Скачать книгу в Word(doc)

Скачано 6254 раза

Скачать книгу в формате e-Book(fb2)

Марк Солонин

25 июня. Глупость или агрессия?

ПРЕДИСЛОВИЕ

В конце 30-х годов 20-го столетия Советский Союз жил в ожидании войны — войны неизбежной и скорой.

24 февраля 1939 года, к очередной годовщине создания Красной Армии, главная правительственная газета «Известия» опубликовала большую статью под примечательным названием «Войны справедливые и несправедливые». Вывод, к которому подводили читателя, был предельно прост: любая война, которую поведет страна победившего пролетариата, будет справедливой. И вот почему: «Защищая свою Родину и уничтожая неприятельские войска на той территории, откуда они пришли, Красная Армия помогает порабощенным классам свергнуть власть буржуазии, освободиться от капиталистического рабства. Такая война вдвойне и втройне справедлива». Заканчивалась же статья такими словами: «Советский народ знает, что предстоящая война будет весьма напряженной, ожесточенной (никаких сомнений в том, что война будет, у авторов нет. — М.С.) И он сделает все необходимое, чтобы в союзе со всеми народами, в кратчайший срок и малой кровью положить конец фашистскому варварству, покончить с ним, покончить с тем строем, который порождает несправедливые войны» [1].

Двумя месяцами позднее, выступая с речью на первомайском параде (День международной солидарности трудящихся отмечался в Советском Союзе военным парадом на Красной площади Москвы) нарком обороны К.Е. Ворошилов заявил дословно следующее: «Советский народ не только умеет, но и любит воевать!» [2]. После таких слов не приходилось сомневаться в том, что партия Ленина—Сталина в самом ближайшем будущем предоставит советскому народу возможность доказать свою любовь и преданность на поле боя «весьма напряженной, ожесточенной войны». Вопрос был только в одном — с кого начать? Где, в каких краях Красной Армии предстоит «помочь порабощенным классам»?

10 марта 1939 г. в Москве открылся 18-й съезд ВКП(б). Выступая с Отчетным докладом ЦК, Сталин заявил о том, что «новая империалистическая война, разыгравшаяся на громадной территории от Шанхая до Гибралтара, идет уже второй год» [3]. В своей характерной манере Сталин четко и однозначно назвал три «агрессивные» и три «неагрессивные» государства. В первую тройку вошли Германия, Италия, Япония, во вторую — Англия, Франция, США. Делегаты съезда единодушно признали оценки и выводы товарища Сталина единственно верными и даже гениальными. Правда, уже 31 октября все того же злосчастного 1939 года глава советского правительства товарищ Молотов сообщил депутатам Верховного Совета СССР о том, что гениальные выводы радикально изменились: «За последние несколько месяцев такие понятия, как «агрессия», «агрессор», получили новое конкретное содержание, приобрели новый смысл... Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция стоят за продолжение войны и против заключения мира» [4].

Переходя непосредственно к теме данного исследования, отметим главное, а именно: Финляндия ни разу не была упомянута — ни в списке агрессоров, ни в перечне коварных «неагрессивных государств». О ней, как о возможном военном противнике, уже давно забыли. 29 ноября 1938 г. на заседании Военного совета при НКО СССР товарищ Ворошилов в присутствии товарища Сталина говорил о том, что «Польша, Румыния и всякие там Прибалтики, они уже у нас со счетов давным-давно сняты, этих господ мы в любое время при всех обстоятельствах сотрем в порошок». Стенограмма заседания констатирует, что эти слова наркома обороны СССР были встречены дружными аплодисментами [5].

Советская пресса также уделяла Финляндии крайне мало внимания. Перелистывая пожелтевшие страницы центральных газет 1939 г., мы обнаруживаем постоянные упоминания о боях в Испании и Китае, о военных приготовлениях Германии, Англии и США, о политических кризисах в Мексике, Румынии и Венгрии. На газетной полосе нашлось место для обсуждения экономического положения в Аргентине и в Чили, а также для заметки о «фашистских происках в Кении и Танганьике»! Какие-либо упоминания о Финляндии появлялись очень редко, причем (что весьма примечательно!) упоминания эти были по большей части совершенно позитивными: в финском кинотеатре состоялся просмотр советских фильмов, каковые всем собравшимся очень понравились; финская газета, комментируя очередную речь советского лидера, нашла ее мудрой и прозорливой и тому подобное. В целом позицию советской пропаганды по отношению к Финляндии можно было охарактеризовать словами «позитивное безразличие».

Да, разумеется, в 1935—1937 гг. в общих рамках искоренения «буржуазного национализма» в Советском Союзе (главным образом в Карелии и Ленинградской области) была развернута кампания борьбы с «финским национализмом». Как и во всех подобных случаях, комфортно расположившихся в СССР руководителей компартии Финляндии арестовали и расстреляли как «агентов белофинской разведки», но такова уж тогда была общая практика «работы» органов НКВД со всеми эмигрантскими секциями Коминтерна. В любом случае антифинская кампания отнюдь не вышла на уровень общесоюзного мероприятия. Примечательно, что в ходе наиболее крупных процессов «большой чистки» 1937—1938 гг. обреченным предъявлялись обвинения в связях с германскими, японскими, польскими, французскими, латвийскими спецслужбами — но вовсе не с финляндскими!

Беда, как водится, пришла неожиданно. 3 ноября 1939 г. в «Правде» появилась статья, странная по форме и еще более удивительная по содержанию. Пространно и туманно говорилось о том, что Финляндия не желает укреплять дружбу со своим великим восточным соседом, упрямо отвергает миролюбивые предложения Советского Союза, идет на поводу у каких-то не названных, но всем известных «поджигателей войны». Заканчивалась же статья совершенно истерическим выкриком: «Мы отбросим к черту всякую игру политических картежников и пойдем своей дорогой, несмотря ни на что. Мы обеспечим безопасность СССР, не глядя ни на что, ломая все и всяческие препятствия на пути к цели». Нетрудно представить себе то крайнее удивление, которое могли вызвать подобные слова у рядовых советских граждан, большинство которых смутно представляли себе — где вообще находится эта самая Финляндия? Какая «игра»? Что за «картежники»? Куда теперь надо идти, не глядя по сторонам и «ломая все на пути к цели»? И в чем эта «цель»?

Еще через три недели со страниц газет, из черной тарелки репродуктора выплеснулся поток дикой, погромной антифинляндской пропаганды. Иначе как «шутами гороховыми», «политическими шулерами» и «картежниками» руководителей Финляндии уже не называли. В последние предвоенные дни грубая газетная брань, нарастая от форте к фортиссимо, перешла в сплошной истерический рев: «Проучить зарвавшихся вояк! Горе тем, кто станет на нашем пути! Пора обуздать ничтожную блоху, которая прыгает и кривляется у наших границ! Смести с лица земли финских авантюристов! Наступила пора уничтожить гнусную козявку, которая осмеливается угрожать Советскому Союзу!» Лучшие советские поэты в экстренном порядке сочиняли стихи, например, такие: «Коль бешеных собак идет стрелять боец, Ему народ вокруг охотно помогает, Шуты безумные найдут себе конец, Сгоревши на костре, который поджигают» [40].

Вторжение в Финляндию было обставлено с небывалой крикливой театральностью — войска переходили границу в походных колоннах, с портретами Сталина и развернутыми знаменами. Восторженное самообольщение дошло до того, что уже 1 декабря 1939 года, на второй день войны, «Правда» без тени сомнения писала: «Красная Армия сумеет нанести сокрушительный удар не только финляндской козявке, но и тем, за чьей спиной эта козявка прячется!» В той же газете сообщалось, что «браковщица тов. Кукушкина», выступая на заводском митинге, выразила твердую уверенность в том, что «белогвардейскому аду», в котором двадцать лет мучились финские рабочие, пришел конец...

Вот так, в стиле грубого площадного фарса, под визг и улюлюканье продажных писак, под аплодисменты обманутых и запуганных обывателей, начиналась страшная трагедия двух народов.

Запланированная Сталиным «маленькая победоносная война» превратилась в тяжелую, многолетнюю, кровавую бойню. Боевые действия между советской и финской армиями продолжались — с длительными перерывами — с 30 ноября 1939 г. по 5 сентября 1944 г. Без малого пять лет. Подписанный 19 сентября 1944 г. в Москве документ был лишь Соглашением о перемирии, что же касается мирного договора, формально-юридически завершившего войну между Финляндией и союзными державами (СССР, Великобританией и другими), то он был подписан 10 февраля 1947 г., а ратифицирован Верховным Советом СССР только 29 августа 1947 года.

Наиболее активные боевые действия продолжались в общей сложности не менее восьми месяцев: «зимняя война» (с 30 ноября 1939 до 13марта 1940 г.), летняя кампания 1941г. (с начала июля до конца октября), летняя кампания 1944 г. (с 10 июня до середины августа). Масштабы потерь Красной Армии в советско-финляндской войне ужасают. Точные цифры неизвестны по сей день (да и вряд ли смогут быть установлены в дальнейшем). Анализ сведений, приведенных в наиболее авторитетном и «консервативном» (в хорошем смысле этого слова) источнике [9], позволяет утверждать, что безвозвратные потери советских войск — убитые, умершие от ран в госпиталях, погибшие в плену, пропавшие без вести — составили более 200 тысяч человек.

Все познается в сравнении. В многолетней войне с Японией (бои у озера Хасан в 1938 г., бои на Халхин-Голе в 1939 г., Маньчжурская наступательная операция 1945 г.) Красная Армия безвозвратно потеряла 21 тыс. человек [9]. Сухопутные войска наших союзников (Англии, Канады, США) в боях за освобождение Западной Европы — от высадки в Нормандии до выхода на Эльбу — потеряли убитыми 156 тыс. человек [11]. С другой стороны, германский вермахт в ходе наступления на Западном фронте (май — июнь 1940 г.), закончившегося разгромом армий Франции, Бельгии и Голландии, потерял безвозвратно 49 тысяч человек [12]. Оккупация Норвегии (апрель — май 1940 г.), в ходе которой немецкие войска разгромили не только малочисленную норвежскую армию, но и экспедиционный корпус союзников, обошлась Германии в 3,7 тысячи погибших и пропавших без вести [65].

К несчастью, людские потери Советского Союза в войне с Финляндией отнюдь не исчерпываются потерями действующей армии. Блокада Ленинграда, унесшая жизни более миллиона человек мирного населения, стала возможна только вследствие поражения Красной Армии в летней кампании 1941 г., когда выход финских войск к Сортавала и Кексгольму (Приозерску) прервал железнодорожное сообщение Ленинграда с Большой землей в обход северного побережья Ладожского озера. Наконец, кроме поддающихся количественному учету прямых людских и материальных потерь, бессмысленная и беспощадная война с Финляндией нанесла Советскому Союзу косвенный, но от этого отнюдь не менее значимый военно-политический урон. В декабре 1939 г. именно агрессия против Финляндии стала причиной исключения СССР из Лиги Наций, а бомбардировки финских городов советской авиацией привели президента США Рузвельта к принятию решения о распространении на Советский Союз режима так называемого морального эмбарго (запрет на передачу авиационных вооружений и технологий). Все это еще более усилило международную изоляцию СССР, а также создало дополнительные проблемы в советском авиапроме (в особенности — в производстве авиационных моторов, традиционно базировавшемся на использовании американских технологий), причем происходило это накануне большой войны, накануне тяжелейших испытаний, ожидавших Советский Союз...

Трудно, если не сказать невозможно, представить себе американца или канадца, который ничего не знает о том, что армия его страны в годы Второй мировой войны воевала в Западной Европе. Трудно и невозможно представить себе француза или англичанина, не знающего о том, что в 1940 г. Франция была оккупирована вермахтом, а летом 1944 г. освобождена войсками союзников, высадившихся в Нормандии. По числу человеческих жертв советско-финляндская война (как было показано выше) вполне сопоставима с военными кампаниями в Западной Европе, и тем не менее даже среди выпускников исторических факультетов советских университетов трудно найти человека, который сможет назвать хотя бы примерные даты начала и конца этой войны, назвать ее основные этапы и результаты. Что же касается рядовых граждан, не связанных по роду своей деятельности с изучением военной истории, то среди них найти таких знатоков практически невозможно. И такая ситуация отнюдь не случайна.

В тоталитарном государстве право изучать и толковать события прошлого является исключительной привилегией правящей верхушки и ее пропагандистской прислуги. Именно поэтому история тоталитарного общества всегда непредсказуема. Для сталинско-брежневского руководства СССР финская война была тем эпизодом, который им меньше всего хотелось бы вспоминать. Ни в преступных замыслах кремлевских властителей, ни в позорных поражениях Красной Армии нельзя было найти достойный материал для «воспитания трудящихся в духе беззаветной преданности и любви к родной Коммунистической партии». Поэтому приказано было — забыть. Все и забыли.

На протяжении многих десятилетий война с Финляндией была для советского общества «затерянной», «неизвестной» (как сказал Твардовский — «незнаменитой») войной. За полвека не было снято ни одного художественного или документального кино- или телефильма, не учреждено ни одной медали для участников финской войны. В тех редчайших случаях, когда в художественной или документальной повести появлялось упоминание о боях на финском фронте в 1941 — 1944 годах, солдат противника без лишнего стеснения называли просто — «немецко-фашистские захватчики».

С другой стороны, тоталитарный режим требовал, чтобы в общих рамках «передовой социалистической науки и глубоко партийной культуры» существовала и историческая наука. И хотя конечный вывод всякого исторического исследования был известен заранее — «Советский Союз был прав, потому что он прав всегда», — толстые, часто многотомные, книжки по военной истории писались и издавались. Применительно к освещению событий советско-финляндской войны была выработана, «высочайше» санкционирована и неуклонно соблюдалась комбинация из следующих трех пунктов.

Во-первых, говорить об этой войне как можно меньше. Если можно — вообще не упоминать о ней. В доступной широкому кругу читателей литературе возможно краткое обсуждение темы «зимней войны», но никогда не войны 1941 — 1944 годов.

Во-вторых, применительно к «зимней войне» называть и трактовать ее как сугубо локальный (по месту и задачам) «вооруженный конфликт на Карельском перешейке». В доступной широкому кругу читателей литературе (в частности, во всех школьных и вузовских учебниках) не допускать даже малейших упоминаний о секретном протоколе к «пакту Молотова — Риббентропа», о так называемом Народном правительстве Демократической Финляндии и прочих событиях и фактах, раскрывающих реальные намерения сталинского руководства. Путем сокрытия всех значимых документов (следует отметить, что даже центральные газеты 1939—1940 гг. были изъяты из открытого доступа во всех публичных библиотеках СССР) изобразить широкомасштабную агрессию в виде локальной оборонительной акции.

В-третьих, твердо, категорически, не допуская никакой критики, отвергать всякую связь между первым («зимняя война» 1939—1940 гг.) и последующими этапами войны. Общепринятый в западной историографии термин «война-продолжение» объявить злобным измышлением антисоветских фальсификаторов истории. Боевые действия 1941 — 1944 гг. называть и трактовать исключительно и только как «участие финской армии в немецко-фашистской агрессии против СССР».

Глубокие общественно-политические перемены, произошедшие в Советском Союзе на рубеже 1980— 1990 годов, создали качественно новую ситуацию для ученых-историков. Появился доступ к таким источникам документальной информации, о которых раньше не приходилось даже мечтать. Появилась возможность делать собственные, непредвзятые выводы и без оглядки на цензуру делиться этими выводами с научной общественностью. Вспоминая сегодня атмосферу конца 80-х годов, можно сказать, что общество замерло в ожидании глотка долгожданной исторической правды. Оправдались ли эти надежды? На этот вопрос очень трудно дать взвешенный и однозначный ответ.

Если судить по количеству публикаций на военно-исторические темы, то их «бумажный вал» превзошел самые смелые ожидания. Прилавки книжных магазинов сегодня завалены горами исторических исследований, мемуаров, фотоальбомов, сборников документов — и тем не менее каждый месяц российские издательства выбрасывают на рынок по несколько десятков (а то и сотен) новых наименований военно-исторической литературы. Увы, ситуация с качеством и научной добросовестностью тиражируемых книг отнюдь не радужная. Свобода слова и печати, так неожиданно обрушившаяся на Россию, порою выражается в том, что совершенно некомпетентные люди при наличии денег или богатых спонсоров могут наполнять рынок своими графоманскими поделками. Дело дошло до появления такого невероятного жанра, как документальная фальшивка: печатаются «фотокопии» примитивно и грубо сфабрикованных «документов», издаются «дневники» никогда не существовавших «тайных советников Сталина», откуда-то появляются никому (включая ближайших родственников) не известные «мемуары» давно усопших людей... Говоря инженерным языком, «соотношение сигнал — шум» в современной российской историографии и исторической публицистике крайне неблагоприятное.

Оставляя за рамками данного обзора псевдоисторические сочинения, не создающие ничего, кроме «информационного шума», сосредоточим внимание на содержании «полезного сигнала». Не приходится отрицать значительные достижения в деле развития научной историографии советско-финляндской войны. Наиболее подробно разработаны вопросы, связанные с «зимней войной» 1939—1940 гг. Рассекречивание значительного массива архивных фондов позволило ввести в научный оборот документы, подробно описывающие как военно-политическую подготовку войны, так и ход боевых действий. Особый интерес представляют оценки и выводы, сделанные «по горячим следам» событий «зимней войны» высшим военно-политическим руководством СССР [20, 21]. На рубеже XX и XXI веков были изданы объемные сборники первичных документов [16, 17, 18]. Исключительно ценный материал, позволяющий точнее оценить цели и задачи сталинской политики в отношении Финляндии, содержится в многотомной серии документов внешней политики Советского Союза, издаваемой Министерством иностранных дел РФ [19]. В эти же годы были переведены на русский язык и изданы мемуары видных политических деятелей Финляндии, работы известных финских историков [22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 32].

Радикальное расширение доступной историкам источниковой базы позволило создать ряд крупных монографических исследований [14, 29, 30, 31, 33, 34, 35]. Изучая эти работы, нельзя не отметить определенную парадоксальность мышления некоторых российских историков. Например, признавая тот факт, что финская армия мирного времени по численности личного состава была в 60 раз, по количеству боевых самолетов — в 100 раз и по количеству танков — в 350 раз меньше Красной Армии, они тем не менее заявляют, что «военные приготовления Финляндии вызывали естественное беспокойство у правительства СССР». Другой автор объясняет это «беспокойство» следующим образом. «В Москве к военной угрозе со стороны Финляндии относились весьма серьезно — в военном отношении это государство значительно превосходило Эстонию и Латвию». Что ж, этот список можно было бы и продолжить, добавив к нему Люксембург, Монако и княжество Лихтенштейн...

Начало «зимней войны» описывается такими словами: «30 ноября 1939 г. войска Ленинградского ВО получили приказ отбросить финские войска от Ленинграда». Фраза построена так, как будто «финские войска» перешли границу, вторглись на советскую территорию и вышли к пригородам Ленинграда — после чего их и пришлось «отбрасывать»! Еще один характерный пример — абсолютно законное право руководства суверенной страны не подписывать договор, условия которого, по единодушному мнению правительства и парламента, противоречат государственным интересам Финляндии, современный российский историк комментирует следующим образом: «Демонстративная неуступчивость Финляндии и развернутая в мировой прессе кампания поддержки ее позиции не оставляли Москве иного выбора, кроме войны». Логика потрясающая: своей «неуступчивостью» жертва не оставила насильнику «иного выбора»?

Одним словом, точку в изучении истории «зимней войны» ставить еще рано. Многие вопросы (прежде всего — вопрос о подлинных мотивах, побудивших Сталина сначала начать войну, а затем прекратить ее, не достигнув ни одной из заявленных ранее целей) все еще остаются дискуссионными. И тем не менее огромное — в сравнении с советской историографией — продвижение вперед представляется очевидным и бесспорным.

