил по Ельцину сильнее, чем по самому Скуратову. На следующее утро голосование в Совете Федерации обернулось для Кремля унизительным фиаско. Скуратов объявил, что заявление об уходе написал под давлением, и сенаторы 142 голосами против шести отклонили отставку генпрокурора.

"Операцию по нейтрализации Скуратова провалил генерал Бордюжа… Теперь следует ожидать чистки администрации," – писала, суммируя московские слухи, газета "Москоу Таймс".

И действительно, Ельцин тут же уволил Бордюжу. Он вызвал Скуратова, Примакова и Путина к себе в больницу. Его не поставили в известность о существовании пленки, сказал он, но раз уж скандал разразился, то Скуратову лучше уйти. Тот ответил, что видеозапись сфабрикована. Это было его первой ошибкой. Ельцин тут же поручил Путину произвести анализ подлинности пленки силами ФСБ. И тут Скуратов совершает вторую, роковую для себя ошибку. Он пытается шантажировать президента, прозрачно намекая, что если тот позволит ему остаться, то он, в свою очередь, закроет "дело Мабетекса".

Сцена в больничной палате, описанная Ельциным, достойна гоголевского "Ревизора". Прокурор, смущаясь, объясняет президенту, что пришедшему на его место новому человеку "не удастся уладить такое сложное дело", как история с "откатом" за контракт на реставрацию Кремля. При этом имя Татьяны вслух не произносится. Президент не сразу понимает, о чем идет речь, так как не знает или не хочет верить, что в деле замешана его дочь. Путин же и Примаков прекрасно понимают, что имеет в виду прокурор: если разразится скандал, то Татьяна безусловно будет в него втянута.

Ища поддержки, прокурор поворачивается к премьер-министру: "Евгений Максимович, ну скажите же вы Борису Николаевичу!"

Присутствующий при этом глава ФСБ безмолвствует; и без слов ясно, что его акции идут вверх, ведь он на стороне президента "по умолчанию".

Примаков, почувствовав, что прокурор ступил на зыбкую почву, после паузы отвечает: "Если бы мне Борис Николаевич сказал, что не хочет со мной работать, я бы ушел, не раздумывая. Вы должны уйти, Юрий Ильич".

– А вы, Евгений Максимович, меня предали! – невольно восклицает Скуратов.

Тут-то до Ельцина доходит, что между премьер-министром и генпрокурором имелись особые договоренности.

Сцена в больнице стала началом конца Примакова. А Скуратов, которому теперь уже нечего было терять, так и не согласился подать в отставку и решил дать Ельцину бой, войдя в открытый альянс с оппозицией.

Потребовалось восемь месяцев на то, чтобы Кремль добился от Совета Федерации согласия на увольнение Скуратова. Обработкой сенаторов занялся новый руководитель президентской администрации Александр Волошин, еще один протеже Бориса. Тем временем Скуратов продолжал свои скандальные расследования, сопровождая их шумной кампанией в СМИ, чем окончательно истребил в народе остатки симпатий к Ельцину. Рейтинг президента упал до однозначных чисел. Россия скатывалась в политический хаос.

Внешний мир, впрочем, не обращал на кремлевскую мыльную оперу никакого внимания. На мировом рынке секс-скандалов, где доминировала история с президентом Клинтоном и Моникой Левински, приключения всего лишь генпрокурора, не имели никаких шансов Единственным российским руководителем, попавшим в эти дни в заголовки западной прессы, был Примаков, который 23 марта на пути в Вашингтон развернулся прямо в воздухе и полетел обратно в Москву в знак протеста против американских бомбардировок Сербии. Это еще более добавило ему популярности среди националистов и коммунистов. Но Ельцин, который во время больничной сцены убедился, что премьер ведет двойную игру, все же не решался уволить Примуса. У него попросту не было подходящего кандидата ему на смену. Поиски политической альтернативы Примакову стали главной заботой "семьи".

Вскоре Путин пошел на повышение. 29 марта Ельцин назначил его секретарем Совета безопасности, сохранив за ним пост Директора ФСБ. Теперь под его контроль попал весь силовой блок, в том числе и ситуация в Чечне.

А за четыре дня до этого, 25 марта 1999 года, Саша Литвиненко был арестован на одной из московских улиц. Его обвинили в превышении служебных полномочий и нанесении телесных повреждений подозреваемому в 1997 году. Борис в это время находился в Париже, куда скрылся еще в середине марта, опасаясь ареста по делу Аэрофлота.

НЕВОЗМОЖНО СКАЗАТЬ НАВЕРНЯКА, кто именно приказал арестовать Сашу, потому что его делом занимались сразу два ведомства, стоявшие по разные стороны политических баррикад – скуратовская прокуратура и путинская ФСБ.

Сам Саша считал, что это Путин отдал его на растерзание. Он рассказывал, что Главный военный прокурор Юрий Баграев, правая рука Скуратова, был страшно удивлен, узнав о его аресте. Его допрашивал следователь низкого ранга, когда вдруг в кабинет вбежал Баграев в генеральской форме. Он просмотрел список абонентов в Сашином телефоне и не смог скрыть радости.

– Надо же, тут и Березовский, и Юмашев, – сказал он. – Ты что, правда их знаешь? Это не тебя ли показывали по телевизору? Да к нам залетела важная птица!

– Именно Путин открыл на меня дело, и от него зависело, передавать его в прокуратуру или нет, – рассказывал Саша. – А он всегда меня ненавидел. И в моем аресте для него была конкретная выгода: таким способом он дистанцировался от Бориса в глазах наших генералов.

Путин никогда не скрывал своего мнения о Саше. Вскоре после пресс-конференции бунтовщиков из УРПО он сказал в интервью корреспонденту "Коммерсанта" Елене Трегубовой: "Эти люди действительно запугали Бориса Абрамовича Березовского. На него ведь уже было покушение. И поверить в то, что готовится еще одно покушение, ему было легко и просто. Но лично я считаю, что с помощью этого скандала офицеры просто обеспечивали себе рынок труда на будущее. Я уволил Литвиненко и расформировал его отдел… потому что сотрудники ФСБ не должны выступать на пресс-конференциях – это не их работа. И не должны выносить внутренние скандалы на публику".

Однако четыре месяца спустя, в апреле 99-го Путин уверял Бориса, что не имеет к аресту Саши никакого отношения: это, мол, скуратовская операция. И Борис ему поверил, ведь тогда они находились по одну сторону баррикад.

АПРЕЛЬ ПРОШЕЛ в позиционных боях между "семьей" и прокуратурой, за спиной которых возвышались две главные фигуры – президента и премьер-министра. Но по мере того, как два лагеря наносили друг другу удары, на шахматной доске вырисовалась комбинация, которой вскоре суждено было спасти президентскую партию – тандем олигарха, скрывавшегося в Париже, и шефа ФСБ, ждавшего своего часа в лубянском кабинете.

2 апреля Путин объявил, что ФСБ подтвердила подлинность "порнографической" пленки. Расчет был на то, чтобы подорвать репутацию Скуратова, но результат получился нечетким из-за никуда не годной телегеничности Путина. Это было одно из первых появлений директора ФСБ на телеэкране; я смотрел новости в компании эмвэдешников в туберкулезной зоне в Сибири, и их реакция была такова: "У этого парня вид, будто сам он никогда не был в койке не то что с двумя бабами, но даже с одной".

Тем временем Скуратов подписал ордер на арест Березовского и продолжал медленно затягивать петлю уголовного расследования на шее Татьяны. Мощную поддержку Скуратову оказала швейцарский прокурор Карла дель Понте, которая прилетела в Москву и торжественно передала ему материалы обыска в офисе "Мабетекса" в Лугано, где якобы были найдены улики против президентской дочери. Между тем Совет Федерации второй раз отклонил попытку Кремля добиться отставки Скуратова, правда, уже с менее унизительным результатом – 79–61.

Борис, сидя в Париже, обдумывал московскую ситуацию в терминах шахматной партии. Команда Примуса имела явное позиционное преимущество. Главная кремлевская фигура, президент, был "связан" – он не мог защитить дочь от атаки. Он не мог уволить премьер-министра ибо не было удобной фигуры, чтобы поставить на его место. Генпрокурор был защищен сенаторами. Сам Борис, после предъявления ему обвинений, оказался "заперт" в Париже. Если он там останется, то тем самым легитимизирует действия генпрокурора, и вся кремлевская партия будет проиграна. Если же он вернется и перейдет в контратаку, то Скуратов едва ли осмелится его арестовать так как в действительности дело "Аэрофлот" целиком высосано из пальца. Его возвращение сбавит темп антикремлевской кампании и даст время для передышки. Появится шанс спасти всю партию. Ход был за Борисом, и он решил рискнуть.

21 апреля он прилетел из Парижа в Москву, "чтобы очистить свое доброе имя от ложных обвинений" – адвокаты договорились с прокуратурой, что ордер на арест будет отменен, если он явится для дачи показаний.

Его допрашивали четыре часа, затем предъявили обвинение в "незаконном предпринимательстве" и отпустили. У ворот прокуратуры в ожидании стояла толпа репортеров. Он начал контратаку.

– Дело против меня инспирировано премьер-министром и абсолютно противозаконно, – заявил он перед телекамерами. – Это политический заказ. Примаков в сговоре со Скуратовым, чтобы дискредитировать президента и захватить власть.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Борис приехал к Путину в ФСБ. Его встретил неказистый помощник в штатском – копия самого Путина, который проводил его в новенький директорский кабинет на четвертом этаже. Ремонт в кабинете сделали в соответствии с аскетическим вкусом директора: светлая деревянная мебель, в высшей степени функциональная – вероятно, под влиянием лет, проведенных в ГДР. Прежний кабинет главы КГБ, где Берия и Андропов вершили судьбы народов, приказом нового директора был превращен в музей.

Небольшая фигура Путина казалась еще меньше за огромным столом, на котором Борис заметил бронзовый бюст Дзержинского. Путин приложил палец к губам, призывая к молчанию, и жестом пригласил Бориса следовать за ним. Они прошли через личную столовую директора и оказались в квадратном помещении без окон напротив старой шахты лифта.

– Это самое безопасное место для разговора, – сказал Путин.

На повестке дня стояли два вопроса: Примаков и Литвиненко.

У РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ есть особенность: хозяин Кремля, будь то царь, Генеральный секретарь или Президент, наделен мистическим ореолом верховной власти, некоей венценосностью – понятие, исчезнувшее на Западе после Французской революции. Оно вызывает в сердцах россиян трепет, смирение и покорность. Это общее качество кремлевской власти соединяет всех лидеров Российского государства в единую виртуальную династию, от Рюрика и Романовых до Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева и, наконец, Горбачева и Ельцина. С практической точки зрения, как хорошо понимал Березовский, это означало, что любой, кого Ельцин назовет преемником, автоматически получит бонус в виде 20–40 процентов электората. Тот факт, что рейтинг самого Ельцина в то время был ничтожно низок, не имел никакого значения – мистическая вера в престолонаследие работала независимо от качеств личности власть предержащих.

До выборов 2000 года оставалось одиннадцать месяцев. Очевидно было, что Примаков, семидесятилетний реликт советской эпохи, за которым стояла клика коммунистов, бывших аппаратчиков и заслуженных чекистов, был вовсе не тем лидером, в котором нуждалась страна в 21-м веке. Перед выборами он должен был сойти со сцены, как они и договорились в свое время с Ельциным. Но было ясно, что уходить он не собирается. Вопрос теперь был в том, кого "семья" сможет противопоставить Примусу в качестве ельцинского преемника с реальными шансами на победу, и кто же та пешка, которую президент двинет в ферзи?

Даже при наличии безусловного электорального преимущества престолонаследник должен будет выйти на выборы на фоне всеобщего недовольства. Примаков быстро набирал популярность. Стоя на лестничной площадке, переоборудованной в секретную переговорную комнату, Борис и Путин понимали всю ответственность, возложенную на них историей. Их совместное мнение наверняка возобладает в "семье", что, в свою очередь, определит, кого Президент назовет преемником.

Выбор был невелик. Имелись только две фигуры достаточно высокого уровня, которые минимально подходили на эту роль: министр внутренних дел Сергей Степашин и министр путей сообщения Николай Аксененко. Но у каждого из них были свои недостатки, и ни один не был безусловным фаворитом.

– Володя, а как насчет тебя? – вдруг спросил Борис.

– Что насчет меня? – не понял Путин.

– Ты мог бы стать президентом?

– Я? Нет, я не тот человек. Не того ищу в жизни.

– Ну а чего же ты хочешь? Остаться навсегда здесь?

– Я хочу… – замялся Путин. – Я хочу быть Березовским.

– Не может быть, – рассмеялся Борис.

Они сменили тему. Следующий вопрос был о Саше.

– Послушай, – сказал Путин, – скажу тебе честно. Ты знаешь, что я думаю о Литвиненко. Он тебя использовал. Он предатель. Но если ты просишь, я попробую помочь. Проблема в том, что я не контролирую ситуацию. Он числится за военной прокуратурой, то есть он в руках Скуратова. Давай сначала избавимся от Скуратова, а потом посмотрим, как помочь Литвиненко.

Это звучало логично. Но было что-то в выражении лица Путина, что Борису не понравилось.

– И Боря, – продолжал Путин, – что бы ты о нем ни думал, он замазан. Он много чего нехорошего натворил.

– Этого не может быть, – сказал Борис. – Я его знаю.

– Я видел улики.

– Знаем мы, как у вас в Конторе делают улики.

Последовала неловкая пауза. "Как странно, – думал Борис. – Путин и Литвиненко – единственные два человека в ФСБ, которые не берут взяток, и так друг друга ненавидят".

– Он предатель, – повторил Путин. – Но я сделаю, что смогу. – Он взялся за ручку двери. Ручка провернулась, не зацепив механизм замка.

– Вот бляди, – выругался Путин. – Замки не могут наладить, а ты хочешь, чтобы я управлял страной. Мы застряли.

– Эй, кто-нибудь! – закричал он, стуча в стенку, отделявшую площадку от основного коридора. – Это Путин! Нас захлопнуло!

Они стучались минут десять, пока кто-то не услышал и не пришел на помощь…

Чета Березовских, 1999 г. (Архив Бориса Березовского)

"Борис и Лена планировали лишь небольшой праздник, только для членов семьи и самых близких друзей. Но Путин приехал сам, без приглашения".

Глава 13. Узник и избранник

Сидя в одиночной камере Лефортовской тюрьмы, Саша Литвиненко пытался осознать свое положение.

Впоследствии в книге "Лубянская преступная группировка" он написал:

Сначала был шок. Первую ночь я вообще не спал и смотрел в потолок. В день, когда меня посадили, двадцать пятого марта, была мерзкая погода, мелкий снег с дождем, грязь. Я не люблю это время и живу в конце марта ожиданием солнца. А двадцать шестого меня вывели на прогулку. Маленький такой дворик. Можно сделать шагов пять-шесть в одну сторону и столько же в другую. Смотрю, а небо – синее. И солнце. Я ходил как зверь между этих стен. Надо мной – колючая проволока, решетка и синее-синее небо. У меня было дикое состояние: в город пришла весна, а меня там – нет. Я в тюремном дворе, где сыро и холодно. Настроение у меня совсем испортилось, и я попросил меня с прогулки увести раньше времени.

Несколько лет спустя, прогуливаясь с Сашей по Лондону, мы остановились у памятника Оскару Уайльду, что напротив вокзала Чаринг-Кросс. Его поразила надпись на камне: "Все мы сидим в канаве, но некоторые из нас смотрят на звезды".

– Точно так, – сказал он, – именно это я чувствовал, когда сидел в тюрьме: глядел из канавы на звезды.

На третий день после ареста он объявил голодовку и потребовал встречи с правозащитниками. Он был на грани нервного срыва. Пришел тюремный врач и сделал ему успокоительный укол. Затем появился начальник тюрьмы – пожилой человек, который знал Сашу еще опером.

– Послушай, сынок, – сказал он, – не нужно разрушать свой организм. Это ведь еще не вечер. Тебе понадобятся силы. Так что прекрати, пожалуйста.

Отеческий совет и знакомое лицо из прежней жизни его немного успокоили. Он начал есть и – думать.

– Я пытался разобраться, почему я здесь. Мне нужно было для себя решить, виновен я или нет. Если говорить формально, то, конечно, не виновен, потому что меня посадили по сфабрикованному обвинению. Но я на своем веку видел много людей, которые сидели ни за что – по заказу или по ошибке, и я, конечно, к ним не относился. Меня-то посадили за то, что я действительно совершил – за пресс-конференцию. То есть сижу за преднамеренную пресс-конференцию, совершенную по предварительному сговору группой лиц – этого я отрицать не мог. Но ведь это вроде бы не преступление. Хотя я ведь знал, что за пресс-конференцию могут посадить. Я даже с женой это обсуждал: посадят – не посадят? И если провести опрос общественного мнения, то большинство скажет: поделом ему, гаду, правильно посадили, нечего устраивать всякие там пресс-конференции! Стало быть, виноват? И так по кругу мысли вертелись, до бесконечности.

Именно в эти первые недели в Лефортово он сделал для себя открытие, что его бунт каким-то странным образом связан с Мариной. До ее появления в его жизни он был слепо верен Конторе. Быть исключенным из этого братства, отвергнутым товарищами, заслужить презрение командиров было самым страшным, что только могло с ним произойти. Но теперь все было не так. Потерять ее было страшнее.

Потом он мне объяснял: "В Лефортово до меня дошло, что я сменил принадлежность, в том смысле, что все мы ведь кому-то принадлежим. Понимаешь, Марина мою душу вроде как востребовала. До этого, посади меня на полиграф – ну, детектор лжи, где нужно отвечать первое, что приходит в голову, то при слове "любовь" я бы ответил "родина"; если "верность" – то сказал бы "присяга"; если "выполняй", то – "приказ". Мне бы и в голову не пришло подумать о чем-то другом. Потому что я принадлежал им на сто процентов. Как ребенок родителям, которых я, впрочем, мало знал".

Но Марина изменила все. Когда он ее увидел, он понял, что принадлежит ей, а потом и их сыну, а уже потом всему остальному. С первой семьей все было иначе. Марине каким-то образом удалось отомкнуть замок на цепи, которой он был прикован к Конторе, когда-то заменявшей ему отца и мать.

– Если б я попал в УРПО до нее, я бы, наверное, как робот делал все, что прикажут. Но Марина развеяла этот гипноз, и я стал думать. А потом появился Борис и довершил процесс. Потому что он все подробно объяснял. Не то что наши генералы, которые только и умеют, что орать: "Выполняй! Это приказ!"

Лежа в камере, часами разглядывая потолок, он думал о своих двух семьях: как они будут жить? У него не было ни собственности, ни сбережений. Может, Марина сообразит обратиться к Борису за помощью. Но, конечно, в ФСБ тут же представят это в каком-нибудь безобразном виде или начнут на нее давить, как давили на первую жену Наталью еще до его ареста. Ее вызвали на Лубянку, отобрали все квитанции об уплате алиментов и заставили подписать заявление, что Саша ей угрожал.

А потом сам Путин объяснял по ТВ, что Саша – злостный неплательщик алиментов: "Кстати, жена одного из участников пресс-конференции обратилась ко мне с жалобой".

– Зачем ты это сделала? – наорал на нее Саша. – Ты же себя ставишь под удар! Тебя попросту убьют и свалят все на меня – ты этого хочешь?

– Я не знала, – рыдала Наталья. – Я слабая женщина. Они меня напугали.

Такие низкие методы простительны какому-нибудь оперу, думал Саша. Но чтобы директор ФСБ опустился до этого! Ни Ковалев, ни Барсуков такого себе никогда бы не позволили!

ЕСЛИ У САШИ в те дни было вдоволь времени для размышлений, то у Марины не было ни минутки, чтобы даже прийти в себя. О том, что Сашу арестовали, она узнала от Понькина, который приехал в тот вечер к ней на работу. Неожиданно на нее свалилась тысяча забот. С утра позвонили из офиса Березовского. Борис Абрамович за границей, сказал секретарь, но велел найти вам адвоката. Потом позвонил следователь из прокуратуры и пригласил на беседу. Толика пришлось отвезти к родителям на дачу.

Наутро она встретилась с адвокатом. Это был заслуженный военный юрист, который сразу же сказал ей, что у него нет опыта ведения политических дел.

– Но политические вопросы все равно будут решаться не в суде, – усмехнулся он. – Могу вам только обещать сделать все необходимое по существу обвинений, как если бы это было неполитическое дело.

Борис также распорядился, чтобы в офисе Марине выдавали по тысяче долларов в месяц – примерно столько же, сколько зарабатывал Саша.

– Не волнуйтесь, мы его оттуда вытащим, – сказал он ей по телефону из Парижа. А она подумала: "Ну что он может еще сказать? Он сам в бегах".

Затем она поехала в Лефортово.

– Когда я могу его увидеть? – был ее первый вопрос следователю.

Старший следователь по особо важным делам Сергей Барсуков вел себя сдержанно и официально. Он объяснил правила: Саше положено два свидания в месяц по его, Барсукова, усмотрению. Март уже на исходе, так что она может рассчитывать на два свидания в апреле, если, конечно, не появятся причины для отказа. А пока что Барсуков должен произвести обыск у них в квартире. Вот ордер.

Зачем обыск, подумала она, какое он может иметь отношение к предъявленному обвинению? Но это был обыск наудачу. Они перевернули все вверх дном, но ничего интересного не нашли. Марина знала, что все свои записи Саша держал в каком-то другом, укромном месте.

Обвинение было курам на смех: полтора года назад, во время задержания, Саша якобы избил некоего Владимира Харченко, шофера главаря банды. Нанесенное телесное повреждение имело форму ссадины "размером с пятикопеечную монету". Адвокат сказал, что можно не волноваться: такое дело развалится в суде за пять минут.

В начале апреля ей разрешили свидание. Она встала в шесть утра, чтобы занять очередь на запись, которая заканчивалась в восемь. Разговоры женщин в очереди привели ее в ужас: если в передаче превышен разрешенный лимит – например, окажется лишний грамм мыла или пакетик чаю, то всю посылку завернут!

Зарегистрировавшись, она прождала еще три часа, прежде чем ее впустили в зал свиданий, где в маленькой будочке за толстым стеклом сидел Саша. Говорили по телефону. Охранник объяснил, что нельзя обсуждать обстоятельства дела и произносить что-либо, что может походить на тайное сообщение. Можно о семье, о погоде, здоровье и всяких других вещах, важных только для них одних. За семь месяцев, что Саша провел в Лефортово, было четырнадцать таких свиданий.

ЛЕФОРТОВО – ОСОБАЯ ТЮРЬМА. Ее хорошо финансируют и ею эффективно управляют. По сравнению с другими тюрьмами условия там относительно приличные. И тем не менее, депрессия завладевает тобой моментально. Самым ужасным, по словам Саши, была давящая тишина. Такого тяжкого безмолвия, которое окружало его в лефортовской одиночке, он не ощущал никогда.

– Лефортово морально сокрушает. Там стены излучают негативную энергию! Раньше ведь это была пыточная тюрьма. Говорят, над Лефортово птицы не летают. Я два раза на прогулке видел птицу за семь месяцев, – писал он потом в "Лубянской преступной групировке".

Будучи тюрьмой ФСБ, Лефортово служит местом содержания весьма серьезного контингента: шпионов, криминальных авторитетов, особо важных экономических преступников. Саша выделялся смехотворностью обвинения – он сидел за то, что кого-то ударил. Но обращались с ним, как с серьезным преступником, и применили к нему весь арсенал методов психологического давления.

С самого начала следователь сообщил, что по существу его дело не стоит и обсуждать. Зачем попусту тратить время? Мол, сам понимаешь, тебя осудят, потом отправят куда-нибудь на Урал и там на зоне благополучно прихлопнут. И никто не заметит и не пожалеет. Ведь ты предатель, и прекрасно знаешь, как поступают с предателями.

Но все еще можно поправить. Ты ведь сам устроил себе эту проблему – и, спрашивается, ради чего? Согласись, что ошибся, связавшись с Березовским. Ты только будь честен с собой, взгляни правде в глаза. Пойми, что Березовский не стоит того, чтобы жертвовать за него жизнью, и все станет на свои места. И вместе подумаем, как тебе выбраться из этой истории.

В течение тридцати шести дней, проведенных в одиночке, Саша не слышал другого человеческого голоса и уже думал, что вот-вот сойдет с ума. И тут к нему в камеру подсадили соседа. Он, конечно, понимал, что это провокатор, "наседка", но все равно был несказанно рад любому живому существу, хотя и знал, что все их разговоры записываются на пленку.

За семь месяцев пребывания в Лефортово Сашины соседи менялись пять или шесть раз. Он их видел насквозь. Каждый был осужден на большой срок и вместо того, чтобы гнить в каком-нибудь глухом уголке Гулага, зарабатывал себе право оставаться в привилегированной тюрьме тем, что "стучал" на сокамерников. Метод работы был всегда один и тот же: завоевать доверие разговорами о семье и интересах, всякими житейскими байками, а затем, исподволь, вселить в "объект" чувство безысходности, бессмысленности сопротивления. Или, если получится, выудить информацию, интересующую следователя. Все эти методы Саша когда-то сдавал в училище по предмету "Внутрикамерная разработка".

Он развлекался тем, что вел игру с незримым опером, стоявшим за его "наседками". Одного из них он сходу "расколол", сказав, что точно знает, что тот "стучит". Саша пригрозил, что как только выйдет на свободу, то раздобудет его агентурное дело у своих приятелей в Конторе, цена вопроса – пятьсот баксов, и расскажет всем, на кого тот стучал на протяжении своей "карьеры".

На следующий день его вызвал лефортовский опер: "Зачем ты мне дуришь агентов?"

– Пришли другого, – ответил Саша. – Этот мне не нравится. Он храпит.

Но что Сашу действительно удивляло, так это вопросы следователя, которые вслед за ним повторяли "наседки": их интересовало все, что было связано с кремлевской "семьей" – Юмашевым, Волошиным, Татьяной, Ромой и Павлом Бородиным, начальником кремлевского Управления делами. Каковы их привычки, взаимоотношения друг с другом, с кем общаются, как тратят деньги, и так далее. Было очевидно, что следователь совершенно не понимает истинного положения Саши в кругу Бориса. Да, он был знаком с некоторыми из этих людей, но не настолько близко, чтобы ответить на вопросы, даже если бы захотел.

В те времена Саша не разбирался в политике и не мог понять, что все это могло значить; он даже не знал, что это такое – кремлевская "семья". Потом в Лондоне мы много говорили, пытаясь задним числом разобраться в подоплеке его ареста. Чей же он все-таки был узник? Скуратова? Или Путина?

Мы так и не пришли к однозначному выводу. И та, и другая версия содержала противоречия.

Путину, например, не было резона интересоваться взаимоотношениями Юмашева с Татьяной, да еще у Саши; все и так происходило у него на глазах. Его не могли интересовать секреты Бородина – он сам проработал в Кремле два года. Но Саша-то сидел в тюрьме, подчиненной Путину, по обвинениям, сфабрикованным путинским Управлением собственной безопасности. Так почему же следствие имело явную противокремлевскую заданность?

В конце концов мы решили, что, очевидно, обе версии справедливы. У Путина были свои причины отправить Сашу за решетку, но он сделал это руками противника. Он сдал его, бросил, как кость, Скуратову – пусть забавляется. Скуратов терзал Сашу, потому что тот был другом Бориса, а Путин радовался, потому что считал его изменником Конторы.

ПРОБЛЕМА ПРЕЕМНИКА, КОТОРУЮ обсуждали Борис с Путиным, стоя на лестничной площадке перед лубянским лифтом, мучала и самого президента. Кого назначить престолонаследником? Как писал Ельцин в "Президентском марафоне" , к концу апреля 1999 года судьба Примакова была решена. Ельцин "очень сожалел", но в политической окраске премьера обнаружилось "слишком много красного цвета".

Хотя он не обсуждал этого еще ни с кем, даже с самим избранником, для себя Ельцин уже решил, кто это будет: Путин, верный и некоррумпированный Путин. Проблема заключалась в том, что объявлять об этом было еще рано.

"Он должен появиться позже, – описывал свои размышления президент. – Когда слишком мало времени для политического разгона – это плохо. Когда слишком много – может быть еще хуже. Общество не должно за эти «ленивые» летние месяцы привыкнуть к Путину. Не должна исчезнуть его загадка, не должен пропасть фактор неожиданности, внезапности. Это так важно для выборов – фактор ожиданий".

Однако Примакова следовало убирать немедленно, так что Ельцину требовался временный, промежуточный премьер-министр.

Он выбрал Степашина – человека со слабым характером и пухлым лицом, у него было больше шансов получить одобрение Думы. Коммунисты будут страшно довольны, что бесцветный Степашин станет их оппонентом на выборах. Стратегия заключалась в том, чтобы усыпить их бдительность, продержав Степашина на премьерской должности несколько месяцев, а затем неожиданно выставить кандидатуру Путина. Это выбьет их из равновесия.

12 мая, через три недели после возвращения Березовского в Москву, Примаков был уволен, и Дума с легкостью утвердила Сергея Степашина в должности премьер-министра. Приятель Бориса Владимир Рушайло занял освободившийся пост министра внутренних дел. Уволенный Примус тут же уехал отдыхать. Он ушел с высоко поднятой головой. Еще бы! Самый популярный политик России с рейтингом шестьдесят процентов, в то время как популярность Ельцина упала до двух.

НА ТРИ ЛЕТНИХ месяца политический метаболизм России ежегодно перемещается в зеленый дачный пояс Подмосковья. В один из теплых вечеров в самом начале июня на дачу президента НТВ Игоря Малашенко пожаловали гости – неразлучная кремлевская парочка Таня-Валя. Они приехали не просто так, а с важной миссией: выяснить, что думает Малашенко о Путине. Можно ли рассчитывать на поддержку НТВ, если он будет назван престолонаследником?

– Я был в ужасе, – рассказывал мне Малашенко много лет спустя. – Я сказал им: ведь он же кагэбэшник. Как можно ставить кагэбэшника? Это преступная организация!

– Но ты ведь с ним даже не знаком, – возразили Таня-Валя. – Он совсем не такой. Он демократ. И на сто процентов преданный человек. Он не сдал Собчака и не сдаст нас. Папе он очень нравится.

Игорь согласился встретиться с Путиным, прежде чем составить о нем окончательное мнение. И вот в воскресенье, 6 июня, на даче одного из давосских олигархов, главы "Альфа-банка" Петра Авена состоялись "смотрины". Путин прибыл с двумя дочками.

Дом Авена, его бьющая через край роскошь, должно быть, сильно подействовали на двух девочек-подростков, дочек скромного государственного служащего. Они молчали весь вечер.

Разговор между взрослыми тоже не очень клеился. Говорили о вечной московской проблеме – отключении горячей воды на летние месяцы. Путин держался, "как партизан на допросе". Атмосфера несколько оживилась с прибытием жены Малашенко, которая вернулась из аэропорта, где провожала дочь в Лондон – та училась в Англии в частной школе и приезжала домой на каникулы. Заговорили о достоинствах английского образования. Путин и его дочки в общий разговор не вступали.

Тут раздался звонок. Звонила дочь Малашенко. В Хитроу ее не встретили: не могла бы мама позвонить в школу?

– Детка, сейчас воскресный вечер. В школе наверняка никого нет, – сказала жена Игоря. – Ты большая девочка. Бери такси, назови шоферу адрес, и он отвезет тебя в общежитие.

Она повесила трубку. И тут Путин заговорил.

– По-моему, это ошибка – то, что вы сделали. Никогда нельзя быть уверенным в том, кто может оказаться за рулем под видом таксиста.

У Малашенко отпала челюсть. Он что – шутит?

Но Путин не шутил. Ведь Малашенко в России не последний человек, он один из творцов общественного мнения. Он безусловно находится в сфере интересов западных спецслужб. Ему следует быть более осторожным в вопросах безопасности своих близких.

В его тоне не было и намека на шутку. Директор ФСБ был всерьез озабочен безопасностью дочки Малашенко.

– Вот она – кагэбэшная психология! – объяснил мне Малашенко. – Как только я это услышал, все встало на свои места. Ну разве можно двигать такого человека в президенты?

Потом между Путиным и НТВ произошло много всякого. Но если говорить об истоках, то этот эпизод на даче был первым звеном в цепи событий, завершившихся год спустя штурмом НТВ отрядом ОМОНа в масках.

11 ИЮЛЯ ЕЛЬЦИН с семьей отбыли в летнюю резиденцию Завидово в ста двадцати километрах к северо-западу от Москвы. А через четыре дня Юмашев вернулся в город и разыскал Березовского.

– Бэ-эн принял решение, – объявил он. – Это Путин. Как ты думаешь, он согласится?

Борис ответил, что он уже говорил с Путиным на эту тему, но тот не проявил интереса.

– Ну ты, пожалуй, единственный, кто может его уговорить.

16 ИЮЛЯ 1999 года "Гольфстрим" Бориса приземлился во французском курортном городе Биарриц на берегу Бискайского залива. Путин с женой и дочками отдыхали здесь в недорогом прибрежном отеле. Мужчины уединились для разговора.

– Я приехал по просьбе президента, – сообщил Борис торжественно. – Он хочет назначить тебя премьер-министром.

Больше ничего говорить было не нужно. Это означало, что с высокой долей вероятности Путин станет следующим правителем России – продолжателем монаршей династии хозяев Кремля.

– Не уверен, что я к этому готов, – сказал Путин. По его тону Борис понял, что тот уже думал об этом.

– Да, я знаю, ты хотел бы стать мной.

– Я не шучу, – прервал его Путин. – Почему бы вам, ребята, не отдать мне "Газпром"? С этим я точно справлюсь.

К этому времени Борис уже достаточно разбирался в том, как функционирует Путин. Он офицер, часть вертикали, в которой легитимность течет сверху вниз, а вышестоящий всегда хозяин нижестоящему. Оказавшись на верху служебной лестницы, где он станет черпать уверенность, у кого будет искать одобрения, если сверху одна лишь пустота?

Но Борис знал и то, что Путин это командный игрок, для него верность – высшее из достоинств. К тому же он дзюдоист, и главное для него – победить в схватке и порадовать тренера. На этой струне Борис и решил сыграть.

– Володя, я тебя прекрасно понимаю. Кому нужна эта головная боль? Но сам посуди: ведь нам больше не на кого положиться. Примус побьет любого, кроме тебя. И мы всегда будем рядом, чтобы помочь. Ты же не можешь нас подвести?

Они помолчали. Наконец Путин ответил с видом полной обреченности: "Да, ты прав. Но я должен услышать это от самого Бэ-эна".

– Конечно, конечно, – обрадовался Борис. – Для того-то он меня и прислал, чтобы прощупать твою реакцию. Президент ведь не может получать отказы – привыкай!

Борис снова поднял тему Литвиненко, который по-прежнему сидел в Лефортово.

– Ах, извини пожалуйста. – сказал Путин. – Руки не дошли. Вот вернусь в Москву – займусь этим.

Саша и Виктор Шебалин (в маске) на пресс-конференции 17 ноября 1998 г. (Sergei Kaptilkin/REUTERS/Landov)

"Преднамеренная пресс-конференция, совершенная по предварительному сговору группой лиц".

Игорь Малашенко

"Я был в ужасе. Я сказал им: ведь он же кагэбэшник. Как можно ставить кагэбэшника?"

Валентин Юмашев и Татьяна Дьяченко. (Дмитрий Азаров/Коммерсантъ)

"Но ты ведь с ним даже не знаком, – возразили Таня-Валя. – Он совсем не такой. Он демократ. И на сто процентов преданный человек. Он не сдал Собчака и не сдаст нас. Папе он очень нравится".

Глава 14. Портрет претендента

Дагестан, граница с Чечней, 7 августа 1999 года. В ответ на провозглашение Шамилем Басаеым исламской республики на территории Дагестана российские силы атаковали две приграничные деревни, где укрепились боевики. Те самые деревни, что с молчаливого согласия российских спецслужб уже год находились под контролем ваххабитов. Беженцы из района военных действий, разбившие палаточный городок на центральной площади Махачкалы, сообщают о двух сбитых российских вертолетах. Премьер-министр Сергей Степашин, вернувшись 8 августа в Москву из зоны боев, узнает об отставке своего кабинета – третьей смене правительства за год. Новый премьер Владимир Путин обещает быстро навести порядок на юге.

Появление Владимира Путина в кресле премьер-министра для большинства наблюдателей было полной неожиданностью.

Солнечным сентябрьским днем 1999 года в Вашингтон по приглашению фонда Сороса прибыл из Сибири томский губернатор Виктор Кресс. Я сопровождал его на обед в Госдепартамент, где собрались референты важных государственных лиц и консультанты по России.

– Г-н Кресс, кто будет следующим президентом России? – был первый вопрос.

– А вы как думаете? – спросил Кресс.

– Примаков? Лужков? Явлинский? Немцов? Лебедь? Зюганов?

– Владимир Путин, – объявил Кресс.

Среди собравшихся прокатился гул замешательства. Путин, конечно, новый премьер, шестой по счету за время правления Ельцина. Но у него всего два процента популярности! А у Примакова – двадцать два. Два месяца назад никто и не слыхал о Путине. Кто же он такой?

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО САША Литвиненко впоследствии назовет своим убийцей, родился 7 октября 1952 года в Ленинграде, в семье рабочего вагоностроительного завода. В книге "От первого лица" – серии интервью с Путиным и о Путине, выпущенной в срочном порядке к выборам, мать будущего президента представлена как добрая, но "не шибко грамотная женщина". Она часто меняла работу: была "и дворником, и ночью товар в булочной принимала, и в лаборатории пробирки мыла, и в комиссионном магазине была сторожем". Она пережила ленинградскую блокаду. Когда родился Володя, ей был сорок один год.

Отец Путина служил в истребительном батальоне НКВД и вернулся домой после тяжелого ранения в ногу. Всю жизнь он хромал. Это был человек "серьезный, внушительный и сердитый", как вспоминала школьная учительница Путина Вера Дмитриевна Гуревич, которая не раз посещала семью, чтобы обсудить плохую успеваемость и драчливость маленького Володи. В семье не было "ни сюсюканья, ни поцелуйчиков"; отец "был крутого нрава… но в душе очень добрый". За плохое поведение Володя "получал ремня". Вагоностроительный завод выделил семье Путиных жилплощадь в доме № 15 по улице Баскова, в 20 минутах ходьбы от Невского проспекта. Это была комната в двадцать квадратных метров, в коммунальной квартире на пятом этаже без лифта, куда вела грязная лестница с "ужасным парадным". По воспоминаниям Веры Дмитриевны, "квартира была без всяких удобств. Ни горячей воды, ни ванной. Туалет страшенный, врезался как-то прямо в лестничную площадку. Холоднющий, жуткий… Кухни практически не было. Только квадратный темный коридор без окон. С одной стороны стояла газовая плита, с другой – умывальник. И не протиснуться. И за этой так называемой кухней жили соседи".

Одним из ранних воспоминаний Володи Путина были полчища крыс, обитавших на лестничной клетке.

– Мы с друзьями все время гоняли их палками, – вспоминал кандидат в 2000 году. – Один раз я увидел огромную крысу и начал преследование, пока не загнал ее в угол. Бежать ей было некуда. Тогда она развернулась и бросилась на меня. Это было неожиданно и очень страшно. Теперь уже крыса гналась за мной. Она перепрыгивала через ступеньки, соскакивала в пролеты. Правда, я все равно был быстрее и захлопнул дверь перед ее носом… Там, на этой лестнице, я раз и навсегда понял, что означает фраза «загнать в угол».

По собственному признанию, Володя рос шпаной. Дворовый опыт стал источником многочисленных вульгаризмов и жаргонных словечек в президентских выступлениях. Это была не только школа речи, но и воспитание характера.

«Я был воспитан улицей, это были настоящие джунгли, – вспоминал Путин. – Прав ты или нет, ты должен быть сильным и сразу же отвечать на оскорбление! Если хочешь победить, ты должен идти до конца».

Несмотря на совместные усилия отца и учителей, его не удавалось отвадить от плохой компании – обитателей мира дворов, чердаков и подвалов, где ватаги малолетних хулиганов делили территорию, а поведение в драке составляло основу репутации.

По словам одного из школьных товарищей, Володя дрался, как бешеная кошка: "Маленький и тщедушный, он всегда, не задумываясь, атаковал первым: кусался, царапался, дергал за волосы; делал все, чтобы противник не мог опомниться».

Верность друзьям по дворовой компании – "своей кодле" была в этом мире высшей ценностью. Судя по всему, именно отсюда берет начало главная черта Путина, возымевшая такое значение в его карьере – лояльность по отношению к своим, "нашим".

В книге "От первого лица" Путин говорит, что "неизвестно, как бы все дальше сложилось", если бы в возрасте одиннадцати лет он не увлекся дзюдо. Первый тренер сыграл в его жизни "решающую роль… из двора вытащил". Дзюдо научило его дисциплине, концентрации и тактическим навыкам. Оно стало всепоглощающей страстью. Как вспоминал тренер, на ковре Путин "был как маленькая рысь, он шел к победе любой ценой".

На юридический факультет ЛГУ Путина взяли по "спортивному набору", и он полностью оправдал ожидания, став чемпионом Ленинграда. Он продолжал выступать на ковре и после окончания вуза в 1975 году, защищая честь своей организации на внутриведомственном уровне; только теперь это были секретные соревнования, поскольку молодой специалист был распределен в Ленинградское управление КГБ. Девять лет спустя, оказавшись на курсах повышения квалификации в КИ (Краснознаменном институте им. Андропова), он запомнился сокурсникам в первую очередь как заядлый дзюдоист. Один живущий в Вашингтоне выпускник КИ рассказал мне, что всякий раз, проходя мимо спортзала, он слышал "крики и вопли" – это был Путин, который все свободное время посвящал тренировкам.

В книге "От первого лица" Путин не оставляет сомнений, что его главные жизненные впечатления и принципы были накоплены в уличной школе социального дарвинизма, драках на школьном дворе и в схватках на борцовском ковре. Воспоминания о проведенных боях наполнены красочными деталями переполнявших его чувств и размышлениями о тактике боя. Много лет спустя бойцовский опыт проявился в словах и делах президента, а блатная мудрость: "Мы проявили слабость, а слабых бьют" стала лейтмотивом его режима.

Как объяснял Березовский, "крутой" имидж Путина – "малолетний хулиган, спортсмен, разведчик" намеренно раскручивался в предвыборной кампании 1999 года. Он соответствовал настроениям большинства россиян. Уязвленная национальная гордость после поражения в холодной войне, мечты о "твердой руке", которая принесла бы порядок и стабильность, и режущая глаза разница между роскошной жизнью околокремлевской элиты и нищетой масс – все это привело к тому, что аскетичный и угрюмый маленький человек со стальным взглядом и манерами предводителя дворовой "кодлы", готовый бросаться в драку и побеждать любой ценой, был встречен массами с восторгом и ликованием. "Семья" упаковала Путина в соответствии с худшими инстинктами уставшего и озлобленного народа, полагая, что это всего лишь предвыборная технология. Но все оказалось всерьез.

ЕСЛИ "ХУЛИГАНСКАЯ" и "спортивная" составляющие официального образа претендента были близки к истине, то чекистская часть, а именно пятнадцать лет, якобы проведенных на тайном фронте борьбы с внешним врагом, по мнению Саши Литвиненко, были не более чем нагромождением белых пятен и нестыковок, за которыми скрывалось нечто такое, что имиджмейкеры не хотели выносить на публику. Саша утверждал, что Путин был чекистом наименее почетной разновидности, которую легко распознать, если понимаешь внутреннее устройство Конторы: это был профессионал политического сыска, а вовсе не разведчик или, как Саша, борец с бандитами. Миф о Путине-разведчике, который должен был представить претендента фигурой романтической и инстинктивно уважаемой, разваливался при ближайшем рассмотрении его профессиональной биографии.

Первым эпизодом этой биографии был визит молодого Путина в Контору в возрасте 16 лет, когда он, романтичный школьник, впечатленный героическим фильмом про шпионов "Мертвый сезон", пришел просить, чтобы его приняли в КГБ. Человек, говоривший с юношей в приемной Ленинградского управления, объяснил, что в органы не поступают по собственной инициативе. Чтобы стать чекистом, нужно овладеть какой-нибудь полезной гражданской профессией, к примеру юриста, и ждать, пока всевидящая Контора сама не обратит на тебя внимание и не вступит в контакт.

История умалчивает о том, когда этот контакт состоялся, ибо следующей ступенькой в официальной чекистской карьере Путина было распределение в КГБ по окончании ЛГУ в 1975 году. Между тем, утверждал Саша, распределение в Контору не могло произойти на пустом месте. Зачислению в штат всегда предшествует период негласного сотрудничества. Так было и с самим Сашей, который, прежде чем попасть в штат армейской контрразведки, в течение года был тайным агентом в своей войсковой части: отслеживал "случаи дезертирства, контрабанды, хищения оружия и боеприпасов". Так, безусловно, было и с Путиным, с той лишь разницей, что его осведомительство происходило на десять лет раньше в среде студентов ЛГУ, в самый разгар "застойного периода", то есть было связано с идеологией и инакомыслием.

Официальная биография Путина умалчивает, чем он занимался первые четыре года службы, пока не перешел в разведку. Известно лишь, что закончив курсы оперативного состава в «401-й школе» на Охте, в которой готовили специалистов по негласному наблюдению, он работал в ленинградском УКГБ "по линии контрразведки", что могло означать либо слежку за иностранцами, либо "пятую линию" – борьбу с диссидентами. Сослуживцы утверждали, что он работал в "пятерке", что согласуется с официальным молчанием по этому поводу, ибо имиджмейкеры не преминули бы упомянуть о героических буднях кандидата, если бы речь шла о борьбе со шпионами.

Следующий элемент мифологии Путина-разведчика – его служба в ПГУ, то есть внешней разведке. Перевод в систему Первого Главного Управления состоялся в 1979 году, когда его отправили проходить годичный курс переподготовки в московскую Высшую школу КГБ им. Дзержинского. Однако после ее окончания Путина направляют вовсе не в центральный аппарат в Ясенево, откуда велись зарубежные операции, а возвращают обратно в ленинградское УКГБ, где он работает по линии РТ – "разведки с территории", что в переводе на непрофессиональный язык означает разработку иностранцев в целях вербовки: сбор компромата, выявление слабостей, затягивание "объекта" в сеть.

Через четыре года следует еще один курс повышения квалификации, на этот раз в Краснознаменном институте (КИ), элитной школе советских Джеймс-Бондов. Там Путин провел год, с июля 84-го по июль 85-го. Попал он в КИ в чине майора в возрасте 32 лет и был явно не ровня "сливкам" шпионской профессии – молодым выпускникам языковых или политологических ВУЗов, проходивших полный, трехлетний курс обучения для засылки "нелегалами" в страны НАТО.

Принадлежность претендента к "черной кости" в иерархии ПГУ не преминули отметить в ходе предвыборной кампании и представители "шпионской элиты" из круга Примакова: "Да какой же он разведчик?!" После избрания Путина президентом эти высказывания закончились для их авторов увольнением из органов.

Злословя по адресу Путина, люди Примакова особенно подчеркивали то обстоятельство, что после обучения на Германском отделении КИ он был отправлен не в ФРГ, Австрию или Швейцарию, а в захолустную ГДР, да еще в провинциальный Дрезден, где "вообще ничего не происходило". Там, пребывая на официальной должности директора Дома дружбы СССР-ГДР, Путин занимался "обыкновенной разведдеятельностью": вербовкой агентов, обработкой и отправкой информации в центр и т. п. По его собственным словам в книге "От первого лица", "речь шла об информации о политических партиях, тенденциях внутри этих партий, о лидерах – и сегодняшних, и возможных завтрашних, о продвижении людей на определенные посты в партиях и государственном аппарате", иначе говоря, о политической слежке, что, естественно, включало активное сотрудничество с коллегами из "Штази" – службы госбезопасности ГДР. На этом поприще претендент заработал медаль «За выдающиеся заслуги перед Национальной народной армией ГДР».

В 1990 году Путин вернулся в Питер и был откомандирован в ректорат ЛГУ ответственным за международное сотрудничество, где и оставался вплоть до увольнения из органов в чине подполковника и перехода в мэрию в июне 1991 года.

Из всего этого при ближайшем рассмотрении, по словам Саши, вырисовывается "биография опера, специализирующегося на слежке и политическом сыске", сначала за сокурсниками в ЛГУ, потом заезжими иностранцами, питерскими интеллигентами и восточными немцами. Ничего общего с романтическим образом разведчика в тылу врага или охотника за бандитами и террористами в этой биографии не было. Саша не уставал это повторять: для него было важно, что Путин относился к более низкой касте кагэбэшников и "никогда не работал в условиях, угрожающих жизни".

В ОТЛИЧИЕ ОТ американских экспертов, московский политический класс прекрасно понимал, что Путина готовят на роль ельцинского преемника. Маша Слоним, моя московская приятельница еще с советских диссидентских времен, ставшая теперь лидером Московской хартии журналистов, зная о моей дружбе с Борисом, сказала: "Передай Березовскому, что он совершает большую ошибку. Путин – это КГБ. С КГБ нельзя играть в игры, они все равно тебя переиграют. Примус, конечно, тоже КГБ. Но, по крайней мере, он старый. Он долго не протянет. А этот – всерьез и надолго".

Я поговорил с Борисом. Будучи, как и Маша, представителем старой школы антисоветчиков, я также считал, что презумпция невиновности на КГБ не распространяется. Но Борис ответил, что верит Путину. Когда они не соглашаются друг с другом, Путин не хитрит, а прямо говорит, что у него на уме, например, в отношении Литвиненко. Но в целом все они группа единомышленников. Главное качество, за которое его отобрали в преемники – лояльность Ельцинской команде.

– Боюсь, что первое, что он сделает, когда придет к власти, так это посадит тебя в тюрьму на радость себе подобным, – предупредил я.

– Вот-вот, – засмеялся Борис. – Я ему тоже сказал: "Володя, лучший способ нам выиграть выборы – это посадить меня в тюрьму на пару месяцев. Это выбьет у Примуса почву из-под ног. После выборов выпустишь".

– Ну, а он?

– Согласился с моим анализом, но выразил уверенность, что я найду другой способ, получше.

Год спустя, когда Борис бежал от Путина за границу, я напомнил ему этот разговор. Он только пожал плечами.

– Ну что тут скажешь? Наверное, тогда я видел в нем то, что хотел увидеть.

– Ну а теперь, если оглянуться назад, было хоть что-нибудь, что тебя насторожило, какой-то сигнал, указывающий, что это совсем не тот человек, за которого вы его принимаете? – поинтересовался я.

– Был один момент, когда у меня появились задние мысли, – признался Борис.

Это случилось в августе 1999 года, недели через две после назначения Путина премьером. Борис направлялся к себе на дачу, как вдруг позвонил Путин и сказал, что ждет его в Белом доме. Он развернулся и поехал в город. Путин принял его своем новом кабинете. На рабочем столе премьера стоял небольшой бюст отца всех чекистов Дзержинского – тот самый, который Борис заметил у него еще на Лубянке.

Путин был вне себя.

– Твой друг был здесь. Гусинский. Он мне угрожал.

– Чем?

– Он сказал, что когда Примус станет президентом, вы все пойдете в тюрьму: Таня, Валя, ты, ну и я вместе с вами за то, что вас покрываю.

– Володя, даю тебе честное слово, что в деле "Аэрофлота" ничего нет; все это – старая свара с Примусом из-за денежных потоков.

– Знаю, знаю, – прервал его Путин. – Вы тогда здорово потеснили наши службы. Но дело не в этом. Он мне угрожал!

– Ну и что? Гусь, сукин сын, работает против нас. Он тебя просто проверял на вшивость, это в его духе.

– Никто не смеет мне угрожать! Он еще об этом пожалеет. Я просто хочу, чтобы ты знал.

Борис уехал, так и не поняв, зачем Путин его вызывал.

– Уже дважды я видел это злобное, остервенелое выражение на его лице, – вспоминал Борис. – В первый раз оно проявилось, когда он говорил о Саше Литвиненко. Вот эта его ярость плюс бюст Феликса заставили меня засомневаться.

Сомнения терзали его почти месяц. Правильно ли Ельцин выбрал "преемника"? Может, еще не поздно поискать другого? Основной посыл "семьи" заключался в том, что Путин "перековался" после того, как оставил службу в Конторе в 1991 году. Под патронажем легендарного Собчака он искренне перешел в лагерь демократов. Когда семь лет спустя он вернулся в ФСБ директором, то пришел туда уже как реформатор, член Ельцинской команды. Но так ли это? Бюст Дзержинского все не шел из головы Бориса – зачем он его с собой таскает? Неужели по-прежнему в душе чекист?

Борис поделился своими сомнениями с Ромой Абрамовичем и попросил его съездить в Петербург на день рождения Путина. Если Контора до сих пор властвует над душой и сердцем кандидата, то это, безусловно, должно проявиться в стилистике праздника.

Вернувшись с разведзадания, Рома его успокоил.

– Никаких чекистов вокруг не наблюдается, – отрапортовал он. – У Володи нормальная компания, интеллигентные ребята его возраста, в джинсах, играют на гитаре. ГБ и не пахнет.

– Кстати, как его жена? – вспомнил Борис.

Людмила Путина едва не погибла в автомобильной катастрофе в Петербурге в 1993 году. Она перенесла тяжелую травму позвоночника и нейрохирургическую операцию.

– Мне она показалась немного деревянной, – отрапортовал Рома.

– Другие женщины?

– Я проверил, – ухмыльнулся Рома. – За пять лет вообще никого.

КОРРЕСПОНДЕНТ "КОММЕРСАНТА" ЕЛЕНА Трегубова была одной из главных кремлевских достопримечательностей времен Ельцина. Молодая, высокая, красивая и эмансипированная, она не стеснялась использовать свои чары, чтобы получать эксклюзивную информацию. При этом Трегубова не скрывала своего отношения к погрязшим в аппаратных интригах чиновникам, которых впоследствии, в нашумевшей книге "Байки кремлевского диггера", окрестила "кремлевскими мутантами". Возможно, именно благодаря присущему ей чувству снисходительного превосходства ей и удавалось развязывать язык даже тем, кто не очень любил давать интервью.

Трегубовой принадлежит честь открытия Владимира Путина для российской публики. Ей удалось подметить и описать повадки и особенности личности будущего президента, открывающиеся только женщине в мужской среде, которой приходится постоянно оценивать и ранжировать особей противоположного пола, демонстрирующих свое оперение.

Первое интервью у Путина она взяла еще в мае 1997 года, когда его только что назначили начальником контрольно-ревизионного управления президентской администрации. При первой встрече он показался ей "едва заметным, маленьким, скучным, сереньким человечком… глаза которого оставались не просто бесцветными и безучастными – они вообще отсутствовали. Было невозможно даже понять, куда именно он смотрит, взгляд его как бы растворялся в воздухе, размазывался по лицам окружающих. Этот человек внушал собеседникам ощущение, что его вообще нет, мастерски сливаясь с цветом собственного кабинета".

Судя по всему, она скрыла от него свое первое впечатление, потому что в тот же день он дал ей эксклюзивное интервью, в котором поделился сокровенными мыслями о роли спецслужб в борьбе с коррупцией:

"Наши органы, ФСБ, а вернее, их прародитель, Комитет государственной безопасности, не были напрямую связаны с преступным миром и занимались, в основном, разведкой-контрразведкой. Благодаря этому структуры ФСБ сохранили чистоту… Сейчас вся надежда на органы безопасности… Если надо будет [кого-то] посадить – посадим!"

От Трегубовой не ускользнуло свойство Путина моментально преображаться из бесцветного чиновника в агрессивного, готового к атаке бойца, как только он начинал говорить о противнике. Говорил он в характерной манере, выдающей прошлое малолетнего хулигана, "с каким-то дворовым (если не сказать подзаборным) обаянием… Все грозные фразы он как бы небрежно сцеживал через нижнюю губу, при этом по лицу его пробегала какая-то блаженная, пацанская полуулыбка. Ему явно хотелось казаться тем самым человеком, который вот сейчас, не вставая из-за стола, спокойно, даже не меняя интонации и выражения лица, может своими руками легко стереть в порошок… любого, кто станет на пути у него и его любимых органов. Он совершенно очевидно наслаждался тем эффектом, который производила его неожиданная крутизна, и все больше повышал градус…"

Семнадцать месяцев спустя, в декабре 1998 года, когда Путин уже был Директором ФСБ, Трегубова снова брала у него интервью, на этот раз в кабинете на Лубянке. Неожиданно он пригласил ее вместе отобедать.

Как пишет Трегубова в "Байках", "сохраняя непринужденную улыбку, я судорожно старалась понять, что же пытается сделать главный чекист страны – завербовать меня как журналиста или закадрить как девушку".

В конце концов журналист в ней победил женщину, которую одна мысль об обеде с Путиным "приводила в ужас". Она приняла приглашение.

Через несколько дней состоялась интимная трапеза в модном японском ресторане, где Трегубова вела себя как репортер, а Путин – как не слишком уверенный в себе ухажер.