Гораздо менее изученным остается тот этап советско-финляндской войны, который начался 25 июня 1941 г. и получил в финской историографии название «война-продолжение». Традиция тотального замалчивания имеет в этом случае давнюю историю. Начало было положено 65 лет назад Советским Информбюро, которое не сообщило советским людям ни о начале, ни (что совсем уже странно) о завершении этой войны! 26 июня 1941 г. в сводке Совинформбюро появилась одна-единственная фраза: «На советско-финляндской границе боевых столкновений наземных войск 26 июня не было» [36]. Даже глубокое знание советского пропагандистского «новояза» не позволит сделать из этой фразы вывод о том, что именно в этот день президент Финляндии Ристо Рюти официально заявил, что его страна вступила в войну с СССР. В сентябре 1944 г. Совинформбюро не проронило ни слова о прекращении огня, достигнутом 4—5 сентября, и заключении Соглашения о перемирии 19 сентября.

Возвращаясь в лето 1941 г., мы обнаруживаем ровно ТРИ сводки Совинформбюро, в которых хотя бы появляется слово «финский» в каком-нибудь падеже:

— вечернее сообщение 29 июня: «финско-немецкие войска перешли в наступление по всему фронту от Баренцева моря до Финского залива (применительно к событиям 29 июня это было явным преувеличением. — М.С.), стремясь прорвать наши укрепления по линии госграницы. Неоднократные атаки финско-немецких войск были отбиты нашими войсками»;

— утреннее сообщение от 28 июля: «Наша авиация бомбардировала также финский броненосец береговой обороны. Наблюдались прямые попадания 500 кг бомб и сильные взрывы»;

— вечернее сообщение от 21 сентября: «Финский броненосец береговой обороны «Ильмаринен», атакованный нашими кораблями в Финском заливе, напоролся на мины и затонул».

И это — все. Никаких других сообщений за три месяца (июль, август, сентябрь 1941 г.) войны, в ходе которой Красная Армия потеряла 190 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, не было. Правда, в сводках Совинформбюро изредка появлялись предельно короткие упоминания о боях на «ухтинском, кексгольмском, петрозаводском направлениях», но на этих «направлениях» Красная Армия вела бои или с безымянным «противником», или с «германскими войсками».

По сей день в России не вышло ни одной серьезной монографии (подобной указанным выше крупным исследованиям «зимней войны»), в которой бы история войны 1941 — 1944 гг. стала предметом комплексного, непредвзятого исследования. Более того, приоритет пропаганды над научным исследованием в последние годы даже усиливается. Вероятно, это связано с общим изменением настроений в российском обществе, в котором «комплекс неполноценности», вызванный прогрессирующим отставанием страны — теперь уже не только от Западной Европы, но и от бурно развивающихся государств Азии и Латинской Америки, — причудливо переплетается с великодержавными, имперскими амбициями. В такой отравленной атмосфере критика сталинской внешней политики начинает восприниматься как «проявление русофобии», а знакомые еше с советских времен нетерпимость и агрессивное невежество дополняются несвойственной ранее даже коммунистической пропаганде словесной разнузданностью.

Приведем один, но достаточно характерный пример. В последние годы на страницах российских СМИ замелькало имя некоего «финского социолога» Йохана Бэкмана. Молодого (1972 г.р.) человека представляют читателям как «признанного специалиста по России, который с 1993 года часто бывает в Санкт-Петербурге, где живет месяцами, занимаясь научной работой». В наиновейшем (вышел в свет в 2006 г. под редакцией В.Н. Барышникова) сборнике, посвященном истории советско-финляндских отношений, можно ознакомиться и с плодами этой «научной работы».

В своей статье Й. Бэкман требует, чтобы в основу изучения истории советско-финляндской войны было положено «признание того, что финны были фашистскими оккупантами, что Финляндия вела в Советской Карелии жестокую расовую войну, что оккупационному правительству чуждо было что-либо человеческое, а чудовищной целью являлось совместно с нацистской Германией стереть русских с лица земли» [35]. Да, подобная риторика была бы вполне уместна во фронтовой дивизионной «многотиражке». На войне, как на войне — военная пропаганда во все времена строится на утверждении, что противнику «чуждо что-либо человеческое». Странно, однако, смотрятся подобные высказывания в научной публикации 2006 года. Примечательно и то, что «месяцами живущий в Санкт-Петербурге финский социолог» основал в Хельсинки «Институг Йохана Бекмана», под эгидой которого, в частности, вышла книга Н.И. Барышникова [39], содержащая пусть и не столь одиозные, но весьма далекие от научной объективности оценки и выводы.

Казалось бы, тесное сотрудничество российских и финских историков из двух соседних городов следует только приветствовать, если бы оно не развивалось по образцу старого анекдота, хорошо известного каждому, кто родился в СССР:

«Встретились русский с американцем и начали спорить — у кого в стране свободы больше ?

Вот я, говорит американец, могу выйти на лужайку перед Белым домом и орать во все горло: «Президент Америки дурак!» И мне за это ничего не будет.

Нашел, чем удивить, отвечает ему русский, я тоже могу выйти на Красную площадь в Москве и орать: «Президент Америки дурак...»

Примеров такого «анекдота» в изучении истории финской войны немало. Хельге Сеппяля, профессиональный военный и военный историк, 18-летним юношей в качестве солдата финской армии оказался в оккупированном Петрозаводске, где он нес службу в 1942—1944 годах. Драматические переживания тех лет побудили господина Сеппяля к написанию книги под названием «Финляндия как оккупант» [27]. Появление книги Сеппяля (точнее говоря, крайне предвзятый и односторонний подход автора к исследуемой проблеме) стало в Финляндии причиной подлинного общественного скандала. В ходе презентации книги даже сотрудники полиции не смогли уберечь историка от разгневанных финских бабушек, ветеранов женской добровольческой организации «Лотта Свярд» [35].

Казалось бы, именно российские историки могли во многом дополнить и уточнить исследование Х.Сеппяля. Прежде всего, принимая во внимание тот факт, что оккупированная финскими войсками территория была насильственно отторгнута от Финляндии в результате «зимней войны», следовало бы написать книгу под названием «Советский Союз как оккупант». Заслуживает внимания и вопрос о том, откуда вообще взялось «местное население», которое финские захватчики сгоняли с «родных мест» в 1941 году — если в лютую стужу зимы 1940 г. порядка 400 тыс. человек ушло с отступающей финской армией, а на «освобожденных территориях» осталось не более 2 тыс. местных жителей? [41] Рассказы Сеппяля о тяжелых условиях жизни и мизерных продовольственных пайках следовало бы дополнить информацией об условиях жизни и величине пайков по другую линию фронта, в советской Карелии. Например, докладной запиской начальника УНКВД Карело-Финской Республики от 11 июня 1942 года:

«В течение мая с.г. населению Пудожского района выдавалось с большими перебоями по 200—300 г хлеба на человека. Других продуктов не выдавалось. Систематическое недоедание в течение двух месяцев создало массовое истощение значительной части населения, а на почве этого и рост смертности. В апреле с. г. по району умерло 238 человек, из них детей до одного года — 67 человек. В связи с такими явлениями в районе заметно снизилась трудовая дисциплина...» [49]

Наконец, объективное обсуждение финского оккупационного режима совершенно немыслимо без учета того главного фактора, который и вызвал такие противоправные и негуманные действия финских военных властей, как насильственное переселение населения и создание лагерей для перемещенных лиц. Речь идет, разумеется, о так называемых карельских партизанах, т.е. о диверсионных отрядах НКВД, терроризировавших мирное население Финляндии и Карелии. Одним словом, фронт работ для российских историков огромный. Увы, пока же все ограничилось переводом на русский язык и публикацией книги X. Сеппяля, каковая активно используется как сборник тенденциозных цитат.

Гораздо большая известность выпала на долю другой книги. Финский историк, научный сотрудник Финской академии, профессор Мауно Йокипии написал в 1987 году объемное, 700-страничное исследование, посвященное предыстории «войны-продолжения» [26]. Своей целью историк поставил выявить «собственный вклад Финляндии в развязывание войны», о чем, по его мнению, «финскому народу ни тогда, ни позднее не сообщалось». С огромным старанием и скрупулезностью профессор Йокипии собрал все факты и фактики, связанные с германо-финляндским военным сотрудничеством 1940—1941 гг. Выводы, к которым пришел автор монографии, сводятся к тому, что «в напряженной ситуации после начала «Барбароссы» у Советского Союза в конце концов не выдержали нервы, и он первым нанес удар». Короче говоря, Финляндия в очередной раз «не оставила Советскому Союзу иного выбора»...

Можно спорить о том, соответствуют ли выводы Йокипии тем фактам, которые он же сам и собрал в своем исследовании. В частности, уже высказывалось мнение, что «взгляд автора монографии на причины возникновения советско-финской войны 1941—1945 гг. полностью опровергается документально-историческим материалом, подробно и добросовестно изложенным в его работе» [42]. Следует отметить и очевидную противоречивость позиции историка. Явно осуждая действия финского руководства, он в то же время констатирует, что «на германский путь встали не безколебаний — ему не было альтернативы». А если «альтернативы не было», то что же в таком случае является предметом дискуссии и, тем более, политической критики? Наконец, уже в 1993 г. все тот же М.Йокипии, полемизируя на страницах финской газеты «Keskisuomalainen» с советским историком Н.И. Барышниковым, заявил, что «если бы не было в 1939— 1940 гг. «зимней войны», то, по всей вероятности, в ходе немецкого наступления осенью 1941 г. на Ленинград в тылу его находилась бы нейтральная Финляндия и мирная граница по реке Сестра» [43].

Следует обратить внимание и на год издания книги (1987 г.), и неизбежно связанное с этим отсутствие у профессора Йокипии доступа к той информации о планах и действиях советского военно-политического руководства, которая была рассекречена и введена в научный оборот в середине 90-х годов. Казалось бы, именно современным российским историкам следовало дополнить картину событий последних мирных месяцев 1941 года теми фактами, которые «советскому народу ни тогда, ни позднее не сообщались». Более того, как раз приглашением к такому сотрудничеству профессор Йокипии и закончил свою книгу: «Обсуждение того сложного времени, конечно же, на этом не заканчивается... Третий масштабный этап, базирующийся на открывающихся архивах России, еще впереди... Лишь неподкупная память может помочь народам, строящим свое будущее на фундаменте прошлого. Это, конечно же, в равной мере относится ко всем сторонам прежнего конфликта» [26].

«Неподкупная память...» Остается только удивляться простодушной наивности западных историков, которые никак не могут (не хотят?) понять простой факт: их нынешние российские «коллеги», к которым они обращаются со словами «господин профессор», никакие не «господа», а самые настоящие «товарищи», испытанные бойцы «идеологического фронта партии», ставшие «профессорами» на кафедрах марксизма-ленинизма и истории КПСС.

Призыв профессора М. Йокипии был ими «услышан» следующим образом. В год выхода книги на нее никто в СССР особого внимания не обратил. Советская историография не нуждалась тогда в «сборнике компромата» на внешнюю политику Финляндии — и без того «все знали», что Финляндия виновата во всем. Ситуация изменилась через 10 лет, когда в постперестроечной России стала возможной публичная дискуссия о роли сталинской империи в развязывании Второй мировой войны. В 1999 году монографию М.Йокипии вспомнили, перевели и издали на русском языке. Предвзятость проявилась уже на обложке, в том, как было переведено название книги. «Jatkosodan synty» дословно означает «рождение (возникновение, создание) войны-продолжения». Но поскольку в советской историографии использование термина «война-продолжение» приравнивалось к акту «идеологической диверсии», название книги Йокипии перевели как «Финляндия на пути к войне». В конечном итоге монументальный труд М.Йокипии разодрали на «цитаты», предвзятое использование которых «украшает» ныне едва ли не каждую публикацию, посвященную теме 25 июня 1941 г.

Дальше — больше. В 2003 г. профессор В.Н. Барышников (сын вышеупомянутого Н.И. Барышникова) издал книгу под названием «Вступление Финляндии во Вторую мировую войну. 1940—1941» [44]. По обшей направленности книга представляет собой развернутое на 326 страниц «обвинительное заключение по делу Финляндии», в котором обильно цитируемые фрагменты из работ Йокипии и Сеппяля гармонично дополняются воспоминаниями бывшего резидента сталинской разведки Е.Синицина. Например, приводится подслушанный в здании финляндского представительства в Москве разговор, участники которого «высказывались довольно определенно, что в случае нападения Германии на Советский Союз Финляндия не будет на русской стороне». Очень интересно. Начальники тех, кто устанавливал «жучки», рассчитывали на что-то другое? Они надеялись на то, что ограбленная и изнасилованная Финляндия бросится спасать насильника? Но что самое удивительное — три года спустя все тот же В.Н. Барышников написал, что «у финляндского руководства не оставалось других вариантов политического развития, кроме как пойти по пути военно-политического сотрудничества с Германией» [35].

В целом же ситуацию, сложившуюся в современной российской историографии «войны-продолжения», можно обрисовать таким образным сравнением. Представим себе телевизионный репортаж о поединке двух боксеров, из которого методами компьютерной графики (техника сегодняшнего дня это вполне позволяет) убрали одного из участников. Что же мы увидим на экране? Здоровенный детина с перекошенным от необъяснимой злобы лицом прыгает в нелепой позе по рингу и при этом машет кулаками в уродливых перчатках... Именно так изображаются действия финских руководителей в последние предвоенные месяцы: они все время мечутся, едут то в Берлин, то в Зальцбург, то в Киль, ведут тайные переговоры с немецкими генералами, начинают скрытую мобилизацию... Что же при этом делает ВТОРАЯ СТОРОНА будущего конфликта? Она занята исключительно «мирным созидательным трудом»?

Задача данного исследования состоит в том, чтобы «вернуть на ринг второго боксера». При этом автор ни в малейшей мере не претендует на роль арбитра, и уж тем более — на роль «прокурора», решающего, были ли действия руководства Финляндии адекватными реальной угрозе, или оно (руководство) вышло за рамки необходимой самообороны. Более того, «финская составляющая» вопроса будет рассмотрена лишь в самой малой степени. И не только потому, что российскому историку естественнее и проше заниматься изучением документов истории своей страны, составленных на русском языке. Просто в паре СССР — Финляндия роль ведущего неизбежно принадлежала огромной 200-миллионной мировой державе, в то время как Финляндия могла лишь более-менее успешно реагировать на действия своего могучего соседа. В той же пропорции, вероятно, должны распределяться и усилия российских исследователей. В противном случае мы оказываемся в ситуации, о которой две тысячи лет назад было сказано: «Лицемер! Что ты ищешь соринку в глазу брата своего, а бревно в своем глазу не замечаешь?»

Из всего огромного многообразия вопросов, связанных с историей советско-финляндского противостояния в 1940— 1941 гг., в данной работе будет рассмотрена лишь малая их часть, а именно: стратегическое планирование, оперативное развертывание и боевые действия Красной Армии в первые недели войны (июнь — июль 1941 гг.). Особое внимание будет уделено событиям 25 июня 1941 г., т.е. тому массированному удару советской авиации по объектам Финляндии, который и послужил поводом к объявлению войны. Не пытаясь объять необъятное, автор, тем не менее, счел необходимым дополнить основной материал кратким, конспективным изложением истории советско-финляндских отношений 1918—1939 гг. и столь же кратким обзором хода боевых действий «зимней войны» и летней кампании 1944 г. Все это позволит включить драматические события лета 1941 г. в общий исторический контекст.

Выбор именно такого, «военного» угла зрения, имеет две причины. Первая связана с характером использованных автором источников — это, главным образом, документы военных архивов: Центрального архива Министерства обороны (ЦАМО, г. Подольск) и Российского Государственного военного архива (РГВА, г. Москва).

Вторая причина заслуживает более подробного пояснения. Дело в том, что советско-финская война, начавшаяся 25 июня 1941 г., происходила в рамках другой, большой войны, являясь ее неотъемлемой составной частью. Красная Армия, которая в июле 1941 г. вела боевые действия в Карелии, — это таже самая армия, с тем же вооружением, тем же командным составом, той же системой боевой подготовки, что и разгромленные летом того же 1941 года армии Прибалтийского, Западного и Киевскою военных округов. Причины их разгрома по сей день остаются в центре ожесточенной научной и общественной дискуссии. Как известно, чаще других называются следующие причины:

— внезапное нападение противника;

— неотмобилизованность частей и соединений войск западных округов;

— техническое превосходство вооружений немецкой армии и авиации;

— первый и внезапный удар по аэродромам базирования советской авиации, позволивший германским ВВС сразу же захватить господство в воздухе;

— двухлетний опыт ведения современной войны, накопленный вермахтом и люфтваффе к моменту вторжения в СССР.

Не будем сейчас отвлекаться на обсуждение достоверности этих тезисов. Ряд современных российских историков (в том числе и автор данной книги) подробно и аргументированно показали ошибочный, если не преднамеренно лживый, характер этих утверждений [47, 48]. Для целей данного исследования гораздо важнее другое. Если мы посмотрим на весь вышеперечисленный перечень «причин» катастрофического разгрома Красной Армии, то мы обнаружим, что ни один из этих факторов не может быть применен к описанию хода боевых действий (т.е. поражения Красной Армии) на «финском фронте». Ни один.

Боевые действия начала советская сторона, причем начала как раз внезапным авиаударом по финским аэродромам. Активная фаза боевых действий наземных войск началась в первых числах июля, т.е. через 10 дней после объявления в СССР открытой мобилизации (не говоря уже о скрытой мобилизации и развертывании войск Ленинградского ВО, о чем пойдет речь далее). Не приходится даже говорить о каком-либо «техническом превосходстве» нищей финской армии. Что же касается «опыта ведения современной войны», то обе противостояшие стороны приобретали его в одно и то же время и в одном месте — на заснеженных полях сражений «зимней войны» 1939—1940 гг.

Таким образом, изучение хода боевых действий на финском фронте дает нам уникальную возможность взглянуть на Красную Армию образца 1941 года в благоприятнейших для нее условиях: заранее отмобилизованные войска начинают боевые действия в выбранный ими момент, по планам собственного командования, против противника, значительно уступающего в технической оснащенности. Можно сказать, что анализ реальных событий финской войны может послужить в качестве «машины времени», позволяющей ответить на сакраментальный вопрос советской истории: «А что было бы, если бы внезапного нападения немцев утром 22 июня 1941 г. не было?»

Прежде чем перейти, наконец, к изложению основного материала, остается только определиться с терминами.

Во избежание обвинений в предвзятости автор предлагает использовать в дальнейшем для обозначения событий июня—ноября 1941 г. абсолютно нейтральное, безоценочное определение: «2-я советско-финская война». Соответственно, боевые действия лета 1944 года будут называться «3-я советско-финская война». Таким образом, настоящее исследование посвящено истории начала 2-й советско-финской войны.

Принятый и устоявшийся в отечественной исторической литературе термин «финская» (финская армия, финская война, финская авиация) будет использован и в этой книге. Но при этом не следует забывать о том, что политически корректным и исторически правдивым был бы термин «финляндский» (Финляндия — страна двуязычная, и в ее армии, кроме финнов, воевали граждане многих национальностей, а в дни «зимней войны» — и многочисленные иностранные добровольцы).

Определенные сложности создают и метаморфозы топонимики театра военных действий. На момент начала 2-й советско-финской войны большая часть территории Карельского перешейка входила в состав Карело-Финской ССР. На всей территории К-Ф ССР были сохранены прежние (финские) географические названия, поэтому, читая документы командования Ленинградского военного округа, мы видим россыпь труднопроизносимых финских топонимов. После окончания 3-й советско-финской войны весь Карельский перешеек был передан в состав Ленинградской области, и его топонимика в 1949 году была радикально «русифицирована». Кексгольм превратился в Приозерск, Койвисто — в Приморск, Энсо — в Светогорск, Антреа — в Каменногорск и т.д. Примечательно, что на Онежско-Ладожском перешейке (т.е. в административных границах нынешней Карельской АССР) Вуонтеленмяки, Питкяранта, Найстенъярви и прочие места остались при своих исконных названиях.

В настоящей книге принята следующая система: географические названия будут всегда приводиться в том виде, как они были указаны в оригинальных документах, с указанием современных названий в скобках. Под словами «Приладожская Карелия» будет пониматься территория северо-восточного побережья Ладожского озера (Сортавала, Питкяранта, Олонец) и Онежско-Ладожского перешейка (Лоймола, Суоярви, Петрозаводск). Территория к северу от Онежского озёра (Медвежьегорск, Реболы, Кемь, Кестеньга) будет называться Беломорская Карелия. Треугольник суши между Финским заливом и западным берегом Ладожского озера (Выборг, Кексгольм, Ленинград) будем называть так, как он и назывался в документах советского командования: Карельский перешеек или сокращенно — Карперешеек.

Своим приятным долгом автор считает выразить искреннюю благодарность за разностороннюю помощь в работе друзьям и коллегам: Е. Балашову, А. Завальному, Л. Лурье, М. Мельтюхову, Л. Наумову, М. Поваляеву, А. Степанову, С. Тиркельтаубу, А. Хенинену (A. Heninen), M. Шаули.

Важную роль в создании книги оказали творческая дискуссия и документальные материалы, предоставленные К.Ф. Геустом (C.F. Geust), которому автор выражает глубочайшую признательность.

В книге использованы документы и материалы, собранные в результате многолетнего труда ведущими и составителями интернет-сайтов: «Военная литература» (militera.lib. ru), «Мехкорпуса РККА» (mechcorps.rkka.ru), «Уголок неба» (airwar.ru), «Рабоче-Крестьянская Красная Армия» (rkka.ru), «Солдат» (soldat.ru), «Вторая мировая война» (weltkrieg.ru), www.ilpilot.narod.ru, www.eismeerfront.com, www.battlefield, ru, www.depvladimir.narod.ru.

Часть 1. ПЕРВАЯ ПОПЫТКА

Глава 1.1 ФИНЛЯНДИЯ, КАРЕЛИЯ, РОССИЯ

Взаимное и по большей части мирное сосуществование восточнославянских и финноугорских народов имеет долгую историю. Многое уже забыто, затеряно во мгле веков. Мало кто сегодня вспомнит о том, что глухие муромские леса, в которых посвистывал лихой Соловей-разбойник из старинных русских былин, получили свое название от финского племени мурома. А Чудское озеро, на берегах которого русский князь Александр Невский совершал свои ратные подвиги, названо по имени финского племени чудь. Да и топоним «Москва», по мнению большинства специалистов, имеет финское происхождение. Что же касается межгосударственных отношений России и суверенной независимой Финляндии, то они, на удивление, молоды — им нет еще и 100 лет. До 1917 года территория традиционного расселения народа суомалайсет (народ Суоми), который сформировался в начале 2-го тысячелетия новой эры на основе слияния племенных групп сумь, емь, корела, входила в состав шведского королевства, а позднее — Российской империи. Древнейшая из достоверно известных границ была установлена Орешковецким мирным договором 1323 года, заключенным между Великим Новгородом и Швецией. Согласно этому договору южная и восточная части Карельского перешейка (с городом Корела, он же Кексгольм, он же Кякисалми, он же нынешний Приозерск) признавались новгородскими землями.

Первый шаг на долгом пути завоевания Финляндии сделал Петр Первый: длившаяся 21 год на огромных пространствах от Балтики до Полтавы война между Россией и Швецией (так называемая Северная война) закончилась в 1721 году подписанием Ништадтского мирного договора, по которому Карельский перешеек (в примерных границах современной Ленинградской области) отошел к России. Многолетняя опустошительная война в равной мере разорила и русские, и финские земли: четверть крестьянских хозяйств Финляндии оказались заброшенными, да и России «славная эпоха царя-реформатора» стоила сокращения населения на одну треть... Новая череда русско-шведских войн, которые вели полунемцы и немки, сменявшие друг друга на русском престоле, закончилась в 1809 году включением всей территории современной Финляндии в состав Российской империи. Правда, условия и порядок этого включения был весьма нетрадиционным. Финские земли вошли в состав империи как единое целое, получившее звучное название «Великое княжество Финляндское». И хотя титул Великого князя Финляндского достался императору российскому, сама Финляндия получила права широкой автономии.

На первом заседании Собрания представителей 4 сословий (сейма Финляндии) в городе Порвоо был зачитан специальный манифест, в котором Александр I торжественно провозгласил особые милости: Финляндия сохраняла свое лютеранское вероисповедание, свои прежние (т.е. шведские) законы, судебную систему и местное самоуправление. Вводить новые законы или изменять прежние царь обещал только с согласия сейма. Административная автономия дополнялась экономической: Финляндия имела отдельную таможню, отдельные от общероссийского бюджет и налоговую систему, а с 1878 г. и свою отдельную денежную систему. Конкретное наполнение всех этих автономных прав реальным содержанием непрерывно менялось в соответствии с изменениями внутренней и внешней политической конъюнктуры. С 1820 по 1863 г. сейм не собирался ни разу, в 1850 г. был введен запрет на издание книг на финском языке (кроме сельскохозяйственной и религиозной литературы). Эпоха либеральных реформ 60-х годов значительно изменила ситуацию в Финляндии: школьная реформа (1866 г.) ликвидировала церковный контроль над начальным образованием и ввела обучение на финском языке; новый Устав сейма (1869 г.) установил периодичность обязательных созывов сейма (один раз в 5 лет, а с 1882 г. — раз в 3 года); городская реформа (1873 г.) установила выборность органов местного самоуправления.

Политическая реакция эпохи царствования Александра III также не замедлила сказаться на Финляндии. В феврале 1899 г. специальным манифестом российский император присвоил себе право издавать обязательные для Финляндии законы без согласия сейма. Активную политику, направленную на практически полную ликвидацию автономных прав и насильственную русификацию Финляндии, проводил генерал-губернатор Бобриков, оставивший по себе долгую и недобрую память. Сорок лет спустя в припеве знаменитой финской песни военных лет рефреном повторялась фраза: «Нет, Молотов, нет, Молотов! Ты врешь даже больше, чем Бобриков...» Революция 1905 года радикально изменила ситуацию как в России, так и в Финляндии. 22 октября Николай II вынужден был подписать манифест об отмене всех законов царского правительства, принятых после февраля 1899 г. без согласия сейма. 20 июня 1906 г. был принят новый Устав сейма Финляндии, предусматривавший ликвидацию системы сословного представительства и создание однопалатного парламента, избираемого на основе всеобщего прямого равного избирательного права всеми гражданами с 24-летнего возраста. Стоит отметить, что уже на парламентских выборах 1907 года финские социал-демократы получили 80 мест из 200, а на выборах в 1916 г. больше половины— 103 места из 200. Народ, национальный характер которого стал синонимом спокойствия и хладнокровной рассудительности, сделал выбор в пользу социального прогресса в рамках законности и порядка, в то время как по другую сторону границы стремительно росли экстремистские настроения (как известно, на первых и единственных выборах в Учредительное собрание России оглушительную победу получили левые радикалы — эсеры и большевики, — собравшие вместе более четырех пятых голосов избирателей).

Не оставалась неизменной в XIX веке и линия административной границы Великого княжества Финляндского.

В 1811 году Выборгская губерния (т.е. Карельский перешеек) была передана в состав Финляндии. В 1864 году император Александр II решил еще раз подкорректировать границу и передал городок Сестрорецк (в 30 км от Санкт-Петербурга) на территорию России, причем в полном соответствии с позднейшей советской формулой «в ответ на многочисленные пожелания трудящихся» («мастеровые и прочие жители принадлежащего казне Российской Сестрорецкого Оружейного завода суть российские подданные и незнакомы с языком и законоположениями Финляндии»). Тогда же городок Печенга (Петсамо) с его укрытыми под вечной мерзлотой кладовыми никеля был включен в состав Финляндии. Вся эта история не может не вызвать ассоциации с деяниями Никиты Хрущева, который одним росчерком пера передал полуостров Крым из одной части советской империи (РСФСР) в другую (УССР), ни на минуту не задумавшись о том, что все империи не вечны...

Российская империя рухнула в конце 1917 г., не выдержав напряжения кровопролитной мировой войны и внутренней смуты. В условиях нарастающего хаоса в России финский парламент 6 декабря 1917 принял декларацию об объявлении Финляндии независимым государством. 31 декабря (здесь и далее все даты приведены по новому календарю) 1917 г. Совет Народных Комиссаров РСФСР признал независимость Финляндии, 4 января 1918 постановление СНК было утверждено ВЦИК. Легкость и быстрота, с которой правительство Ленина решило многовековой вопрос создания суверенного финляндского государства, не были случайными. Они полностью соответствовали тому курсу на возможно более полное разрушение всех государственных структур Российской империи, который захватившие власть большевики проводили по всем направлениям. И в этом смысле лозунг «право наций на самоопределение вплоть до отделения» ничуть не уступал по эффективности совершенно уже гениальному «грабь награбленное». Ленин отчетливо понимал, что наступило «время разбрасывать камни», и чем больше и дальше их разбросают, тем легче будет ему удержать власть на остающемся под его контролем центральном плацдарме. «Вопрос о том, как определить государственную границу теперь, на время — ибо мы стремимся к полному уничтожению государственных границ — есть вопрос не основной, не важный, второстепенный. С этим вопросом можно подождать и должно подождать» (В.И. Ленин, ПСС, т. 40, стр. 43). «Для интернационалиста вопрос о границах государств есть вопрос второстепенный, если не десятистепенный... Важны другие вопросы, важны основные интересы пролетарской диктатуры» (В.И. Ленин, ПСС, т. 40, стр. 19).

Эта хитрая «диалектика» представляла собой ключ (правильнее сказать, воровскую отмычку), при помощи которого позднее было успешно произведено обратное «собирание камней». Обеспечение «основных интересов пролетарской диктатуры» требовало, само собой, расширения территории и приумножения народонаселения, находящегося под властью «диктатуры пролетариата», каковая диктатура находила свое наиболее адекватное и полное выражение в диктатуре единственной истинно пролетарской партии, т.е. партии самого Ленина (вскоре эта партия стала вполне официально именоваться «партией Ленина — Сталина»). А постольку, поскольку «вопрос о границах государств есть вопрос десятистепенный», то и расширять территорию «первого в мире государства рабочих и крестьян» можно и должно было, не обращая никакого внимания на устаревшие, «временные» границы других государств. Во всей этой безупречной схеме был один-единственный изъян: другие страны и народы еще не прониклись революционной пролетарской сознательностью и поэтому не были готовы игнорировать свои границы и свои государственные интересы. Для преодоления этой «несознательности» и была создана Рабоче-крестьянская Красная Армия, в которую уже к 15 июня 1920 г. было принудительно мобилизовано 6,7 млн. человек (9, стр. 44). Опираясь на такую подавляющую военную мощь. Советская Россия к концу 1921 г. помогла установить подлинную «пролетарскую диктатуру» — т.е. оккупировала территорию и ликвидировала национальные органы власти — в Украине, Грузии, Армении и во всех прочих больших и малых «республиках», независимость которых Ленин с легкостью необыкновенной признавал в 1917—1919гг.

По всей логике событий, такая же судьба ждала и независимую Финляндию. Более того, если Армению, Бухару или какую-нибудь «Семиреченскую республику» от Центральной России отделяли многие тысячи километров, то Финляндия была совсем рядом с главным центром большевистской диктатуры, революционным Петроградом, а в Гельсингфорсе (Хельсинки) бесчинствовали толпы матросов Балтийского флота, пьяных от спирта, кокаина и вседозволенности. Всего на территории Финляндии в связи со все еще продолжающейся мировой войной находилось не менее 40 тыс. российских солдат и матросов. Анархия, в пучину которой к концу 1917 г. окончательно погрузилась русская армия, несомненно, снижала значимость русских войск в Финляндии как боевой единицы — зато это был прекрасный источник «бесхозного» вооружения и «активистов» для формирующейся Красной гвардии, численность которой к концу января составляла уже 30 тыс. человек [22]. Руководство финской социал-демократической партии находилось в полной растерянности, повторяя таким образом трагический опыт русских «меньшевиков». В ночь на 28 января 1918 г. в Хельсинки началась революция. В первые часы события развивались в полном соответствии с петроградским Октябрьским образцом: отряды Красной гвардии начали с захвата банков, мостов и вокзалов, правительственных учреждений. За несколько дней мятежники поставили под свой контроль столицу и основные центры южной промышленно развитой части страны: Турку, Тампере, Выборг. Законное правительство, сформированное парламентом 26 ноября 1917 г., вынуждено было бежать на север, в крестьянские районы Финляндии.

Такое развитие событий нашло горячую поддержку в советской России. В помощь Красной гвардии Финляндии шли эшелоны с оружием и моряками-балтийцами. Для наступления на Карельском перешейке, с рубежа реки Вуокси, в Петрограде были сформированы отряды Красной гвардии численностью 10 тыс. человек. Номинальным командующим «всеми вооруженными силами Финляндии» числился бывший прапорщик Ээро Хаапалайнен, но фактически финской Красной гвардией командовал полковник русской армии Свечников. Разнообразная военная помошь была дополнена помощью политико-дипломатической: 1 марта 1918 г. в Петрограде с руководителями вооруженного мятежа был подписан «Договор об укреплении дружбы и братства между РСФСР и Финляндской социалистической рабочей республикой». В числе «уполномоченных представителей», подписавших этот договор, был и И. Джугашвили-Сталин. Именно так была записана фамилия будущего владыки советской империи. Еще одна интересная деталь — в п. 18 Договора право разрешения всех возникающих между советской Россией и «социалистической Финляндией» разногласий передавалось такому авторитетному третейскому суду, «председатель коего назначается правлением шведской левой социал-демократической партии» [37]. Все, казалось, шло к тому, чтобы в положенный час «социалистическая рабочая Финляндия» вошла в «братскую семью советских республик». Но этого не произошло. Почему? Едва ли история позволяет найти точные и однозначные ответы на подобные вопросы. Но одну из многих причин мы можем назвать по имени. Имя это будет непривычно длинным для русского слуха: Карл Густав Эмиль барон Маннергейм.

Об этом человеке, оставившем столь яркий след на многих событиях бурного и безумного XX века, написаны тысячи книг и статей. Многие из них переведены на русский язык, например [68, 69]. Самый яркий литературный памятник Маннергейм воздвиг себе сам, написав свои знаменитые «Мемуары» [22]. Не пытаясь объять необъятное, отметим лишь несколько важных для нашего исследования моментов из феерической истории жизни К. Г. Маннергейма.

Он родился 4 июня 1867 г. в родовом имении шведских баронов Маннергеймов на юго-западе Финляндии, недалеко от Турку. Прадед будущего маршала, Карл Эрик Маннергейм в 1807 г. возглавлял делегацию, которая успешно провела в Санкт-Петербурге непростые переговоры об условиях перехода Финляндии от Швеции к Российской империи. Отец будущего маршала, барон Карл Роберт Маннергейм женился на Элен фон Юдин — дочери шведского промышленника (вероятно, немецкого происхождения). В их семье родилось семеро детей. Родным языком Карла и Элен был шведский, но, желая дать детям блестящее европейское образование, они постоянно разговаривали с ними на английском и французском языках. На родной и привычный шведский разрешалось перейти лишь по воскресеньям! Финский язык будущий маршал и президент Финляндии выучил уже в зрелом возрасте как иностранный и говорил на нем с заметным акцентом до конца своих дней (его мемуары были написаны на шведском и переведены на финский). Дворянское звание и родовое поместье отнюдь не обеспечили юному Карлу Густаву безбедного существования: его отец, разорившись в пух и прах на неудачных коммерческих операциях, в 1880 году уехал с любовницей в Париж, бросив семью без средств к существованию. Не выдержав такого потрясения, в следующем году умерла мать, и 14-летний мальчик остался фактически сиротой. Родственники пристроили Карла Густава в кадетское училище скорее всего потому, что обучение и содержание там было бесплатным.

Из кадетского училища в Хамине будущего маршала выгнали за безобразное поведение и самовольные ночные походы в город. В 1887 году, выучив за один год русский язык, Карл Густав поступил в престижную Николаевскую кавалерийскую школу в Петербурге. В столице империи высокий, красивый, разнообразно одаренный отпрыск шведского баронского рода сделал головокружительную карьеру. Через два года после окончания военной учебы в 1891 г. он был зачислен в элитный лейб-гвардии кавалерийский полк, и на церемонии коронации Николая II в 1896 г. Маннергейм гарцевал верхом во главе торжественной процессии. Как и положено блестящему аристократу, Маннергейм был большим знатоком и ценителем породистых лошадей. Эта страсть, а также и широкие связи в высшем свете позволили Густаву Карловичу (именно так его имя писалось в России) в возрасте 30 лет получить высокую должность в управлении царских конюшен. Он лично закупал скаковых лошадей для царской семьи и даже удостоился в связи с выполнением этих поручений аудиенции у германского императора Вильгельма. Когда началась Русско-японская война, Маннергейм добился отправки в действующую армию. С японского фронта лейб-гвардии ротмистр вернулся в чине полковника. В 1906 г. Генеральный штаб поручил барону Маннергейму возглавить секретную экспедицию, которая должна была под видом этнографических исследований изучить китайско-тибетский театр военных действий. Экспедиция продолжалась два года, а после ее успешного завершения Маннергейм был удостоен аудиенции у российского императора, которая вместо установленных 20 минут продолжалась более полутора часов. Начало Первой мировой войны Маннергейм встретил в звании генерал-майора и должности командира лейб-гвардии Его Величества Варшавской кавалерийской бригады, в 1916 году, уже в звании генерал-лейтенанта, он командует конным корпусом в армии Брусилова.

В общей сложности 30 лет шведский барон прослужил верой и правдой в русской армии. Вероятно, его можно назвать русским генералом на тех же основаниях, по которым в многонациональной Российской империи русскими считались полководец Багратион, мореплаватель Крузенштерн, писатель фон Визин, языковед Даль, художник Левитан, министр Витте. В любом случае, генерал Маннергейм был ничуть не менее «русским», нежели член ЦК партии большевиков И. Джугашвили (Сталин). Глубокая, искренняя и непреходящая ненависть Маннергеима к большевикам не имела ничего общего ни с финским шовинизмом, ни, тем более, с какой-либо формой русофобии. Да и о какой русофобии можно было говорить, принимая во внимание национальный состав большевистского руководства, составленного по большей части из евреев, грузин, поляков, латышей, венгров...

Портрет Маннергеима стал бы гораздо более привлекательным по меркам XXI века, если бы мы могли сказать, что только глубокие демократические убеждения генерала отвратили его от тоталитарной идеологии и практики коммунизма. Но это будет неправдой. Глубокая неприязнь, которую Маннергейм испытывал к российским большевикам, а затем к германским фашистам, была не чем иным, как естественным со стороны блестящего аристократа неприятием беззаконной власти разнузданной черни. По своим политическим взглядам барон Маннергейм был скорее сторонником «просвещенной» конституционной монархии, нежели парламентской демократии, а «свобода», о которой он часто говорит в своих мемуарах, понималась им (на наш взгляд) как свободно взятая на себя обязанность аристократической элиты заботиться о благе общества. Так, как она (элита) это благо понимает. Но вот именно готовности к активному и, если потребуется, жертвенному исполнению аристократией своего долга перед Родиной и не увидел Маннергейм в охваченной революционным безумием России. Его попытки организовать русских офицеров для отпора волне солдатской анархии наткнулись на стену равнодушия и трусости. В декабре 1917 г. Маннергейм уезжает (как оказалось, навсегда) из России. В Финляндию он приехал, «освободившись» от всего движимого и недвижимого имущества, с русским ординарцем и портретом Николая II, каковой портрет неизменно стоял на его рабочем столе. Ознакомившись с положением дел в стране, Маннергейм пришел к обнадежившему его выводу: «наша страна обладала более широкими возможностями для спасения культуры и общественного строя, чем Россия. Там я наблюдал только отсутствие веры и пассивность, на Родине же я ощутил неизбывное стремление людей сражаться за свободу».[22].