– Леночка, ну что вы все о политике да о политике! Давайте лучше выпьем! – взмолился он после ее очередного вопроса о позиции ФСБ в противостоянии Кремля и премьер-министра Примакова.

Трегубова, от которой не ускользнуло, что в ресторане кроме них никого больше не было, да и на улице не видно было прохожих, поинтересовалась:

– Признавайтесь, вы что, весь район, что ли, зачистили ради этого обеда?

– Да ну что вы! – стал оправдываться Путин. – Я просто заказал нам столик, и все… Имею же я право хоть иногда, как нормальный человек, просто пойти пообедать с интересной девушкой, с талантливым журналистом… Или вы думаете, что раз я директор ФСБ, то со мной такое никогда не случается?

– И часто с вами такое случается? – полюбопытствовала Трегубова и тут же пожалела об этом, так как "почувствовала, что вполне шутливый вопрос Путин понял как-то слишком лично".

– Да нет… Не очень…

Решив, что зашла слишком далеко, Трегубова быстро дала задний ход, но не раньше, чем получила – и отказалась от предложения составить Путину компанию в поездке на Новый год в Санкт-Петербург.

В своих "Байках" Трегубова пишет, что была поражена способностью Путина настраиваться в разговоре на волну собеседника.

Не знаю, как – мимикой ли, интонацией, взглядами, – но в процессе разговора он заставил меня подсознательно чувствовать, как будто он – человек одного со мной круга и интересов. Хотя ровно никаких логических причин полагать так не было. Наоборот, все факты свидетельствовали, что он абсолютно противоположный мне человек. Я поняла, что он просто гениальный отражатель, что он, как зеркало, копирует собеседника, чтобы заставить тебя поверить, что он – такой же, свой. Впоследствии мне приходилось неоднократно наблюдать этот его феноменальный дар во время встреч с лидерами других государств, которых он хотел расположить к себе. Это поражает даже на официальных фотографиях, где удачно схвачен момент – вместо, скажем, российского и американского президентов там вдруг сидят и улыбаются друг другу два Буша. Или два Шредера. На какой-то короткий миг Путин умудряется с пугающей точностью копировать мимику, прищур глаз, изгиб шеи, двойной подбородок и даже черты лица своего визави и буквально мимикрирует под него. Причем делает это так ловко, что его собеседник этого явно не замечает…

Сцена в японском ресторане обеспечила книге Трегубовой феноменальный успех, но ее не оставляло "странное, подспудное, неприятное ощущение… что этот человек сыграет какую-то дурную роль в [ее] жизни. И что лучше бы этого обеда не было вовсе". В феврале 2004 года, когда "Байки кремлевского диггера" находились на вершине списка российских бестселлеров, перед дверью ее московской квартиры взорвалась небольшая бомба. Но ей повезло: у подъезда ждало такси, но она на минуту задержалась перед зеркалом, чтобы поправить прическу. Это ее спасло. После взрыва Трегубова стала проводить большую часть времени за границей, а в 2007 году получила политическое убежище в Великобритании.

СЕЙЧАС НЕЛЬЗЯ НЕ отдать должное проницательности Трегубовой и Саши Литвиненко, которые с первых встреч распознали опасность, исходящую от Путина, несмотря на его талант "отражателя" и арсенал приемов профессионального ловца человеческих душ. Это тем более примечательно, если учесть, что среди незадачливых жертв пресловутого путинского "обаяния" числятся столь заметные личности, как Тони Блэр, Джордж Буш с Кондолизой Райс, Березовский, Ельцин, не говоря уже о массах безнадежно очарованных им российских интеллигентов.

Елена Трегубова. (Сергей Михеев/Коммерсантъ)

"Я поняла, что он, как зеркало, копирует собеседника, чтобы заставить тебя поверить, что он – такой же, свой. Впоследствии мне приходилось наблюдать этот его феноменальный дар во время встреч с лидерами других государств".

Глава 15. За пять минут до победы

Буйнакск, Дагестан, 4 сентября 1999 года. Взрывом бомбы, заложенной в припаркованном автомобиле, уничтожен многоквартирный дом, где проживали семьи российских военнослужащих. Убито шестьдесят четыре человека и ранено сто тридцать три. В тот же день сотни боевиков Басаева и лидера ваххабитов Хаттаба вторглись в Дагестан из Чечни в попытке вернуться в приграничные деревни, из которых их вытеснили федеральные силы всего две недели назад. Правительство Масхадова отмежевалось от действий Басаева. Премьер-министр Путин созвал заседание Совета безопасности.

Весь 1999 год Чечня неуклонно катилась к кризису. Все это проходило мимо Бориса, поглощенного кремлевскими интригами, болезнью президента и войной со Скуратовым и Примаковым; у него просто не оставалось времени.

Но где-то в мае ему вдруг позвонил и попросил встречи Мовлади Удугов, бывший министр иностранных дел сепаратистов, которого Масхадов выгнал из правительства за исламистский уклон. В начале июня Удугов приехал в Москву и изложил свой план: сместить Масхадова и заменить его режимом, более приемлемым для России.

Его аргументы были следующими. Цель Масхадова – добиться полной независимости от России, интегрироваться с Западом и в конце концов вступить в НАТО и Евросоюз. Примером для подражания Масхадов считает проамериканскую Грузию. Если он добьется своего, то Америка укрепится на Северном Кавказе и получит контроль над транзитными путями каспийской нефти на Запад. А это для России плохо.

Но и для истинных мусульман в этом тоже нет ничего хорошего, потому что Америка для них – главный враг. С этой точки зрения истинные мусульмане и российское государство имеют общий интерес в том, чтобы не допустить укрепления позиций Запада на Кавказе. Исламистское правительство в Грозном автоматически будет антиамериканским, а значит, пророссийским. План Удугова состоял в том, чтобы с помощью ваххабитов спровоцировать кризис в Дагестане и дать Кремлю повод для удара по Чечне, который привел бы к падению Масхадова и приходу к власти коалиции Басаева и Удугова. В обмен на право жить по законам Шариата они готовы поступиться независимостью и согласятся на автономию в составе Российской Федерации. Они также готовы отказаться от части территории, а именно – всех земель к северу от Терека, где в основном живут русские. Им вовсе не интересно обращать их в мусульманство.

Борису идея не понравилась. Он не доверял Басаеву и Удугову и не видел ничего хорошего в исламизации Кавказа. Но, с другой стороны, влияние этих двоих в среде боевиков за последнее время настолько возросло, что отмахиваться от них тоже было неразумно.

Он ответил Удугову, что уже давно не имеет никакого влияния на политику в Чечне и что тот явился не по адресу; говорить надо с премьером Степашиным или секретарем Совбеза Путиным. Но он готов передать им удуговские предложения.

Затем он встретился со Степашиным и изложил ему содержание разговора. Степашин поблагодарил за информацию и сказал, чтобы Борис не беспокоился, он займется этим вопросом сам.

Об этих планах Борис еще раз говорил в августе с Путиным, как только тот стал премьер-министром. К тому времени уже начались действия российской армии против ваххабитов, укрепившихися в приграничных деревнях Дагестана. К границам Чечни перебрасывались дополнительные части. Похоже было, что разыгрывался удуговский гамбит.

– Володя, что происходит? – поинтересовался Борис. – Будь поосторожнее. Не ввязывайся в войну на основании политической схемы. Войны имеют свойство заканчиваться совсем не так, как их замышляют.

– Борис, – ответил Путин. – Давай договоримся о разделении труда: ты занимаешься выборами, а я Чечней. Поверь, я знаю, что делаю.

– Хорошо, – сказал Борис. – Только выслушай, что я думаю. А потом уж делай, как считаешь нужным.

– Давай, говори.

– Масхадов, к сожалению, не контролирует ситуацию, и по нашей вине: мы не выполнили ни одного своего обязательства. Басаев и Удугов – реальная сила, но они бандиты. Если им позволить взять власть в Грозном, то это будет постоянным источником проблем на всем Северном Кавказе. Мы не можем этого допустить, но и не можем их игнорировать. Их надо заставить вернуться в коалицию с Масхадовым. Пусть друг друга уравновешивают.

Путин немного помолчал.

– Я тебя выслушал. Мы еще не приняли окончательного решения, и я тебе обещаю, что учту то, что ты сказал. Но ты тоже должен пообещать мне одну вещь.

– Какую?

– Прекрати контакты с чеченцами. Никаких телефонных разговоров, посланий, мелких услуг. Ты представить себе не можешь, что тут мне про тебя докладывают. Если бы я верил хоть одному проценту из этого, мы бы здесь не разговаривали. Но это становится для меня проблемой.

– Хорошо, – сказал Борис. – Обещаю.

Через три недели после этого разговора произошел взрыв жилого дома в Буйнакске. А еще через пять дней взлетел на воздух жилой дом в Москве.

Москва, 9 сентября 1999 года. Взрывом бомбы, заложенной в помещении первого этажа, уничтожен жилой дом на улице Гурьянова; число жертв – 94 убитых и 249 раненых. Через четыре дня при взрыве дома на Каширском шоссе убито еще 119 человек. Хотя никто не взял на себя ответственность, власти объявили, что в терактах просматривается "чеченский след". Премьер-министр Путин, используя уголовный сленг, пообещал "мочить террористов в сортире". В надежде предотвратить войну Масхадов безуспешно пытается связаться с Ельциным. К чеченской границе продолжают стягиваться российские войска.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ после первого московского взрыва Борис попал в больницу. Утром 10 сентября глазные белки у него неожиданно пожелтели, и его госпитализировали с диагнозом "гепатит". Когда 13 сентября прогремел второй взрыв, он все еще находился в палате и имел время поразмыслить над происходящим.

Он был в замешательстве. Взрывы никак не вписывались в его понимание ситуации. Ясно, что целью террористов было спровоцировать войну, которая теперь казалась неизбежной. Но это не были те ограниченные военные действия, о которых говорили Удугов с Басаевым. Эти двое были способны на многое, но их целью было свалить Масхадова, получить власть и договориться с Кремлем. Взрывать дома в Москве было бы для них безумием.

Путину эти взрывы, конечно, были политически выгодны, но Борис не мог представить, что Володя способен на такое злодейство. Оставалось несколько возможностей, каждая из которых представлялась ему маловероятной: взрывы устроили неконтролируемые элементы в спецслужбах – остатки "Партии войны", или какие-то иррациональные чеченские маргиналы, или зарубежные силы, пытающиеся втянуть Россию в войну, и так далее.

И тут-то началась яростная атака на самого Бориса: газета "Московский Комсомолец", близкая к мэру, опубликовала "распечатку" – наполовину правдивую, наполовину сфальсифицированную его майского телефонного разговора с Удуговым, из которой следовало, что они будто бы планировали вторжение ваххабитов в Дагестан. Автором публикации был Александр Хинштейн, журналист, специализирующийся на "сливах" из спецслужб.

Путин не зря предупреждал Бориса о готовящихся против него провокациях. К разоблачениям "Московского Комсомольца" тут же подключилось НТВ Гусинского, который теперь поддерживал Явлинского и вовсю нападал на Кремль. В комментариях по принципу "кому это выгодно" зазвучали прозрачные намеки на причастность к взрывам домов "семьи" во главе с Борисом.

Такие обвинения нельзя было оставлять без ответа. И вот 16 сентября Борис устроил пресс-конференцию, чтобы опровергнуть инсинуации в свой адрес и заявить о своей оппозиции войне. Мне он тогда сказал: "Я веду борьбу на два фронта: с одного фланга Гусь и Лужков обвиняют меня в сговоре с ваххабитами, с другого – Путин ведет курс на войну, не считаясь с моим мнением".

Когда он появился перед камерами в зале агентства "Интерфакс", его глазные белки были совершенно желтыми – чем не идеальный образ злодея из водевиля. Борис заявил, что Гусинский и Лужков сфальсифицировали его разговор с Удуговым и теперь используют трагедию взрывов в своих политических целях. Он также обвинил ФСБ в "намеренном обострении" ситуации в Дагестане и в сговоре с ваххабитами. Спецслужбы, сказал он, "не могли не заметить, что исламские радикалы копили силы в Дагестане в течение полутора лет".

Напомнив о своей собственной миротворческой роли в 1997 году, он призвал к немедленным переговорам с чеченцами, даже с террористами: "Если мы не можем их уничтожить, мы должны с ними разговаривать".

Но это был глас вопиющего в пустыне. После московских взрывов призывы к отмщению звучали со всех сторон. Даже суперголубь Явлинский призывал к "крупномасштабной операции" в Чечне.

Через день после пресс-конференции прогремел еще один взрыв – в Волгодонске. Под развалинами жилого дома погибли девятнадцать человек. 19 сентября по телевизору показали Путина. Мирные соглашения 1996-97 года "были ошибкой", заявил он. "Этих людей нужно уничтожать. Другой реакции просто быть не может".

ОТ ТЮРЬМЫ, ГДЕ сидел Саша, до улицы Гурьянова по прямой около шести километров. Позже он утверждал, что слышал взрыв, нарушивший лефортовскую тишину около полуночи 9 сентября 1999 года. Но мысли его в ту ночь были заняты совсем другим. Накануне ему объявили, что следствие закончено и дело передают в суд.

На следующий день Марина с адвокатом пришли на прием к председателю московского Окружного военного суда.

– Не беспокойтесь, – сказал генерал. – Я старый человек, и обещаю вам, что суд будет честным.

Он назначил судью и назвал дату. Адвокат немедленно подал ходатайство об изменении меры пресечения. Он просил выпустить Сашу до суда, ведь тот не был судим ранее, не имел причин скрыться и не был опасен для общества.

15 сентября судья Владимир Карнаух рассмотрел ходатайство. Со скучающим видом он прочитал заявление, пролистал наугад толстое дело, неодобрительно задержав взгляд на паре случайных страниц, и подписал постановление об освобождении.

Марина не верила своим глазам.

– Я испытала двойное потрясение, – рассказывала она потом. – После шести месяцев, которые он провел в тюрьме, я была на грани отчаяния, думала, что все безнадежно, а тут вдруг увидела, что в этой чудовищной системе есть нормальные, разумные люди. Значит, справедливость возможна?! Но я также ощутила жуткую злость. Этому человеку со скучающим взглядом потребовалось несколько минут, чтобы отменить все, что терзало нас полгода, как будто ничего и не было! То есть все это выглядело какой-то нелепой случайностью. Ведь он с такой же легкостью мог решить иначе и оставить его за решеткой. Или, наоборот, кто-то другой точно так же мог освободить Сашу еще несколько месяцев назад. Я еще подумала, что в этом мире что-то не так, раз людей с такой легкостью могут бросать в тюрьму и выпускать оттуда.

Но адвокат прервал ее размышления: "Пойдемте скорей, нельзя терять ни минуты". Он почему-то очень беспокоился.

Они помчались в Лефортово.

Дежурный офицер прочитал постановление, заглянул в какой-то журнал, вышел в другую комнату, чтобы позвонить, и, вернувшись, сказал: "Документ не годится. На нем нет печати".

Они помчались обратно в суд.

– Странно, – удивился Карнаух. – Они знают мою подпись. Почему они мне не позвонили?

Он сходил к председателю суда, на всякий случай получил и его подпись тоже, поставил печать и отдал им постановление со словами "Желаю успеха!"

Они снова поехали в Лефортово.

Офицер взял бумагу и исчез на полчаса.

– Постановление получено нами неофициальным путем. Его должны доставить курьером, или официальной почтой, или другим законным официальным путем. Мы не можем его зарегистрировать.

– Потребуется не менее двух дней, чтобы это организовать, – грустно сообщил адвокат.

Марина стала звонить Борису, который лежал с гепатитом в больнице. Он велел им немедленно ехать в Клуб и ждать инструкций. Пока они ехали, он связался с Волошиным в Кремле.

Через некоторое время в Клуб прибыл фельдъегерь в машине с сиреной и мигалкой, взял у них постановление и повез в Лефортово, предварительно запечатав в огромный конверт с гербом – официальнее не придумаешь! Марина подъехала к тюрьме через пятнадцать минут, так как не смогла угнаться за спецмашиной.

– Ну что ж, – сказал офицер. – На этот раз вроде все оформлено как надо. Можно сказать, что документ доставлен официально. Но сейчас уже конец рабочего дня, а чтобы оформить освобождение, требуется не менее двух часов, так что приезжайте завтра.

Адвокат пошел объявлять новость Саше, который с утра ждал своей участи в приемнике. Тот встретил его с обреченной улыбкой: "Я ни минуты не сомневался, что меня не выпустят".

Он оказался прав; на следующее утро прокуратура обжаловала решение об освобождении. Судя по всему, надавили на председателя суда, поскольку судью Карнауха отстранили от дела. На этот раз адвокат пошел говорить с председателем один на один.

Вернувшись, он объявил Марине:

– У нас новый судья – Евгений Кравченко. Я с ним знаком, хороший человек. Но, думаю, мы не должны сейчас добиваться отмены меры пресечения. Здесь всего двое приличных судей, и одного мы уже потеряли. Я не хочу терять другого из-за нескольких недель заключения. Если он сейчас решит в нашу пользу, то и его заменят. Уж лучше пусть он слушает дело, ведь остался всего месяц. А Саше придется потерпеть.

23 сентября 1999 года милиция предотвратила попытку теракта в Рязани; в подвале жилого дома обнаружена и обезврежена мощная бомба. В тот же день премьер-министр Путин приказал начать бомбардировки "баз террористов" в Чечне. Однако два дня спустя официальная версия инцидента в Рязани изменилась: это был не теракт, а учения ФСБ, а вместо бомбы был использован муляж.

КОГДА В КОНЦЕ сентября российские танки вошли в Чечню, Борис все еще считал, что Путин разыгрывает гамбит ограниченной военной операции, и ждал, что дойдя до Терека, армия остановится. И хотя он в принципе был против войны, все же решил больше не спорить с Путиным. Ведь он обещал ему не вмешиваться в чеченскую тему. В остальном они были единой командой, и Борис полностью посвятил себя предстоящим в декабре 99-го года выборам в Госдуму.

Ему было ясно, что думские выборы станут генеральной репетицией президентских, а лидер победившей партии получит громадный разгон на пути в Кремль. Примаков шел на думские выборы во главе коалиции "Отечество – Вся Россия", которую создали старый недруг Бориса московский мэр Юрий Лужков и группа региональных губернаторов. Второй по влиянию партией были идеологически близкие Примакову коммунисты. А у кремлевского кандидата Путина, в связи с падением популярности Ельцина, вообще не было никаких партийных союзников и очень слабые позиции в регионах.

А между тем региональные лидеры в совокупности представляли собой огромную политическую силу. С тех пор как конституция 1993 года предоставила субъектам федерации право на самоуправление, власти в регионах с опаской поглядывали на Кремль: боялись, что теперь последует попытка ограничить их автономию. Восемьдесят девять региональных лидеров – губернаторы и "президенты" национальных автономных республик одновременно являлись сенаторами и заседали в Совете Федерации, верхней палате парламента. Они часто шли наперекор Кремлю, как это было, например, в случае с отставкой генпрокурора Скуратова.

Однако губернаторы не могли договориться о том, кто у них будет предводителем, ибо все субъекты федерации были равны между собой. У них не поворачивался язык назвать Лужкова первым среди равных. Поэтому они на ура восприняли идею пригласить отставного премьер-министра Примакова на роль лидера блока "Отечество – Вся Россия". Губернаторов устраивало, что у него не было собственной региональной базы, и в то же время он был самой популярной в России политической фигурой. Примаков привнес в коалицию поддержку старорежимных советских аппаратчиков и существенной части военных, деятелей разведки и национальной безопасности. Лужков имел за спиной Москву, то есть около 15 процентов электората. Губернаторы контролировали местные СМИ и держали в руках политические рычаги в регионах. Коалиция Примуса с губернаторами казалась непобедимой.

Политический проект Березовского состоял в том, чтобы перетянуть региональные кланы на сторону Путина. Он дал этому проекту кодовое название "Медведь", по первым буквам словосочетания "Межрегиональное движение Единство"; название навеял ему зверь, явившийся во сне в больнице. В дальнейшем его детище будет переименовано в "Единство", а затем в "Единую Россию", которая превратится в партию власти – всероссийский профсоюз чиновников и силовиков, но медведь останется ее эмблемой. Однако в те дни Борис не строил для "Медведя" долгосрочных планов; это был разовый проект, политтехнология с целью ослабить Примакова.

Идею создать в срочном порядке прокремлевское движение в регионах Борис изложил на стратегическом заседании в Кремле, куда приехал из больницы. Присутствовали Таня с Валей, Волошин, Путин и Рома Абрамович. Но "семья" прохладно отнеслась к проекту; сокрушить коалицию Примакова, Лужкова и губернаторов на думских выборах казалось несбыточной мечтой. Да и возможно ли создать жизнеспособную партию на пустом месте за три месяца? Полная утопия! Зачем тратить время и ресурсы на эту авантюру, вместо того чтобы сконцентрировать силы на начинавшейся сразу после новогодних праздников президентской гонке?

Борис настаивал на своем. Он доказывал, что проиграв думские выборы, невозможно выиграть президентские. И Рома Абрамович вдруг сказал: "Послушайте, ведь он не просит никаких дополнительных денег. Говорит, что все сделает за свой счет, вот пусть этим и занимается. А мы будем готовить Володю – он кивнул в сторону Путина – в последний решительный бой против Примуса". С этим все согласились: пусть Борис дрессирует своего медведя; как говорится, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало.

Борис был рад, что Рома поддержал его, но много позже, анализируя события, он понял, что именно тогда Рома с Волошиным решили отодвинуть его от основного русла кремлевской политики, направить на заведомо проигрышный проект, а самим занять его место при Путине.

В течение трех последних месяцев 1999 года "Медведь" был всепоглощающей заботой Бориса. Он мало виделся с Путиным, которого Таня с Валей натаскивали на роль президентского кандидата. Борис и сам баллотировался в Думу от Карачаево-Черкессии и часть времени проводил, выступая перед избирателями. Но основное время занимали поездки по стране; за несколько недель он и его советник Игорь Шабдурасулов облетали практически всю Россию, беседуя с недоверчивыми губернаторами и окружавшими их провинциальными олигархами. В каждой региональной столице они произносили одну и ту же речь: "Вы интригуете против Ельцина, потому что опасаетесь за свою автономию. Но не Ельцин ли дал вам права в 1993 году? Вот погодите, придет Примус, мало вам не покажется! Он приведет с собой старые советские кадры, армию аппаратчиков – ветеранов ЦК КПСС и Госплана. Вот они-то и отнимут у вас самоуправление, местные выборы, все ваши права и привилегии. Примус напустит на вас свору следователей и прокуроров – тысячи маленьких Скуратовых. Тогда Ельцинская эра покажется вам раем, но будет поздно: вы только посмотрите на Примуса – вы что, хотите обратно в СССР? Ведь именно это он и собирается вернуть!"

В этом заключался психологический расчет Березовского: направить недоверие губернаторов к центру против Примуса, заставить взглянуть на него как на завтрашнего хозяина Кремля, а не на сегодняшнего лидера антикремлевской оппозиции.

– Мне всего-то и нужно было, что сменить у них в головах картинку, – объяснял Борис.

План сработал блестяще. Губернаторы чесали затылки и соглашались; они не хотели обратно в СССР.

22 сентября тридцать девять губернаторов объявили о создании нового антипримаковского политического движения. Будучи членами Совета Федерации, они сами не могли баллотироваться в Думу, но обещали использовать все свое влияние, чтобы поддержать избирательный список "Единства". В течение последующих дней и другие губернаторы заявили о своей поддержке. И один за другим члены движения "Отечество – Вся Россия" стали переходить на сторону "Единства". При поддержке глав регионов по всей стране началось выдвижение кандидатов в предвыборный список "Медведя".

СУД НАД САШЕЙ состоялся в начале октября. Слушания шли при закрытых дверях, и Марине пришлось ждать в коридоре. Единственное, о чем она тогда думала – как бы не пропустить Сашин взгляд, когда его поведут в зал заседаний.

Главным свидетелем обвинения был Александр Гусак, Сашин бывший начальник в УРПО, который показал, что в 1997 году, в припадке неожиданной ярости, Саша при задержании избил шофера одного криминального авторитета. Гусаку противостоял другой свидетель, Андрей Понькин, который утверждал, что к шоферу никто и пальцем не притронулся.

Наконец вызвали самого потерпевшего, шофера по имени Владимир Харченко. Он сказал:

– Все они били меня по очереди руками и ногами.

– Погодите, – сказал судья. – На следствии вы показали, что вас бил только Литвиненко. Когда вы говорили правду, на следствии или сейчас?

– Сейчас.

– Почему же лгали тогда?

– Потому что мне следователь сказал, что у него задание посадить Литвиненко. Он мне велел назвать его одного.

Прокурор попросил объявить перерыв. В тот день суд так и не возобновился, потом его откладывали еще несколько раз. Ходили слухи, что судья Кравченко находится под сильным давлением: ФСБ требует обвинительного приговора с максимальным сроком в восемь лет.

После месяца проволочек наконец назначили заседание. 26 ноября журналисты и телекамеры заполнили здание суда. Адвокат в заключительной речи попросил полностью оправдать Сашу. Судья удалился. Марина ждала в коридоре сама не своя: "Будто меня заморозили изнутри, и все казалось нереальным". Наконец, после трехчасовых раздумий, появился судья. Вынесение приговора объявили открытым для прессы, и журналистов пустили в зал. Саше приказали встать в его железной клетке. В зале яблоку негде было упасть.

– Невиновен! – объявил судья. – Свободен.

Но не успел охранник отпереть дверь клетки, чтобы выпустить его, как в дверях послышался шум. Группа вооруженных людей в камуфляже и масках, расталкивая зрителей и охрану, ворвалась в зал.

– В сторону, – орали они. – Федеральная служба безопасности! – И Саше: – Вы арестованы!

Они предъявили новый ордер на арест, надели на него наручники и увели. Когда Сашу проводили мимо Марины, она рванулась к нему, чтобы обнять, но фээсбэшник в маске ее оттолкнул.

– Не трожь ее, – заорал Саша и тут же получил прикладом прямо перед телекамерами.

Его завели в комнату. Там находился следователь Барсуков.

– Где вы были 30 мая 1996 года?

– Не помню, – сказал Саша.

Барсуков зачитал новое обвинение. Статья была все та же – превышение служебных полномочий, но эпизод значился другой. Якобы в тот день, во время операции против банды рэкетиров на московском рынке, Саша избил подозреваемого и украл с прилавка банку зеленого горошка.

Он отказался отвечать на вопросы. На этот раз его повезли не в Лефортово, а в Бутырку, самую большую уголовную тюрьму в Москве.

На следующее утро Борис отправился в Белый дом к Путину. Он был сильно рассержен. Сцена ареста Саши в зале суда, которую передавали по телевизору, не укладывалась ни в какие рамки. Как Путин это допустил? Вся страна связывает Сашу с Борисом, и получается, что он, а значит и кремлевская команда, абсолютно беспомощны. Значит, они не могут защитить даже своих людей?! Как это выглядит в глазах губернаторов? И вообще, почему ФСБ выдумало новые обвинения, когда старые оказались несостоятельными? Кто их вообще контролирует?

Путин стал оправдываться. У него просто не было времени следить за этим делом, ведь у него война. И объяснил Борису, что новый арест был инициативой кого-то из многочисленных врагов Саши на среднем уровне ФСБ. Он обещал решить проблему за несколько дней.

И действительно, 16 декабря Московский окружной военный суд изменил Саше меру пресечения и выпустил до суда под подписку о невыезде.

А три дня спустя, в воскресенье 19 декабря, состоялись выборы в Госдуму. Детище Бориса, "Единство", четырех месяцев отроду, пришло к финишу вторым с 72 депутатскими мандатами, уступив лишь коммунистам, получившим 113 мест. Примаковско-Лужковское "Отечество – Вся Россия" оказалось на третьем месте с 66 мандатами. "Союз правых сил" Чубайса-Немцова, социал-демократическое "Яблоко" Явлинского и националисты Жириновского получили по 29, 21 и 17 мест соответственно. Борис прошел в Думу депутатом от Карачаево-Черкессии, а Рома Абрамович – от Чукотки.

То, что Примакова удалось отодвинуть с первого на третье место, было безусловным триумфом Бориса. Теперь у Примуса не было шансов победить на президентских выборах. Победа "Единства" плюс "фактор войны" сделали Путина безусловным фаворитом: у него было теперь 45 процентов популярности против примаковских 11 процентов.

В день, когда объявляли результаты, Путин позвал Березовского в Белый дом. Незадолго до полуночи Борис зашел в кабинет премьера; Путин выглядел торжественно. Пожалуй, впервые он действительно поверил, что будет президентом России.