Правительство Свинхувуда поручило русскому генералу Маннергейму создать (практически на пустом месте) регулярную армию, которая могла бы противостоять финской и российским отрядам Красной гвардии, и шведский барон взялся за это дело, вложив в него весь свой огромный военный опыт и страстность недюжинного характера. Один из приказов Маннергейма (отданный по иронии судьбы 23 февраля 1918 г., в день, который в Советском Союзе будет назван «Днем Советской армии») звучал так: «...Ленинское правительство, которое одной рукой обещало Финляндии независимость, другой послало свои войска и своих молодчиков завоевывать, как они сами объявили, Финляндию обратно и кровью подавлять с помощью нашей Красной гвардии молодую свободу Финляндии... Нам не нужно принимать, как милостыню, землю, принадлежащую нам и связанную с нами кровными узами, и я клянусь именем финской крестьянской армии, главнокомандующим которой я имею честь быть, что я не вложу меча в ножны, прежде чем законный порядок не воцарится в стране, прежде чем все укрепления не будут в наших руках, прежде чем последний ленинский солдат и бандит не будет изгнан как из Финляндии, так и из Беломорской Карелии...» [37]

Еще один важный для нас момент — это старательно тиражируемый советской (да и постсоветской) историографией тезис о германофильстве Маннергейма и якобы решающей роли немцев в подавлении «пролетарской революции» в Финляндии. Происхождение этого мифа более чем понятно — таким образом перекидывался «мостик» из 1918-го в 1941 год, и вынужденный союз социал-демократической Финляндии с гитлеровской Германией (о причинах, содержании и последствиях которого пойдет речь в части 2) представлялся как естественное продолжение «антисоветского курса ставленника финской буржуазии на союз с германским фашизмом». Фактически же первым и единственным условием, которое Маннергейм, принимая на себя в январе 1918 г. командование белой армией Финляндии, поставил перед главой финляндского правительства Свинхувудом, заключалось в том, что правительство ни в коем случае не будет обращаться к Германии за военной помощью в подавлении красного мятежа. Когда же выяснилось, что правительство Свинхувуда не выполнило своего обещания и за спиной главнокомандующего обратилось к немцам, Маннергейм добился по меньшей мере того, чтобы немецкие войска были переданы под его командование. Вот как он описывает эти события в своих «Мемуарах»: «Первой моей мыслью было подать в отставку. Если Сенат обманул меня, то он не мог требовать, чтобы я и дальше продолжал исполнять свои обязанности... Постепенно у меня созрело новое решение... Взвесив все «за» и «против», я решил остаться на своем посту и постараться в будущем придерживаться лояльного сотрудничества с Сенатом... 5 марта я отправил генерал-квартирмейстеру Германии Эриху фон Людендорфу телеграмму... В первую очередь немецким частям сразу же после высадки на территорию Финляндии следовало подчиниться финскому верховному командованию... В случае принятия этих условий, говорилось в конце телеграммы, я могу заявить от армии Финляндии, что мы приветствуем в нашей стране храбрые немецкие батальоны и готовы выразить им благодарность от лица всего народа...» [22]. Маннергейм писал свои воспоминания в середине XX века, когда многие из участников и очевидцев этих событий были еще живы, тем не менее никто из них не подверг сомнению достоверность всей этой истории. В любом случае, не вызывает никакого сомнения тот факт, что ровно через две недели после «парада победы» белой армии в Хельсинки, 30 мая 1918 г. Маннергейм отказался от всех руководящих постов и уехал из страны в знак протеста против намерения правительства Свинхувуда передать реорганизацию финской армии в руки немецких генералов. Мотивы своего решения он сообщил членам Сената в весьма энергичных выражениях: «Пусть никто даже не думает, что я, создавший армию и приведший практически необученные, плохо вооруженные войска к победе только благодаря боевому настрою финских солдат и преданности офицеров, теперь покорюсь и буду подписывать те приказы, которые сочтет необходимыми немецкая военная администрация».

Причины антигерманской ориентации Маннергейма также вполне понятны. Дело тут не только в привитом с детства англофильстве, не только в естественной для русского генерала времен Первой мировой войны неприязни к немцам. В отличие от политических руководителей очень еще молодого финляндского государства с их, увы, провинциальным образованием и кругозором, Маннергейм уже только в силу своих огромного жизненного опыта и личных связей с ведущими европейскими политиками понимал, что Германия стоит на пороге поражения в войне и гибели. Во внешней политике Финляндии следовало ориентироваться на союз со странами англо-франко-американского блока, к каковому союзу Маннергейм усиленно (и в конечном итоге — вполне успешно) стремился. 12 декабря 1918 г. Свинхувуд вынужден был уйти в отставку, и парламент назначил Маннергейма регентом (Финляндия тогда еще формально считалась конституционной монархией). Назначение состоялось заочно, так как сам регент находился с полуофициальным визитом в Западной Европе, где он смог, мобилизовав свои старые знакомства, провести важные переговоры с руководителями внешнеполитических ведомств стран Антанты и добиться от них предоставления Финляндии экстренной продовольственной помощи.

Что же касается влияния немецкой «интервенции» на ход и исход гражданской войны в Финляндии, то факты таковы. Немецкие войска состояли из одной недоукомплектованной дивизии генерала Гольца численностью в 7 тыс. человек, которая высадилась 3 апреля в Ханко, и еще более недоукомплектованной пехотной бригады полковника Бранденштайна численностью в 2 тыс. человек, которая высадилась в Ловисе (поселок на берегу Финского залива примерно в 100 км восточнее Хельсинки) 7 апреля [22]. Итого 9 тыс. штыков. Самая крупная группировка Красной гвардии, так называемая северная армия численностью порядка 25 тыс. человек, была к этому времени уже разгромлена белой армией в ходе ожесточенных двухнедельных боев близ города Тампере. Но и после этого, на момент прибытия немцев в начале апреля 1918 года, силы Красной гвардии состояли, по оценке Маннергейма, из 70 тыс. человек, включая 30 тыс. в слабо подготовленных к боевым действиям местных отрядах [22]. Даже со всеми оговорками о том, что дивизия регулярной германской армии в бою во многом превосходила наспех вооруженные красногвардейские отряды, говорить о каком-то «решающем» вкладе немецких войск в победу белой армии не приходится.

Наконец, обсуждая причины появления немецких войск на берегах Финского залива, нельзя не отметить, что правительство Ленина—Троцкого—Сталина несет за это ответственность несравненно большую, нежели финское правительство Свинхувуда. Гражданская война в Финляндии развертывалась в условиях большой общеевропейской войны. Поворотным моментом в этой войне стал сепаратный Брестский мир, заключенный между Германией и советской Россией. В соответствии с условиями сепаратного соглашения немецкие войска получили право оккупировать Украину, большую часть Белоруссии, Литву, Латвию, Эстонию. И Финляндию. «Революционные матросы российского Балтийского флота, — пишет Маннергейм, — в соответствии с соглашением между Россией и Германией, подписанным 5 апреля, покинули Хельсинки». Фактически Маннергейм и его белая армия значительно уменьшили масштаб германского вмешательства и предотвратили оккупацию всей Финляндии, каковая оккупация могла бы стать вполне логичным завершением загадочной истории «взаимодействия» большевиков и кайзера Вильгельма...

Вернемся, однако, от бурных перипетий удивительной судьбы барона Маннергейма к короткой истории «социалистической рабочей Финляндии». Для этого нам придется процитировать еще один фрагмент из «Мемуаров» маршала: «Вечером 25 апреля 1918 г. члены мятежного правительства и диктатор Маннер приняли решение, не делающее им чести: они бежали и оставили веди войска на произвол судьбы. Это произошло в ночь на 26-е: высшие руководители мятежного движения взошли на борт трех кораблей и отправились (из Выборга. — М.С.) в сторону Петрограда. Для того чтобы бегство прошло без осложнений, диктатор в своем последнем приказе потребовал охранять береговую линию любой ценой».

В советской России «красных финнов» ждало множество дел. Прежде всего продолжение борьбы за «основные интересы пролетарской диктатуры» требовало создания истинно революционной партии. Не такой, какой оказалась финская социал-демократия, которая в решительный момент так и не смогла стать на сторону антиконституционного мятежа. 25— 29 августа 1918 г. в Москве была учреждена «коммунистическая партия Финляндии». В числе руководителей партии оказались и вышеупомянутый К. Маннер, и товарищ О. Куусинен, которому еще предстоит быть многократно упомянутым на страницах этой книги. То, что политическая партия, намеренная взять всю полноту власти в Финляндии, формировалась в Москве, никого в то безумное время уже не удивляло («вопрос о границах государств есть вопрос второстепенный, если не десятистепенный...»).

Истины ради надо уточнить, что не все «высшие руководители» сбежали с тонущего корабля революции на отплывающий в Петроград пароход. Один из двух уполномоченных революционного правительства, подписавших 1 марта 1918 г. «договор об укреплении дружбы и братства», Э. Гюллинг оставался в Выборге до последней минуты, а затем, чудом избежав ареста, долгим кружным путем через Стокгольм приехал в советскую Россию. Еще более запутанным оказался жизненный путь второго «подписанта», О. Токоя. Здесь мы опять возвращаемся к событиям, связанным с Брестским миром и его парадоксальными внешнеполитическими последствиями.

После того, как немецкие войска пришли в Финляндию па помощь белому правительству Свинхувуда, а на южном берегу Финского залива заняли всю Эстонию и дошли до Нарвы, западные союзники (Англия, Франция и США) были всерьез обеспокоены возможностью появления германских войск на севере России, в частности в портах Мурманск и Архангельск, где находились огромные запасы военного снаряжения, которое Антанта ранее отправила своей союзнице, которая теперь стала союзницей Германии. 6 марта 1918 г. английские «интервенты» высадились — по согласованию с эсеровским Советом рабочих депутатов — в Мурманске. Этот факт (согласие Совета) явно портил стройную схему советской историографии. Выход нашли в том, что ответственность за приглашение англичан свалили на злейшего врага народа Троцкого, от которого — как всем известно — можно было ждать любой пакости. В любом случае, с Троцким или без него, численность войск интервентов составляла 130 (сто тридцать) морских нехогинцев. Лишь в середине июня в Мурманск приплыли подкрепления: 600 английских солдат и батальон сербской пехоты.

С новыми силами английский командующий генерал-майор Мейнард 27 июня 1918 г. решил организовать экспедицию на юг — правда, не для того, чтобы «потопить в крови власть рабочих и крестьян», а чтобы отбросить от линии Мурманской железной дороги «белофиннов», которых англичане не без основания считали союзниками Германии. Данные разведки оказались ошибочными, и никаких финских войск на участке Кандалакша—Кемь не оказалось. Вместо них англичане наткнулись на эшелон русских красногвардейцев, состояние которых показалось Мейнарду угрожающим для порядка и спокойствия в крае. От греха подальше красногвардейцев разоружили и тем же поездом отправили назад в Петроград [45].

Несмотря на столь удачное начало «интервенции», наличных сил союзников было совершенно недостаточно для того, чтобы контролировать огромную территорию Кольского полуострова и северной Карелии. С другой стороны, кайзеровская Германия была весьма обеспокоена появлением войск Антанты в незамерзающих портах севера Европы.

В ходе проходивших с 3 по 27 августа 1918 г. в Берлине переговоров было заключено дополнительное соглашение к Брестскому миру, в соответствии со ст. 5 которого советская Россия обязалась «принять немедленно все меры для удаления боевых сил Антанты с Севера России» [67]. Таким образом, от сепаратного мира с Германией правительство Ленина переходило уже к военному сотрудничеству с бывшим противником России. В такой ситуации стало реальностью невероятное на первый взгляд укрепление сотрудничества Антанты с «красными финнами».

Еще 4 мая 1918 г., за несколько дней до окончательного краха, руководство «красных финнов» (Совет народных уполномоченных) отправило двух своих представителей в Мурманск для переговоров с командованием союзников.

28 мая было достигнуто соглашение о том, что финская Красная гвардия на севере Карелии начинает совместные боевые действия с союзниками, а те берут на себя обязанности по обучению, вооружению и снабжению финнов. Созданная таким образом воинская часть получила название «Финский легион». Численность «легиона» первоначально составляла полтысячи, а к весне 1919 г. увеличилась до 1200 человек — бывших бойцов финской Красной гвардии, которых теперь можно было уже называть «красно-белыми» финнами. Летом 1918 г. в Финский легион вступил и О. Токой с группой товарищей. После того, как уговорить его порвать с Антантой и вернуться в Москву не удалось, ЦК финской компартии в конце сентября приговорил О. Токоя к смертной казни (решение, которое обычно не входит в компетенцию ЦК политической партии), причем приведение приговора в исполнение было объявлено «обязанностью каждого революционного рабочего» [45].

Но и «Финский легион» не был первым по счету финским вооруженным отрядом, принявшим участие в разгорающейся на безбрежных пространствах Карелии братоубийственной войне. Еще до начала всех революций порядка тысячи финских рабочих, в основном плотников и лесорубов, было занято на работах вдоль Мурманской железной дороги. В первых числах февраля 1918 г. численность финнов начала быстро расти за счет беженцев, которые устремились через русскую границу из занятых «белыми» северных областей Финляндии. 3 февраля на собрании финских рабочих в Кандалакше было принято решение создать вооруженный отряд, получивший позднее название «северная экспедиция». Возглавил отряд бывший унтер-офицер царской армии, талантливый (как показали дальнейшие события) организатор и командир И.Ахаво, карел из поселка Ухта (ныне Калевала). Поезд с винтовками и патронами, выделенными советским правительством (!), прибыл в Кандалакшу 18 марта. Вооруженная этим оружием «северная экспедиция» разгромила одну из двух групп финских «белых» добровольцев, которые в марте 1918 года, по согласованию со штабом Маннергейма, вторглись на территорию Беломорской Карелии (один отряд, численностью 1000 штыков, безуспешно пытался прорваться к Кандалакше, второй, численностью 350 человек, наступал от Суомуссалми на Ухту).

Постепенно в междоусобицу втягивалось и местное карельское население. Еще в июле 1917 г. в Ухте состоялся некий самочинный «съезд», на котором был выработан проект государственного устройства автономной карельской области, оформленный в виде ходатайства населения Карелии к будущему Учредительному собранию России. Эта идея умерла еще до того, как в январе 1918 г. большевики разогнали Учредительное собрание. Дальше — больше. 17—18 марта 1918 г. все в той же Ухте состоялся съезд представителей нескольких волостей, на котором было принято решение о выходе Беломорской Карелии из состава России. Съезд предложил некую сложную формулу политического присоединения к Финляндии, при котором в экономическом отношении Карелия должна была, однако, оставаться совершенно отдельным регионом, ее природные богатства должны находиться исключительно в собственности карельского народа, а ее граждане не должны принимать участие в гражданской войне в Финляндии.

Подобные «съезды», на которых создавались и распускались самозваные «республики», не были диковинкой для той обстановки правового вакуума, который создали на территории бывшей Российской империи большевистский переворот и разгон всенародно избранного Учредительного собрания. Реальную власть в 1918 году создавал не «съезд с резолюцией», а отряд вооруженных людей численностью несколько сот человек. Несколько тысяч, да еще и с дюжиной пулеметов «максим», становились верховной ааастью. Такой властью в Беломорской Карелии к концу 1918 г. стал Карельский полк.

Карельский полк был создан при поддержке все того же неутомимого английского генерала Мейнарда в июле 1918 г. Население русских и карельских деревень охотно поддержало англичан, в которых тогда видели защиту от тех волн анархии и насилия, которые катились из охваченной пожаром гражданской войны Финляндии и России. Вошли в состав полка и многие бойцы из состава «северной экспедиции» вместе с И.Ахаво. Во второй половине августа 1918 г. в составе Карельского полка было 1200 человек, а в конце года — уже 3600. Командиром полка был назначен подполковник Вудс, ирландец по национальности и горячий поборник национальной независимости малых народов. Ирландец Вудс придумал и национальный флаг Карелии: листок клевера на оранжевом поле (такая эмблема была нашита на мундиры бойцов полка). В сентябре 1918 г. Карельский полк совместно с Финским легионом разгромили и вытеснили за границу остатки финских «белых» добровольцев. В руках «белых» финнов осталось только пограничное село Реболы с рядом деревень одноименной волости, население которых еще в начале года проголосовало за присоединение к Финляндии. Таким образом, начавшаяся в марте 1918 г. финская «интервенция против молодой республики Советов» была окончательно ликвидирована объединенными силами «красно-белых» финнов и карельских крестьянских ополченцев, вооруженных империалистами Антанты [45, 67].

1919 год в Карелии прошел под знаком все более и более усиливающихся разногласий (перешедших затем в вооруженное противоборство) между различными антибольшевистскими силами. Белогвардейское правительство генерала Миллера (так называемое Северное временное правительство), созданное осенью 1918 г. при поддержке союзников в Архангельске, категорически отстаивало тезис «единой и неделимой России». На этой почве отношения между Миллером и карельскими автономистами обострялись с каждым днем. Чиновников «северного правительства» из карельских деревень просто выгоняли, попытки организовать добровольный призыв в армию Миллера дали минимальный результат (в октябре 1918 г. набралось всего 359 человек). Принудительная мобилизация наткнулась весной 1919 г. на вооруженное сопротивление со стороны Карельского полки. Тогда белогвардейское «северное правительство» решило надавить на Карелию «костлявой рукой голода». И небезуспешно. Своего хлеба в Беломорской Карелии выращивалось очень мало — край из века в век жил за счет торгового обмена с центральными районами России.

А поскольку все важнейшие центры продовольственного снабжения (порты Мурманска и Архангельска, линия железной дороги Мурманск — Кандалакша — Кемь) контролировались англичанами и Архангельским «правительством», организовать «голодомор» в карельских деревнях было несложно. Резко обострилась и обстановка вокруг Финского легиона, который в глазах русских белогвардейцев был слишком «красным».

16—18 февраля 1919 г. в Кеми прошел очередной, но на этот раз гораздо более представительный (присутствовали делегаты от 12 волостей) съезд. Формально созывом и проведением съезда руководил И. Ахаво, но за кулисами (фактически — в соседней кладовке) ситуацию на съезде контролировал бывший руководитель «социалистической рабочей Финляндии», приговоренный к смерти Финской компартией «красно-белый» легионер О. Токай [45]. Съезд одобрил составленную О.Токаем и зачитанную И. Ахаво резолюцию, провозглашающую Карелию независимым государством.

Вопрос о возможном в будущем присоединении на основах федерации к Финляндии или России оставлялся на дальнейшее рассмотрение карельского народа. Был избран Карельский национальный комитет из 5 человек, председателем которого стал Ю. Лесонен. Комитет был уполномочен начать переговоры с Россией и Финляндией, а также отправить двух представителей на Парижскую мирную конференцию, которая в это время «судила и рядила» Европу.

Англичане и белогвардейцы встали на позицию жесткой конфронтации (чем они просто выручили большевиков, у которых весной 1919 г. не было ни сил, ни времени для борьбы с «буржуазным национализмом» в Карелии). На съезд прибыл командир гарнизона в Кеми генерал Прайс, который заявил о том, что руководство союзников не поддерживает никаких действий по отделению Карелии от России. Генерал Мейнард приказал командиру Карельского полка Вудсу прекратить всякую политическую деятельность в полку. В конце марта 1919 г. Карельский полк предпринял попытку договориться с личным составом Финского легиона о совместном восстании против союзников. Планы мятежников были раскрыты, и в начале апреля начались широкомасштабные аресты. И. Ахаво был арестован и убит солдатами сербского батальона союзных войск. В оставшемся без руководителей Карельском полку началось повальное дезертирство. 20 мая 1919 г. полк был окончательно расформирован. После этого союзники надавили на правительство Финляндии, потребовав от него скорейшим образом решить вопрос о репатриации личного состава Финского легиона. В сентябре 1919 г. было подписано соглашение, в соответствии с которым большая часть «красно-белых» финнов была амнистирована и получила право вернуться домой. Те, кому в Финляндии угрожало уголовное преследование, остались под защитой англичан. Впоследствии они (в том числе и О.Токай) получили разрешение переселиться в Канаду (45).

Оставшийся без вооруженной опоры «Карельский национальный комитет» продолжал тщетно взыватьо помощи.

Командование союзников подтвердило передачу всех продовольственных складов Архангельска и Мурманска в распоряжение белогвардейского «северного правительства» Миллера и отклонило просьбу об открытии границы с Финляндией для завоза продовольствия в Карелию. Правительство Миллера, со своей стороны, объявило, что карельские деревни несут коллективную ответственность за успешный ход мобилизации в белую армию — уклоняющихся лишали подвоза продовольствия, попытки сопротивления подавлял сербский батальон. Что же касается правительства Финляндии, то оно фактически заняло позицию стороннего наблюдателя. Отказав «Карельскому комитету» в какой-либо политической или военной помощи, оно согласилось лишь предоставить ему кредит в 2 млн. марок для закупки продовольствия. Да еще в ноябре 1919 г. министр иностранных дел Финляндии Холсти заявил представителям белогвардейского правительства в Хельсинки «решительный протест» против насильственной мобилизации карелов и связанных с этим массовых расстрелов. В эти же самые месяцы осени 1919 г. правительство Финляндии, в полном единодушии с англичанами, категорически отклонило настойчивые призывы Маннергейма направить регулярную финскую армию (а она в тот момент насчитывала более 35 тыс. человек) на помощь Юденичу, безуспешно штурмующему Петроград.

Понять логику русских белогвардейцев нетрудно: осенью 1919 г. победа в Гражданской войне казалась им возможной и близкой, и они высокомерно отказались от поддержки сепаратистских движений, за каковую поддержку им пришлось бы в дальнейшем расплачиваться территорией «единой и неделимой». Можно понять и позицию руководства Финляндии — народ, только что переживший кошмар братоубийственной войны, хотел спокойствия и мира.

В стране была принята новая, республиканская конституция, и на первых президентских выборах 25 июля 1919 г. умеренный центрист Стольберг победил «белого генерала» Маннергейма с огромным перевесом голосов выборщиков (143 против 50). Свинхувуд и другие руководители «белых финнов» эпохи Гражданской войны были отстранены от руководства. Была объявлена амнистия для тех «красных финнов», кто смог пережить террор первых месяцев после подавления революции. Начала восстанавливать утраченные позиции и социал-демократическая партия Финляндии, получившая на выборах в парламент 80 мест из 200 [68]. В такой обстановке власти Финляндии просто не захотели обременять себя проблемами Карелии и России. А вот чем руководствовались в своих действиях лидеры Антанты, спасшие осенью 1919 г. Ленина, Троцкого и К^о от неизбежного поражения, так и осталось неразрешимой загадкой истории...

В конце зимы 1920 г, разгромив основные силы армий Колчака, Деникина и Юденича, Красная Армия смогла, наконец, обратить «карающий меч революции» на север. Гениальный замысел Ленина — дать противникам большевистской власти измотать и обескровить друг друга в междоусобных конфликтах на далеких окраинах империи — полностью оправдался. Части Красной Армии стремительно продвигались к Архангельску. 19 февраля 1920 г. генерал Миллер бежал в Мурманск. 21 февраля большевистское восстание началось в самом Мурманске. В течение нескольких дней «северное правительство» и его армия просто исчезли. Уцелевшие при разгроме белогвардейцы сдавались в плен, пытались (по большей части безуспешно) прорваться в Финляндию или бежали в занятые финнами Реболы и Пораярви (Поросозеро).

С тем же результатом закончилась и гражданская война в южной, Приладожской Карелии, хотя ход событий там значительно отличался от того, как развивалась борьба в северной, Беломорской Карелии. Первым отличием был уже совершенно иной состав действующих лиц: в Олонце и Петрозаводске не было англичан и сербов, зато была советская власть и Красная гвардия, правда, не везде, не всегда и не сразу.

Известие о большевистском перевороте в Петрограде было встречено в столице Олонецкой губернии городе Петрозаводске с большой настороженностью. Петрозаводский Совет собрался 8 ноября 1917 г. на совместное совещание с Советом служащих Мурманской железной дороги, Комитетом воинских частей гарнизона Петрозаводска и другими революционными органами. Была принята резолюция, в которой Совету народных комиссаров (правительству Ленина) была обещана поддержка лишь при условии, что СНК гарантирует своевременный созыв Учредительного собрания.

Разгон Учредительного собрания вызвал бурную дискуссию в Петрозаводском Совете, которая поздним вечером 18 января 1918 г. закончилась насильственным изгнанием противников большевиков из зала заседания.

Первым постановлением нового президиума стал запрет всех демонстраций в Петрозаводске. Затем была создана подчиняющаяся только большевикам Красная гвардия и ревтрибунал. «Революционная диктатура пролетариата есть власть, завоеванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, власть, не связанная никакими законами. Эта простая истина, истина, ясная как божий день для всякого сознательного рабочего (представителя массы, а не верхушечного слоя подкупленной капиталистами мещанской сволочи...» (В.И. Ленин). Эту простую истину большевики еще раз продемонстрировали в июне — июле 1918 г. Левые эсеры получили тогда большинство не только в сельских районах (там большевики и раньше не имели никакой поддержки), но и в исполкоме Олонецкого губернского Совета. Ничуть не смутившись этим волеизъявлением «несознательной мещанской сволочи», большевики разогнали Совет и передали всю полноту власти в руки созданного ими «военно-революционного комитета». Впрочем, власть ревкома фактически не распространялась за пределы двух городов: Петрозаводска и Олонца. Для того чтобы контролировать разбросанные по лесному бездорожью села и деревни, у большевиков тогда просто не хватало военной силы.

Хрупкое равновесие, сложившееся в Приладожской Карелии, было нарушено весной 1919 г. вмешательством извне. В начале апреля группа финнов-добровольцев обратилась к Маннергейму (который тогда исполнял обязанности регента, т.е. временного главы государства) с предложением организовать военную экспедицию с целью освобождения Олонецкой Карелии от власти большевиков. 4 апреля 1919 г. Маннергейм ответил, что одобряет идею похода на Олонец, гак как «Финляндия не может равнодушно смотреть на страдания родственных народов, оказавшихся под гнетом большевиков». Эту фразу охотно цитируют современные российские историки, почему-то забывая довести ее до завершения. А именно: Маннергейм заявил добровольцам, что они могут рассчитывать на поддержку официальных властей Финляндии лишь в том случае, если правительство получит одобрение этого плана со стороны Антанты. Согласие союзников так никогда и не было получено, и поход «Олонецкой Освободительной армии» был подготовлен полулегальным порядком. В «армию» собралось порядка 1 тыс. добровольцев, в основном участников гражданской войны в Финляндии [27, 45]. Одним из четырех «батальонов» (по реальной численности — стрелковой ротой) командовал майор П. Талвела, в будущем — известный финский полководец.

В ночь с 20 на 21 апреля 1919 г. финские добровольцы перешли границу и тремя группами начали продвижение вдоль берега Ладожского озера и на Петрозаводск. Через три дня, 24 апреля «освободительная армия» заняла Олонец и Пряжу, т.е. прошла не менее 70—80 км на юго-восток от границы (речь идет о границе 1919 г., современная российско-финляндская граница проходит значительно западнее). Такой темп наступления лучше любых свидетельств очевидцев свидетельствует о том, что финские добровольцы в карельских деревнях, по меньшей мере, не встречали сопротивления. К моменту выхода на подступы к Петрозаводску «Олонецкая армия» выросла за счет местных ополченцев до 3000 человек. Теперь эта «армия» по своей численности уже соответствовала стрелковому полку. Петрозаводские большевики еще не успели как следует испугаться, как английский генерал Мейнард и русский белогвардеец Миллер потребовали от Хельсинки объяснений. Результатом организованного Антантой и ее ставленниками давления стали телеграммы финского правительства, отправленные в начале мая (т.е. всего через две недели после начала «Олонецкого похода») в Лондон и Париж (участникам Парижской мирной конференции). Правительство Финляндии заверяло, что «Олонецкий поход» предпринят исключительно с целью борьбы против большевиков и что без одобрения великих держав никто не дерзает менять границы Карелии [45].

Тем временем в Олонце было организовано «временное Олонецкое правительство». В состав «правительства» вошли только местные карельские активисты, хотя в сложившейся военно-политической ситуации влияние финнов было, конечно же, решающим. В освобожденных от власти большевиков (или оккупированных «Олонецкой армией» — читатель вправе выбрать любое определение) восьми волостях Приладожской Карелии прошли собрания жителей и выбраны уполномоченные делегаты на съезд, который состоялся 5—7 июня 1919 г. Было принято решение о присоединении к Финляндии по образцу Ребольского уезда (с сохранением экономической самостоятельности и освобождением жителей от призыва в финскую армию на 30 лет с момента объединения). Мощное наступление Красной Армии (в нем наряду с местными красногвардейскими отрядами участвовали регулярная стрелковая дивизия, части «красных финнов», бежавших из Финляндии весной 1918 г., и корабли Онежской флотилии, с которых в тылу противника был высажен десант) отбросило «Олонецкую освободительную армию» от Петрозаводска. В начале августа добровольцы вынуждены были отступить за финскую границу. «Олонецкий поход» закончился поражением, если не считать перехода под финляндское управление села Пораярви (Поросозеро) и одноименной волости, жители которой в июле проголосовали за присоединение к Финляндии (после чего финские войска заняли Пораярви в сентябре 1919 г.) [45].

В начале 1920 года антибольшевистские силы в Карелии были окончательно разгромлены, еще ранее Мурманск и Архангельск покинули вооруженные силы Антанты. Продвижение Красной Армии к бывшей административной границе Великого княжества Финляндского привело в последние дни февраля 1920 г. к первым столкновениям с частями регулярной финской армии. В районе Пораярви (Поросозеро) завязались бои местного значения, продолжавшиеся две недели и закончившиеся отходом финнов из двух небольших деревень (Янкяярви и Соутярви). Становилось очевидным, что для недопущения дальнейшей эскалации конфликта советская Россия и Финляндия должны, наконец, определиться с двумя основными вопросами: государственная граница и карельская автономия.

Первый обмен нотами между министром Холсти и наркомом Чичериным показал наличие существенных расхождений в принципиальных подходах сторон. Финны апеллировали к «ленинскому принципу» права наций на самоопределение, каковой принцип должен быть распространен и на карелов. Большевики честно отвечали, что главным «принципом» для них является борьба за диктатуру пролетариата в мировом масштабе и в буржуазную Финляндию они карельских трудящихся не отдадут. Не следует забывать и о том, что весной 1920 г. в кремлевских кабинетах распространилась опасная болезнь, позднее названная товарищем Сталиным «головокружение от успехов». Троцкий и Тухачевский готовили Красную Армию к походу на Варшаву и Берлин, и в такой обстановке церемониться с какой-то Финляндией никто не собирался.

Тяжелое поражение Красной Армии под Варшавой и последующее беспорядочное отступление под ударами польской армии на восток от «линии Керзона» отрезвили излишне горячие головы. 28 июля в эстонском городе Тарту (Юрьев) возобновились переговоры финляндской и советской делегаций по вопросу заключения мирного договора. Отчетливо понимая, что в то время, когда по всей Европе на развалинах рухнувших империй (германской, австро-венгерской, российской и турецкой) возникали десятки новых независимых государств, уклониться от обсуждения вопроса о праве карельского народа на автономию на переговорах с финской делегацией не удастся, большевистское руководство сделало ловкий — по его мнению — ход.

8 июня 1920 года ВЦИК принял следующее Постановление: «В целях борьбы за социальное освобождение трудящихся Карелии... образовать в населенных карелами местностях Олонецкой и Архангельской губерний в порядке ст. 11 Конституции РСФСР областное объединение — Карельскую Трудовую Коммуну. Поручить Карельскому Комитету приступить немедленно к подготовке созыва съезда Советов Карельской Трудовой Коммуны, который определит организацию органов власти в Карельской Трудовой Коммуне» [37].

Дело оставалось за малым — найти в Карелии подходящих для «трудовой коммуны» трудящихся. Эта задача была проста только на первый взгляд. Промышленность в дореволюционной Карелии была развита слабо, Александровский завод боеприпасов в Петрозаводске был едва ли не единственным крупным предприятием региона, так что фабричные рабочие были в абсолютном меньшинстве. Столь ценимое большевиками «беднейшее крестьянство» (т.е. спившиеся деревенские люмпены) в Карелии были ликвидированы как класс за сотни лет до рождения Ленина (если они там вообще когда-нибудь существовали). Причина этого феномена предельно проста: в суровых природных условиях Беломорья мог выжить только человек с трезвой головой и мозолистыми руками. Впрочем, в одиночку там нельзя было выжить и с мозолями, вот почему вплоть до начала 20-го века и карелы, и русские поморы жили трех-четырехпоколенной семьей, по 30—40 человек в одном большом домохозяйстве.

Такая социальная структура (кстати говоря, в полном соответствии с учением Маркса и Ленина) категорически препятствовала имущественному расслоению и появлению нищих пролетариев. В довершение своей полной контрреволюционности, значительная часть русских и карел Беломорья были старообрядцами, а в таких семьях хмельное не пили даже по большим праздникам. Крепостного права в Олонецкой и Архангельской губерниях отродясь не было, что сказалось вполне определенным образом и на характере его жителей. «Наиболее характерной особенностью финских племен, населяющих Карелию, можно считать трудолюбие, честность, но, с другой стороны, им присуще и другое качество: это упрямство и замкнутость. Почти все жители отличные охотники и меткие стрелки» (это запись из отчета работника Главного штаба РККА К. Соколова-Страхова об изучении опыта гражданской войны). Ну, как же было делать «пролетарскую революцию» с таким народом? Не пьют, не воруют, работают, но при этом упрямствуют и хорошо стреляют! Кулачье, чистой воды кулачье! А кулаки, как учил товарищ Ленин, суть «самые зверские, самые грубые, самые дикие эксплуататоры... Кулак бешено ненавидит советскую власть и готов передушить, перерезать сотни тысяч рабочих...».

Можно ли было доверить таким диким зверям «организацию органов власти в Карельской Трудовой Коммуне»? Так никто им и не доверил. 4 августа 1920 г. за подписями Калинина и Ленина вышло совместное Постановление ВЦИК и СНК, в соответствии с которым «Временным (разумеется, «временным», на короткий период до полной победы мировой революции) высшим органом власти на территории Карельской Трудовой Коммуны» был объявлен «Ревком Карельской Трудовой Коммуны» [37]. Фактически же власть в этом странном полугосударственном новообразовании была передана в руки бывших «красных финнов» во главе с Э. Гюллиигом, прибывших в Карелию в обозе наступающей Красной Армии.

Разумеется, представители Финляндии на переговорах в Тарту отказались признать предъявленную им «Карельскую Трудовую Коммуну» (КТК) за политическую структуру реальной автономии карельского народа. Но сделали это как-то очень невнятно. В результате в тексте мирного договора, подписанного 14 октября 1920 г., появилась статья 10, в которой упоминалась некая «Восточно-Карельская автономная область» (что это?), якобы образованная карельским населением Архангельской и Олонецкой губерний и «имеющая право национального самоопределения». Таким образом, эта несуществующая «автономная область» вроде бы признавалась УЖЕ созданной. С другой стороны, к договору было приложено специальное Заявление советской делегации «О самоуправлении Восточной Карелии», в котором за карельским населением Архангельской и Олонецкой губерний признавалось право «образовать в своих внутренних делах область, входящую в состав Российского государства на началах федерации» [67]. Эту фразу можно было толковать так, что структура карельского самоуправления на момент заключения договора ЕЩЕ НЕ существует и ее предстоит создать в будущем. В любом случае, КТК и ее славный «Ревком» не упоминались в мирном договоре ни разу.

Трудно сказать с уверенностью, была ли такая размытость формулировок результатом обдуманной интриги или элементарной юридической безграмотности. Обращает на себя внимание в высшей степени странный состав советской делегации, подписавшей в Тарту мирный договор. Если договор с «социалистической рабочей Финляндией» или Постановление о создании КТК подписывали первые лица государства (Ленин, Троцкий, Калинин, Сталин), то в Тарту были отправлены второразрядные чиновники: руководитель РОСТА (российское телеграфное агентство) Керженцев, бывший генерал царской армии Самойло, бывший капитан 1-го ранга Беренс (военные эксперты) и сотрудник НКИД Тихменев. Единственной заметной фигурой был глава делегации Ян Берзин, будущий руководитель советской военной разведки.

Как бы то ни было, «мина замедленного действия», заложенная в виде двусмысленных формулировок мирного договора, сработала меньше чем через год после его подписания. В августе 1921 г. правительство Финляндии, апеллируя к обязательствам советской России по Тартускому договору, стало требовать создания Карельской автономии. Советское правительство, с выражением оскорбленной невинности, отвечало, что таковая уже давно создана в форме КТК. Когда же Финляндия предложила рассмотреть спорный вопрос о толковании условий мирного договора в Лиге Наций, Москва ответила в том же духе, в каком через 18 лет, в первые дни «зимней войны», будет изъясняться газета «Правда» а именно: «Не дадим империалистическим свиньям совать свое грязное рыло в наш советский огород».

Пока в дипломатических кабинетах шла словесная перебранка, карельские и русские крестьяне практически знакомились с той властью, которую им принесла на своих штыках «Рабоче-крестьянская Красная Армия». Результат был совершенно стандартный, в нем не было ничего специфически местного, карело-финского. Отнюдь не только в Карелии, но и в Поволжье, на Тамбовшине, на Урале, в Западной Сибири крестьяне поднимали массовые восстания против грабежа и произвола «комиссародержавия». Разница была лишь в том, что от Тамбова до Лондона и Парижа слишком далеко, и свалить вину за организацию «антоновщины» на империалистов Антанты сегодня не рискнет ни один вменяемый российский историк. Карелия же непосредственно граничила с Финляндией, участие финских добровольцев в антибольшевистской борьбе есть бесспорный факт, и этот факт позволяет недобросовестным авторам даже на рубеже XXI века писать такие перлы: «Карельская авантюра»: бело-финская интервенция 1921— 1922 гг. с целью отторжения от РСФСР территории Восточной Карелии от Белого моря до Балтики и создания Великой Финляндии» [67].

Во всей этой фразе есть лишь одно слово правды: «авантюра». Без серьезной поддержки со стороны демократических стран Западной Европы — а этой поддержки не было — крестьянское восстание в Карелии (равно как и все прочие) было обреченной на поражение авантюрой. Или актом «мужества отчаяния» — читатель опять же вправе выбрать любое определение.

Восстание началось в октябре 1921 г. и вскоре охватило огромную территорию Северной Карелии от Поросозерадо Кестеньги. Впрочем, ни о каком «сплошном фронте» в заснеженной таежной глуши говорить не приходится. Были отдельные очаги, отдельные деревни и села, занятые повстанцами, между которыми лежали десятки и сотни верст лесного бездорожья. Центром восстания был сначала поселок Тунгуда, затем — Ухта. Крестьяне («кулацкие бандиты» в терминах советских и некоторых российских историков) создали очередной «Временный Карельский комитет» и очередную (на этот раз — уже последнюю) «Карельскую освободительную армию» численностью порядка 3 тыс. человек. Участие Финляндии в этих событиях свелось к моральной поддержке восставших и неявном согласии властей на сбор добровольцев. В конечном итоге под командованием все того же П. Талвела собралось 500 человек, карелов и финнов, которые в ноябре 1921 г. двумя группами перешли почти не охраняемую советско-финскую границу в районе Поросозера и Реболы (по условиям Тартуского мирного договора эти два уезда были возвращены России, жителям, поддержавшим присоединение к Финляндии, была объявлена амнистия, но части регулярной Красной Армии в Поросозеро и Реболы не вводились) и соединились с восставшими.