– Хочу сказать тебе, Боря, что то, что ты сделал – просто феноменально, – начал Путин своим монотонным голосом. – Никто тебе не верил, и я знаю, что ты болел и работал из больницы. И ты оказался прав, а они нет. Я не сентиментальный человек, и поэтому то, что я тебе скажу, не пустые слова. У меня нет брата, и у тебя тоже. Знай, что теперь у тебя есть брат. Это говорю я, поэтому это не пустые слова.

На мгновение Борис потерял дар речи. Он никак не ожидал такого порыва от Путина, самого зажатого из известных ему людей. Те редкие проявления эмоций, которые Борис за ним замечал, были всегда негативными, всплесками агрессии. Но сейчас, когда слова благодарности шли от сердца, Путин побледнел, и голос его слегка дрожал. Их глаза встретились. На долю секунды Борис увидел волнение уязвимой, неуверенной в себе души перед лицом неожиданного, грандиозного успеха. "Страх Золушки, вдруг осознавшей, что ее ждет корона, – внутренне усмехнулся Борис. – А я, значит, фея-крестная".

– Спасибо, Володя, – сказал он. – Но я хочу, чтобы ты понимал: я сделал все это не для тебя, а для всех нас и, извини меня тоже за сентиментальность, – ради России. Теперь все в твоих руках. Побьешь Примуса и продолжишь то, что начал Бэ-эн. Давай-ка за это выпьем!

Двадцать дней спустя Борис Ельцин в новогоднем выступлении по телевидению объявил, что слагает с себя президентские полномочия и передает бразды правления премьер-министру Путину вплоть до президентских выборов в марте. Он попросил у людей прощения только за одну свою ошибку – войну в Чечне.

Грозный, 24 января 2000 года. Повсюду в чеченской столице бойцы сопротивления ведут рукопашные бои с превосходящими силами российской армии. Ахмед Закаев, командующий обороной города на южном направлении, тяжело ранен взрывом артиллерийского снаряда. В течение десяти дней его перевозят на носилках из деревни в деревню, в то время как федеральные части прочесывают окрестности. Наконец русский пограничник, получив от жены Закаева взятку в пять тысяч долларов, пропускает их отряд в Грузию.

ПОДРОБНОСТИ ИСТОРИИ С неудавшимся 23 сентября взрывом в Рязани начали всплывать в прессе только в середине января 2000 года. Первыми об этом написали Уилл Инглунд из "Балтимор Сан" и Мора Рейнольдс из "Лос-Анджелес Таймс". Оба взяли интервью у жителей дома № 14/16 по улице Новоселов. Когда в обеих редакциях увидели материал, его незамедлительно поставили на первую полосу. В далекой России произошла сенсация: оказывается, бомба в рязанском подвале была настоящей, а вовсе не муляжом, как утверждала ФСБ!

Однако в самой России об этом не говорилось ни слова еще месяц, пока 14 февраля "Новая Газета" не напечатала подробный материал Павла Волошина (не путать с Александром Волошиным, руководителем президентской администрации), ученика знаменитого журналиста и недруга ФСБ Юрия Щекочихина.

Как писал Волошин, 22 сентября 1999 года, в 9 часов 15 минут вечера, житель рязанской двенадцатиэтажки Алексей Картофельников позвонил в милицию, чтобы сообщить о подозрительных "Жигулях" с замазанными номерами, стоявших у подъезда. Двое незнакомых ему мужчин перетаскивали в подвал мешки, а за рулем сидела женщина. Когда к дому прибыла милиция, "Жигулей" уже не было, но в подвале обнаружили три 25-килограммовых мешка с белым веществом. К одному из них был присоединен детонатор и самодельный таймер.

Вызванная на место бригада саперов с помощью газоанализатора обнаружила присутствие паров гексогена, боевого взрывчатого вещества, использующегося в артиллерийских снарядах.

Жителей эвакуировали, бомбу обезвредили, а мешки увезли сотрудники местного ФСБ. В городе объявили перехват; две тысячи милиционеров и местные телестанции получили фотороботы трех разыскиваемых террористов. К утру 23-го все новостные агентства сообщили о предотвращенном в Рязани теракте. Сам Путин, появившись на следующий день в вечерних новостях, высоко оценил бдительность рязанцев и пообещал скорую победу в Чечне.

Но утром 24-го произошло нечто совершенно непонятное. Выступая по телевидению, шеф ФСБ Николай Патрушев объявил, что инцидент в Рязяни в действительности организовало его ведомство с целью проверки бдительности.

– Это была не бомба, – заявил он. – Думаю, что не совсем четко сработали – это были учения, там был сахар, а не гексоген.

Однако в своих статьях Инглунд, Рейнолдс и Волошин цитировали жильцов, милиционеров и сапера, обезвредившего бомбу, которые в один голос утверждали, что все было настоящее: желтоватый порошок в мешках, совсем не похожий на сахар, показания газоанализатора, указавшего на гексоген, и охотничий патрон в качестве детонатора. Волошин в своей статье предложил ФСБ предъявить доказательства того, что это были учения: копии приказов, фамилии участников операции, мешки с сахаром. Но ничего этого сделано не было.

Вскоре в прессе появились сообщения, объясняющие, почему ФСБ переквалифицировала "предотвращенный теракт" в "учения". Газеты писали, что людей, заложивших мешки, должны были вот-вот арестовать, и тогда вступила в действие "легенда прикрытия". По некоторым сообщениям, их даже как будто арестовали, но потом, после вмешательства ФСБ, отпустили.

Доподлинно известно следующее: дежурный оператор рязанской телефонной станции по имени Надежда Юханова услышала в ту ночь подозрительный разговор с Москвой:

– Повсюду посты, – говорил голос. – Выбирайтесь из города поодиночке.

Юханова сообщила в милицию, и там пробили телефонные номера. Оказалось, что московский номер находился в здании ФСБ на Лубянке, а рязанский – в той самой квартире, где накрыли несостоявшихся террористов.

13 марта "Новая Газета" опубликовала вторую статью Волошина. В ней был описан случай, который произошел в сентябре 1999 года в 137-м полку ВДВ, расквартированном рядом с Рязанью.

В ту ночь рядовой Алексей Пиняев и еще двое солдат стояли в карауле, охраняя склад боеприпасов. То ли из любопытства, то ли от холода они решили зайти в помещение. Там они увидели мешки с надписью "Сахар". Распоров один из них, они отсыпали немного желтоватого порошка, чтобы попить чаю, но он оказался горьким на вкус. Их офицер, имевший навыки взрывника, определил, что в мешках гексоген. О произошедшем доложили начальству. Наутро из Москвы прибыла бригада ФСБ. Всем, кто знал об этой истории, строго-настрого приказали держать язык за зубами. Пиняева чуть не отдали под трибунал, чтобы не совал свой нос куда не следует, но в конце концов отправили в Чечню. Впрочем, перед отъездом он успел обо всем рассказать Волошину.

20 марта небольшим большинством голосов Дума отклонила предложение Юрия Щекочихина расследовать рязанский инцидент. К этому времени по горячим следам газетных статей журналист НТВ Николай Николаев подготовил передачу "Независимое Расследование – Рязанский Сахар" – целый час телеэфира, посвященный событиям в Рязани. Среди участников дискуссии были жители уцелевшего дома, местные милиционеры, эксперты-взрывники, телефонистка Юханова, а также три представителя ФСБ. Все они, за исключением фээсбэшников, сходились на том, что бомба была настоящая.

Было объявлено, что передача состоится вечером 24 марта, за два дня до президентских выборов.

Много лет спустя, в Нью-Йорке, бывший президент НТВ Игорь Малашенко рассказал мне, что 23 марта к Гусинскому из Кремля приехал посланец. Это был Валя, Валентин Юмашев. Он привез предупреждение от "сами знаете кого". Если только "Рязанский сахар" выйдет в эфир, Гусь может забыть о будущем для своего телеканала. Победа Путина в любом случае гарантирована. Если передачу не снимут с эфира, то новый президент "разберется с НТВ по полной программе".

– Это был первый сигнал, что наступают новые времена, – сказал Малашенко. – Ельцин никогда бы себе такого не позволил.

Подумав, они решили все-таки выпустить "Рязанский сахар" в эфир.

Москва, март 2000 года. Выясняются новые подробности начала войны: бывший премьер Сергей Степашин сообщил, что планирование чеченской кампании началось еще в марте 1999 года, то есть за полгода до взрывов домов и начала военных действий. Владимир Путин в предвыборном интервью "Коммерсанту" заявил, что инсинуации в прессе о причастности ФСБ к взрывам домов – чистое безумие. "Сама эта идея аморальна", - сказал он.

26 марта, в первом туре голосования Путин был избран президентом Российской Федерации.

Евгений Примаков

"Коалиция Примуса с губернаторами казалась непобедимой".

Николай Патрушев.

"Это была не бомба. Думаю, что не совсем четко сработали – это были учения, там был сахар, а не гексоген".

Часть VI

Метаморфозы

Глава 16. Вервольф

Женева, март 2000 года. Правозащитные организации призвали ООН провести расследование военных преступлений в Чечне. По свидетельствам очевидцев, в октябре 1999 года федеральная артиллерия расстреляла колонну беженцев при попытке покинуть Грозный по установленному для мирных жителей зеленому коридору. Среди документированных зверств федералов – более 120 случаев расстрела военнопленных, многочисленные похищения, избиения и пытки. Сотни гражданских лиц удерживаются военными с целью получения выкупа от родственников. Беженцы рассказывают об изнасилованиях солдатами чеченских женщин. Многие деревни отрезаны от источников воды и пищи. Весь регион закрыт для иностранных наблюдателей и журналистов.

Потом, в Лондоне, было много дискуссий о том, почему Путин не "продолжил дело Ельцина" – ведь для этого, собственно, его и поставили президентом. Превращение кандидата от "либералов и реформаторов" в душителя свободы и воскресителя наиболее мрачных традиций российской реакции произошло столь же быстро, сколь и неожиданно. Получив власть, он развернул вектор развития России в направлении, прямо противоположном тому, куда двигался его предшественник, и стал делать как раз то, что надеялся с его помощью предотвратить Ельцин. "Перерождение" Путина, безусловно, войдет в политическую историю одним из самых ярких примеров "закона непредвиденных последствий".

Поборники свободы, толерантности и прогресса ошибаются, когда приписывают своим оппонентам, сторонникам тирании, диктатуры и мракобесия негативную мотивацию – желание творить зло из низменных побуждений. В действительности проводники объективного зла, как правило, исходят из благих намерений. Просто у них другая система ценностей.

Как же получилось, что "семья" просмотрела идеологически чуждый элемент в столь тщательно отобранном преемнике? Из объяснений Бориса следовало, что вопрос этот нельзя свести к тривиальному обману. Если бы Путин изначально был тем, кем стал – реакционным государственником, сожалеющим о крахе СССР, с недоверием и страхом относящимся к либеральным ценностям и гражданским свободам, иначе говоря, если бы он был Примаковым, ему не удалось бы это скрыть, и данный кандидат в преемники был бы забракован. Но все дело в том, что Путин казался совершенно "своим". Как потом понял Борис, это произошло не потому, что тот искусно скрывал свою политическую философию, а по той простой причине, что у него таковой вообще не было. Мимикрия была свойством его характера безо всякой мировоззренческой составляющей.

Борис так и не смог припомнить, чтобы кто-либо в "семье" обсуждал с "преемником" мировоззренческие вопросы: все были слишком увлечены главной задачей – побить Примуса. Идеологическая же подоплека – реформы, демократия, либерализм, плюрализм и тому подобное, считалась настолько сама собой разумеющейся, что никому и в голову не приходило поинтересоваться, что думает об этом кандидат. Кандидат же, судя по всему, об этом вообще не думал. Он был просто верен Ельцину. Он ему служил. Он выполнял приказ.

Пока он не оказался в президентском кресле, он вообще не задумывался о том, что же будет дальше. Понимание политики ограничивалось для него дилеммой "победа-поражение", и вопрос, для чего нужна победа и что делать с доставшейся в случае победы властью, не особенно интересовал кандидата, а его наставникам не приходило в голову перед ним этот вопрос поставить.

Отсутствие у Путина четкого политического мировоззрения усугубилось особенностями его личности. Это был "человек без лица", с размытой индивидуальностью, как точно подметила Трегубова. Его самоидентификация всегда определялась группой, к которой он в данный момент принадлежал: ватагой малолетних хулиганов, спортивной секцией, братством чекистов, командой Собчака, кремлевской "семьей" и так далее, а также противником, которому эта группа противостоит. Это была ментальность члена дворовой кодлы, в которой принадлежность своим, "нашесть", и есть главная ценностная категория: "мы" против "них", а "они" – это те, кто "не наши".

Когда Путин вдруг оказался на вершине пирамиды, а "семья" потеряла свою значимость, ему пришлось изобретать себя заново, искать новую основу для самоидентификации. И он сообразил, что стал вожаком стаи под названием "российская власть", которую воспринял как новую "кодлу". Свой взгляд на мир он емко выразил в одном из интервью, сказав "кто нас обидит, тот три дня не проживет", и это стало идеологической основой его режима. Отозвавшись резонансом в миллионах душ таких же, как и он, с детства обиженных и озлобленных, этот рефрен поднялся до уровня национальной идеи, которую так и не смог сформулировать Ельцин. Не прошло и года, как непосредственное окружение Путина заполнилось людьми, облик и образ мыслей которых выдавал повзрослевших и окрепших властителей школьных дворов и темных питерских подъездов. Теперь они "держали" Россию, как когда-то свой двор, оберегая его от чужих: олигархов, чеченцев, западников.

Однако у Саши Литвиненко была своя теория. Он не верил в психологическую эволюцию Путина. Он говорил просто: этот человек всегда был агентом "глубокого погружения" и действовал в интересах Конторы. Он просто всех дурачил, включая Бориса. А Борис, незадачливый олигарх, привел к власти своего природного врага – чекиста, представителя гэбэшной клики, которую он сам же четыре года назад изгнал из Кремля. Подобно тайному средневековому ордену, побитые в 96-м году силовики добивались реванша двумя путями: в открытую, через Примакова, и тайно, посредством агента, внедренного в стан либералов, то есть Путина.

В подтверждение своей теории Саша выдвигал множество аргументов, начиная с возрождения Путиным культа КГБ с первого дня своего появления на Лубянке и кончая его шутливым замечанием на собрании ветеранов в День чекиста 20 декабря 1999 года: "Докладываю, что поставленная задача по проникновению во власть выполнена!".

Саша утверждал, что в феврале 1999 года, через три дня после неожиданного появления на дне рождения Лены Березовской, Путин с таким же букетом и так же неожиданно возник на пороге квартиры опального Владимира Крючкова, бывшего председателя КГБ СССР, по случаю его дня рождения.

В общем, по мнению Саши, никакой "метаморфозы", которую Борис увидел в Путине в апреле 2000 года, на самом деле не было. Просто раскрылось истинное лицо агента, отбросившего легенду прикрытия.

ТАК ИЛИ ИНАЧЕ, первые политические шаги нового президента стали для Бориса полной неожиданностью.

В середине апреля 2000 года я оказался в Париже по пути в Москву. Борис был там же, после победы на выборах он позволил себе "заслуженный отпуск". Мы встретились.

Я не общался с ним больше года – он был поглощен политическими баталиями, а я, приезжая в Россию, все время проводил в тюремных зонах Сибири, где на деньги Сороса по-прежнему вел борьбу с туберкулезом среди заключенных. Но, естественно, я был наслышан о феноменальных успехах Бориса. Он считался самым богатым человеком в России и самым влиятельным членом узкого круга нового президента, опередив в этой категории даже руководителя кремлевской администрации Волошина. Ничто не предвещало грозы. Борис считал свою миссию выполненной и собирался отойти от политики: наконец-то он снова сможет вплотную заняться бизнесом. Кто мог предположить, что всего через несколько месяцев он станет диссидентом и вместе с Сашей Литвиненко отправится в изгнание?

За ужином я получил приглашение посетить избирательный округ Бориса – Карачаево-Черкессию. Там, на склонах Домбая, в южной части Кавказских гор, он собирался построить огромный туристический комплекс.

– Мы проложим туда шоссе из Сочинского аэропорта; поверь, это будет лучший лыжный курорт в Европе, – объявил он.

– Я не очень понимаю, с какой стати люди поедут туда кататься на лыжах, если в двухстах километрах идет война, – возразил я.

– Да, это правда, – вздохнул он. – Володя должен остановить войну. Чечня – единственный вопрос, по которому мы с ним расходимся.

– Володя ничего не сможет остановить, – сказал я. – Он военный преступник. Как только кончится война, туда понаедут правозащитники со всего света, раскопают массовые захоронения, и у Володи будут проблемы. В этом вопросе он, пожалуй, обошел Милошевича.

– Вы, диссиденты, ничего не понимаете в политике, – ухмыльнулся Борис. – Россия это тебе не Сербия. Я слышал, что на этой неделе Тони Блэр ведет Володю пить чай к Ее Величеству. Вот тебе и военный преступник! Нужно будет – найдет какого-нибудь генерала и сделает его крайним.

– Вы, олигархи, не знаете истории, – возразил я. – Когда Володя возьмется за тебя, ты побежишь к диссидентам просить защиты.

– Володя никогда не пойдет против меня, – отмахнулся Борис. – Он человек команды, мы идем вместе, и у нас общие цели.

Пока Борис расслаблялся, гуляя по свету, власть в Москве претерпевала невидимые снаружи тектонические сдвиги. С уходом Ельцина парочка "Таня-Валя" потеряла всякое влияние. Кремлевский аппарат теперь контролировал Александр Волошин, нелюдимый человек с внешностью молодого Ленина, зажатый комплексами еще больше Путина. Он сразу же отдалился от Бориса и стал нашептывать президенту, что Березовский "слишком много о себе думает". Кремль стремительно превращался в заповедник угрюмых личностей – "мутантов", как обозначила их в своей книжке Трегубова. Позиции на аппаратных верхах с невероятной скоростью стали занимать петербургские чекисты – бывшие коллеги президента. В сущности, Бориса уже оттеснили от власти, хотя сам он этого еще не понимал.

КАК-ТО В СЕРЕДИНЕ мая, на закате, я совершал пробежку в березовой роще, окружавшей гостиницу "Холидэй Инн" в Виноградово, где любил останавливаться, наезжая в Москву. Внезапно зазвонил прицепленный к поясу телефон. Звонил Борис, откуда-то из-за границы.

– Скажи, у вас в Америке президент может уволить губернатора?

– Нет, конечно, – ответил я. – Такое в принципе невозможно. В этом весь смысл федеративного устройства.

– Вот и я говорю. Слыхал, что они затеяли? Хотят увольнять губернаторов!

Борис имел в виду план федеральной реформы; о нем писали в газетах как о первой законодательной инициативе нового президента, которую тот назвал "укреплением вертикали власти". И это был отказ от одного из главных завоеваний ельцинской революции, которая впервые в истории России диверсифицировала власть, предоставив самоуправление восьмидесяти девяти регионам.

– Я вылетаю в Москву, – сказал Борис. – Не мог бы ты подготовить мне какие-то материалы по американскому федерализму? Чтобы я Володе мог объяснить.

Так начался скоротечный распад отношений Бориса с Путиным, занявший ровно три месяца. Триумф Березовского обернулся катастрофой: монстр доктора Франкенштейна восстал против своего создателя.

Пока Борис летел в Москву, я выудил из Интернета материалы по теории и истории федерализма – начиная от "Федералистских статей" Джона Мэдисона и до баталий Кеннеди и Джонсона с губернаторами Южных штатов по поводу гражданских прав негров.

Несколько дней в задней комнате Логовазовского клуба срочно созданная экспертная группа писала справку о федерализме. Получился десятистраничный меморандум, в котором страстные призывы Бориса к свободе сплавились с политической теорией и обросли юридическими аргументами. Документ камня на камне не оставил от плана Путина с исторической, моральной, экономической, юридической и политической точек зрения.

Меморандум разъяснял, что новое законодательство, "консолидируя власть центра, приведет к нарушению обратной связи" с народом, ибо местные руководители больше не будут чувствовать себя подотчетными избирателям. Это ослабит, а не усилит эффективность управления. Предлагаемые меры отбросят всю систему к старой советской модели.

Борис предварил текст обращением "Дорогой Володя!" и добавил два эпиграфа: один из Аристотеля – "Amicus Plato, sed magis amica veritas" (Платон мне друг, но истина дороже), другой из Мандельштама – "Я свободе, как закону, обручен и потому эту легкую корону никогда я не сниму! ".

Пока мы дорабатывали окончательный вариант меморандума, на экранах телевизоров разворачивалась другая драма. 11 мая 2000 года бойцы в масках, размахивая автоматами, ворвались в помещение холдинга "Медиа-МОСТ", которому принадлежал канал НТВ. Генпрокуратура вплотную занялась изучением финансов Гусинского. Было похоже, что обещание уничтожить НТВ за передачу о "рязанском сахаре" не было пустой угрозой.

– Боря, может стоит добавить раздел о свободе слова? – спросил я.

– Нет, ни в коем случае, мухи отдельно, котлеты отдельно, – всполошился Борис. – Это только разозлит Володю. Гусь для него враг. А наш с ним спор – разногласия среди своих. Оставим Гуся в стороне.

Однако через несколько дней он объявил:

– Мы выходим в публичную позицию.

В то утро Борис был у Путина в Кремле. Президент прочел меморандум и заявил, что его советники придерживаются совершенно иного мнения.

– Володя, это неубедительно, – возразил Борис. – Твой план есть не что иное, как изменение Конституции. Его следует объяснять не мне, а обществу в целом. А вместо этого мы слышим пустые лозунги вроде "вертикали власти". Они ничего не объясняют. Необходимо широкое обсуждение и референдум, как в 93-м, когда принимали Конституцию.

– Будет голосование в Думе.

– Ох, перестань, Володя! Мы оба знаем, как работает Дума – Рома платит пять тысяч долларов за голос. А я стану платить по семь тысяч, чтоб голосовали против. Это ведь не обсуждение по существу.

– Борис, я тебя не понимаю. Мы – власть, и ты как будто один из нас. Но если ты пойдешь против, то кого тогда будешь представлять? Себя самого?

Наступила пауза. Наконец Борис сказал:

– Видишь ли, я убежден, что ты совершаешь ошибку по сути. Мне не остается ничего другого, как начать с тобой публичную полемику. Пусть другие тоже выскажутся.

– У тебя есть на это полное право, – холодно заметил Путин.

По возвращении из Кремля Борис находился в приподнятом настроении. Он снова был в своей стихии. Он предвкушал новую политическую баталию.

– Опубликуем наш меморандум и устроим дебаты, – говорил он скороговоркой, как всегда, когда бывал возбужден. – Проведем всероссийскую федералистскую конференцию. Пригласим экспертов. По телевизору. В прямом эфире! Губернаторы пойдут за нами. Ты мне поможешь?

– Если ты пойдешь по этому пути, то через год окажешься либо в тюрьме, либо в эмиграции, – ответил я. – Извини, но я должен тебя предостеречь. То, что происходит, вовсе не политика, а мафиозная разборка или классовая борьба – выбирай, что тебе больше нравится. Для Путина суть вопроса не имеет значения, пока он считает тебя своим, ты же сам мне это объяснял. Но если ты публично пойдешь против него, ты вычеркнешь себя из его стаи. Что бы ты потом ни делал, будешь ему врагом, как Гусь. Я, конечно, с удовольствием тебе буду помогать, ведь меня хлебом не корми, но дай побороться с властью. Однако имей в виду – ты проиграешь.

– Это мы еще посмотрим.

– Да, но зачем тебе это нужно? Ты что, сделался вдруг альтруистом?

– Нет, это всего-навсего разумный эгоизм. Ты прав насчет Путина: он прижимает Гуся, потому что считает его врагом. И опускает губернаторов, потому что хочет все взять под контроль. Он и не помышляет о высоких материях и, возможно, не понимает, что разрушает тот порядок вещей, который построил Ельцин. Если это случится, то рано или поздно придет и мой черед. В конце концов он захочет, чтобы я присягнул ему на верность, а я не буду ему служить – я ведь сам по себе. Но Володя обучаем. Пока он считает меня своим, есть шанс его переубедить. Я не хочу рвать с ним. Он должен понять, что лояльная, конструктивная оппозиция для него полезна. Он прислушается, когда увидит, что я не отступаю, поймет, что ошибается.

Я часто вспоминаю этот монолог Бориса и до сих поражаюсь, как в его голове укладывались две несовместимые вещи: понимание, что Путиным движет инстинкт все взять под контроль, и одновременно надежда, что тот станет терпеть разногласия в стае. В этом весь Борис: четкий разум в нем совмещается со слепотой эмоций; он ощущал исходящую от Путина угрозу, но был привязан к нему, как к своему созданию. Новый властитель Кремля все еще оставался для него Володей – Золушкой, которую он своим волшебством переместил из кухни во дворец.

Публикация открытого письма Березовского Путину 30 мая 2000 года в газете "Коммерсант" была как гром среди ясного неба. Особенно озадачены были американские толкователи России, прибывшие в Москву на июньскую встречу в верхах – первую для Путина и последнюю для Клинтона: как же так, разве Путин не ставленник Березовского? Означает ли это, что Путин разошелся также и с Волошиным, и с другими членами "семьи"? Быть может, Путина теперь поддерживают военные? И в чем смысл атаки на Гусинского?

"Мы, американцы, люди простые, нам необходимо знать, за кого мы болеем в любом состязании, политическом или спортивном, – написал 4 июня обозреватель "Вашингтон Пост" Дэвид Игнатиус в колонке, озаглавленной "Неразбериха в Кремле". – Путин против Березовского – это, конечно, очень интересно, но за кого же нам тут болеть?"

Сам Билл Клинтон не мог понять, что происходит. Перед отъездом из Москвы он нанес визит своему старому другу Ельцину, чтобы поделиться сомнениями относительно "нового парня", с которым только что встречался в Кремле.

Помощник Клинтона Строуб Талбот так описывает в своих мемуарах их разговор.

Ельцин объяснил "другу Биллу," в чем, по его мнению, состоит главное достоинство Путина – "человек он молодой и сильный". А дочь Ельцина Татьяна добавила "торжественным голосом": "Нам стоило таких трудов посадить Путина в это кресло – это был один из самых трудных наших проектов".

"Борис, у тебя демократия в сердце, – сказал Ельцину Клинтон. – У тебя огонь в крови, в жилах, ты настоящий демократ и реформатор. Я не уверен, есть ли это у Путина. Может и есть, не знаю".

ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ арестовали Гусинского. После трех дней в Бутырке его выпустили под подписку о невыезде – как Сашу. Гусь, сидящий на нарах, произвел на Бориса еще более сильное впечатление, чем федеральная реформа. Когда его арестовали, Путин находился с визитом в Испании. Как только он вернулся, Борис попросил принять его: он все еще надеялся переубедить "Володю"; может, тот все-таки не безнадежен?

– Володя, зачем посадили Гуся? В этом не было никакой необходимости, это только вредит твоей международной репутации.

– Борис, от тебя ли я это слышу? Ведь он был твой первый враг! Он грозился посадить нас, ты что, забыл?

– Да, но мы же победили; и я никогда не говорил, что его нужно сажать в тюрьму.

– Ну, извини, у нас такая технология. Должен был думать, что делает, когда угрожал мне. И потом, его ведь выпустили, чего ты еще хочешь? В любом случае, говори с Волошиным, за Гуся он отвечает.

– Гусь предатель, – объяснил Волошин. – Он нам уже раз воткнул нож в спину, воткнет еще. Он передал по телевизору, что мы взорвали дома!

– Но ведь мы не взорвали?

– Нет, не взорвали, и он не имел права это утверждать. Но ты не волнуйся, никто его не тронет, он просто должен будет отдать НТВ, вот и все. И отдаст, никуда не денется. Мы его загнали в угол.

В последующие несколько дней Борис разразился серией интервью, в которых сравнил Путина с Пиночетом – тоже "свободная экономика при отсутствии политической свободы".

– В России это плохо кончится, – предсказал он. – Мы максималистская страна. Стоит пойти этим путем, закончим сталинским террором.

После этого его перестали соединять по телефону с президентом.

18 июля Дума одобрила кремлевский проект федеральной реформы. В знак протеста против "установления авторитарной власти" Борис демонстративно сложил с себя депутатские полномочия.

20 июля, под угрозой нового ареста, Гусинский подписал соглашение о передаче НТВ "Газпрому", то есть под контроль государства. За это ему разрешили выехать из России, и он отправился зализывать раны на свою виллу в Сан-Рок в Испании. Оказавшись за границей, он заявил, что считает продажу НТВ недействительной, потому что согласился на нее под угрозой тюрьмы.

А потом случился "Курск", и Борис тоже оказался в списке врагов Путина.

"КУРСК", АТОМНАЯ ПОДВОДНАЯ лодка, вооруженная крылатыми ракетами, входила в состав Северного флота. 12 августа 2000 года, во время учений в Баренцевом море, на борту произошел взрыв из-за аварии при пуске торпеды, и "Курск" затонул на глубине 105 метров, в 140 километрах от базы в Видяево. На борту находилось 118 моряков.

При ударе о дно произошел второй мощный взрыв, но и после этого в живых оставалось 28 человек, которые задохнулись лишь несколько дней спустя на глазах у всего мира, наблюдавшего по телевидению за тщетными усилиями российских спасателей. Гибель "Курска" обернулась для Путина пиар-катастрофой. ОРТ и НТВ, где все еще находилась команда Игоря Малашенко, вновь стали работать в унисон, и час за часом показывали холодные волны и рыдающих женщин на берегу вперемежку с репортажами о том, как Путин в это время жарит шашлыки на госдаче в Сочи и катается на водных лыжах. Журналисты особенно напирали на тот факт, что российские власти, которые сами не смогли организовать спасательную операцию, в течение четырех суток отказывались от помощи, предложенной англичанами и норвежцами. Когда они все-таки согласились, потребовалось еще три дня, чтобы британское спасательное судно дошло до места. Наконец английские водолазы открыли аварийный люк "Курска", но было уже поздно.

Борис узнал о "Курске" в своем шато на мысе д’Антиб и тут же стал звонить Путину, но его не соединяли. Он дозвонился только 16 августа, на пятый день трагедии.

– Володя, почему ты в Сочи? Ты должен немедленно прервать отпуск и ехать на базу в Видяево или хотя бы в Москву. Ты не чувствуешь ситуацию.

– А ты почему во Франции? На заслуженном отдыхе? – в голосе президента звучал сарказм.

– Во-первых, я не отец нации, и всем до лампочки, где я нахожусь. А во-вторых, я утром лечу в Москву.

– Хорошо, Борис, спасибо за совет.

17 августа Борис прилетел в Москву, но Путин все еще продолжал отдыхать. Он появился в Кремле лишь утром в субботу, 19 числа, на седьмой день трагедии. Волошинские пропагандисты наконец осознали масштаб информационной катастрофы. Едва вернувшись, президент созвал совещание министров по "Курску".

Все субботнее утро Борис пытался дозвониться в Кремль. Он надеялся, что именно теперь сможет достучаться до Володи, объяснить, что такой стиль руководства прежде всего вредит ему самому. Наконец, их соединили.

– Хорошо, приезжай, поговорим, – сказал Путин.

Но в Кремле его ждал сумрачный Волошин. Он сразу перешел к делу.

– Послушай, мы считаем, что ОРТ работает против президента. Так что передай нам контроль, и расстанемся по-хорошему.

– Повтори-ка.

– Передашь свои акции какой-нибудь из лояльных нам структур. Не сделаешь этого – отправишься вслед за Гусем.

Оторопевший Борис подыскивал правильные слова для ответа. И это Волошин, его бывший брокер, автор знаменитой схемы с автомобильными акциями АВВА, сделавшей его богатым человеком! Волошин, которого он сам три года назад отправил в Кремль на "усиление" ельцинской команды.

– Знаешь что, Саша, пошел бы ты на х…! – сказал Борис. – Я буду говорить с Володей.

– Хорошо, – сказал Волошин, ничуть не смутившись. – Приезжай завтра.

Наутро все трое встретились в кабинете Волошина. Путин пришел с папкой. Он раскрыл ее и начал сухо и деловито, будто на совещании.

– ОРТ – главный канал страны. Он слишком важен, чтобы оставаться вне сферы влияния государства. Мы приняли решение…, - и так далее.

Затем он внезапно остановился, отложил бумажку, взглянул на Бориса своими водянистыми глазами и сказал:

– Борис, объясни мне, я все-таки хочу понять. Зачем ты все это делаешь? Почему ты на меня наезжаешь? Может, я сделал что-то не так, обидел тебя? Поверь, я был более чем терпим к твоим выходкам.

– Володя, ты совершил ошибку, оставшись в Сочи. Все станции мира…

– Меня не е…ут все станции мира, – вспылил Путин. – Почему ты это делаешь? Ты же, вроде, мне друг. Это ты уговорил меня согласиться на эту должность, а теперь – ножом в спину. Я это заслужил?

– Заслужил что?

– А то, что у меня здесь рапорт, – он потряс папкой, – что твои люди нанимают каких-то блядей, чтобы те изображали жен и сестер моряков и поносили меня перед камерой!

– Володя, это не бляди, это реальные жены и сестры. Твои идиоты из КГБ скармливают тебе небылицы, а ты, если веришь, недалеко от них ушел.

Волошин застыл, как восковая кукла, и только глаза его расширились от ужаса.

– Ты забыл наш разговор после выборов, Володя, – продолжал Борис. – Я тебе сказал, что не присягал на верность тебе лично. Ты обещал идти путем Ельцина. Ему бы и в голову не пришло затыкать рот журналистам, которые на него нападают. Ты губишь Россию…

– Ну, Борис, про Россию ты это брось, несерьезно. Тебе-то что до нее!.. Ну что ж, думаю, на этом закончим? – И он встал, чтобы уйти.

– Скажи мне одну вещь, Володя. Отправить меня вслед за Гусем – твоя идея или Волошина?

– Теперь это уже без разницы, – Путин снова обрел хладнокровие. – До свиданья, Борис Абрамович!

– Прощай, Володя!

Оба знали, что это их последняя встреча.

В тот же день Борис объявил о создании фонда в миллион долларов для семей погибших моряков. ОРТ и НТВ продолжали транслировать интервью с моряцкими семьями, обвинявшими власть в гибели своих близких.

Кремль тщетно пытался построить какую-то линию обороны, но два телеканала безостановочно передавали материалы, посвященные хаосу на флоте и трагедии осиротевших семей, в контрасте с образом благополучного, безучастного, оторванного от народа президента.

Когда Путин спустя десять дней после катастрофы наконец прибыл на базу подводных лодок в Видяево, ему пришлось предстать перед разъяренной толпой родственников погибших. Пятьсот человек ждали несколько часов под проливным дождем, пока их не впустили в зал офицерского клуба. В толпе сновали агенты ФСБ. Местному телеканалу удалось заснять, как родственница одного из подводников Надежда Тылик атакует прибывшего с Путиным вице-премьера Клебанова:

– Как долго вы будете мучить нас! Они там, на дне, в этой жестянке… За 35 долларов месяц! Да есть ли у вас дети?!

В этот момент за спиной у нее возник человек в форме и какая-то женщина со шприцем. Характерное молниеносное движение – и несчастная, не осознав даже, что в нее вогнали иглу с транквилизатором, оседает на пол.

Тон вопросов президенту был резкок и враждебен – народ хотел, чтобы он назвал виновных в полной неспособности власти справиться с ситуацией.

И тут Путин перешел в атаку, обозначив виновных: "На телевидении есть люди, которые за последние 10 лет развалили ту самую армию и тот самый флот, где сейчас гибнут люди. Они разворовали деньги, они купили СМИ, и они манипулируют общественным мнением. Они лгут. Лгут! Они делают это, чтобы показать военному руководству и политическим лидерам страны, что мы в них нуждаемся… что мы должны их бояться, подчиняться им и позволять им продолжать разворовывать страну, армию и флот. Вот настоящая цель их действий".

На следующий день, выступая по телевидению, он продолжал клеймить медийных олигархов: "В первых рядах защитников моряков оказались те люди, которые длительное время способствовали развалу армии, флота и государства. Некоторые даже по миллиону собрали. С миру по нитке – голому рубаха. Лучше бы они продали свои виллы на средиземноморском побережье Франции или Испании… А мы, наверное, задали бы вопросы – откуда деньги?"

Мы смотрели передачу на даче Бориса на Рублевке. Борис ткнул пальцем в экран.

– Вот, видишь? Это выражение лица! Таким он становится, когда теряет контроль. Огрызается, как загнанный зверь. Такое с ним не часто бывает.

ТЕПЕРЬ БОРИС СТАЛ большую часть времени проводить за границей, ибо было очевидно, что Путин зачислил его в число врагов. Но, как выяснилось впоследствии, в классификации "не наших" у президента была еще более ненавистная категория, чем "враг", и именно к этой группе и был отнесен взбунтовавшийся олигарх. Это объясняет, почему их разрыв перерос в вендетту, закончившуюся столь плачевно для Саши Литвиненко.

Свою классификацию Путин изложил Алексею Венедиктову, редактору "Эха Москвы", в разговоре, который тот пересказал много лет спустя.

Разговор состоялся в августе 2000 года, вскоре после гибели "Курска"; он был долгим и, по словам Венедиктова, "про все", включая "философию жизни".

– Владимир Владимирович, а как вы расцениваете людей, которые против вас? – поинтересовался Венедиктов.

– Люди, которые против меня [бывают] двух типов: враги и предатели, – разъяснил президент. – Враги – история обычная, с ними воюешь, потом заключаешь перемирие, партнерствуешь, потом снова воюешь. Любая война заканчивается миром, и твой вчерашний враг становится твоим партнером. А предатели – те люди, которые были в твоей команде, поддерживали тебя изо всех сил, а потом, когда ты что-то сделал не так, стали перебежчиками. И бьют в спину. Предатели, с ними никаких переговоров быть не может.

– А в этой системе координат я вам кто? – озаботился Венедиктов.

– Вы в этой системе координат, конечно, враг, – успокоил его Путин.

Глава 17. Выбор Марины

Юрий Фельштинский, журналист и историк советских спецслужб, принадлежал к тому же поколению эмигрантов из России, что и я. Он жил в Бостоне с конца 70-х годов и после падения коммунизма стал вновь посещать бывшую родину. Как и я, в конце 90-х он попал в орбиту Березовского, время от времени появляясь на горизонте, чтобы дать какой-нибудь полезный совет.

Фельштинский познакомился с Сашей после той знаменитой пресс-конференции. Особенно они сблизились после его освобождения из тюрьмы в декабре 1999 года. Сашины истории о ФСБ интересовали Юрия как профессионала; каждый раз, приезжая в Москву, он старался встретиться с ним и поговорить.

Подобно мне, Фельштинский скептически относился к дружбе Бориса с Путиным и был рад услышать, что между ними начались разногласия. В мае 2000 года, когда мы сочиняли федералистский меморандум, Фельштинский был в Москве и навестил Сашу.

Он нашел его в мрачном расположении духа. Дело было недели за две до того, как конфликт Бориса с Путиным выплеснулся на первые полосы, но налет на офис Гусинского уже состоялся, и Саше было ясно, что Контора взяла власть и теперь будет крушить всех по списку: журналистов, защитников чеченцев, евреев и олигархов – начиная с Гусинского и Бориса, которые сочетают в себе все вышеперечисленные особенности.

Тем временем Сашин судебный процесс продолжался в лучших традициях Кафки, безо всякой надежды на завершение: теперь он отбивался от третьего по счету уголовного обвинения. После того как в декабре его выпустили из Бутырки под подписку, обвинение в том, что он кого-то побил на московском рынке, с треском развалилось. Выяснилось, что в тот день ФСБ действительно разгромила рынок, но Саша находился за тысячи километров от места событий, в Армении, где участвовал в перехвате пяти грузовиков с оружием, шедших в Чечню. Армянское министерство безопасности подтвердило алиби, и судья закрыл дело, несмотря на "показания" двух свидетелей.

Однако в тот же день ему было предъявлено новое обвинение: будто бы несколько лет назад, проводя следствие в Костроме, Саша похитил в ФСБ энное количество взрывчатки и подложил "объекту", чтобы было основание его арестовать. У Саши вновь взяли подписку о невыезде.

Новое дело было гораздо серьезнее, чем два предыдущих, потому что суд должен был состояться не в Москве. Костромской судья едва ли устоит перед давлением ФСБ, как смогли это сделать московские судьи.

Проведя вечер с меланхоличным Сашей и Мариной, Фельштинский решил поговорить с источником проблемы, то есть с ФСБ, и узнать, что нужно сделать, чтобы Сашу оставили в покое. Тогда еще никто не знал о разрыве Березовского с Путиным, и Фельштинский воспользовался репутацией Бориса как серого кардинала Кремля.

Через пару дней он уже ужинал с отставным генералом Евгением Хохольковым, бывшим начальником УРПО. Хохольков принял Юрия в своем ресторане на Кутузовском проспекте, который даже закрыл в этот вечер для посетителей. Он явно видел в госте эмиссара Березовского – человека, "ногой открывающего дверь" в кабинет к президенту.

Много лет спустя со скрупулезностью историка Фельштинский пересказал мне их разговор, состоявшийся 22 мая 2000 года. Хохольков держался дружелюбно и уверенно. Он не делал секрета из того, что поддерживает самые тесные связи с Конторой. Было похоже, что он имеет полномочия от кого-то "внутри", так как все время ссылался на "нашу позицию".

Да, мы понимаем, что Борис – важный и влиятельный человек, и мы согласны, что нет никакого смысла продолжать боевые действия. Пора забыть старые обиды, хотя кое-что еще можно исправить. Например, Борис мог бы посодействовать, чтобы вернули в строй офицеров, незаслуженно пострадавших из-за "дела УРПО".

Но что касается Литвиненко, уж извините, Юрий Георгиевич, это не обсуждается. Он предал систему и должен за это ответить. В этом деле не может быть срока давности. Я лично свернул бы ему шею, если б встретил в темном переулке, любой из нас так бы поступил. Я надеюсь, вы хорошо себя чувствуете в Москве, наслаждаетесь, так сказать, воздухом Родины после стольких лет в Америке?

Через пару дней Фельштинский вновь встретился с Сашей. Он не сказал ему о разрыве между Борисом и Путиным, но изложил свой разговор с Хохольковым.

– Думаю, Саша, что Борис не сможет долго тебя прикрывать, – сказал он. – Ты ведь сам говоришь, что Путину нельзя верить. По-моему, тебе стоит подумать об отъезде. Эмиграция это, конечно, не сахар, но все же лучше, чем сидеть в тюрьме, не говоря уже о том, что можно оказаться в канаве с проломленным черепом.

– Ну что я буду делать за границей? Я ни одного языка не знаю.

– С твоими талантами можешь, на худой конец, водить такси. Книгу можем написать вместе. Твои истории того стоят.

Саша тогда не смог ни на что решиться, и они договорились, что когда он "созреет," то даст Фельштинскому знать, и тот поможет организовать отъезд.

Москва, 7 сентября 2000 года. На пресс-конференции, посвященной первой годовщине взрывов домов, руководитель антитеррористического управления ФСБ рассказал о ходе следствия. Он назвал четырех подозреваемых – Ачемеза Гочияева, Юсуфа Крымшамхалова, Тимура Батчаева и Адама Деккушева. Все они – "члены радикальной исламистской секты" и скрываются в Чечне, заявил чекист. Гочияев – их главарь; этот человек арендовал помещения в домах, где были заложены бомбы. За организацию взрывов он, по данным ФСБ, получил 500 тысяч долларов от Хаттаба, предводителя чеченских ваххабитов.

К СЕНТЯБРЮ 2000 года Фельштинский был с головой погружен в новый проект: он писал книгу о том, как ФСБ развязала вторую чеченскую войну. Он изучил все, что было опубликовано по этой теме на русском и английском. Ясно было, что непосредственным поводом к войне послужили вторжение ваххабитов в Дагестан в августе и взрывы домов в сентябре 1999 года. Сопоставив все факты, Фельштинский пришел к выводу, что взрывы домов, скорее всего, организовала ФСБ. Но все же в канве событий оставалось несколько белых пятен.

Во-первых, имелось заявление бывшего премьер-министра Степашина о том, что подготовка к войне с российской стороны началась в марте, то есть за пять месяцев до событий в Дагестане. Во-вторых, существовала опубликованная "Московским Комсомольцем" "распечатка" разговора Березовского с Удуговым в мае, в которой упоминался план вторжения ваххабитов в Дагестан. Что здесь было правдой, а что сфабриковано? И какова здесь роль Бориса? Наконец, в прессе имелись намеки, что Борис и сам причастен к взрывам. Один из таких намеков исходил, не больше не меньше, от самого Сороса, который в статье для "Нью-Йоркского Книжного Обозрения" заявил: "Я не мог поверить, что Березовский замешан [во взрывах], но и не мог этого исключить". При этом Сорос сослался на разговор с Борисом о его контактах с чеченскими террористами, который и навел его, Сороса, на такие мысли. Поскольку я знал Сороса, Фельштинский спросил у меня, что все это значит.

Вопрос Фельштинского не стал для меня неожиданностью; рано или поздно мне было не миновать этой темы. Продолжая работать у Сороса, я дружил с Березовским и находился в двусмысленном положении. Зря я их все-таки познакомил, подумал я, но теперь уже поздно. Пожалуй, скоро мне придется выбирать между ними.

– Это полная чепуха, – сказал я Фельштинскому. – У Джорджа нет никаких оснований так говорить. Его разговор с Борисом о террористах состоялся в моем присутствии, в 97-м году, когда мы после встречи с Черномырдиным летели из Сочи в Москву. Единственное, о чем Борис ему тогда рассказал, так это о том, как выменял у Радуева пленных милиционеров на часы "Патек-Филип". Вспомни, ведь он тогда работал в Совбезе. Кстати, почему бы тебе самому не спросить Бориса; он как раз в Нью-Йорке.

Накануне Борис выступал с антипутинской речью в Совете по международным отношениям.

Фельштинский примчался из Бостона в Нью-Йорк, но Борис уже улетел в Вашингтон на встречу в Госдепартаменте. Потребовалось еще два дня, чтобы его отловить и заставить сфокусироваться на событиях годичной давности; это произошло в машине по дороге в аэропорт, откуда он должен был возвращаться в Европу.

Это чистая правда, что война планировалась за полгода до событий в Дагестане, подтвердил Борис. Удугов действительно приезжал в Москву с предложением спровоцировать конфликт в Дагестане, чтобы свалить Масхадова и посадить в Грозном исламистское правительство. Борис был против этого плана – он лишь рассказал о нем Степашину и умыл руки; дальнейшие переговоры с ваххабитами Степашин вел сам. Путин, будучи секретарем Совбеза и Директором ФСБ, безусловно был в курсе. Но договорились они о том, что российская армия дойдет до Терека и там остановится. Однако потом Путин обманул чеченцев и решил воевать до полной победы, о чем Борис с ним спорил пока они друг с другом еще разговаривали.

Что же касается взрывов домов, Борис сказал, что ему не верится, что Путин способен на такое злодейство. Также трудно представить, что какие-то элементы в спецслужбах, желая помочь Путину, устроили взрывы без его ведома. С другой стороны, Басаеву, Удугову, Хаттабу и любому чеченцу, который в своем уме, эти взрывы не были выгодны.

– Впрочем, есть чеченцы, которые не в своем уме – Радуев, например, или Бараев, – сказал Борис. – Эти отморозки способны на что угодно, но если бы взрывы устроили они, то и взяли бы на себя ответственность. В общем, ничего нельзя сказать достоверно. Нужны конкретные факты.

– А Рязань? – спросил Фельштинский.

– Что Рязань?

– Учения ФСБ в Рязани?

– Я вполне допускаю, что ФСБ устроила учения с использованием ничего не подозревающих граждан, – пожал плечами Борис. – Это в их духе.

– Но бомба-то была настоящая!

– То есть как – настоящая?

Как мне потом рассказывал Фельштинский, оказалось, что Борис, как и большинство россиян, никогда не читал статей в "Новой газете" и не видел передачу на НТВ. Он ничего не знал о рядовом Пиняеве, наткнувшемся на базе на "горький сахар". Ему не приходило в голову сопоставить, что бомбежки Грозного начались 23 сентября, наутро после рязанского эпизода. И он не задумывался, почему после случая в Рязани теракты, которые происходили каждую неделю, прекратились как по команде.

А самое главное, Борис предпочитал отмахиваться от конспирологических теорий о взрывах, потому что считал, что их распускают недоброжелатели типа Сороса с целью очернить его самого. Но теперь до него дошло.

– Я полный идиот! – воскликнул он. – Конечно, это они! Лена, ты слышала, я идиот! – прокричал он жене, которая сидела впереди. – Они это сделали. Это все объясняет. Какой же я мудак.

Когда они прибыли в аэропорт, Борис уже совсем успокоился. Он внимательно слушал объяснения Фельштинского, по каким направлениям следует вести расследование взрывов домов. Но проблема состояла в том, что Юрий был историк, а не детектив. В вопросах сыска он любитель. Впрочем, был такой человек, настоящий профессионал, лучше которого им не найти.

Они посмотрели друг на друга и в один голос воскликнули: "Саша!"

КОГДА ФЕЛЬШТИНСКИЙ УЛЕТАЛ из Бостона в Нью-Йорк, чтобы увидеться с Борисом, он планировал отсутствовать день или два. На четвертый день поездки ему пришлось звонить жене в Бостон: путешествие затягивается. Он летит на самолете Бориса в Ниццу, чтобы там пересесть на рейс в Москву.

На следующий день к вечеру они прогуливались с Сашей по пустым аллеям Нескучного сада над Москвой-рекой. Теперь Саша был готов к побегу. Он окончательно созрел еще месяц назад, услышав тираду Путина в адрес Бориса, когда затонул "Курск". Они обсудили план бегства. Затем перешли к теме о взрывах домов. У Саши не было сомнений, что это работа Конторы.

– Все дело в почерке, – объяснил он. – У каждого преступника свой почерк. Я достаточно долго проработал в АТЦ, чтобы сразу сказать: это не чеченцы. Сложность операции, координация, инженерная подготовка, чтобы правильно расположить заряд – все указывает на высокопрофессиональную команду. Ты слыхал о Максе Лазовском?

Юрий не слыхал.

– Это "подкрышный" бандит, агент ФСБ, глава Лазанской ОПГ, которую Контора часто использует для спецзадач. Лазовский в состоянии устроить нечто подобное. Я бы начал с него.

На следующее утро Фельштинский улетел в Лондон на встречу с Березовским, чтобы дать отчет о разработанном ими плане побега. Оттуда он отправился домой в Бостон, ждать сигнала от Саши, а Борис – в Малагу, в Испанию, чтобы помириться с Гусинским.

САША НАЧАЛ ГОТОВИТЬСЯ к побегу еще до приезда Фельштинского. Его главной заботой была слежка, которую, он был уверен, Контора продолжала за ним вести. Поэтому в течение трех месяцев он методически старался усыпить бдительность наблюдателей. Будучи сам виртуозом этого искусства, Саша находил определенное удовольствие в игре со своим опером. Он догадывался, кто в Управлении собственной безопасности может его курировать, и знал, кто из его друзей на него стучит – это был человек, взявший на себя роль заботливого опекуна. Он постоянно беспокоился о Сашиной безопасности, волновался, если Саша возвращался поздно или не позвонил ему. Марину раздражала эта "жизнь втроем", но Саша сказал, чтобы она терпела. Стукачом был не кто иной, как его старый друг Понькин, верный соратник, выступивший свидетелем в его защиту в первом уголовном деле. Саша не обижался на Понькина; в каком-то смысле он даже был бы рад, если таким способом тот заслужит себе прощение.

И Саша делал все, чтобы облегчить Понькину жизнь. Он предупреждал его о своих планах и старался, чтобы информация, поступающая от Понькина, совпадала с данными технических средств: прослушки телефонов, "жучков", установленных в квартире, в машине и так далее.

Он знал, что за ним нет круглосуточного наблюдения; он легко выявлял "наружку". "Хвосты" возникали, только когда из-за границы приезжал Березовский, но теперь это случалось крайне редко. К концу лета его опер на Лубянке, должно быть, умирал от скуки.

В августе Саша устроил репетицию: попросил у следователя разрешения съездить в отпуск. Он заранее сообщил Понькину и "жучкам" о своих планах, чтобы ему смогли помешать, если опер того захочет. Но его отпустили, и они провели с Мариной неделю на пляже в Сочи. Никакой "наружки" не было. Это все, что ему надо было знать.

Теперь он был готов к побегу, но Марина по-прежнему ничего не подозревала. Утром 30 сентября он неожиданно объявил, что ему надо съездить в Нальчик, чтобы помочь отцу продать дом. Саша нарочно обсуждал по телефону планы отца перебраться поближе к Москве и даже просил Понькина узнать о ценах на жилье в Подмосковье.

– Я же тебе говорил про папин дом, – невинно заявил он Марине в непосредственной близости от "жучка" у них на кухне. – Через несколько дней вернусь.

Она отвезла его в аэропорт. Он исчез на несколько минут, чтобы с кем-то встретиться, потом вернулся.

– Пойдем пройдемся, – сказал он. – Слушай внимательно, это очень важно. Через несколько дней тебе позвонит один мой друг и объяснит, что ты должна сделать. Не задавай никаких вопросов, просто в точности сделай, что он скажет. Вот, возьми, здесь деньги, тебе понадобятся. – Он дал ей толстую пачку в целлофановом пакете.

Марина уставилась на него. Перед ней стоял "другой Саша", тот, которого она не видела с тех пор, как его выгнали из ФСБ, и всего только пару раз до этого. Уверенный в себе, серьезный, опытный. Тот самый, который нагнал страху на гаишника, когда она получала права. Этот человек отдавал ей приказ, будто она боец в его отряде, который не задает вопросов.

– Хорошо, – сказала она. – Куда ты едешь?

– В Нальчик, к отцу. Не волнуйся, это всего несколько дней.

Он уехал с небольшим рюкзачком, в котором действительно вещей было на несколько дней. Но полетел он не в Нальчик, а в Сочи, и прямо из аэровокзала отправился в порт, откуда по нескольку раз в день ходят катера в Гагры, по ту сторону грузинской границы. Российские граждане могли ездить туда с обычным внутренним паспортом.

Проведя ночь в маленькой гостинице, где пришлось приплатить, чтобы не регистрироваться, он с утра отправился на причал. Он подошел к кассе у пирса за двадцать минут до отправления.

– Опоздали, молодой человек, – сказала билетерша. – Видите объявление? Регистрация заканчивается за два часа до отправления, потому что списки пассажиров мы сдаем пограничникам. Следующий рейс в час дня.

Саша прекрасно знал, как работает система. Но он не мог допустить, чтобы пограничники сверяли его фамилию со своими ориентировками.

– Знаю, опоздал, – согласился он. – Но понимаете, мне абсолютно необходимо попасть на этот рейс. Войдите в мое положение! У меня свидание. Девушка не будет ждать. И телефона нет. Что делать? Помогите, пожалуйста.

– Иди, поговори с командой, – сказала женщина.

Помощник капитана строго посмотрел на него.

– Ты что, вчера родился, не знаешь, что здесь граница? Забыл, что СССР уж десять лет как закончился? Ладно, давай десять баксов. Будешь членом экипажа. И еще десятку вложи в паспорт и отдай пограничнику. – Он кивнул стоящему неподалеку пареньку в форме.

Тот забрал банкноту, посмотрел на него ленивым взглядом и, не заглянув в паспорт, махнул рукой: проходи.

– Я шел по пирсу, считал шаги и слышал, как стучит сердце, – вспоминал Саша. – На мне был светлый пиджак, в котором я женился, мой единственный, счастливый пиджак.

Это были самые длинные тридцать пять шагов в его жизни.

ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ Сашин друг привез Марине инструкции. Она видела его впервые, но ей ничего не оставалось, как подчиниться. Он велел купить новый мобильный телефон, не сим-карту, а именно телефон, включить его, позвонить по определенному номеру и, не дожидаясь ответа, нажать на кнопку отбоя. Потом держать телефон включенным, но никому с него не звонить. Когда позвонит Саша, она не должна разговаривать с ним ни дома, ни в машине, где могут быть "жучки" – только на улице, и не произносить никаких фамилий, только имена.

Она сделала все, как он сказал. Наутро позвонил Саша.

– С добрым утром, дорогая. Ты где? За рулем? Одна? Можешь остановить машину и погулять? Я перезвоню ровно через три минуты.

Паркуясь, она думала, что где-то там он, как и она, отсчитывает секунды. Опять зазвонил телефон.

– Ну, как ты там? Как Толик? Меня никто не ищет? Конечно, у папы, продаем дом. Слушай, вот что я хочу, чтобы ты сделала. Возьми деньги, которые я оставил. Пойди в турагентство. Не в то, где мы были в прошлый раз, а в любое другое. Купи себе и Толику двухнедельную путевку в любую европейскую страну, лучше всего в Испанию, ты же всегда туда хотела. А можно во Францию или Италию. Чем быстрее это сделаешь, тем лучше. Это мой подарок к годовщине свадьбы. Нет, ты же знаешь, что я не могу с вами поехать, но я встречу тебя, когда вы вернетесь в Москву.