Командование Красной Армии отнеслось к восстанию вполне серьезно. На территории Карельской Трудовой Коммуны и Мурманской области было введено военное положение. Была сформирована Оперативная группа войск Карелии численностью в 8,5 тыс. штыков, по данным советских историков, или 13 тыс. — по оценкам финских историков [27]. Активное участие в подавлении восстания приняли воинские формирования «красных финнов»: лыжный батальон под командованием Т. Антикайнена и батальон Петроградской интернациональной военной школы под командованием А. Инно. Значительный перевес в численности и подавляющий перевес в вооружении (Оперативная группа войск Карелии получила 166 пулеметов и 22 орудия) позволили достаточно быстро подавить мятеж. В начале января 1922 г. части Красной Армии заняли Поросозеро и Реболы, 25 января вошли в Кестеньгу и в начале февраля 1922 г. заняли Ухту — главный центр восстания. Более 8 тыс. человек — уцелевшие участники восстания, их семьи и соседи — ушли на территорию Финляндии. Остался в живых и П.Талвела, впереди у которого был еще один поход в Карелию...

11 февраля 1922 г. председатель Реввоенсовета Л. Троцкий подписал приказ № 141: «Советская Карелия очищена красными полками от белых банд, организованных финляндским офииерством на средства финляндской и иной буржуазии. В тягчайших условиях севера, в пустынных холодных пространствах солдаты революции снова выполнили свой долг до конца. Преступление правящих классов Финляндии и ее покровителей дало трудовым массам России новые лишения и жертвы и внесло в историю Красной Армии новые подвиги героизма» [37].

Отдадим должное товарищу Троцкому — он (в отличие от позднейших советских историков) не стал рассказывать про то, как 500 добровольцев Талвела вознамерились создать «Великую Финляндию от моря и до моря». Финляндское «офицерство» в Карельском восстании действительно участвовало: среди добровольцев было 27 бывших егерей (бойцов элитной части белой армии Маннергейма, прошедших военное обучение в Германии), и они, скорее всего, стали командирами подразделений в крестьянской «освободительной армии» [27]. Условия для ведения боевых действий были и вправду «тягчайшими», противник был вооружен и упрям, многие красноармейцы, несомненно, совершили «подвиги героизма». Что делать — в огне гражданской войны у каждой стороны была своя правда...

В боях при подавлении Карельского восстания войска «Оперативной группы» потеряли убитыми 352 человека.

Сравнение этой печальной цифры с цифрами безвозвратных потерь Красной Армии в других операциях 1921 —1922 гг. позволяет оценить реальное место «карельской авантюры» в истории мерных лет советской власти:

— подавление мятежа в Кронштадте — 1912 человек;

— подавление Западно-Сибирского мятежа — 3744 человека;

— подавление мятежа Сапожникова на Урале и Нижней Волге — 4164 человека;

— подавление мятежа Антонова на Тамбовщине — 6096 человек:

— оккупация Армении и Грузии — 9388 человек;

— боевые действия в Белоруссии против белогвардейских отрядов Булак-Булаховича и других — 14602 человека [9].

Как видно, никаких причин называть бои в Карелии «войной», да еще и «советско-финской войной», нет. «Карельская авантюра» была всего лишь одним из — причем не самым заметным и значимым — эпизодов Гражданской войны в России. Ни одно подразделение регулярной армии Финляндии в боевых действиях не участвовало. Позиция официальных властей Хельсинки по отношению к добровольцам, на свой страх и риск записавшимся в отряд Талвела, была отнюдь не самой доброжелательной (пограничная охрана препятствовала как переходу добровольцев в Карелию, так и проникновению карельских беженцев в Финляндию; дело дошло до многочисленных вооруженных столкновений и убийства министра внутренних дел Финляндии одним из карельских повстанцев). Да и количество «красных финнов», принявших участие в подавлении восстания, было ничуть не меньшим, чем число «белых финнов» в отряде Талвела...

Казалось бы, после подписания мирного договора с Финляндией и фактической стабилизации военно-политической обстановки на севере России «Карельскую Трудовую Коммуну» можно было распустить: «мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Но этого не произошло! КТК просуществовала два года, после чего, в соответствии с совместным Постановлением ВЦИК и СНК от 25 июля 1923 г., была преобразована в «Автономную Карельскую Советскую Социалистическую Республику, как федеративную часть РСФСР». Председателем Совета Народных Комиссаров АКССР стал все тот же Э. Гюллинг. Продолжилась и даже усилилась политика последовательной «финнизации» автономной республики. Финскому языку был придан статус государственного, на него переводили обучение в карельских школах, на финском языке издавались газеты и книги. И это, заметим, при том, что финны составляли ничтожно малую долю населения республики (встречаются цифры от 5 до 0,9 %). Как и ранее в КТК, все ключевые посты в руководстве АКССР занимали «красные финны». Первым секретарем Карельского обкома РКП(б) был назначен И. Ярвисало, а после его смерти в мае 1929 г. — Г. Ровио.

В октябре 1925 года был проведен первый призыв в «Отдельный Карельский егерский батальон». Первым его командиром стал «красный финн» (по национальности — швед) Э. Маттсон. В 1927 году его сменил Урхо Антикайнен (младший брат одного из главных руководителей Красной гвардии Финляндии Тойво Антикайнена). В 1931 году на базе Карельского батальона была развернута «Отдельная Карельская егерская бригада». Командиром бригады был назначен все тот же Э. Маттсон. Наименование «егерская» было для Красной Армии совершенно уникальным. Оно было предложено руководством АКССР по аналогии с составлявшими элиту финской армии егерскими частями. Командный состав «Карельской егерской бригады» целенаправленно подбирался из военнослужащих финской национальности.

Что это было? Точного ответа на этот вопрос не существует. Одну из гипотез можно построить, внимательно ознакомившись с тем, что писал в 1928 г. товарищ Э. Гюллинг в одной из своих статей. Описывая ход переговоров с правительством Ленина в Москве (тех самых, которые завершились подписанием 1 марта 1918 г. «Договора об укреплении дружбы и братства»), он вспоминал, что: «Согласно революционным принципам национальной политики были использованы новые решения, которые принимали во внимание тот факт, что к востоку от границы Финляндии живет население, родственное финнам, отделенное от Финляндии в царское время по различным надуманным причинам. Было бы естественным, если бы после завоевания пролетариатом власти как в Финляндии, так и в Карельской Республике, пограничная черта между двумя братскими народами исчезла (подчеркнуто мной. — М.С)... Кровавой иронией судьбы выглядят попытки пришедших к власти в Финляндии националистов и капиталистов прикрыться названием финской народной партии... Задушив революцию в своей стране, они оказали тем самым родственным Финляндии народам медвежью услугу, т.е. воспрепятствовали продвижению их вперед, так, как это было задумано изначально...» [45].

Можно предположить (ни доказать, ни опровергнуть эту версию документально едва ли удастся), что в 20-е годы в Москве еще надеялись на то, что «завоевание пролетариатом власти в Финляндии» может произойти в самом ближайшем будущем, и в расчете на такое развитие ситуации держали наготове «запасную Финляндию», к которой можно будет присоединить реально существующую Финляндию после победы в ней революции по большевистскому образцу. Это — гипотеза. Безусловным фактом является лишь полное истребление во второй половине 30-х годов всего руководящего состава «красных финнов», укрывшихся в 1918 году в советской России.

Первые аресты начались весной 1930 года. Тогда ОГПУ арестовало группу командиров отдельного Карельского егерского батальона. Вторая волна арестов среди командного состава Карельской егерской бригады началась осенью 1932 года и закончилась расстрелом двух десятков арестованных командиров. В 1933 году ОГПУ «раскрыл» очередной «заговор финского генштаба», что повлекло за собой новые репрессии и окончательное расформирование Карельской егерской бригады в 1935 году. Но это были лишь первые удары поминального колокола.

В марте 1935 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о расформировании всех финских территориальных частей, а также отделений в военно-учебных заведениях, где готовились национальные кадры финских офицеров. Из 257 офицеров и курсантов только 30 человек не подверглись аресту. 90% арестованных было расстреляно или погибло в лагерях (38, стр. 17). С августа 1935 г. в Советском Союзе развернулась полномасштабная кампания борьбы с «финским буржуазным национализмом». В октябре 1935 г. на 5-м Пленуме Карельского обкома ВКП(б) сообщалось, что начиная с 1933 г. доблестные чекисты «изъяли 1350 всякого рода шпионов». Осенью того же 1935 г. Г.Ровио был снят с поста Первого секретаря обкома. Уже к концу 1935 года в Карелии из партии было исключено 835 человек, 219 из них — арестованы. (71, стр. 156—158). Всего в результате проведенной органами НКВД «спецоперации» только в Карелии было арестовано 4688 чел. финской национальности, что составило порядка 40% всех проживавших в Карелии финнов (38, стр.16—17).

15 октября 1935 г. Петрозаводский и другие карельские комитеты Компартии Финляндии были закрыты. Одновременно ликвидируются организации КПФ в Ленинграде, расформировывается финское отделение Университета национальных меньшинств в Ленинграде. В конце 1935 года был арестован организатор и лидер КПФ, бывший руководитель «красной Финляндии» К. Маннер. 28 мая 1936 г. арестован первый командир Карельской егерской бригады Маттсон (ему несказанно повезло — он дожил до реабилитации в 1957 году). В следующем, 1937 году были арестованы и затем расстреляны Э.Гюлинг и Г.Ровио. Первым секретарем Карельского обкома был назначен Г.Н. Куприянов, русский, многие годы проработавший в партийном аппарате Ленинграда (в Петрозаводск его перевели с должности секретаря райкома партии). Про финский язык в Карелии боялись и вспоминать, публичное высказывание на тему о том, что карелы и финны находятся в некотором родстве, стало равносильным самоубийству. Практически полностью была свернута деятельность находящейся в СССР эмигрантской части КПФ. Из 200 человек партийного актива уцелело не более десяти [25]. Оставленные в живых писали в ЦК ВКП(б) письма, в которых горячо благодарили органы НКВД за проявленную революционную бдительность и горько раскаивались в собственной «беспечности»...

В соответствии с недоброй памяти приказом НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937 г. (с него, как принято считать, и начался Большой Террор 1937—1938 гг.) на Карельскую автономную республику была выделена относительно небольшая «разнарядка»: 300 человек следовало изъять по «1-й категории» (расстрел) и 700 по «2-й категории» (арест и лагерь). Фактически уже к 15 апреля 1938 г. было арестовано 8744 человека [71]. Были «ликвидированы» практически все руководители партийных и советских органов, в том числе и главные организаторы «первой волны» репрессий (1-й секретарь обкома П. Ирклис, 2-й секретарь обкома, член «тройки» Никольский, нарком юстиции КАССР Полин, нарком НКВД КАССР Тенисон). Об общем масштабе репрессий в Карелии можно судить по тому, что в 1954—1961 гг. было реабилитировано более 10 тыс. человек [71]. По оценкам современных финских историков, в годы террора погибло не менее 20 тыс. финнов, проживавших в СССР [25].

Газеты публиковали торжественные рапорты об успехах НКВД. Если на минуту забыть о том, что за всем этим горячечным бредом скрывается гибель тысяч людей, то нижеследующий текст читается как образец черного юмора: «НКВД Карельской АССР вскрыта и ликвидирована контрреволюционная повстанческая организация. Эта организация возникла в 1920 году с приездом в Карелию группы буржуазных националистов (Гюллинга, Мяки, Форстена), которые возглавили работу Карельского ревкома. Путем дальнейшего расширения контрреволюционной деятельности и включения в нее бывших членов финской социал-демократической партии (Ровио, Матсон, Вильми, Усениус, Саксман, Ярвимяки и другие) контрреволюционной организацией были захвачены командные высоты в партийном и советском аппарате Карелии... Овладев в самом начале командными высотами в республике, националистическая организация проводила подготовку вооруженного восстания путем создания стрелковой егерской бригады, укомплектованной национальным комсоставом и политработниками, которые проводили контрреволюционную обработку личного состава...» [37].

Так трагически закончилась первая глава истории «социалистической рабочей Финляндии». Но товарищи Сталин и Молотов начинали уже писать новую главу.

Глава 1.2 «КРУПНЫЕ ПОГРАНИЧНЫЕ ИНЦИДЕНТЫ В ДЕРЕВНЕ МАЙНИЛА...»

В начале 30-х годов со всей очевидностью сбылось гениальное предвидение К. Маркса («предложите капиталисту 300% прибыли — и нет такого преступления, на которое он не пойдет даже под страхом виселицы»). В обстановке глубокого экономического кризиса (Великая депрессия) крупная буржуазия промышленно развитых стран мира (США, Англии, Франции, Германии) наперегонки бросилась продавать Сталину военную технику, технологию, станки, лаборатории, целые заводы в полной комплектации. Безрассудная, безнравственная и самоубийственная политика Запада позволила Сталину превратить гигантские финансовые ресурсы (как насильственно изъятые у прежних владельцев, так и вновь созданные трудом многомиллионной армии колхозных и гулаговских рабов) в горы оружия и военной техники.

Уже в 1937 году на вооружении советских ВВС числилось 8139 боевых самолетов — примерно столько же было два года спустя на вооружении Германии (4093), Англии (1992) и США (2473), вместе взятых [92].

К 1 октября 1939 г. самолетный парк советских ВВС вырос в полтора раза (до 12 677 самолетов) и теперь уже превосходил общую численность авиации всех участников начавшейся мировой войны [34]. По числу танков (14 544, не считая устаревшие Т-27 и легкие плавающие Т-37/38) Красная Армия летом 1939 г. ровно в два раза превосходила армии Германии (3419), Франции (3286) и Англии (547), вместе взятые (34, стр. 83, 601). На момент начала Второй мировой войны Советский Союз был вооружен и очень опасен. И он начал действовать в первые же недели войны.

17 сентября 1939 г. Советский Союз в одностороннем порядке разорвал Договор о ненападении, заключенный 25 июля 1932 г. между СССР и Польшей, и огромными силами (21 стрелковая и 13 кавалерийских дивизий, 16 танковых и 2 моторизованные бригады, всего 618 тыс. человек и 4733 танка) [34] нанес удар в спину польской армии, сражавшейся в это время против германского вермахта. Для лучшего понимания слов и дел Сталина стоит отметить, что предлог для оправдания этого вероломного нападения менялся три раза на протяжении одной недели.

10 сентября 1939 г. Молотов в беседе с послом фашистской Германии в СССР графом Шуленбургом сказал, что «советское правительство намеревалось заявить о том, что Польша разваливается на куски, и вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым угрожает Германия» (подчеркнуто мной. — М.С.) (10, стр. 87). Это предложение вызвало взрыв негодования в Берлине. 15 сентября министр иностранных дел Риббентроп шлет Шуленбургу срочную телеграмму: «Указание мотива такого рода есть действие невозможное! Он прямо противоположен реальным германским устремлениям, которые ограничены исключительно хорошо известными зонами германского влияния. Он также противоречит соглашениям, достигнутым в Москве (имеется в виду Пакт о ненападении от 23 августа 1939 г. и секретный дополнительный протокол о разделе «сфер влияния» в Восточной Европе. — М.С.) и, наконец, представит всему миру оба государства (Германию и СССР. — М.С.) как врагов» [10].

Молотов тотчас же дал «задний ход». 16 сентября 1939 г. Шуленбург сообщает в Берлин: «Молотов согласился с тем, что планируемый советским правительством предлог содержал в себе ноту, обидную для чувств немцев, но просил, принимая во внимание сложную для советского правительства ситуацию, не позволять подобным пустякам вставать на нашем пути» (10, стр. 94). После этого был молниеносно изготовлен предлог № 2. Оказывается, «рабочие и крестьяне Белоруссии, Украины и Польши восстали на борьбу со своими вековечными врагами — помещиками и капиталистами».

Далее, в процитированном выше приказе № 01 Военного совета Белорусского фронта от 15 сентября 1939 г. перед войсками фронта ставилась боевая задача: «содействовать восставшим рабочим и крестьянам Белоруссии и Польши (подчеркнуто мной. — М.С.) в свержении ига помещиков и капиталистов» [34]. Итак, новый предлог № 2 был на самом деле самым старым, он возвращал бойцов и командиров в славную эпоху Гражданской войны и мечтаний о мировой революции. Эта красивая схема прожила ровно один день. К концу дня «те, кому положено» поняли, что борьба польских рабочих и крестьян, да еще и поддержанных несокрушимой Красной Армией, должна была бы закончиться победой. Но эта победа не планировалась. Планировалось нечто совсем иное — с конца сентября 1939 г. и вплоть до 22 июня 1941 г. Польша (даже в совершенно секретных, для публики не предназначенных документах) называлась исключительно и только «бывшей Польшей» или даже совсем уже на гитлеровский манер «генерал-губернаторством».

Затем появился предлог № 3, каковой мы и встречаем в приказе Военного совета Белорусского фронта за номером 005 от 16 сентября 1939 года: «Польские (подчеркнуто мной. — М.С.) помещики и капиталисты поработили трудовой народ Западной Белоруссии и Западной Украины... бросили наших белорусских и украинских братьев (польских «братьев», как видим, уже нет. — М.С.) в мясорубку второй империалистической войны...» [34]. Еще более четким был текст обращения В.М. Молотова к «гражданам и гражданкам нашей великой страны», переданный по радио 17 сентября и опубликованный в газетах 18 сентября 1939 г. В обращении Молотова уже не было ни «трудящихся», ни «панско-буржуазных поработителей». Была только «кровь» — чужая польская и родная украинско-белорусская: «События, вызванные польско-германской войной, показали внутреннюю несостоятельность и явную недееспособность польского государства... От советского правительства нельзя требовать безразличного отношения к судьбе единокровных украинцев и белорусов, проживающих в Польше, и раньше находившихся на положении бесправных наций, а теперь и вовсе брошенных на волю случая. Советское правительство считает своей священной обязанностью подать руку помощи своим братьям украинцам и братьям белорусам, населяющим Польшу...»

Эта замечательная аргументация пережила своих авторов и пользуется спросом по сей день. На нее не повлияли ни тот факт, что в 1945 году значительную часть так называемой «Западной Белоруссии» (бывшее Белостокское воеводство) пришлось вернуть назад в Польшу, ни то, что «братья украинцы» уже 15 лет назад вышли из состава советской империи и благодарить Россию за «руку помощи» явно не собираются...

Покончив за две недели с Польшей, Сталин, не теряя ни дня на передышку и отдых, продолжил реализацию своих «прав», зафиксированных в секретном дополнительном Протоколе. 28 сентября 1939 г. в Москве был подписан «Договор о взаимопомощи» (примечательно, что слово «дружба» не было использовано!) между СССР и Эстонией. 5 октября 1939 г. аналогичный по названию и содержанию договор был подписан с Латвией, а 10 октября 1939 г. — с Литвой. Во всех трех случаях «взаимопомощь» предполагала размещение на территории прибалтийских государств советских воинских контингентов, примерно равных по численности армиям этих государств. Так, в Эстонию были введены части 65-го стрелкового корпуса (65-й СК) общей численностью 21 тыс. человек, в Латвию — части 2-го СК обшей численностью 22 тыс. человек, в Литву — 16-го СК общей численностью 19 тыс. человек. При этом численность армии мирного времени трех этих государств составляла соответственно 20, 25 и 28 тыс. человек [34].

Следует особо отметить тот факт, что дислоцированные в Эстонии, Латвии и Литве части Красной Армии представляли собой лишь малую часть той группировки, которая была развернута на границах этих государств в конце сентября— начале октября 1939 г. Тогда, для того чтобы «подкрепить» дипломатическое предложение о «взаимопомощи» в полосе от южного берега Финского залива до левого берега Западной Двины (Даугавы), были сосредоточены три армии (8-я, 7-я, 3-я) и отдельный стрелковый корпус в составе 20 стрелковых и 4 кавалерийских дивизий, 10 танковых бригад обшей численностью 437 тыс. человек (34, стр. 180). Причем, как стало сейчас известно, задача этих войск отнюдь не сводилась к одной только «демонстрации флага».