– Но Саша, что я скажу на работе? И у Толика в школе?

– Лучше не говори ничего. Позвонишь им, когда уедешь, и скажешь, что заболела. Никто не должен знать, что вы уезжаете, дажа мама, это очень важно. Мы им потом все объясним.

Марина, конечно, понимала, что это не обычная поездка в отпуск, но выполнила инструкции беспрекословно, надеясь, что в скором времени все прояснится.

8 октября Саша позвонил Фельштинскому в Бостон.

– Я состыковался с друзьями, о которых мы говорили. – Речь шла о людях Бадри Патаркацишвили, партнере Бориса, имевшего обширные связи в Грузии. Они должны были сделать ему фальшивый паспорт. – Приезжай побыстрее с деньгами. Десять тысяч. Нет, лучше пятнадцать.

14 ОКТЯБРЯ, В день годовщины свадьбы, Марина с Толиком улетали в Испанию. В последние часы перед отлетом Саша звонил каждые полчаса, пока они не вырулили на взлетную полосу и ее не заставили выключить телефон. Когда самолет приземлился в Малаге, она увидела Юрия Фельштинского, который махал ей рукой в толпе встречающих.

– Где Саша? – сразу спросила она. – Он ведь не в Нальчике?

– В Тбилиси, – сказал Юрий. – Он сейчас позвонит и сам тебе все объяснит.

В арендованной Фельштинским машине они поехали вслед за туристским автобусом, держа курс на Марбею, прибрежный курорт в Андалузии, куда у Марины была путевка.

– Конечно, я понимала, что что-то происходит, что Нальчик – это легенда прикрытия. Я думала, что он хочет на некоторое время вывезти нас из Москвы, потому что нам грозит какая-то опасность, – объясняла она потом. – Такие вещи в их профессии случаются. Но когда он позвонил и сказал, что мы, вероятно, не вернемся в Россию, я совершенно не была к этому готова.

– То есть как не вернемся, Саша? – закричала она в трубку. – А как же мама с папой, наши друзья, дом? Где мы будем жить? Здесь, в Испании? Без тебя? У тебя же нет паспорта, чтобы к нам приехать!

– Маруся, успокойся, пожалуйста. Юра тебе сейчас все расскажет. А я перезвоню через несколько минут.

Фельштинский объяснил, что Саша в Тбилиси ждет, пока некие "друзья" сделают ему фальшивые документы. Как только он их получит, он сможет переехать в более безопасную страну, где Марина и Толик смогут к нему присоединиться. Это наиболее благоприятный сценарий. Если же документы выправить не удастся, то дело плохо: тогда Саше придется тем же катером возвращаться в Россию, где его непременно посадят в тюрьму; нет никаких шансов, что его оправдают в третий раз. Грузия – не самое безопасное место, и поэтому телефонные дискуссии следует свести до минимума. Если Саше все же придется вернуться, то лучше, чтобы никто не знал, что он нарушал подписку и выезжал за границу. А пока им не остается ничего другого, только ждать.

Теперь все стало на свои места. Марина решила отложить решение, пока ситуация с паспортом не прояснится. В течение следующих десяти дней она старалась получить хоть какое-то удовольствие от отпуска, и они разговаривали с Сашей только на безобидные темы. "Как на свидании в Лефортово", шутила она потом.

Убедившись, что Марина и Толик в порядке, Фельштинский оставил их в Марбее и улетел к Саше. Позднее он рассказал мне, что связывался в Тбилиси с английским и американским посольствами, пытаясь заинтересовать их Сашиной персоной, но ничего не добился.

23 октября "друзья" наконец выполнили обещание и доставили Саше новенький грузинский паспорт с его фотографией, но с другой фамилией. Они с Фельштинским тут же уехали в Турцию, которая предоставляет безвизовый въезд жителям бывшего СССР.

Утром 25 октября Саша позвонил Марине из Антальи. Он только что переговорил с Борисом и со мной. Наступил момент истины. Теперь у него появилась возможность перебраться в одну из западных стран. Она должна для себя понять, чего она хочет – жить в изгнании или вернуться в Москву? Он согласится со всем и сделает, как она скажет. Только ей придется решать за двоих.

Это было самое трудное решение в ее жизни. Она очень любила Сашу, но никогда не ощущала себя частью его жестокого и опасного мира; она никогда не интересовалась подробностями его работы и не стремилась участвовать в его сражениях. Если сейчас она к нему поедет, то, скорее всего, ей предстоит превратиться в его боевую подругу. Может, лучше вернуться домой, а дальше пусть бежит один? Она будет его ждать, ведь ждала же она, пока он сидел в тюрьме. Пусть сам справляется со своими проблемами – переходами границ и фальшивыми паспортами; ведь у нее на руках шестилетний ребенок и мать с больным сердцем в Москве.

Как она объяснила мне потом, принять окончательное решение ей помог звонок Березовского. Она лежала в гостиничном номере, глядя в потолок. Толик играл на улице с мальчиком из их тура. Где-то далеко звучала андалузская мелодия. Зазвонил телефон.

– Марина, – сказал Борис. – Я только что говорил с Сашей и пообещал ему, что никогда не оставлю тебя и Толика, что бы с ним ни случилось. Это первое, что ты должна знать. Второе: догадываюсь, что тебя мучает. Хочешь верь, хочешь нет, но передо мной сейчас стоит точно такой же выбор. Мир, в который мы вступаем, кажется чужим, холодным и непонятным. А в Москве все тепло и уютно, потому что это наш дом. Но именно в этом ловушка. Эти люди убийцы, Марина. Я понял это совсем недавно, а если точно, ровно месяц назад. Именно поэтому я и отправил Фельштинского в Москву, чтобы помочь Саше убежать. Эти люди отморозки. Если Саша вернется, его убьют. А если ты вернешься, он поедет за тобой. Может, не сразу, может через три недели или три месяца, но точно поедет. Он не может один. Ты дала ему силы взбунтоваться, а теперь силы нужны ему больше всего. Вот и все.

Она полежала еще несколько минут, а потом позвонила Саше и сказала, что приедет к нему в Турцию.

Был поздний вечер, когда такси подъехало к аэропорту Малаги. Таща за собой сонного Толика, она вошла в терминал. Зал был пуст, ее никто не ждал: все рейсы уже улетели. Вдруг появился Фельштинский.

– У нас другой терминал, – сказал он. – Коммерческих рейсов нет, и Борис прислал самолет.

Доставив их в Анталью, Фельштинский улетел в Бостон. Как раз в это время я садился на самолет в Нью-Йорке, чтобы лететь в Турцию.

Пять дней спустя в машине, пробиравшейся сквозь туман по дороге из Анкары в Стамбул, Марина вглядывалась в непроницаемую молочную стену и думала о той неизвестности, которую сулит изгнание и о которой говорил Борис.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ САША, чтобы я не уснул за рулем, продолжал свой рассказ. Мы вернулись к событиям предыдущего дня и его визиту в американское посольство.

– Так что же цэрэушники от тебя хотели? – не удержался я.

– А-а, у каждого свои проблемы. Им позарез нужно было узнать, откуда у нас взялась ракета, которой убили Дудаева. Вернее, не сама ракета, а система наведения. Ведь это была американская игрушка, понимаешь? Четыре года прошло, а они до сих пор не могут понять, как она к нам попала!

– А ты знаешь?

– Знаю. – И он рассказал о поездке Хохолькова в Германию для закупок электроники у американского фирмача.

– И ты знаешь, как зовут фирмача?

– Я случайно наткнулся на эту информацию в Москве в досье генерала Лебедя. Этот американец с Хохольковым тогда распилили казенный миллион.

– И ты назвал им имя?

– Назвал. ФСБ три года считала меня предателем, и вот теперь я им стал. Сбылось, что сказано!

– Ты не предатель, Саш, – вмешалась Марина. – Ты это сделал в целях самозащиты.

– Давай-ка я тебе кое-что расскажу, – сказал я. – Однажды в Германии был человек, работник МИДа. Он сам пришел к американцам и предложил на них работать. Это был самый успешный американский агент за время войны. Выдал тонну секретов; среди прочего, предупредил о плане немцев убить всех евреев в Италии. Вот и скажи мне: он предатель или герой?

– Для тебя, может, и герой, а для немцев – предатель.

– Хорошо. Тогда он был предатель. А сейчас? Если мы сейчас поедем в Германию и спросим немцев, кем они его считают, что они скажут, как ты думаешь?

– Да они и знать не будут, кто он такой, и вообще им это будет до фонаря, – пожал плечами Саша. – И к тому же Россия – не Германия. Тут нельзя сравнивать.

– Верно, пока нельзя, – сказал я. – Но ты ведь сам говоришь, что Контора взорвала дома с людьми. Разве этого не достаточно, чтобы не терять сон из-за того, что они тебя сочтут предателем?

– Может и так, – сказал он неуверенно, пораженной этой неожиданной для себя логикой. И вздохнул: "Еще нужно доказать, что они их взорвали".

В ОДИН ИЗ дней сентября 2004 года, истратив четыре года на расследование истории со взрывами домов, Саша явился на встречу со мной сияя.

– Ты это видел? – он протянул мне свежий номер газеты "Индепендент".

– Что видел? – не понял я.

– Ну вот же, смотри! – он развернул газету. – Помнишь, в Турции ты мне рассказывал про фашиста из МИДа? Вот его фотография. И статья. Его звали Фриц Кольбе. Немцы объявили его официальным героем; он теперь честь и совесть германской нации! Мемориальную доску повесили. Так что, может, ты и прав. Может, и наше время придет.

Глава 18. Изгнанники

Нью-Йорк, 7 ноября 2000 года

В ходя в кабинет Джорджа Сороса, я не ожидал ничего хорошего. Джордж узнал о моих турецких приключениях из газет. История о русском подполковнике, попросившем убежище в Англии, непостижимым образом попала в вечерний выпуск газеты "Сан", когда мы еще сидели в аэропорту Хитроу. А наутро моя фамилия звучала рядом с Сашиной в новостях: "Руководитель Соросовских программ вывез офицера ФСБ в Лондон". Это, конечно, не могло понравиться Джорджу.

Я проработал с Соросом без малого десять лет, истратив 130 миллионов долларов его денег на благотворительные проекты, призванные помочь реформам в России, облегчить трансформацию коммунистической диктатуры в либеральную демократию, превратить закрытое общество в открытое. Фонд Сороса официально так и назывался: "Институт открытого общества". Пожалуй, я продержался в "Открытом обществе" дольше всех остальных. Как правило, ближайшие сотрудники вылетали с орбиты после трех-четырех лет вращения вокруг Великого Джорджа, в основном из-за придворных интриг и бюрократических войн.

Мое долгожительство в соросовской вселенной, вероятно, было связано с тем, что я меньше других боялся Джорджа. В отличие от штатных сотрудников, я был внешним руководителем его проектов и имел независимое занятие – свою научную лабораторию в Нью-Йорке, куда мог уйти в любой момент, если бы что-то оказалось не по мне. Джордж это чувствовал и ценил, понимая, что я работаю не столько за деньги, сколько за интерес.

Но в последнее время наши отношения заметно охладились из-за разногласий по вопросу: "Кто потерял Россию?"

Было очевидно, что надежды на демократизацию не оправдались, что русский эксперимент не удался, что 130 соросовских миллионов были истрачены по большей части впустую, не говоря уже об обвале русского фондового рынка в августе 1998 года, когда Сорос потерял почти два миллиарда долларов инвестиций. По словам Джорджа, Россия "скатывалась в черную дыру".

Но каждый из нас относил это на счет совершенно разных причин. Джордж утверждал, что в крахе российских надежд виноваты излишества "грабительского капитализма", что реформы захлебнулись потому, что бароны-разбойники коррумпировали слабое государство и помешали младореформаторам построить капитализм "с человеческим лицом". Я же, наоборот, считал, что бедой России всегда был излишек власти, и что корнем зла было возрождение всесильного полицейско-бюрократического государства. Противостоять этому могли только олигархи.

Наш спор сошелся клином на фигуре Бориса Березовского – главного олигарха ельцинской эпохи. Джордж чрезвычайно болезненно относился к тому, что я продолжал общаться с Борисом уже после того, как они рассорились. Прошло три года после их разрыва из-за истории с "Газпромом" и "Связьинвестом", но душевные раны не заживали. Расхождение деловых партнеров по силе страстей может сравниться только с распавшимся браком. Они обвиняли друг друга во всех смертных грехах.

– Твой друг – злой гений, – говорил Джордж про Бориса. – Он единолично развалил Россию.

– Сорос прикрывается высокими мотивами, но на самом деле банально хотел нажиться и лоханулся; вот и бесится, – говорил Борис. – Он не может себе признаться, что Чубайс с Немцовым его одурачили. Вот и рассказывает с досады всем на Западе, что олигархи – исчадия ада, и что нам нельзя доверить укрощение русского чудища.

Я слушал их и отмалчивался – оба были одинаково не правы, но спорить было бесполезно. Джордж счел мои контакты с Борисом проявлением личной нелояльности и перестал приглашать на дачу в Саус-Хэмптон. История с Литвиненко, видимо, станет последней каплей, думал я, входя в его кабинет.

Офис Сороса находится на 33-м этаже небоскреба Азия-Хаус, на углу 57-й улицы и 7-й авеню. Попадая туда, человек невольно ощущает, что соприкоснулся с высшим порядком вещей, в немалой степени из-за грандиозной панорамы Центрального парка, расстилающейся под северными окнами, и величественного Гудзона, поблескивающего сквозь частокол небоскребов с западной стороны. В северо-западном углу кабинета – стол Джорджа. Сидя спиной к Гудзону, ему легко переводить взгляд с панорамы парка на экран монитора, где бегут строчки биржевых индексов. На экране – иная панорама: мировая экономика с птичьего полета.

За те полгода, что я здесь не был, ничего не изменилось; на стенах по-прежнему парадные фотографии: Джордж с двумя президентами в Белом доме, Джордж с Папой Римским, Джордж с Андреем Громыко в Кремле. Мой подарок – свечка в виде бюста Ленина, купленная на московском рынке, по-прежнему стоит на столе рядом с монитором.

– Ну, расскажи, что там произошло в Турции? – спросил Джордж, входя в кабинет. По выражению его лица никогда нельзя понять отношения к собеседнику, на нем всегда играет полуулыбка, но за десять лет я научился угадывать его настроение по тембру голоса. На этот раз тембр говорил об абсолютном спокойствии. Это означало, что решение в отношении меня уже принято.

Джорджа интересовало, на каком уровне в американской администрации знали о моей роли в побеге Саши. Я рассказал ему о визите в Белый дом и о том, что в Анкаре Саша беседовал с ЦРУ. Для Сороса вся эта история была крайне неприятна. Вот уже три года он рассказывал всем, кто был готов слушать, что в провале российских реформ вообще, и в неудаче его собственных капиталовложений в частности, виноваты российские олигархи, а главный злодей среди них – Борис. И вот теперь его ближайший сотрудник организует побег человеку Березовского!

– Я понимаю, зачем это нужно твоему другу, – в разговорах со мной Джордж никогда не называл Бориса по имени. – Литвиненко – пробный шар. Твой друг сам скоро будет просить убежища, и ему нужно создать прецедент. Но зачем это нужно было тебе, не могу понять!

Спорить с Джорджем о Березовском было бессмысленно.

– Честно говоря, я не ожидал, что все так обернется, – сказал я. – Но в той ситуации я не мог действовать иначе. Сожалею о принесенных неудобствах.

– Вот, вот, – оживился Джордж. – Непредвиденные последствия! Я от тебя этого не ожидал. Я тебя много раз предупреждал, что не стоит связываться с этим… твоим другом. А теперь ты связался с ним публично, и это значит, что ты более не можешь быть связан со мной. К тому же теперь ты будешь в России persona non grata. Что ты собираешься делать?

– Думаю вернуться в свою лабораторию.

– Ну вот и отлично. Для меня во всем этом есть скрытый плюс. Я как раз ищу способ сократить наше присутствие в России. А ты даешь мне прекрасный повод выйти из проекта.

Парадоксально, – подумал я, – Сорос уходит из России и ругает Березовского, а тот, в свою очередь, покидая Россию, ругает Сороса. И ни тому, ни другому невдомек, что в глазах русских между ними нет абсолютно никакой разницы. Россия одновременно отвергла обоих в общем-то по одним и тем же причинам: оба богаты, оба евреи, оба независимые личности, уверенные в своей миссии по переустройству мира. Для Путина – угрюмого персонажа, не мыслящего себя вне стаи, оба они – угроза и вызов…

Я вышел из небоскреба и смешался с толпой, думая о том, что и я сейчас стою перед выбором: не покончить ли с российским проектом, превратившись в одного из этих беззаботных людей, выстроившихся в очередь за билетами на концерт в Карнеги-холле. Я сказал Джорджу, что собираюсь вернуться в науку, но у меня был и другой вариант: Борис предлагал организовать благотворительный фонд, который продолжил бы в России дело Сороса, то есть финансировал демократическое сопротивление авторитарному режиму.

Выбрать было непросто. В свои пятьдесят четыре года я имел неплохую репутацию в научном сообществе Америки, стабильное финансирование и мог продолжать спокойно работать еще лет десять – до профессорской пенсии. Но нью-йоркская лаборатория уже начала сдавать позиции из-за моего частого отсутствия. Если я по-прежнему буду тратить столько времени на Россию, науку придется бросить. С другой стороны, всех открытий ведь не сделаешь, а предложение Бориса вновь, как сказал Сорос, "занять место в партере" российского спектакля как раз тогда, когда драма приближается к кульминации, было слишком заманчивым, чтобы от него отмахнуться.

Была еще одна проблема: репутация Березовского. Я достаточно хорошо знал всю историю изнутри, чтобы не принимать всерьез наиболее тяжкие обвинения в его адрес. Борис был авантюристом, но не злодеем, и мне он нравился. Однако факт оставался фактом: справедливо или нет, в глазах публики Борис олицетворял мрачную сторону российского капитализма. И все же, со всеми своими ошибками и прегрешениями, он был единственным из персонажей этой драмы, кто встал на пути отрицательного героя, и при этом еще обладал существенными ресурсами, чтобы нанести реальный урон противнику. То, что он выбрал этот путь вопреки своим непосредственным интересам, делало ему честь. К тому же, если самому придется принимать участие в развитии сюжета, то выбрать можно только одну из двух сторон – Бориса или Путина, и выбор был для меня очевиден. В конце концов я позвонил ему во Францию.

– В общем, Боря, если ты серьезно насчет нового фонда, то я согласен.

– Окэй, садись в самолет и прилетай; будем обсуждать детали.

Я приземлился в Ницце 12 ноября 2000 года, через 12 дней после того как привез Сашу в Лондон. В аэропорту меня ждал "Лэндровер" с шофером, чтобы отвезти в Шато-де-ля-Гаруп, виллу Бориса в итальянском стиле, расположенную на самой высокой точке мыса д'Антиб с потрясающим видом на море. Хотя она была куплена более трех лет назад, времени на ремонт так и не нашлось. Большая часть обстановки сохранилась от прежнего владельца, придавая двухэтажному дому начала прошлого века исключительно эдвардианскую атмосферу.

Мой новый проект, получивший название "Фонд гражданских свобод", был рожден за ужином при свечах, отражавшихся в темных старинных зеркалах, в зале, увешанном старорежимными портретами каких-то англичан. В течение ближайших пяти лет Борис обещал выделить на российскую демократию двадцать пять миллионов долларов. А на следующее утро за завтраком с его женой Леной Борис ошарашил нас сообщением: ему нужно "на несколько часов" слетать в Москву, чтобы явиться в прокуратуру в качестве свидетеля по недавно возобновленному делу "Аэрофлота".

Я нисколько не сомневался: если он туда полетит, его немедленно арестуют. Повестка в прокуратуру была выписана десятью днями раньше. Точно такую же в тот же день получил и Гусинский, в качестве свидетеля по "делу о займе НТВ", который он будто бы получил у "Газпрома" мошенническим путем. За несколько дней до этого Путин сообщил в интервью французской газете "Фигаро", что для двух телевизионных олигархов у него "припасена дубина: один раз, но по голове!" Разумный Гусь объявил, что повестку он игнорирует и остается в Испании. Но Борис, в явном помутнении сознания, собрался в Москву. В аэропорту уже ждал самолет. Я буквально вытащил его из машины.

– Боря, ты в своем уме? Ведь Путин обещал посадить тебя в тюрьму, если не отдашь ОРТ! Ты отдал? Не отдал. Так зачем же ты туда едешь? Тебе не нужно ничего доказывать!

– Он не посмеет. Это будет слишком очевидно. Если я не поеду, это будет выглядеть признанием вины.

Впервые за время нашего знакомства в словах Бориса я не находил логики. Ведь Саша только что едва убежал оттуда, спасая жизнь.

– Боря, не ты ли убеждал Марину, что они убьют Сашу.

– С Сашей другое дело. Для Путина он предатель, он работал в Конторе.

– Для Путина ты хуже предателя, ты его бывший "брат". Он вошел в режим терминатора, у него глаза горят недобрым блеском, когда он слышит твое имя. Но он твое детище, и у тебя по-прежнему сохранилась к нему привязанность. Если ты ее не разорвешь, то погибнешь. Лена, скажи ему, пожалуйста! – я повернулся к его жене, стоявшей с беспомощным видом на ступеньках шато. – Если он туда поедет, тебе придется провести остаток дней в Тобольске. Будешь посещать его раз месяц, в темнице.

– Не хочу в Тобольск, – замотала головой Лена.

Я позвонил в Бостон Елене Боннер, вдове Андрея Сахарова, чтобы она сказала свое веское слово. У нее тоже не было сомнений, что Борис назад не вернется.

– Когда такой выбор возникал у людей в прошлом, Андрей Дмитриевич всегда говорил, что эмиграция предпочтительнее тюрьмы, – сказала Елена Боннер.

Наконец мы его уломали. Он продиктовал заявление: "Меня вынуждают выбрать – стать политзаключенным или политэмигрантом. И я принял решение не возвращаться в Россию… Так называемое дело "Аэрофлота" было выдумано Примаковым, а теперь его реанимировал Путин, недовольный моей позицией… Он угрожает мне "дубиной" за то, что ОРТ сказало правду о трагедии подлодки «Курск".

Перечитывая это заявление, нельзя не отметить, что в нем впервые систематически перечислены прегрешения Путина, которые стали общепризнанными лишь к концу его второго президентского срока. Историки могут спокойно цитировать этот список целиком в своих диссертациях; тут нечего ни добавить, ни убавить: "Президент ведет бесперспективную этническую войну в Чечне. Разогнав Совет Федерации, он нарушил Конституцию России. Разрушив независимость местного самоуправления, он уничтожил важнейший элемент народовластия. Президент пытается поставить под свой контроль основные средства массовой информации с целью установить режим личной власти. И наконец, он отдает страну на откуп спецслужбам и чиновникам, которые душат свободу и инициативу, необходимые для подъема России".

В заключение новоиспеченный олигарх-диссидент с сожалением признал свою роль в создании того, что в первый раз окрестил емким словом "режим": "Я часто и жестоко ошибался в людях… Я ошибся, когда посчитал, что Путин достаточно дальновиден и силен, чтобы понимать необходимость существования в стране оппозиции… Я уверен что если Путин будет продолжать свою губительную для страны политику, его режим не просуществует до конца первого конституционного срока". Но тут Борис, увы, ошибся.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Борис впал в уныние, и то был редкий случай меланхолии, нехарактерный для этой маниакальной личности. Я думал, что "ломка" вызвана новым для него положением изгнанника, в котором я сам благополучно пребывал уже четверть века. Но, как я узнал потом, причина была вполне конкретная, ибо в Москве у него оставался заложник – Николай Глушков, верный управляющий "Аэрофлота", фигурант того же дела, по которому Борис отказался явиться на допрос. До этого момента Глушков отказывался уезжать из России, утверждая, что ни в чем не виноват и ждет-не дождется возможности защитить свое доброе имя в суде. Теперь его положение сильно осложнилось. Невозвращение Бориса поставило его под угрозу ареста.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ В КАБИНЕТАХ Кремля и студиях Останкино полным ходом разворачивалась битва за ОРТ. По уставу компании, все важнейшие решения, в том числе назначения и увольнения руководства, должны были приниматься большинством в три четверти голосов в совете директоров. На момент катастрофы "Курска" текущую деятельность компании контролировали три человека: генеральный продюсер Константин Эрнст, руководитель информационного блока Сергей Доренко и финансовый директор Бадри Патаркацишвили. Все трое представляли в Совете директоров Бориса. Чтобы получить контроль, Кремлю необходимо было перетянуть на свою сторону хотя бы одного из них.

Если и был в России журналист, перед которым Путин был в долгу, то это Доренко. Во время думской кампании 1999 года в своей еженедельной программе он травил и высмеивал путинских соперников Примуса и Лужкова самым беспардонным и вульгарным образом, чем заработал презрение большинства коллег по журналистскому цеху. Но его передача была суперпопулярной и невероятно помогла Путину, сделав из него фигуру, привлекательную во всех отношениях по сравнению со смешными и жалкими оппонентами. С точки зрения Путина, Доренко безусловно был одним из "наших", и президент начал именно с него.

"Он зазвал меня в свой офис в Кремле с огромным двуглавым орлом над столом, чтобы сделать предложение, от которого я не мог отказаться, – рассказывал мне Доренко много лет спустя. – Мол, ты либо член команды, либо нет. Кто не с нами, тот против нас. Если с нами, то бедным не останешься – и он, как рэкетир, сделал характерный жест пальцами. А если пойдешь против, то далеко не уйдешь. Вот и весь сказ".

Доренко передернуло. "Стиль для меня – все, – объяснял он. – В форме – девяносто процентов содержания. Когда Борис что-то от меня хотел, он всегда обсуждал суть вопроса и выслушивал возражения. В случае разногласий он обычно добивался своего, но, по крайней мере, делал это цивилизованно. Если он настаивал на профессиональном компромиссе, то всегда объяснял, насколько это важно для более высоких целей".

Доренко был не безгрешен, но всему есть пределы. То, с чем он столкнулся сейчас, было запредельно.

– Во всем виноват орел, – продолжал он. – Путин сидел под орлом, гребаный глава государства, и "вел базар по понятиям", будто пахан на нарах. Я просто не мог этого вынести. Мой отец – офицер, я вырос в военных городках, и я думал обо всех этих несчастных болванах, для которых орел что-то значит. Я бы мог выслушать это от кого угодно, но только не от президента.

Доренко отказался принять предложение. Через пару дней Костя Эрнст, длинноволосый интеллигент, которого пять лет назад Борис сделал самым влиятельным продюсером в стране, позвонил Бадри.

– Знаю, что я полное говно, но решил играть на победителя, – сообщил он. – Сопротивляться бесполезно, Бадри, уж извини, – и повесил трубку.

В тот же день Эрнст снял Доренко с эфира и заменил редакторов новостных программ.

Доренко, самый импозантный и узнаваемый телеведущий в стране, понимал, что с этого момента его карьера окончена, но он не мог уйти, не оставив за собой последнего слова. И тогда он совершил акт отчаянной храбрости даже по тем, все еще либеральным временам. Он в последний раз вышел в эфир на НТВ, телеканале своих вечных конкурентов, где доживала последние дни команда Игоря Малашенко. Перед многомиллионной аудиторией Доренко бросил публичный вызов президенту, рассказав о разговоре в Кремле, об орле над президентским креслом и о предложении, от которого он все-таки отказался. С тех пор телезрители его больше не видели. Через несколько месяцев какой-то морской офицер заявил, что Доренко намеренно наехал на него на своем мотоцикле во время ссоры в московском сквере. Против Доренко возбудили уголовное дело и дали четыре года условно за хулиганство. Теперь он ведет программу на московском радио.

Убрав с дороги Доренко и поставив под контроль редакцию новостных программ, Кремль взялся за структуру собственности ОРТ. Борис пытался выстроить оборону, передав свои 49 процентов акций в управление группе известных журналистов, отличавшихся своей независимостью. Но 7 декабря в Москве арестовали Колю Глушкова. Имея заложника в Лефортово, Борис был вынужден согласиться на переговоры.

Посланцем Кремля оказался не кто иной, как тишайший Рома Абрамович, прилетевший из Москвы на Лазурный берег. Его вилла была в получасе езды от Шато-де-ля-Гаруп. Приехав на разговор с Борисом и Бадри, "он пытался изобразить из себя нейтрального посредника, действующего в наших же интересах," – вспоминал потом Борис.