Документы, рассекреченные в 90-е годы, однозначно свидетельствуют о том, что командованием Красной Армии была подготовлена операция по разгрому вооруженных сил прибалтийских государств и насильственной оккупации их территории. Директива наркома обороны СССР № 043/оп от 26 сентября 1939 г. требовала «немедленно приступить к сосредоточению сил на эстоно-латвийской границе и закончить таковое 29 сентября». Войскам была поставлена задача «нанести мощный и решительный удар по эстонским войскам... разбить войска противника и наступать на Юрьев и в дальнейшем — на Таллин и Пярну... быстрым и решительным ударом по обеим берегам реки Двина наступать в общем направлении на Ригу...». 28 сентября 1939 г. командование Краснознаменного Балтфлота получило приказ привести флот в полную боевую готовность к утру 29 сентября. Перед флотом была поставлена задача «захватить флот Эстонии, не допустив его ухода в нейтральные воды, поддержать артогнем сухопутные войска на побережье Финского залива, быть готовым к высадке десанта...» [34]. Добровольное согласие правительств Эстонии и Латвии на заключение договора с СССР сделало запланированную военную акцию излишней, и документы о ее подготовке на многие десятилетия скрылись в недрах военных архивов.

Финляндия была самой «многолюдной» среди четырех балтийских стран, отданных в советскую «сферу влияния» (численность ее населения составляла в 1939 году 3,65 млн. человек, в то время как в Литве — 2,9 млн., Латвии — 2 млн. и в Эстонии 1,1 млн.). Что же касается территории Финляндии, то она почти в два раза превышала по площади территорию трех прибалтийских стран, вместе взятых. Да и расположена Финляндия была «очень неудобно» для потенциального агрессора: большая часть огромной, 1300-километровой советско-финской границы проходила по безлюдной, бездорожной лесисто-болотистой местности, переходящей на севере в заполярную лесотундру. Не было секретом для советского командования и наличие на Карельском перешейке полосы долговременных укреплений, прикрывающих кратчайший путь из Петербурга в Гельсингфорс через Виипури (Выборг). Последнее по счету, но первое по значимости — в Москве знали, что руководство Финляндии занимает твердую позицию в деле отстаивания суверенитета своей страны, к сомнительным предложениям Советского Союза относится с большим недоверием, и поэтому простым запугиванием решить вопрос едва ли удастся.

Отчетливо понимая, что Финляндия окажется «крепким орешком», военно-политическое руководство Советского Союза начало планирование военной операции задолго до того, как 5 октября 1939 г. глава правительства СССР и народный комиссар иностранных дел Молотов позвонил финскому послу в Москве и сообщил ему, что Советский Союз желает обсудить с правительством Финляндии «некоторые политические вопросы». Уточнить, какие именно «политические вопросы» будут обсуждаться, Молотов отказался, но потребовал приезда финской делегации в Москву в кратчайшие сроки. В. Таннер (участник этих переговоров, а с начала «зимней войны» — министр иностранных дел Финляндии) в своих мемуарах пишет: «7 октября Молотов стал настаивать на ответе. На следующий день Деревянский, советский посол в Хельсинки, позвонил Эркко (тогдашнему министру иностранных дел. — М.С.), чтобы сказать, что Москва буквально «кипит от негодования», поскольку ответ до сих пор не получен; что отношение Финляндии к приглашению разительно отличается от реакции на него стран Балтии — это может отрицательно повлиять на двухсторонние отношения. Эркко ответил, что он не знает, как вели себя страны Балтии, но финское правительство ведет себя в соответствии с ситуацией...» [23].

На беду или к счастью — финляндское правительство не знало тогда всей «ситуации». Мы тоже не знаем всего, но некоторые фрагменты картины подготовки Советского Союза к войне с Финляндией в настоящий момент уже известны. Так, уже 30 декабря 1938 г. заместитель начальника Генштаба РККА комдив Смородинов направил Военному совету Ленинградского округа директиву на проведение «окружной оперативной игры, с привлечением к ней Военного совета и руководящего состава штаба Уральского округа». Условия обстановки этой «игры» формулировались следующим образом: «Восточная сторона. 1-я и 2-я армии Северного фронта с целью наиболее прочно обеспечить Ленинград, во взаимодействии с КБФ и Ладожской флотилией, развивают наступательную операцию с основным направлением на Виипури (Выборг), Сан-Михель (Миккели)». Разработанный материал по игре приказано было представить в Генштаб к 1 апреля 1939 г. [233].

Готовились к «наиболее прочному обеспечению Ленинграда» и в штабах Краснознаменного Балтийского флота. Уже 17 марта 1939 г. в штабе КБФ (по указанию Главного морского штаба) было разработано задание на проведение «двухсторонней оперативной игры». Игра должна была состояться 26—28 марта 1939 на Главной базе КБФ в Кронштадте. Примечательно, что в задании на «игру» были указаны вполне конкретные даты начала наступления:

«...2. Приморские группы Красной армии на Карперешейке и на южном побережье Финского залива на рассвете 27.07.39 переходят в наступление на Виипури (Выборг) и Раквере (город на территории Эстонии).

3. Флоту Красных одновременной высадкой десанта захватить острова восточной части Финского залива...»

Однако самое интересное в задании на эту игру заключается в описании обстановки, предшествующей началу боевых действий: «На Карперешейке 22—23.07.39 в районе деревни Майнила имели место ряд крупных пограничных инцидентов с Синими... В 10.00 24.07 в районе маяка Кальбодагрунд неизвестная ПЛ (подводная лодка) утопила ТР (транспорт) красных...» [234].

Ясновидение составителей задания не может не потрясти воображение. За восемь месяцев до «наглой провокации белофинской военщины» (каковая провокация состоялась, как известно, 26 ноября 1939 г.) была уже известна и географическая точка (деревня Майнила), и, по сути дела, точная дата (за четыре дня до начала «освободительного похода»). «Неизвестная подводная лодка» также не осталась без дела. 27 сентября 1939 г., в момент начала переговоров с эстонской делегацией в Москве, советское радио (а затем и центральные газеты) сообщили о потоплении у берегов Эстонии советского грузового судна «Металлист». Но Эстония (как было уже сказано выше) уступила сталинскому диктату без боя, война на южном берегу Финского залива так и не началась, и про «Металлист» приказано было забыть...

Об этих удивительных «играх» стало известно только в начале XXI века. Но еще в самые что ни на есть «застойные годы» прошли все виды цензуры и были опубликованы воспоминания маршала К.А. Мерецкова, в которых тот рассказывает, как в конце июня 1939 г. его (в то время — командующего войсками Ленинградского военного округа) вызвали в Москву, к Сталину:

«У него в кабинете я застал видного работника Коминтерна, известного деятеля (что верно, то верно, «деятель» известный. — М.С.) ВКП(б) и мирового коммунистического движения О.Куусинена... Меня детально ввели в курс общей политической обстановки и рассказали об опасениях, которые возникли у нашего руководства в связи с антисоветской линией финляндского правительства...» В этой связи Мерецкову было приказано разработать план «контрудара по вооруженным силам Финляндии в случае военной провокации с их стороны... Форсировать подготовку войск в условиях, приближенных к боевым. Все приготовления держать в тайне...» [93].

Примечательно, что пресловутые «опасения» возникли в Москве именно тогда, когда Советский Союз создал и вооружил огромную, самую большую в Европе, армию. Ранее, на рубеже 20—30-х гг., когда в СССР еще только начинала реализовываться грандиозная программа модернизации и милитаризации экономики, на границе с Финляндией было сосредоточено всего четыре стрелковые дивизии [35]. И это было вполне понятно и обоснованно: Финляндия была отделена ото всех потенциальных противников Советского Союза морскими пространствами, а переброска значительных воинских контингентов морским путем требовала времени, ресурсов, исключала возможность нанесения внезапного удара, да и была весьма небезопасна для потенциального агрессора, учитывая, что подходы к портам Финляндии (Финский и Ботнический заливы) находились в зоне досягаемости Краснознаменного Балтфлота и советской авиации. После того, как Германия согласилась на переход Прибалтики в советскую «сферу влияния», а у англо-французского блока в связи с началом большой европейской войны появилось слишком много других забот, оснований для «опасений» должно было стать еще меньше. Тем не менее, именно осенью 1939 г. подготовка вторжения в Финляндию перешла в плоскость практических дел.

16 сентября 1939 г. в соответствии с приказом НКО № 0052 на базе управления 33-го стрелкового корпуса была сформирована Мурманская армейская группа (в дальнейшем — 14-я армия), получившая задачу развернуть свои силы на границе с Финляндией к 1 октября 1939 г. 14 сентября 1939 г. в соответствии с директивой НКО № 16664 создаются две армии: 8-я на базе Новгородской армейской группы (создана 13 августа на основании приказа НКО № 0129) и 7-я на базе войск Калининского военного округа. В последних числах сентября 1939 г. эти две армии развертываются на границах Эстонии и Латвии, но уже к 26 октября 1939 г. штаб 8-й Армии перемешается в Петрозаводск [59].

В соответствии с приказом НКО № 0145 от 24 октября три стрелковые дивизии 7-й армии (49-я, 75-я и 123-я сд) выдвигались к границе с Финляндией на Карельском перешейке. Значительно раньше началась передислокация соединений Красной Армии в Приладожской и Северной Карелии, где из-за крайне слабого развития дорожной сети для этого требовалось значительно больше времени, нежели в Ленинградской области. Так, уже 17 сентября начала марш из Петрозаводска к границе с Финляндией 18-я стрелковая дивизия, на следующий день в район Реболы начала выдвижение 54-я горно-стрелковая дивизия [14]. В конце октября пришли в движение еще три дивизии (139-я сд,155-я сд и 163-я сд) [95]. Позднее, в период с 6 по 23 ноября, 75-я сд была перевезена кораблями Ладожской военной флотилии из Шлиссельбурга на восточный берет Ладожского озера, где она была включена в состав войск 8-й армии.

Одновременно с начавшейся переброской войск к финской границе шла отработка плана того, что Мерецков в своих мемуарах деликатно назвал «планом контрудара по вооруженным силам Финляндии в случае военной провокации с их стороны». Одним из документально известных ныне вариантов плана был подписанный самим Мерецковым Доклад командующего войсками ЛВО № 4587 от 29 октября 1939 г. [97]. Доклад был адресован наркому обороны Ворошилову и начинался такими словами: «Представляю план операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии...» Пункт 5 этого основополагающего документа гласил: «План операции намечается следующий. По получении приказа о наступлении наши войска одновременно вторгаются на территорию Финляндии на всех направлениях, с целью растащить группировку сил противника и во взаимодействии с авиацией нанести решительное поражение финской армии.

Главные силы наших войск ударом с видлицкого (Видлица — поселок на восточном берегу Ладожского озера в 30 км к северу от г. Олонец) направления и с Карельского перешейка громят главную группировку финской армии в районе Сортавала, Виипури, Кякисалми (Кексгольм).

На севере (мурманское направление), с разрешением перехода границы, наши войска овладевают Петсамо (Печенга), предварительно нанося удар авиацией по находящимся там войскам противника. На кемском (Кемь — город в Беломорской Карелии) направлении задача наших войск — действовать в направлении Оулу (Улеаборг), разбить финские противостоящие части и не допустить возможности подхода войск противника с севера, имея конечной целью овладение Оулу» (крупный город на побережье Ботнического залива, выход к Оулу означал, что территория Финляндии будет полиостью «перерезана» в ее наиболее узком участке. — М.С.)

Стоит отметить, что выход на линию Выборг — Иматра — Сортавала понимался разработчиками «плана контрудара» лишь как первая оперативная задача войск. В пункте 6-б читаем: «По выполнении этой задачи быть готовым к дальнейшим действиям вглубь страны по обстановке». Для решительного и быстрого выполнения поставленной задачи — разгрома финской армии — планировалось создать подавляющее превосходство в силах и средствах: 2,5 к 1 — по числу пехотных батальонов; 5,5 к 1 — в артиллерии (в т. ч. 12 к 1 — по числу орудий крупного калибра); 12 к 1 — в авиации и 74 к 1 — в танках. Как известно, эти расчеты были объявлены позднее «излишне оптимистичными» или даже «авантюристическими», а фактическая численность советских войск к концу «зимней войны» в три раза превысила изначально запланированную Мерецковым.

Во второй половине ноября 1939 г. подготовка к вторжению в Финляндию была практически завершена. Не считая соединения 14-й (Мурманской) армии, только на Карельском перешейке, в Приладожской и Северной Карелии было сосредоточено 17 стрелковых дивизий, 6 танковых и моторизованных бригад. 17 ноября (т.е. за 10 дней до пресловутого «обстрела в Майниле») нарком обороны отдал приказ № 0205/оп, в котором была поставлена задача «закончить сосредоточение и быть готовым к решительному наступлению с целью в кратчайший срок разгромить противника».

На основании этой директивы Военный совет ЛВО своим приказом № 4715 от 21 ноября поставил конкретные боевые задачи армиям и флотам, при этом было указано, что срок начала операции будет указан дополнительно [34].

Далее командующие армиями и корпусами отдали боевые приказы своим подчиненным. Например, командир 19-го СК (7-я армия, Карельский перешеек) 23 ноября 1939 г. (т.е. ровно за неделю да начала боевых действий) издал Боевой приказ № 2, в котором было сказано:

«п. 3. 19-й стрелковый корпус ударом в направление кирки Кивенаппа (ныне — поселок Первомайское на Выборгском шоссе, примерно в 30 км от границы 1939 г.) уничтожает противостоящие части финнов, не допуская их отхода на основной укрепленный район...

п. 7. День перехода в наступление будет указан особо» [95].

Даже в заполярном Мурманске готовились «отбросить финские войска от Ленинграда». Причем очень далеко. 28 ноября Военный совет 14-й Армии приказал: «При выходе к шведской и норвежской границе границу ни в коем случае не нарушать... военнослужащих шведской и норвежской армий при встрече на границе приветствовать отданием чести, не вступая в переговоры...» [99]. Аналогичные по содержанию приказы (с требованием «границу со Швецией не пересекать») были найдены и в штабных документах двух дивизий 9-й армии, разгромленных в начале января 1940 г. в сражении при Суомуссалми (центральная Финляндия) [22].

Поздней осенью 1939 г. планирование операций Балтфлота и Ладожской флотилии также перешло от стадии «двусторонних штабных игр» к разработке боевых приказов. 23 ноября 1939 г. Военный совет КБФ издал директиву №5/оп: «Прервать морские коммуникации Финляндии, не допуская подвоза извне войск и боевого снаряжения, уничтожить броненосцы береговой обороны и подводные лодки противника в море и заливе, не допуская их уход в территориальные воды Швеции» [100].

В составленном уже после окончания «зимней войны» докладе командующего Ладожской флотилией капитана 2-го ранга Смирнова отмечено, что «первой задачей, которая по приказанию Военного совета КБФ была разработана штабом флотилии в октябре 1939 г. (подчеркнуто мной. — М.С.), была высадка десанта в составе усиленного полка в заливе Сортанлакс» [37]. 23 ноября Военный совет КБФ в своей директиве № 7/oп поставил перед командованием Ладожской флотилии более масштабные задачи:

« — уничтожить финские корабли в Ладожском озере;

— не допустить высадки диверсионных десантов на Ладожском озере...

— поддержать огнем артиллерии фланги 7-й и 8-й армий;

— быть готовой к высадке диверсионных групп на фронте Сортавала — Кякисалми (Кексгольм);

...Начало боевых действий по сигналу «Факел» (оружие применять, война началась)» [37].

Наряду с главной, военной составляющей, «план контрудара» включал в себя и политико-пропагандистскую часть.

Надо было организовать ту самую «военную провокацию со стороны вооруженных сил Финляндии», в ответ на которую будет нанесен контрудар с «выходом к шведской и норвежской границе». И, что гораздо более значимо, нужно было заранее создать те псевдосамостоятельные государственные структуры, которым будет формально передана власть в Хельсинки после того, как советские войска «уничтожат противостоящие части финнов, не допуская их отхода». Если с методикой и техникой организации вооруженной провокации особых сложностей не наблюдалось (ОГПУ-НКВД накопило к тому времени огромный опыт), то с «народным правительством» и «революционной армией» были большие проблемы. Кадры, как учил товарищ Сталин, решают все, но кадров-то как раз и не было. Кадры, как нам уже известно, были поголовно ликвидированы в ходе многолетней борьбы с «финским буржуазным национализмом». В Карелии и Ленинграде уцелевших почти не осталось, поэтому руководителей для будущей советской Финляндии пришлось искать в более безопасных местах. Одним из таких безопасных (по сравнению с Советским Союзом образца 1937 г.) мест была охваченная огнем гражданской войны Испания. Там, в качестве военного советника интербригад воевал «красный финн», выпускник Военной академии им. Фрунзе, товарищ А. Анттила. Его и назначили командиром 106-й стрелковой дивизии Ленинградского ВО.

Дивизия эта, несмотря на стандартное обозначение, была совсем необычной — личный состав набирался исключительно из лиц, владеющих финским или карельским языком. Приказ о ее формировании был подписан наркомом Ворошиловым 11 ноября 1939 г., (т.е. за 20 дней до того, как изумленному миру было предъявлено «народное правительство демократической Финляндии»). Впрочем, российский историк П. Аптекарь, многие годы работавший с документами РГВА, утверждает, что приказ от 11 ноября лишь формально завершил процесс формирования «карело-финской дивизии», начавшийся еше в середине октября [95]. Как бы то ни было, дивизия была сформирована, командир назначен, и уже 23 ноября 1939 г. на базе 106-й дивизии начал формироваться «1-й горно-стрелковый корпус народной армии Финляндии». Предполагалось развернуть корпус в составе четырех дивизий, но людей, увы, не хватало. За январь—февраль 1940 г. было подано всего 1441 заявление о добровольном вступлении в «народную армию» [41]. Этого могло хватить для комплектования двух стрелковых батальонов, но никак не четырех дивизий.

Разумеется, некомплект личного состава дивизий «народной армии» не имел ни малейшего военного значения.

Все, что от них требовалось, — это пройти парадным маршем перед президентским дворцом в Хельсинки. Для парада и полутора тысяч человек было вполне достаточно. А вот отказ товарища Туоминена возглавить «народное правительство» чуть было не поставил всю пропагандистскую часть операции под угрозу срыва. Эрво Туоминен относился к поколению молодых финских коммунистов (в 1918 г. ему было всего 24 года). В 20—30-е гг. он работал (т.е. призывал финских рабочих не работать, а свергать правительство) в Финляндии, где стал одним из известных лидеров (в дальнейшем — секретарем ЦК) ФКП и в этом качестве был приглашен на работу в Коминтерн в Москву. В Москве Туоминену сказочно повезло — его не расстреляли. Более того, в начале 1938 г. он обратился с просьбой к О. Куусинену отправить его для продолжения революционной борьбы в Стокгольм, и эта просьба была удовлетворена. В результате осенью 1939 г. Э.Туоминен мог считаться идеальным кандидатом на роль руководителя «демократической Финляндии»: он был живой, он почти всю свою жизнь провел вне пределов СССР, и его знали в Финляндии (с хорошей или плохой стороны, но знали).

13 ноября 1939 г. Туоминен получил письмо за подписями Куусинена и Димитрова с требованием немедленно вернуться в Москву. В следующем письме было указано, что ему предстоит выполнить важную и ответственную миссию в деле налаживания новых взаимоотношений между Финляндией и СССР. Э.Туоминен все понял и 17 ноября написал письмо, в котором отказался от такой «чести». 21 ноября из Москвы в Стокгольм прибыл курьер, который привез еще более строгий приказ Туоминену прибыть в СССР на следующий день московским самолетом. Туоминен и на этот раз отказался [23]. В дальнейшем он открыто порвал со Сталиным и большевизмом. Примечательно, что в открытом письме, адресованном руководителю Коминтерна Г.Димитрову, Туоминен объяснял свое решение так: «Вы и некоторые другие из секретарей Коминтерна по крайней мере уже 13 ноября знали, что на Финляндию будут наступать и решено о создании «народного правительства» [104].