– У меня к вам поручение от Володи и Саши [Волошина],- сказал Рома. – Вы же понимаете, что если они захотят, то просто отберут вашу долю, и вы не получите ничего. Но чтобы все были довольны, я договорился, что выкуплю ваши акции. Предлагаю 175 лимонов. Соглашайтесь, хорошая цена.

Борис и Бадри переглянулись. По их оценкам, ОРТ стоило не меньше миллиарда, так что их доля составляла 490 миллионов.

– Не пойдет, – сказали они.

– Володя и Саша сказали, что если вы согласитесь, то они отпустят Колю Глушкова.

– Ты можешь это гарантировать?

– Они так сказали.

И после этого меня обвиняют в торговле заложниками, подумал Борис. Он согласился на 175 миллионов, и к концу января 2001 года сделка была завершена. В течение последующих нескольких месяцев по той же схеме Рома выкупил у Бориса и Бадри "Сибнефть" и другие российские активы. (В 2008 году Борис предъявил Роману Абрамовичу иск в лондонском суде, утверждая, что согласился с заниженной ценой под давлением).

Получив контроль над ОРТ, Рома дал возможность Кремлю назначить новый совет директоров. Но Колю Глушкова так и не отпустили.

СУЩЕСТВУЮТ ДВЕ ВЕРСИИ о том, что в действительности произошло около Гематологического центра в Москве 11 апреля 2001 года. Николай Глушков, официально находящийся под стражей, был госпитализирован там для лечения болезни крови. Всерьез его никто не охранял, приставленные к нему сотрудники ФСБ даже пару раз отпускали его ночевать домой – за небольшую мзду.

Согласно версии прокуратуры, ранним вечером 11-го числа Глушков вышел из здания и направился к воротам больницы, где его ожидал в машине бывший помощник по "Аэрофлоту" Владимир Скоропупов. Не успел Глушков открыть дверь автомобиля, как неизвестно откуда появились оперативники, арестовали обоих и обвинили в попытке побега из-под стражи. На следующий день бывший начальник службы безопасности ОРТ Андрей Луговой был задержан по тому же обвинению. Два месяца спустя бывший финансовый директор ОРТ Бадри Патаркацишвили срочно выехал в Грузию, воспользовавшись своим грузинским гражданством. Его обвинили в организации неудавшегося побега и объявили в розыск.

Глушков, однако, дал совершенно иную интерпретацию этих событий, когда я встретился с ним пять лет спустя в Лондоне, куда он переселился, выйдя из заключения. Глушков считал, что побег был подстроен, а его подставили; у него не было ни малейшего намерения бежать. На самом деле он всегда хотел, чтобы дело "Аэрофлота" дошло до суда, потому что считал себя невиновным. Более того, он был уверен, что его вот-вот освободят в результате "договоренности наверху", как намекал ему адвокат. В тот вечер он просто вышел из ворот в пижаме и тапочках, чтобы провести ночь дома, о чем договорился с охранниками, как это делал и раньше. Глушков считал, что весь эпизод был подстроен Луговым, который, по его мнению, был провокатором ФСБ с самого начала.

В конечном итоге Глушков дождался суда. В марте 2004 года его оправдали по обвинению в мошенничестве и отмывании денег, но признали виновным в попытке побега из-под стражи и "превышении служебных полномочий" – статья малозначительная, скорее всего выдвинутая для того, чтобы сохранить лицо прокурорам. Ему зачли срок, проведенный под следствием и тут же освободили из-под стражи. В 2006 году он перебрался в Англию. Когда я спросил его, стоило ли сидеть два с лишним года в Лефортово, он ответил:

– Конечно, я же доказал, что ни в чем не виноват.

Лугового также осудили за организацию побега, и он провел в заключении год и два месяца. Освободившись, он открыл в Москве частное охранное агентство. Вопрос о том, был ли Луговой подсадной уткой, так и остался открытым. Главные действующие лица уехали за границу, а Луговой остался в Москве и, по большому счету, этот вопрос тогда мало кого волновал.

Чечня, 24 февраля 2001 года. По сообщению НТВ, неподалеку от базы федеральных сил в Ханкале обнаружено массовое захоронение более двухсот тел. На многих видны следы пыток. Среди трупов опознаны несколько гражданских лиц, похищенных в разных районах Чечни. Телеканал сообщил о репортаже журналиста "Новой Газеты" Анны Политковской: российские военные захватывают ни в чем не повинных чеченцев и держат их в ямах, требуя от родственников выкуп по 500 долларов за человека. Это был один из последних чеченских репортажей "старого НТВ". 14 апреля отряд вооруженных спецназовцев в масках взял штурмом помещение телестудии и "инсталлировал" новое руководство. Основатель и глава НТВ Игорь Малашенко отправился в изгнание в США.

ПОКА БОРИС С мыса д’Антиб наблюдал за тем, как его московские бастионы один за другим рушатся под натиском Кремля, Саша с Мариной осваивались с новой жизнью в Лондоне. "Фонд гражданских свобод" выделил им грант на обзаведение хозяйством, и они сняли трехкомнатную квартиру в районе Эрлз-Корт. Толик начал ходить в Интернациональную школу. Марина завела себе первых знакомых среди родителей его одноклассников. Она записалась на курсы английского и через школу нашла первых учеников для частных уроков танцев.

Саша сутками пропадал у адвоката Мензиса, подготавливая для Хоум-офиса прошение об убежище. Он также часами говорил по телефону с Фельштинским – они писали книгу "ФСБ взрывает Россию".

В Лондоне Саша сблизился с двумя людьми, которые когда-то были его антигероями – Владимиром Буковским и Олегом Гордиевским. Их биографии он когда-то изучал в школе КГБ; из всех противников советской власти эти двое считались самыми злобными.

Буковский, легендарный диссидент 60-х годов, был, пожалуй, самым известным антисоветчиком после Сахарова. Он много лет провел в заключении по политическим статьям, и в конце концов его обменяли на вождя чилийских коммунистов Корвалана, которого хунта Пиночета посадила в тюрьму.

О всенародной славе Буковского свидетельствовала популярная частушка тех времен:

Обменяли хулигана

На Луиса Корвалана.

Где б найти такую блядь,

Чтоб на Брежнева сменять?

И вот теперь сильно постаревший "хулиган" принимал Сашу с Мариной в своем доме в Кембридже.

Буковский потом вспоминал:

– Саша поразил меня сочетанием глубокого профессионализма в своем деле – уж поверь, я на своем веку повидал оперов, и эта профессия предполагает достаточно циничный взгляд на вещи, и, вместе с тем, абсолютно детского, я бы сказал романтического отношения к теме добра и зла и того места, которое он сам занимает в их вечном противостоянии. Я дал ему почитать документы из "Особой папки" ЦК КПСС, и он разбудил меня в 4 утра в полном ужасе: как же так, выходит, что вся страна, вся система была бандитской!? И стал говорить о своих угрызениях, что работал в преступной организации, носил эту "эсэсовскую" форму и так далее. В конце концов я ему сказал: "Саша, успокойся, ведь твоим последним местом пребывания была не Лубянка, а Бутырская тюрьма. Вот и считай себя не ментом, а зэком". Он обрадовался: "Дайте, – говорит, – померить вашу тюремную телогрейку", я ее храню. Надел ее, даже спать в ней лег, и с тех пор успокоился, стал называть себя бывшим политзаключенным.

Второй Сашин лондонский гуру, Олег Гордиевский, был знаменитым шпионом. Работая резидентом ПГУ в Копенгагене и Лондоне, он одиннадцать лет был двойным агентом МИ-6. Когда в 1985 году его, в числе прочих, выдал советский "крот" в ЦРУ Олдрич Эймс, Гордиевского отозвали в Москву. Его безусловно расстреляли бы вместе с другими жертвами Эймса, если бы британцы в самый последний момент не вывезли его из России. "Экстракция" была проведена в лучших традициях шпионских романов Джона Ле Карре, с переодеванием, отвлекающими маневрами и пересечением финской границы в потайном отсеке автомобиля.

То, что эти две легендарные личности, ветераны борьбы с советской властью, приняли его за своего, значило для Саши очень много. Почти ежедневно он звонил Буковскому, чтобы обсудить главы своей книги. Он цитировал своих новых наставников всякий раз, когда я звонил ему из Нью-Йорка. Однажды он сообщил: "Олег Антонович [Гордиевский] считает, что мой побег тоже попадет в учебную программу в Конторе. В одном разделе с ним". В голосе звучала гордость.

14 МАЯ 2001 года Сашин адвокат Джордж Мензис позвонил, чтобы сообщить радостную новость: Хоум-офис предоставил ему политическое убежище. Не мог бы Саша зайти в офис и подписать кое-какие бумаги. И не будет ли он так любезен передать поздравления Марине и Толику?

Адвокатское бюро "Симур Мензис Солиситорс" скрывается за неприметной зеленой дверью на верхнем этаже трехэтажного дома на Картер-Лэйн – узеньком кривом переулке в Сити, неподалеку от собора Св. Павла.

Джордж Мензис, светлокожий, спортивный и невозмутимый англичанин из тех, что когда-то правили миром, откупорил бутылку шампанского. Это был и его праздник. Долгими зимними месяцами он составлял Сашину "петицию" – огромный том, в котором на понятном английском языке он пересказывал невероятную историю Сашиной жизни: про Хохолькова и Гусака, Ковалева и Скуратова, Березовского и "партию войны", и все это с целью убедить безымянного инспектора иммиграционного управления, что Саша, Марина и Толик имеют "достаточные основания опасаться преследований" со стороны Путина – человека, которого премьер-министр Тони Блэр называл своим "милым другом". В течение всего этого времени иммиграционный чиновник, официальный читатель их монументального труда, незримо присутствовал в жизни семьи Литвиненко. Он был чем-то вроде божества, невидимый и недоступный, но обладавший правом решать вопросы жизни и смерти. И вот иммиграционный бог сказал свое слово: многотомное объяснение принято благосклонно – им позволено остаться.

– Теперь нужно выбрать для вас имя, – сказал Джордж Мензис.

Оказалось, что каждому получателю убежища Хоум-офис рекомендует выбрать новое имя для новой жизни; это стандартная часть пакета. Новое имя помогает беженцу ускользнуть от тех злых сил, от которых он получил укрытие, если те вздумают продолжить охоту.

– Вы сами выбирайте мне имя, Джордж, – попросил Саша. – Ведь вы превратили меня в британца, вам меня и крестить.

– Вери велл, вы будете Эдвином. В честь первого политэмигранта.

И он рассказал, что в 614 году принц Верхней Умбрии Эдвин бежал из своего замка от узурпатора по имени Этельфрит. Он нашел приют при дворе Редвальда, короля Восточной Англии. Но Этельфрит, используя угрозы и подкуп, убедил Редвальда выдать Эдвина.

Все бы кончилось для Эдвина весьма печально, если бы не королева: узнав, что его собираются экстрадировать, она стала стыдить мужа за то, что не держит слова. Если он выдаст Эдвина, его ждут позор и угрызения совести, объяснила она. Устыдившись, Редвальд решил дать бой, дабы защитить гостя. В битве на берегу реки Идель в Ноттингемшире Редвальд побил Этельфрита, но победа обошлась дорого: в бою погиб любимый сын короля. Так было положено начало традиции, благодаря которой Саша мог теперь чувствовать себя в полной безопасности, сказал адвокат.

– Вы будете Эдвином Редвальдом, – объявил Мензис. – Полина, внесите, пожалуйста, в анкету.

– Но Джордж, с таким именем невозможно жить, язык сломаешь! – возмутилась секретарша.

– Действительно, – согласился Мензис. – Надо выбрать менее вычурную фамилию. Как насчет "Картер," в честь нашей улицы, Картер-Лэйн?

Так Саша стал Эдвином Редвальдом Картером, что оставалось тайной до его смерти.

Через несколько дней по почте пришел паспорт, вернее, удостоверение беженца, выданное Хоум-офисом. Адвокат объяснил Саше, что с этим документом он может спокойно путешествовать, по крайней мере, в пределах западного мира.

– Civis Britannicus sum! – воскликнул Мензис по-латински, – я британский подданный! И объяснил, что эту фразу произнес в 1849 году в Парламенте премьер-министр лорд Пальмерстон, объявляя решение отправить Военно-морской флот на помощь одному-единственному британцу, еврейскому купцу из Гибралтара по имени Дон Пасифико, который попал в передрягу где-то в Греции. Сашин новый статус давал ему такую же степень защиты, какой обладал любой Сivis Britannicus.

Тем временем в Москве Генпрокуратура объявила в розыск Александра Литвиненко, который скрылся из-под подписки о невыезде. Меру пресечения изменили на заключение под стражу.

Преследователям удалось разыскать Сашу лишь в декабре. Произошло это так. Шестидесятипятилетняя мать Марины Зинаида Леонидовна возвращалась домой из своей первой поездки в Лондон. Ее остановили в Шереметьевском аэропорту, отвели в специальную комнату и подвергли личному досмотру. Поначалу пожилая женщина не могла понять, почему ее раздевают – неужели решили таким способом отыграться за зятя? Но оказалось, что таможенники действительно что-то ищут. И таки нашли! Записку с адресом в Эрлз-Корт, которую Марина дала ей на тот случай, если мама заблудится на лондонских улицах.

Спустя три месяца два человека подошли к дверям их подъезда; Марина была дома одна.

– Мы из российского посольства. У нас дело к господину Литвиненко, – сообщили гости через интерком.

– Уходите немедленно, здесь нет никакого Литвиненко, – закричала Марина в ужасе. – Уходите, не то я вызову полицию!

Гости прицепили к дверям конверт и удалились.

Это была повестка Саше явиться в суд в качестве обвиняемого по третьему уголовному делу – о похищенной в Костроме взрывчатке, подписанная Сергеем Барсуковым, его прежним московским следователем. Но теперь она уже не казалась такой зловещей. " Civis Britannicus sum " звучало достаточно убедительно.

Первый Новый год в Лондоне

"Civis Britannicus sum!"

Саша и Марина с автором и его женой в своей первой лондонской квартире

"…моя биография была полной противоположностью Сашиной".

Саша с Владимиром Буковским.

"…успокойся, ведь твоим последним местом пребывания была Бутырская тюрьма. Вот и считай себя не ментом, а зэком"

Часть VII

Безнадежное предприятие

Глава 19. Направление удара

Будущие исследователи, вероятно, найдут в действиях Березовского продуманную стратегию наступления на Кремль по трем взаимосвязанным направлениям: раскрутка темы московских взрывов, создание политической партии, которая подхватила бы эту тему, и финансирование сети общественных организаций, которые стали бы социальной базой для этой партии. Но в реальности все складывалось достаточно хаотично: Саша с Фельштинским писали книгу о взрывах, либеральные политики строили партию, а правозащитники искали себе спонсора, не думая друг о друге, и все это было инициативой снизу. Поначалу роль Бориса сводилась к тому, что он эти начинания финансировал подобно венчурному капиталисту, вкладывающему деньги сразу в несколько рискованных предприятий в надежде, что хоть одно принесет плоды. Постепенно между тремя направлениями появились точки взаимодействия, и они сплелись в единый скоординированный план атаки. Борис назвал это "самоорганизующейся системой". А Кремль не на шутку забеспокоился.

К КОНЦУ ЛЕТА 2001 года Саша с Фельштинским закончили работу над книгой "ФСБ взрывает Россию". Пока ее готовили к печати в маленьком нью-йоркском издательстве "Либерти-пресс", Фельштинский договорился с Юрием Щекочихиным о публикации отрывков. Большие фрагменты появились в специальном выпуске "Новой Газеты" 27 августа, заполнив 22 полосы таблоидного формата.

В книге не было неопровержимых доказательств того, кто же на самом деле взорвал дома. Однако систематическое изложение рязанского эпизода плюс описание нравов и методов Конторы убеждало читателя, что теория о том, что взрывы устроила ФСБ, не просто имеет право на существование, но выглядит более правдоподобной, чем официальная версия о чеченском следе.

Когда нормальный человек сталкивается со страшной реальностью, он инстинктивно восстает против фактов и логики. Обвинение российских спецслужб в массовом убийстве ни в чем не повинных сограждан выдвигалось и раньше, но вызывало инстинктивное неприятие. Книга же убедительно показывала скептическому читателю, что такое очень даже возможно. Среди аргументов много места отводилось рассказу о Лазанской ОПГ Максима Лазовского, которая уже однажды устраивала теракты по заказу ФСБ и, по мнению Саши, вполне могла стоять за взрывами домов 1999 года.

Когда Саша работал в АТЦ, в одном кабинете с ним сидел опер по имени Евгений Макеев. Он расследовал обстоятельства взрыва, произошедшего в Москве 18 ноября 1994 года на железнодорожном мосту через Яузу, как раз перед началом первой чеченской войны. Этот полузабытый инцидент мог закончиться трагедией, если бы по мосту проходил поезд. Однако из-за какой-то неполадки взрывное устройство сработало в момент закладки, разорвав в клочья самого взрывника. Спустя несколько дней в Москве произошел еще один взрыв, на этот раз в автобусе 33-го маршрута. По счастливой случайности пассажиров в автобусе не оказалось, однако шофер был ранен. Оба взрыва обладали всеми признаками терактов, смысл которых был не в том, чтобы поразить конкретную цель, а в том, чтобы посеять панику. Вину за оба взрыва тогда свалили на неназванных чеченцев, а через несколько дней началась первая чеченская война.

Два года спустя эти теракты раскрыл детектив из МУРа по имени Владимир Цхай, работавший в тандеме с Макеевым. По словам Саши, Цхай был лучшим московским сыщиком, человеком-легендой среди оперов. Он установил, что человека, который сам себя подорвал на мосту, звали Андрей Щеленков. Это был отставной армейский капитан, работавший в некоей фирме "Ланако," занимавшейся, среди прочего, приватизацией нефтяных терминалов черноморского побережья. Владельцем "Ланако" был Максим Лазовский, уроженец Грозного, связанный с чеченскими криминальными кругами. В бандитской генеалогии Москвы Лазовский (по кличке Макс) вместе с криминальными "авторитетами" Хож-Ахмедом Нухаевым (Хожей) и Мовлади Атлангериевым (Лордом или Лениным), составляли Лазанскую ОПГ, уходящую корнями в эпоху массового рэкета, переделов территории и уличных перестрелок конца 80-х годов. Название группировка получила от московского кафе "Лазанья", где когда-то собирались ее члены. За Лазовским числилось полтора десятка убийств, в том числе братьев Натаевых, двух провинившихся членов его собственной банды, и директора туапсинского нефтеперерабатывающего завода Анатолия Василенко.

Человеком, подложившим бомбу в 33-й автобус, оказался шофер Лазовского Владимир Акимов. Руководил обоими взрывниками отставной полковник Владимир Воробьев, правая рука Лазовского. Первоначальная версия Цхая заключалась в том, что теракты заказал Хож-Ахмет Нухаев, который к тому времени был освобожден сепаратистами из Грозненской тюрьмы и назначен "руководителем разведки" в правительстве Дудаева. Отсюда версия о "чеченском следе" во взрывах 94-го года.

Но когда Цхай арестовал Лазовского и его подельников, выяснилось, что за спиной у банды стоят не чеченцы, а Лубянка. Воробьев при аресте заявил, что он агент ФСБ. Второй арестованный, Алексей Юмашкин, руководитель службы безопасности "Ланако", оказался действующим офицером в чине майора: забирать его из-под ареста приехал дежурный офицер из Московского управления. Всего в деле фигурировали шесть сотрудников ФСБ. Впоследствии Юрий Щекочихин писал, что Лазовский "был на связи" у генерала Хохолькова, Сашиного начальника в УРПО.

Вскоре после ареста Лазовского Владимир Цхай умер от неожиданного и непонятного врачам поражения внутренних органов; ему было тридцать девять лет. По МУРу поползли слухи, что его отравили в отместку за то, что он разгромил подкрышную банду Конторы.

По делу "Ланако" состоялось два суда. Первый, в 1997 году, касался взрывов 1994 года. Помощник Лазовского Воробьев был осужден за терроризм. На суде он снова заявил, что был агентом ФСБ. В последнем слове он так и сказал: "Этот суд – издевательство над спецслужбами".

Улики против самого Лазовского оказались недостаточными. Его осудили на небольшой срок за хранение оружия и наркотиков. Выйдя в 1998 году на свободу, он отстроил себе шикарную дачу в селе Успенском Московской области и стал сколачивать новую банду. Но в апреле 2000 года был расстрелян на пороге Успенской церкви. Стреляли издали, из кустов, из автомата Калашникова с глушителем и оптическим прицелом. Произошло это через восемь месяцев после взрывов домов в Москве.

Вскоре после смерти Лазовского над членами его банды состоялся второй суд, и связь с ФСБ опять вышла на поверхность. Согласно репортажу "Новой Газеты", один из членов банды заявил: "Ваша честь, да [мы] же работали под крышей ФСБ. У Лазовского в штате [были] действующие офицеры, все боевики имели документы прикрытия, к которым не придерешься… Атлана Натаева привезли к месту убийства офицеры ФСБ. Эти же офицеры были на стрелке Лазовского с братом Атлана Саидом, его тоже убили".

Другой член банды, в квартире которого был арестован Лазовский, также утверждал, что ими руководили с Лубянки. Он рассказал, как офицеры ФСБ встречались с Лазовским в аэропорту Туапсе перед ликвидацией директора нефтезавода. Он также сообщил, что за несколько дней до ареста его встретили у дома и доставили на Лубянку, где "один из высших офицеров" предупредил, чтобы он не давал никаких показаний.

Учитывая историю терактов 1994 года и то, что осенью 1999 года Лазовский находился на свободе, Саша считал, что тот вполне мог организовать взрывы домов; к тому же чеченцы принимали его за своего, и он мог сделать это чеченскими руками. Однако прямых доказательств не было.

В книге рассказывалось еще об одной "подкрышной" группе, которая могла стоять за взрывами. Ее организовал Андрей Морев, офицер, устроивший в 1996 году резню мирных жителей в чеченской деревне Свободная. Его арестовали и поставили перед выбором: либо будешь работать на ФСБ киллером, либо пойдешь в тюрьму. Морев собрал команду из двенадцати человек, каждый из которых имел за плечами кровавый след в Чечне. Начиная с 1998 года они совершили несколько "ликвидаций" на Украине, в Ираке, Югославии и Молдове. Группа Морева распалась в 2000 году, а сам он бесследно исчез.

Подобные истории убеждали, что для профессионалов "мокрых дел" из ФСБ не существует моральных запретов, которые помешали бы им организовать теракт на своей территории. Книга разрушала инстинктивную тенденцию законопослушного гражданина не верить, что зверство, безжалостность и патологическая жестокость, существование которых никого не удивляет в уголовном мире, также присущи и чекистам, использующим тех же самых уголовных "отморозков" для выполнения "специальных задач".

Мое отношение к этой книге было сдержанным; мне не нравилось, что умозаключения и косвенные улики в ней заменяют доказательства. Но разговаривая с Борисом и Сашей по телефону (меня по-прежнему не пускали в Англию), я слышал в их голосах азарт. Не сговариваясь, оба сказали одно и то же.

– Представляю себе их лица в Конторе, когда получат книжку, – сказал Саша.

– Я бы много дал, чтобы посмотреть на лицо Володи, когда он будет это читать, – вторил ему Борис.

Для них эта книга вовсе не была рассчитана на широкий круг читателей. Это было персональное послание их врагам, вызов на поединок, эдакое "Иду на вы!". Мол, мы знаем – вы взорвали дома, и сделаем все возможное, чтобы об этом узнал весь мир. С этой точки зрения, говорил Борис, не важно, что книга не станет бестселлером; если ФСБ действительно взорвала дома, то "ФСБ взрывает Россию" безусловно должна вызвать в Кремле страх и злобу и, возможно, спровоцировать реакцию, которая только добавит обвинениям убедительности. Я вспомнил этот разговор, когда убили Сашу.

О НОВОЙ МИССИИ Бориса в качестве спонсора российской демократии объявила миру Елена Боннер на пресс-конференции в Москве. Семидесятисемилетняя вдова академика, получившего Нобелевскую премию за бунт против советской системы, сообщила о своем решении принять от "Фонда гражданских свобод" три миллиона долларов на поддержку Сахаровского музея и Общественного центра.

Присуждение первого гранта музею Сахарова было глубоко символичным. Елена Боннер была первой, кто распознал в Путине "модернизированного сталиниста" еще в ту пору, когда Борис считался его "братом". За тридцать лет до этого Сахаров стал символом морального сопротивления силам зла в Кремле. Выделение этого гранта Сахаровскому центру указывало на связь времен, на преемственность не только кремлевской тирании, но и диссидентского сопротивления.

К маю 2001 года фонд распределил более 160 грантов общественным организациям по всей России, которые, как мы надеялись, станут катализаторами социального протеста: комитетам солдатских матерей, защитникам прав заключенных, экологам, активистам нацменьшинств и иным правозащитникам. Мы развернули также программу бесплатных адвокатских услуг для подростков и призывников по всей стране, вошедших в конфликт с властями. В "детских зонах" по всей России запустили проект "Рождество за решеткой", и тысячи голодных "малолеток" получили новогодние подарки "от Березовского". Таким способом мы надеялись политизировать потенциально протестные слои: 20 миллионов граждан, хотя бы один раз избитых в милиции, 12 миллионов побывавших в заключении, миллионы семей призывников и 30 миллионов представителей нацменьшинств, чувствующих себя людьми второго сорта. В совокупности эти группы представляли огромный оппозиционный потенциал.

Западные наблюдатели отнеслись ко всему этому скептически, усмотрев здесь не более чем маневр хитрого олигарха с целью подправить свою репутацию. Но в Кремле забеспокоились. Как только денежные перечисления из Нью-Йорка начали поступать на счета правозащитных организаций по всей России, политические советники Путина забили тревогу: Березовский финансирует взрывоопасный контингент. Не прошло и нескольких недель, как Кремль разработал контрмеры.

12 июня 2001 года Путин встретился с "представителями гражданского общества" – специально отобранной группой из трех десятков деятелей культуры, среди которых, в лучших советских традициях, были космонавт, хоккеист и пара популярных актеров. Президент выразил озабоченность тем, что негосударственные организации финансируются из-за рубежа. Отныне государство станет само поддерживать гражданское общество, как это было в СССР, сообщил он. Осенью в Кремле состоится Всероссийский гражданский конгресс, дабы президент мог установить прямую связь с правозащитниками, минуя бюрократов. Те, кто согласится в этом участвовать, смогут рассчитывать на государственное финансирование.

Началась бурная дискуссия: пристойно ли это – правозащитникам брать деньги у государства? Или уж лучше тогда у Березовского? А как насчет денег от западных правительств?

Наряду с пряником в виде госфинансирования, Кремль ввел в действие кнут. На организации, которые продолжали принимать независимое финансирование, посыпались налоговые проверки, обыски, обвинения в подрывной деятельности и даже в шпионаже. В черный список спонсоров, помимо нашего и западных фондов, попала и "Открытая Россия" – фонд Михаила Ходорковского. К концу путинского второго срока в России практически не осталось неподконтрольной властям общественности, за исключением нескольких организаций в Москве, выживших только благодаря политической и финансовой поддержке Запада.

Но в 2001 году все еще было не так мрачно, и даже казалось, что фрондирующее гражданское общество, подпитанное деньгами Березовского, может стать грозной силой.

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ПОЛУЧЕНИЯ правозащитниками первых грантов встречи с Борисом попросила группа московских политиков во главе с депутатом Госдумы Сергеем Юшенковым. Речь шла о создании новой партии.

Пятидесятилетний Юшенков был ветераном демократического движения в новой России. Бывший офицер, в августе 1991 года он организовал "живую цепь" вокруг Белого дома для защиты Ельцина от возможной атаки путчистов. Бессменный член Парламента с 1989 года, он был яростным противником войны в Чечне и сторонником замены призыва контрактной армией. Теперь группа Юшенкова – четыре члена Госдумы откололась от "Союза правых сил", потому что его лидер Чубайс поддержал войну в Чечне.

Юшенков приехал в Шато-де-ля-Гаруп в середине мая 2001 года вместе с другим диссидентствующим депутатом Владимиром Головлевым. С первой встречи Юшенков поразил меня исключительным чувством юмора. "Встреча в духе революционных традиций, – заметил он. – Товарищи из России совещаются в Европе с лидерами эмиграции". Вернувшись в Москву, они объявили о создании новой партии под названием "Либеральная Россия" с намерением через два года идти на думские выборы.

К концу лета три направления атаки слились в координированную стратегию: "Либеральная Россия" должна была опираться на оппозиционный электорат, представленный гражданскими организациями, финансируемыми нашим фондом, а тема московских взрывов должна была стать центральной в предвыборной кампании.

ТЕРАКТЫ 11 СЕНТЯБРЯ 2001 года в Нью-Йорке изменили все на свете. Повлияли они и на процессы, с первого взгляда не имеющие ни к Аль-Каиде, ни к Америке ни малейшего отношения – такие, например, как судьба российской демократии. В обмен на поддержку американской "войны с террором" Путин получил молчаливое согласие США на жесткие действия в Чечне и на уничтожение демократических институтов и разгром свободной прессы в самой России. Прекращение давления Запада плюс взлетевшие цены на нефть спасли режим от быстрого краха, который пророчил Березовский, и разбили его надежды на скорое возвращение в Россию.

Сразу после нью-йоркских терактов Борис прилетел в Америку. Впечатлившись зрелищем засыпанного золой Манхэттена, он отправился в Вашингтон, чтобы понять настроения власть предержащих. В поездке к нам присоединился Игорь Малашенко, бывший президент НТВ, переселившийся в Нью-Йорк после захвата телеканала Путиным. Здесь он организовывал "RTVI" – "русское телевидение в изгнании".

Новость о том, что Путин теперь американский союзник, сообщил нам Томас Грэм, главный специалист по России в Госдепартаменте. Отныне администрация будет смотреть на нас как на врагов своего друга.

– Володя удивительно везучий человек, – резюмировал Борис, когда мы вышли из Госдепа. – Ему крупно повезло с Бин Ладеном. Наивные американцы не понимают, что Володя им вовсе не друг. Он будет сталкивать их с исламистами всеми способами и использовать любую их слабость в своих целях.

– Тебе ли бросать в американцев камень? – заступился я за Америку. – Не ты ли два года назад носился с Путиным, как с писаной торбой?

– Это так, – сказал он. – Но хотелось бы думать, что у этого колосса, – он кивнул на контуры имперского Вашингтона, проплывавшие за окном лимузина, – ошибок все-таки меньше, чем у меня, грешного.

Игорь Малашенко пребывал в пессимистическом настроении: "То, что вы задумали: свергнуть Путина с помощью Юшенкова, который будет кричать на всех углах про взрывы домов, – предприятие абсолютно безнадежное, особенно после того, что произошло в Нью-Йорке, – сказал он мне в тот вечер. – Такие режимы не падают сами по себе. СССР развалился не из-за кучки отважных диссидентов, а потому, что не смог выдержать гонку вооружений. Вспомни, какое было давление по всем линиям, какая огромная антисоветская индустрия, которую щедро финансировали. Солженицин написал книжку, и о ней немедленно раструбила западная система поддержки. А сегодня? Попробуй-ка издать здесь книжку про взрывы домов! Мы никому не нужны и полностью предоставлены самим себе. Самое лучшее, что нам остается делать – это сидеть и ждать, пока Запад не проснется и не осознает опасности. Вот тогда, быть может, что-то у нас и получится. Но ждать придется долго. А Юшенков? Как только почувствуют в нем угрозу, убьют. Вот увидишь".

Визит в Вашингтон окончательно утвердил Бориса в решении, над которым он в последнее время ломал голову: где лучше искать убежища – в Англии или в Америке. Прошло уже более года с тех пор, как он отказался вернуться в Москву, и пора было определяться с постоянным местом жительства; Франция для этого точно не подходила. А Америка? Было ясно, что одним из первых подарков, который Путин захочет получить от новых союзников, будет голова Березовского. В этом смысле британские традиции, которые Джордж Мензис разъяснил Саше на примере средневекового принца Эдвина, казались более прочными, нежели американские. Вспомнив сумрачный взгляд Томаса Грэма в Госдепе, я посоветовал выбрать Лондон. Так Борис с Сашей вновь оказались в одном городе – еще один поворот, определивший Сашину судьбу.

Глава 20. Беспокойная тема

Потребовался год переписки с Форин-офисом, прежде чем мне простили "ввоз группы нелегальных иммигрантов" и разрешили вновь въехать в Англию. Я прибыл в Лондон как раз вовремя, чтобы поспеть к важному мероприятию – запуску глобальной пиар-кампании о взрывах домов. К ней мы готовились целый год.

14 декабря 2001 года в Москве, при поддержке "Фонда гражданских свобод", открылась конференция Союза комитетов солдатских матерей. Представительницы региональных комитетов съехались со всей России. Зал был забит зарубежной прессой: ожидалось, что по видеомосту из Лондона к собранию обратится Борис Березовский. Это было его первое, хотя и виртуальное, появление в Москве после отъезда в эмиграцию более года назад.

Борис воспользовался случаем и сказал, что прочитав Сашину книгу, теперь убедился, что жилые дома в 1999 году взорвала ФСБ, чтобы помочь Путину стать президентом. Он также объявил, что по этой книге снимается документальный фильм.

Реакция мировых СМИ превзошла все наши ожидания. Возможно, сыграло роль то, что конференция проходила через месяц после нью-йоркских терактов, и взрывы московских домов задним числом окрестили "российским 11 сентября". Не исключено также, что эффект произвел шекспировский драматизм обвинения в массовом убийстве, брошенного олигархом президенту. Так или иначе, после выступления Бориса подзабытая история двухлетней давности сенсацией разлетелась по свету.

Шеф московского бюро "Нью-Йорк Таймс" Патрик Тайлер специально прилетел в Лондон, чтобы взять у Бориса интервью, а потом отправился в Рязань – еще раз опросить очевидцев событий. В результате в течение недели вышло два первополосных материала на одну и ту же тему – вещь для "Нью-Йорк Таймс" неслыханная. Журнал "Тайм" сравнил ссору Бориса с Путиным с противостоянием Троцкого и Сталина. Бывший шеф Бориса, отставной секретарь Совбеза Иван Рыбкин предупредил: "Березовский, как Герцен, растратит свое состояние, а потом, как Троцкий, получит ледорубом по голове".

И наконец 5 марта 2002 года, в годовщину смерти Сталина, в переполненном зале Института Королевских вооруженных сил в центре Лондона, который мы по этому случаю арендовали, Борис представил фильм "Покушение на Россию". Его авторами были два французских документалиста, которые, в сущности, перевели в киноформат программу НТВ "Рязанский сахар". Когда-то фильм был запущен при поддержке Гусинского. Но после разгрома НТВ у французов закончились деньги, производство остановилось, и они пришли к Борису за финансированием. Саша с Фельштинским стали консультантами проекта. Сам Борис на экране не появился, но мощь бренда его имени сыграла свою роль: слух о "фильме Березовского" распространился по России.

Из Москвы на премьеру приехали два депутата Госдумы, лидеры "Либеральной России" Сергей Юшенков и Юлий Рыбаков. Они объявили, что "Покушение на Россию" станет главной темой предстоящей предвыборной кампании. Вернувшись в Москву, Юшенков раздал видеокассеты журналистам прямо в Шереметьевском аэропорту.

Ответная реакция не заставила себя ждать. Рыбакову и Юшенкову начали угрожать по телефону. В нескольких городах были избиты активисты "Либеральной России", организовавшие просмотры фильма в кинотеатрах. Ни один российский телеканал не решился показать фильм, зато его увидели телезрители в трех балтийских странах: Литве, Латвии и Эстонии.

Тем временем российские видеопираты почуяли запах наживы: на фильм появился спрос. Не прошло и нескольких недель, как кассеты с "Покушением на Россию" появились на рынках и в киосках по всей стране. В начале апреля депутаты от "Либеральной России" раздали кассеты в Думе. И хотя их моментально расхватали, предложение Юшенкова провести парламентское расследование взрывов домов не прошло из-за голосов прокремлевского большинства.

Тем не менее о фильме заговорили. 14 апреля 2002 года ВЦИОМ опубликовал результаты опроса общественного мнения: больше половины высказалось за показ фильма по телевидению; 6 процентов ответили, что уверены в причастности ФСБ, 37 процентов заявили, что этого не исключают, 38 процентов не допускали причастности власти, а 16 процентов были убеждены, что дома взорвали чеченцы. Около 40 процентов опрошенных согласились с необходимостью провести независимое расследование.

Отслеживая все это из Лондона, мы не верили собственному успеху. Ведь государственные СМИ всячески клеймили нас как изменников и отщепенцев. Более того, большинство участников опроса не видели "фильма Березовского" и не читали Сашиной книги. Но все об этом слышали, и почти половина допускала, что обвинения небезосновательны.

Мои знакомые иностранцы удивлялись: власть, подозреваемая половиной населения в страшном преступлении, тем не менее сохраняет популярность согласно опросам того же ВЦИОМа; как такое может быть? А я, без особого впрочем успеха, пытался им объяснить особенности русской души. Для народа власть – вовсе не подотчетная обществу обслуживающая институция, как на Западе, а категория великая и ужасная, вселяющая в подданных холопский трепет; отсюда и почитание тиранов вроде Ивана Грозного или Сталина. Уровень жестокостей и несправедливостей, которые русский народ согласен терпеть от своей власти, гораздо выше, чем в любой просвещенной стране. Зато при достижении некоего предела власть сменяется быстро и болезненно.

Оригинальную интерпретацию скандала предложил в те дни обозреватель журнала "Тайм" Юрий Зарахович в рецензии на фильм. Он сравнил ситуацию с известным эпизодом в русской истории, когда глава тайной полиции Борис Годунов был посажен боярами на царство после смерти царя Федора, сына Ивана Грозного. Коронация Годунова была омрачена слухом, что он расчистил себе путь убийством малолетнего царевича Димитрия, законного наследника. Эти инсинуации преследовали царя неотступно, несмотря на все усилия кремлевской пропаганды: народу было велено ежедневно молиться за царя Бориса, а агенты тайной полиции повсюду искали признаки инакомыслия. Когда экономическая ситуация в стране ухудшилась, молва об убиенном младенце подняла народ на смуту.

"В отличие от обвинений в убийстве одного ребенка в 17-м веке, утверждения о причастности к гибели 247 невинных душ едва ли свалят режим, если вспомнить миллионы жертв в недавней российской истории, – писал "Тайм". – И все же, чем тяжелее жизнь, тем больше разговоров. В один прекрасный день этот ропот может перерасти в грозный гул".

Фильм Березовского переполнил чашу терпения Кремля. В день лондонской премьеры ФСБ объявила, что Борис "финансирует террористическую деятельность" в Чечне. Прокуратура добавила, что "в целях безопасности свидетелей и сохранности доказательств мы не можем обнародовать имеющиеся у нас документы об участии Березовского". Однако директор ФСБ Николай Патрушев сообщил, что передаст доказательства "зарубежным партнерам" для принятия мер. Было ясно: Кремль готовится к ответному удару, используя свое новое партнерство с Западом в "войне с террором".

ПОСЛЕ ТОГО КАК Сашина книга и фильм с легкой руки Бориса вновь вывели полузабытую тему взрывов на первый план, российским образованным классом овладело беспокойство. Неужели их новая власть – не просто мягкий авторитарный режим, который, по мнению многих, на данном этапе необходим России, чтобы избавиться от хаоса, посеянного олигархами, а воплощение абсолютного зла, что первородный грех этого режима – массовое убийство сотен невинных спящих душ?

Тревожность данной темы для интеллигентской души отразилась в блестящей статье Дмитрия Фурмана, социолога из Российской академии наук, опубликованной в "Московских новостях". В ней объяснялось, почему такое множество людей поверили ужасным обвинениям. Статья заслуживает того, чтобы ее подробно процитировать:

Практически несомненно, что "стопроцентных" доказательств ни власть, ни ее противники не предъявят. Но какая же версия станет общепринятой в будущем, в массовом историческом сознании?

Версия Березовского исходит из того, что взрывы организовали умные люди. У них была ясная цель – добиться сплочения народа вокруг премьера, что даст ему возможность победить на президентских выборах. Здесь у авторов версии все логично. Конечно, можно возразить, что любой премьер, объявленный преемником, и так победил бы. Но требовалась стопроцентная гарантия. Кроме того, взрывы должны были накрепко привязать будущего президента к их организаторам. Все получилось, считает Березовский, великолепно, как задумано. Правда, произошел досадный прокол в Рязани. С кем не бывает, и умные люди совершают проколы. Но ни к каким катастрофическим последствиям он не мог привести. Злодеи в этой версии – умные, яркие, романтические.

Беда официальной версии [что взрывы устроили ваххабиты] – в том, что она исходит из модели не рационального поведения умных злодеев, а поведения идиотов, понять мотивы которых невозможно. Принять ее означает принять два почти "запредельных" идиотизма.

Первый идиотизм – террористов. Во всех рассказах об организации взрывов поражает несоответствие между продуманным планом и тем, что совершенно непонятно, какой в нем смысл. Для чего "ваххабитам" взрывать дома в Москве? Они думали остановить этим войну в Чечне? Наоборот, хотели ее спровоцировать? Но для чего? Конечно, террористы – злодеи и фанатики. Но любое злодейство должно иметь какую-то цель. Аналогии с 11 сентября или с палестинским террором не помогают. В обоих этих случаях цель ясна. "Аль-Каида" хотела нанести реальный удар по США – по Пентагону, Белому дому, всем жизненным центрам. А взрывы домов в небогатых кварталах – вообще никакой не удар по России. Кроме того, Усама предполагал, что США начнут антиисламскую кампанию, а это поднимет правоверных, приведет к падению "продажных" прозападных режимов и священной войне, которой он не боялся. Расчет ясен, и идиотским его не назовешь. Понятен и палестинский террор. Его цель – довести израильтян до того, что они будут рады убежать с оккупированных территорий. Но за организацией московских взрывов "ваххабитами" вообще никакой рациональной цели не видно.

Второй идиотизм, подразумеваемый официальной версией, – идиотизм ФСБ. Рязанская операция (если это операция, а не несостоявшийся теракт) так нелепа, что все попытки ее как-то объяснить не удаются. Она предполагает просто немыслимую глупость. Но почему за нее не только никого не осудили, но и с должности не сняли? Может быть, там все такие?

То, что первая версия подразумевает рациональное поведение, а вторая – идиотизм, не означает, что первая верна, а вторая нет. Но когда люди сталкиваются с чем-то очень страшным, им легче поверить в дьявольский план, чем в действия идиотов или какую-то нелепость. В убийство царевича Дмитрия Годуновым, а не в официальную версию, что царевич "зарезался ножичком". В убийство Кирова троцкистско-зиновьевским подпольем или Сталиным, а не приревновавшим мужем. Между тем сейчас историки склоняются к тому, что Кирова убил психопат Николаев, и даже что канонизированная Пушкиным рациональная версия гибели Дмитрия неверна, и, как это ни нелепо звучит, он действительно "зарезался ножичком". Нелепость официальной версии, предполагающей и тупых террористов, и тупых фээсбэшников, не значит, что она – неверна, но это значит, что как версия, которая будет принята массовым историческим сознанием, на основании которой будут ставить фильмы в Голлливуде и на "Мосфильме", она обречена. Она слишком унизительна для всех – России, у которой такая ФСБ, "ваххабитов", у которых такие террористы, убитых, которых убили по дурости. В массовом сознании в конце концов победит рациональная версия дьявольского заговора. За нее будут хвататься все противники власти, а когда "династия" преемников Ельцина прервется, она станет общепринятой.

Социолог делает вывод, что Березовский победил независимо от того, в чем истина.

Но для меня этих рассуждений было недостаточно. Мне нужна была окончательная истина. Конечно, Путин – фээсбэшник, член преступного клана. Но членство в преступном клане не обязательно означает виновность в каждом преступлении. К тому же на свете много преступных кланов, как я хорошо понял 11 сентября, увидав своими глазами, как падают башни в Нью-Йорке. Будучи ученым-экспериментатором, я привык относиться к полученным данным с долей скепсиса. В этом я отличался от Бориса – математика, для которого логика, а не факты были высшей ценностью, и от Саши – опера, следующего здравому смыслу и интуиции. Для них Рязань была убедительным доказательством. Для меня Рязань оставалась свидетельством косвенным. У меня не было проблем с тем, чтобы публично обвинять ФСБ; пусть оправдываются! Но я все равно хотел разобраться в этой истории до конца.

В ЭТОМ Я был не одинок. Почти незаметная среди гостей, на лондонской презентации фильма присутствовала тихая женщина лет тридцати с большими карими глазами и славянскими чертами лица. Это была Таня Морозова, дочь одной из жертв взрыва на улице Гурьянова 9 сентября 1999 года. Узнав, кто она, гости на минуту замолкали и задумывались, вспомнив о человеческой трагедии, отошедшей на второй план на фоне пафосных политических обвинений и загадочных кремлевских интриг.

Юрий Фельштинский отыскал Таню Морозову в Америке, где она жила со своим американским мужем и четырехлетним сыном в городе Милуоки, штат Висконсин. Фельштинский поехал к Тане и объяснил ей, что они с Сашей расследуют обстоятельства взрывов домов, и их версия противоречит официальной. Ей, наверное, больше всех хотелось бы узнать правду, поэтому он приглашает ее в Лондон.

Таня согласилась. В Лондоне она мало говорила – она приехала слушать. Но, посмотрев фильм, она позвонила своей младшей сестре Алене и сказала, что безумная версия, от которой они когда-то отмахнулись как от полного абсурда, похожа на правду. Получается, что их собственная власть подложила бомбу, убившую маму и девяносто трех соседей. Согласится ли Алена войти в комиссию по расследованию этих обвинений?

Алена Морозова была одной из немногих жильцов дома, чудом уцелевших при взрыве на улице Гурьянова. Когда Таня вышла замуж за американца и уехала в Милуоки, Алена, которой было двадцать три года, осталась с мамой в двухкомнатной квартире, в которой выросла, в рабочем районе Печатники. Вечером 8 сентября она гуляла со своим парнем Сергеем, жившим в соседнем подъезде. По дороге домой они остановились поболтать с друзьями у детской площадки.

– Пошли ко мне ужинать и телевизор смотреть, – сказал Сергей. Алена согласилась. Около полуночи Сергей вышел на кухню выкурить сигарету. Больше она его не видела.

Сначала ей показалось, что случилось землетрясение. Из-за шока она ничего не слышала, как будто в кино во время сеанса вдруг выключили звук. Стена напротив, со стеллажом и телевизором, медленно отделилась от остальной части комнаты и сползла вниз, и она оказалась на краю пропасти. Она не потеряла сознания, а через несколько секунд к ней вернулся слух. И по мере того, как уличный шум обретал четкость, до нее стало доходить, что у ее ног огромная яма, в которую провалился Сергей вместе с кухней, а также мама в их квартире, и вся центральная часть дома – два подъезда, девять этажей, шестьдесят четыре квартиры.

С развалин ее сняли пожарные. Как во сне, бродила она в дыму среди криков, милиционеров, санитаров, пожарных машин. И тут на нее наткнулась съемочная группа Си-Эн-Эн.

– Вы из этого дома? Может, вам нужно позвонить? Хотите воспользоваться моим телефоном? – прокричал сквозь вой сирен человек с американским акцентом.

– Мне некому звонить. У меня сестра в Америке, но я не помню телефона, – сказала она.

Благодаря возможностям Си-Эн-Эн разыскали Татьяну. На следующее утро она прилетела в Москву.

Тела матери так и не нашли. Вдобавок их совершенно измотали хождения по учреждениям, чтобы удостоверить факт смерти – ибо ни тела, ни документов они предъявить не могли. Через несколько дней сестры стояли в толпе соседей и журналистов перед милицейским кордоном, за которым виднелся их дом с зияющим проломом посредине: уцелело четыре подъезда из шести. То, что осталось от здания, решили снести. Прогремел взрыв, и две половинки дома, медленно осев у них перед глазами, скрылись в огромных клубах дыма и пыли. Из глаз сестер брызнули слезы, и они инстинктивно бросились друг к другу. Где-то там, под развалинами, на которые уже двинулись стоявшие наготове бульдозеры, была их мама…

Год спустя, после терактов 11 сентября они смотрели по американскому телевидению, как разбирают руины нью-йоркских башен, и контраст с московскими впечатлениями стал первым сигналом, что там что-то было не так.

– Американцы буквально просеяли развалины мелким ситом, до последней песчинки: искали улики, – говорила мне потом Таня. – А почему ФСБ ничего не искала? Почему они пустили бульдозеры и все, что там было, зарыли? Может, им было что скрывать?

Алене потребовалось три месяца, чтобы восстановить документы. Получив паспорт, она тут же улетела в Америку. Некоторое время она жила у Тани, а осенью поступила в Денверский университет по классу компьютерного дизайна.

– Поначалу меня мало заботило, кто мог взорвать наш дом; погибла мама, и это было главное, – рассказывала она потом. – Говорили, что это чеченцы, но я тогда плохо понимала, кто это такие. Политика меня не интересовала. С таким же успехом мне могли сказать, что это марсиане. Только потом я поняла, что нами играют в войну, как оловянными солдатиками…

ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ ДОМОЙ после лондонской премьеры Татьяну пригласили в офис Бориса, где собрались Юшенков с Рыбаковым, Саша, Борис, Фельштинский и я.

Обсуждали идею создать в России общественную комиссию по взрывам. Присутствие депутатов Госдумы придаст ей определенный статус, а Таня с Аленой будут представлять интересы потерпевших.

В Москве есть человек, который может очень пригодиться, сказал Саша. Михаил Трепашкин, в прошлом подполковник ФСБ, а теперь адвокат. Саша за него ручается. Восемь лет назад Трепашкина выгнали из ФСБ за то, что он выступил против коррупции. Сашин собственный конфликт с Конторой начался после того, как он отказался проломить голову Трепашкину. Если Юшенкову нужен в Москве профессиональный опер, лучше Трепашкина не найдешь. К тому же, заметил Саша, Таня и Алена, как потерпевшие, по российскому закону могут получить доступ к материалам дела по взрывам, а потом выступать стороной в суде, если кому-нибудь предъявят обвинения. Им понадобится адвокат. Трепашкин прекрасно справится с этой ролью. Для этого Таня должна подписать адвокатское поручение, которое Юшенков отвезет в Москву.

По сути, к концу лондонской встречи из нас сложилась, как пошутил Саша, "организованная группа", взявшая на себя миссию продвигать тему московских взрывов "всеми доступными способами". Мне в этой группе досталась роль организатора информационной кампании – пиар-менеджера, говоря новорусским языком.

Прощаясь со всеми, я не мог отделаться от мысли, что наше предприятие наверняка уже стало предметом интереса российской разведки, и донесение вскоре ляжет на стол Путина. Я пытался взглянуть на все глазами противника, как учил меня Саша в Турции. Конечно же, все наши передвижения и контакты внимательно отслеживаются. Любопытно, как именуют нас в оперативных справках: на советский ли манер "антироссийской эмигрантской группой" или более современно – "экстремистской организацией"? Сколько агентов за нами следят?

23 АПРЕЛЯ 2002 года Сергей Юшенков прибыл в Вашингтон с коробкой кассет "Покушения на Россию". Его визит, организованный "Фондом гражданских свобод", включал обычный список мест, которые посещают гости столицы, желающие донести что-то важное до творцов внешней политики США: Госдепартамент, комитеты Конгресса, редакции газет, политологические центры. С незапамятных времен у российских демократов сложилась традиция жаловаться просвещенному Западу на отечественных тиранов; но Юшенков сказал, что не ищет помощи.

– Мне ничего от них не надо, – объявил он. – Пусть только не мешают. Пусть ваш Буш перестанет обниматься с Путиным и рекламировать красоту его чекистской души, вот и все!

Он имел в виду высказывание Буша после его первой встречи с Путиным: "Я заглянул ему в глаза и понял кое-что о его душе… Путин честный парень, которому можно доверять..".

В отличие от меня, Юшенкова не беспокоило отсутствие прямых улик, изобличавших власть в московских взрывах. Он был не ученый, а политик, и смотрел на вещи совсем с другой точки зрения.

– Я не должен никому ничего доказывать, – объяснил он. – Власть находится под подозрением в массовом убийстве собственных граждан, и почти половина населения такую возможность допускает. Этого для меня достаточно. Презумпция невиновности на власть не распространяется; Путин обязан сделать все, чтобы развеять подозрения. Вместо этого он делает все, чтобы помешать расследованию. Значит, что-то скрывает. Что ж тут еще доказывать?

Статус Юшенкова как депутата Думы давал возможность рассчитывать в Вашингтоне на официальный прием. Но официальные встречи были прохладными, да и принимали нас на весьма низком уровне. Ведь Томас Грэм предупреждал меня, что без прямых доказательств "версия Березовского" не будет принята во внимание, а ее лоббисты придутся в Вашингтоне не ко двору, и теперь мы в этом убеждались.

– Московские взрывы? Это вроде нашего 11 сентября, не так ли? – сказала сотрудница Конгресса, вежливо выслушав Юшенкова. Ее подчеркнутое внимание не могло скрыть скептической реакции: эти ребята говорят, что взрывы устроили их спецслужбы? Что ж, у нас тоже есть сумасшедшие, которые утверждают, что теракты 11 сентября устроило ЦРУ.

Так же сдержанно нас приняли и в Госдепе. Сотрудник русского отдела вежливо поблагодарил Юшенкова за копию фильма и произнес несколько ничего не значащих фраз. И правда, "пришлись не ко двору", как сказал Томас Грэм.

Вместе с Юшенковым по вашингтонским коридорам бродила Алена Морозова, приехавшая из Денвера. "Две родственные души, партнеры по безнадежной миссии в безразличной столице безучастной империи", - думал я, глядя на них.

– Именно такого приема я и ожидал, – резюмировал Юшенков, утешая Алену за ланчем в кафетерии Конгресса. – Представь себе, что мы приехали в Вашингтон в 44-м году жаловаться на Сталина. Нас никто бы не стал слушать, не так ли? "Дядя Джо" был любимым союзником Рузвельта, и тот ему все прощал. Прошло всего несколько лет, и американцы убедились, что Сталин опаснее Гитлера. Сейчас происходит нечто похожее. Наступит момент, и они поймут, что такое Путин, и тогда вспомнят нас.

Более радушный прием нам оказали кремлинологи, собравшиеся в переполненном конференц-зале Кеннановского института по изучению России. Для Блэра Рубла, директора института, устроить просмотр было актом гражданского мужества; многие его коллеги просто побоялись предоставить нам площадку.

– Понимаешь, мы должны думать о нашем представительстве в Москве, – объяснил мне свой отказ директор другого политологического центра. – Для нас самое главное – доступ к предмету изучения, а что мы будем делать, если русские нам его перекроют? А они ведь внимательно за вами наблюдают.

Они действительно наблюдали. Просмотр фильма и выступление Юшенкова были открыты для публики. Я заглянул в регистрационный лист: там значились два гостя из Российского посольства. Вычислить их по неистребимому кагэбэшному виду было совсем несложно: во втором ряду, поближе к сцене, чтоб сподручнее было вести запись на скрытых под пиджаками диктофонах.

– Все прекрасно знают, что я не отношусь к поклонникам Березовского, – вынес свой вердикт Питер Реддауэй, старейшина вашингтонских кремлинологов. – Но фильм показался мне убедительным. Путин должен ответить на обвинения и убедить нас, что он – не то, чем он здесь кажется.

Двое посольских во втором ряду сидели с каменными лицами.

Поездка Юшенкова продолжалась неделю и включала просмотры фильма в Гарвардском и Колумбийском университетах в Бостоне и Нью-Йорке. Он был хорошим оратором и производил сильное впечатление. Алена слушала его, как завороженная. И они еще долго о чем-то разговаривали, прогуливаясь вдвоем по ночному Нью-Йорку.

Березовский на пресс-конференции в Лондоне 5 марта 2002 г. (AP Images/Richard Lewis)

"Прочитав книгу, я убедился, что жилые дома взорвала ФСБ, чтобы помочь Путину стать президентом".

Борис Годунов

"…инсинуации преследовали царя неотступно, несмотря на все усилия кремлевской пропаганды".

Глава 21. Сыщики

Тбилиси, 1 февраля 2002 года. Секретарь Совета безопасности России Владимир Рушайло прибыл в Грузию на переговоры. Российская сторона утверждает, что Панкисское ущелье, в котором находятся двенадцать тысяч беженцев из Чечни, используется в качестве базы боевиков. Если грузинское правительство не в состоянии взять ущелье под контроль, то России придется применить силу. Грузия обратилась за помощью к США. 28 февраля Пентагон объявил, что направляет в Грузию две сотни военных советников.

23 апреля 2002 года, в тот самый день, когда Юшенков прибыл в Вашингтон, Юрий Фельштинский и Саша Литвиненко приземлились в Тбилиси. Скрывая лицо за темными очками, Саша прошел паспортный контроль под именем Эдвина Редвальда Картера, civis Britannicus'а. Юрий прошел отдельно, и встретились они уже в номере гостиницы "Дворец Метехи-Шератон", где к ним присоединился руководи