В скобках заметим, что далеко не все финские коммунисты, обосновавшиеся в уютном и спокойном Стокгольме, пошли по пути, который указал товарищ Туоминен. Отнюдь. В архиве Коминтерна лежат пожелтевшие листки бумаги: «Совершенно секретно. О работе КПФ в последние месяцы». Документ составлен 12 июля 1940 г., подписал товарищ И. Странд. Читаем: «Работа партийного аппарата в Швеции сконцентрировалась в начале войны вокруг создания саперных групп, которые при приближении Красной Армии перешли бы границу и затруднили отступление врага» [105].

Враг, которого собирались взрывать при попытке отступления финские коммунисты, — это финская армия...

Неповиновение (можно сказать, попытка к бегству), проявленное бывшим товарищем Туоминеном, вызвало взрыв негодования в Кремле. А гнев, как известно, — плохой советчик в делах. Только излишними эмоциями можно объяснить невероятное решение назначить «главой правительства освобожденной Финляндии» О.Куусинена — известного во всем мире секретаря Исполкома Коминтерна, безвылазно живущего с 1918 г. в Москве, а ко всему этому еще и члена ЦК ВКП(б). Назначение Куусинена превращало весь спектакль с «восставшими» в дачном поселке Териоки «рабочими» и провозглашением «демократической Финляндии» в глупый и грубый фарс. Маннергейм описывает в своих воспоминаниях первые дни войны так: «по радио передали обращение (было целых два «обращения»: от имени ЦК КПФ и от имени «народного правительства» Куусинена. — М.С.), адресованное финскому народу, которое обнажило не только лицо противника, но и его цели... листовки, которые вместе с бомбами разбрасывались над столицей и обещали «испытывающему голод народу Финляндии хлеб», не могли вызвать ничего иного, кроме смеха. По сути, эта пропаганда только укрепляла наш внутренний фронт» [22].

Но что интересно — по другую сторону границы нашлись люди, которые всерьез поверили в то, что товарищ Сталин готов отдать «правительству Куусинена» какие-то территории. В результате в советской Карелии, в районах, которые одним росчерком пера перешли в несуществующую «демократическую Финляндию», началась легкая паника. Не только русские, но и коренные карелы, давно и прочно подкованные на лекциях в «красном уголке», не захотели оказаться «в мире нищеты, бесправия и зверской капиталистической эксплуатации». Дело дошло до того, что в середине декабря 1939 г. в Петрозаводске собрали республиканский партхозактив, на котором первый секретарь Карельского обкома ВКП(б) товарищ Куприянов (вероятно, и сам ничего не понимающий в этой шутовской клоунаде) разъяснял собравшимся текущий момент следующим образом: «Стремление удрать из районов, отходящих к Финляндии, не может расцениваться иначе, как позорное дезертирство. Это пренебрежение интересами партии и Родины» [41].

Да, много всякого бывало в истории КПСС и СССР, бывали времена, когда к самовольному выезду из Страны Советов в официальных документах применялся термин «побег» — как будто речь шла о тюрьме или концлагере, а не о родине трудящихся всего мира. Но вот чтобы желание остаться в СССР приравнивалось к дезертирству — это уже что-то запредельное...

Строго говоря, на этом краткий обзор событий, предшествовавших началу «зимней войны», можно было бы завершить. Но — некоторые наши читатели будут удивлены (если не сказать — возмущены) тем, что автор обошел молчанием такую важную тему, как советско-финляндские переговоры, состоявшиеся в Москве в октябре — ноябре 1939 г. Рассмотрим и этот вопрос. Все советские (да и многие современные российские) историки хором уверяют нас в том, что Сталин не хотел войны с Финляндией и только упрямое и высокомерное нежелание финского руководства удовлетворить очень скромные требования Советского Союза (четыре крохотных островка в Финском заливе, небольшая «передвижка» границы на Карельском перешейке) вынудило Сталина начать войну. На наш взгляд, это комплексное утверждение необходимо разделить на две части. Тогда станет предельно просто оценить каждую из них по отдельности.

Сталин действительно не хотел войны с Финляндией. Сталин хотел включить Финляндию в состав своей строящейся империи. Все, что мы сегодня знаем о Сталине, о его политике, о его тактике, о его характере, приводит нас к предположению о том, что Сталин не хотел войны, не любил войну (да и с красноармейцами в окопах ни разу не беседовал) и все, что можно было забрать без войны — обманом, хитростью или угрозами, — забирал мирным путем. В этом смысле наш главный герой не был похож ни на Петра I, ни на Наполеона. С вероятностью, близкой к 100%, можно предположить, что Сталин согласился бы осуществить аннексию Финляндии в тех же мирных формах, в каких были аннексированы и включены в состав СССР Эстония, Латвия и Литва.

Что же касается упрямого нежелания правительства Финляндии удовлетворять кого бы то ни было, то считать это законным поводом к войне можно только в рамках диких понятий «закона джунглей». Финляндия не обязана была отдавать ни одного квадратного сантиметра своей территории. Более того, она даже не обязана была участвовать в таких «переговорах», предметом которых является принудительный «обмен территорий» или какая-то странная «аренда», согласиться на которую принуждают угрозой войны и т.п. Все это так же бесспорно, как и то, что нежелание жертвы изнасилования добровольно удовлетворять «минимальные запросы» насильника ни в одном суде мира не будет расцениваться как обстоятельство, смягчающее вину преступника. Единственное, что Финляндия (равно как и СССР!) была обязана выполнять, так это Договор о мире, подписанный в 1920 г. в Тарту, и Договор о ненападении, заключенный между Финляндией и СССР в 1932 году. Договора должны выполняться. Но именно от обсуждения этой составляющей советско-финляндских отношений Москва уклонялась. «Мы постоянно ссылались на мирный договор, заключенный в Тарту, а также на Пакт о ненападении, заключенный в 1932 году по инициативе СССР и подтвержденный в 1936 году. Эти ссылки были бесполезными; их буквально пропускали мимо ушей», — пишет в своих мемуарах В.Таннер [23].

Едва ли во всех этих очевиднейших вопросах есть предмет для дискуссии. И совершенно не случайно 26 ноября 1939 г. была организована инсценировка обстрела позиций Красной Армии в Майниле —даже Сталин с Молотовым понимали, что одного только нежелания финнов «меняться территориями» мало для того, чтобы придать развязанной ими войне хотя бы легкую видимость законности. Именно поэтому за четыре дня до войны и произошел запланированный еше в марте 1939 г. «инцидент в Майниле», а на второй день войны появилось «правительство Куусинена», по просьбе которого Красная Армия и пошла громить «бело-финские маннергеймовские банды».

Значит ли это, что московские переговоры были пустой формальностью или что они были организованы лишь в качестве прикрытия для трудоемкой и неизбежно длительной передислокации армейских соединений в лесную глухомань Карелии? Большая доля здравого смысла в версии о «маскировочной» задаче переговоров (такую максималистскую точку зрения высказал профессор Ю.Килин), безусловно, присутствует [14]. Дорожная сеть в Приладожской Карелии обладала весьма низкой пропускной способностью, в ряде мест дорог как таковых не было вовсе, и войска выдвигались к границе пешим маршем, условно говоря «со скоростью черепахи». И тем не менее, одним только прикрытием сосредоточения войск задача, которую Сталин и Молотов хотели решить на переговорах с финской делегацией, не исчерпывалась. Советская сторона реально стремилась к достижению договоренностей на тех условиях, которые она выдвигала на переговорах. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно перечитать меморандум советского правительства, который был вечером 14 октября вручен главе финской делегации. Приведем резюмирующую часть этого документы практически полностью.

«...Действуя на основании вышеизложенных предложений, необходимо урегулировать следующие вопросы по взаимному согласию и к обоюдной выгоде:

1. Предоставление в аренду советскому правительству на 30 лет порта Ханко и прилегающей территории в радиусе от пяти до шести морских миль к югу и востоку, вооружение ее береговой артиллерией, способной своим огнем совместно с огнем базы в Палдиски на южном берегу перекрыть доступ в Финский залив. Для обороны морской базы Финляндия позволит Советскому Союзу разместить в порту Ханко следующий персонал...

2. Предоставление Советским ВМФ права использовать залив Лаппохья (рядом с полуостровом Ханко. — М.С.) в качестве якорной стоянки.

3. Уступка Советскому Союзу следующих районов с соответствующей территориальной компенсацией:

— островов Суурсаари, Лавенсари, Большой Тютерс и Малый Тютерс (Гогланд, Мощный, Малый, Сескар) и Койвисто (Березовый);

— части Карельского перешейка от поселка Липола (Котово) до южной окраины города Койвисто (Приморск);

— западной части полуострова Рыбачий общей площадью 2761 квадратный километр в соответствии с прилагаемой картой.

4. В возмещение районов, упомянутых в пункте 3, Советский Союз уступит Финляндской Республике советскую территорию около Ребола и Пориярви (Поросозеро) общей площадью 5529 квадратных километров в соответствии с прилагаемой картой.

5. Усиление пакта о ненападении, действующего в настоящее время между Советским Союзом и Финляндией, дополнение его условием, по которому страны-участницы обязуются воздерживаться от участия в таких группировках или союзах стран, которые могут прямо или косвенно представлять собой угрозу для другой страны-участницы.

6. Разрушение обеими сторонами укрепленных районов вдоль финско-советской границы на Карельском перешейке, оставляя вдоль линии границы обычную пограничную стражу» [23].

Как известно, выступая по всесоюзному радио 29 ноября 1939 г., за несколько часов до начала войны, Молотов заявил: «Единственной целью наших мероприятий является обеспечение безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда». Если под этим углом зрения посмотреть на советский меморандум, то мы можем обнаружить в нем единственный пункт, который, действительно, можно считать предложением, направленным на укрепление безопасности СССР. Это подпункт первый п. 3 — передача Советскому Союзу цепочки островов, которая тянется вдоль основного судоходного фарватера в финском заливе. Не создавая особых дополнительных проблем для Финляндии, Советский Союз укреплял таким образом позиции своего флота в заливе. И на это предложение финны согласились! Уже 16 октября, при первом же обсуждении советского меморандума в Государственном совете было принято решение согласиться на уступку островов в Финском заливе. Затем это решение было подтверждено правительством и президентом Финляндии и включено в те инструкции, с которыми финская делегация 21 октября отправилась в Москву, на второй раунд переговоров [23]. Так что традиционное для советской историографии утверждение о том, что «финны высокомерно отвергли ВСЕ предложения советского правительства», является заведомой ложью.

Связать же с обеспечением «безопасности города Ленина» вопрос о западной части полуострова Рыбачий, расположенного на расстоянии 1400 км от Ленинграда, можно только в порядке неуместной шутки. На переговорах в Тарту в 1920 г. было решено разделить полуостров и предоставить равные условия для рыболовства обеим странам — две бухты на западном берегу отдали Финляндии, две бухты на восточном — Советскому Союзу. Поскольку никакой связи с «обороной Ленинграда» в данном случае нельзя было даже придумать, в преамбуле советского меморандума от 14 октября появилась такая чудная аргументация: «Отдельно следует решить вопрос о полуострове Рыбачьем, где граница определена искусственно, поэтому должна быть пересмотрена в соответствии с прилагаемой картой» [23].

И тем не менее вопрос о западной части полуострова Рыбачий был поставлен не случайно, и отнюдь не в целях улучшения снабжения советских трудящихся норвежской селедкой. Западная часть Рыбачьего — это вход в бухту порта Петсамо (Печенга). Это северные морские ворота Финляндии, а в условиях войны — единственная точка, через которую будет возможна связь Финляндии с внешним миром (проще говоря — с английским флотом), т.к. морское сообщение через Финский залив планировалось парализовать действиями Краснознаменного Балтфлота, а сухопутная связь с портами Норвегии зависела от доброй воли двух правительств: норвежского и шведского,

Если появление Красной Армии и флота на западном берегу полуострова Рыбачий могло блокировать связь Финляндии с вероятными союзниками физически, то пункт 5 меморандума блокировал эту связь политически. Коварная (хотя и легко разгадываемая) формулировка («в таких группировках или союзах стран, которые могут прямо или косвенно представлять собой угрозу для другой страны») позволяла Москве предъявить Финляндии обвинение в нарушении условий договора в случае практически любой попытки Финляндии обратиться за международной помощью и поддержкой.

Пункт 6 совершенно явно и прямо призывал к снижению (вместо декларируемого повышения) безопасности обеих договаривающихся сторон. Разумеется, для Финляндии разрушение полосы укреплений было смерти подобно, в то время как для Советского Союза, с его огромной армией и авиацией, эффект снижения оборонных возможностей был меньшим. И тем не менее — если бы Сталин действительно считал возможным появление на территории Финляндии крупной вражеской армии (германской или англо-французской), то он ни в коем случае не стал бы даже обсуждать вопрос о разрушении укреплений на советской стороне границы, да еще и в непосредственной близости от Ленинграда — крупнейшего промышленного, научного и транспортного центра страны. Смысл и цель пункта 6 советского меморандума не вызывает ни малейших сомнений — это фактически открытое требование распахнуть ворота перед Красной Армией, наступающей на Выборг и далее «вглубь страны по обстановке».

Сходные последствия могло иметь и выполнение советских требований о передвижке границы на Карельском перешейке до города Койвисто и передаче Советскому Союзу одноименного острова (ныне город Приморск и остров Березовый). От Койвисто до центра Ленинграда более 100 км. Артиллерии с такой дальностью стрельбы просто не существует, так что «держать город Ленина под угрозой обстрела» из Койвисто невозможно в принципе. Зато передача этих территорий разрывала «линию Маннергейма» на самом главном, выборгском оперативном направлении и лишала финские войска огневой поддержки двух артиллерийских фортов (Сааренпя с шестью орудиями калибра 10 дюймов и Хюмалийоки с шестью орудиями калибра 6 дюймов). Для Красной Армии, в которой счет орудий полевой артиллерии шел на десятки тысяч, а орудий крупного калибра — на тысячи, вопрос о судьбе 12 пушек едва ли заслуживал внимания. Но для нищей финской армии береговые батареи острова Койвисто составляла четвертую часть всей крупнокалиберной артиллерии! К тому же орудия эти находились внутри железобетонных казематов, т.е. были относительно надежно укрыты от ударов советской авиации, превосходство которой (количественное и качественное) было подавляющим. Оперативное значение этих батарей еще более возрастало с учетом того, что в зоне их огня находились две основные дороги Карельского перешейка — автомобильная и железная. И хотя форты острова Койвисто с их максимальной дальностью стрельбы, соответственно 23 и 18 км, не создавали никакой угрозы ни Ленинграду, ни Кронштадту (до которого было более 70 км), Сталин упорно настаивал на передаче этого острова вплоть до самого конца переговоров [23].

Пунктом первым в перечне «минимальных требований» Сталина стоял полуостров Ханко. И этот вопрос действительно заслуживал первого места. Если «мирный захват» Койвисто и разрушение долговременных укреплений на Карельском перешейке выводили Красную Армию всего лишь на подступы к Выборгу — а от него до Хельсинки еще 240 км, — то советская военная база на Ханко представляла собой не что иное, как «револьвер, приставленный к виску» Финляндии. Порт Ханко не замерзает почти всю зиму, имеет 1500 м оборудованных причалов и, что самое главное, автомобильную и железнодорожную ветку, соединяющую Ханко со столицей. От Ханко до центра Хельсинки 110 км по шоссе. Имея такой готовый плацдарм для высадки войск, как порт Ханко, Красная Армия могла нанести удар по Хельсинки с двух сторон одновременно: с запада от Ханко и с востока от Выборга. Намерения Сталина были слишком очевидными, поэтому их пришлось маскировать. Сделано это было, как всегда, грубо и безграмотно.

И преамбула, и пункт 1 советского меморандума обосновывали претензии на Ханко желанием «перекрыть доступ в Финский залив огнем береговой артиллерии совместно с огнем базы в Палдиски на южном (эстонском) берегу залива».

Действительно, на географической карте крупного масштаба синенькая полоска морской поверхности у входа в Финский залив кажется очень тоненькой, и «перекрыть» ее огнем большущих пушек кажется возможным. Вся беда в том, что карта — плоская, а Земля — круглая. Кривизна земной (морской) поверхности приводит к тому, что дистанция прямой видимости составляет порядка 10 морских миль (18—20 км). Все. Дальше — горизонт, и за ним ничего не видно. Поэтому прицельная стрельба в морском бою на дистанциях более 10—12 миль невозможна в принципе — какими бы огромными орудиями ни был оснащен корабль. Практически же на море бывает туман, каждый день наступает ночь, поэтому без радиолокаторов и сложных систем управления огнем прицельная стрельба и на дальность в 10 миль остается лишь мечтой. Да и с локаторами, дальнобойными орудиями и опытнейшими канонирами не всегда удается «перекрыть» проход вражеских судов. В чем практически убедились англичане 12 февраля 1942 г., когда три немецких корабля (линкоры «Шарнхорст» и «Гнейзенау» и тяжелый крейсер «Принц Евгений») прошли сквозь невидимые лучи радиолокаторов и под дулами крупнокалиберных береговых батарей через Ла-Манш. И это при том, что англичане ждали этого события и готовились к нему несколько лет. Ширина Ла-Манша в самом узком месте, в районе Дувра, составляет всего 34 км, а от Ханко до Палдиски — 76 км. И никаких радиолокаторов. Что же тут можно было «перекрыть артиллерийским огнем»?

С другой стороны, перекрыть вход вражеского флота в Финский залив возможно. Уже после Первой мировой войны морские офицеры точно знали, как это делается. А в июне 1941 года все смогли убедиться в эффективности такого метода. Минные заграждения, установленные немцами и финнами в считаные дни, намертво перекрыли выход Краснознаменного Балтфлота в большую Балтику [106]. И в дальнейшем, во время злосчастного «таллинского перехода», основные потери КБФ понес именно от мин. В 1939— 1940 гг., имея в своем распоряжении огромный флот и две крупные военно-морские базы (Кронштадт и Таллин), КБФ имел все возможности для того, чтобы покрыть воды Финского залива сплошными минными полями. Смешить военных специалистов предложениями «перекрыть вход в залив артиллерийским огнем» не было никакой нужды.

Таким образом, нетрудно убедиться в том, что советские предложения на московских «мирных» переговорах не были случайными, да и переговоры не были простой «говорильней», устроенной лишь с целью потянуть время. Перед финнами не стоял выбор: мир или война. Фактически им было предложено два варианта войны: война немедленно (в случае отказа от договоренности с Москвой) или война с небольшой отсрочкой. В первом случае Финляндия могла вступить в войну, имея оборудованные оборонительные позиции и некоторую надежду на получение помощи извне. Во втором случае — после удовлетворения «минимальных требований» Сталина — Финляндии пришлось бы вступить в войну в совершенно безнадежном положении, не имея ни союзников, ни полосы укреплений на Карельском перешейке, ни возможности воспрепятствовать высадке крупного советского десанта в 100 км от столицы. Дальнейшие события показали, что в этой тяжелейшей, трагической ситуации Финляндия сделала правильный выбор.

Глава 1.3 МНОГОГРАННОЕ ЧУДО «ЗИМНЕЙ ВОЙНЫ»

Первая советско-финская война (30 ноября 1939 г. — 13 марта 1940 г.) достаточно подробно описана в современной российской историографии. Скрупулезно, едва ли не по дням и часам разобран ход боевых действий, опубликован ряд крупных монографических исследований [16, 18, 20, 21, 30, 31]. Особо стоит отметить фундаментальный труд [33], построенный на использовании огромного массива первичных документов из советских и финских архивов. Стараясь не повторять без нужды уже сказанное, отметим лишь несколько моментов, имеющих непосредственное отношение к двум главным, «сквозным» темам нашего исследования: реальные внешнеполитические цели и устремления сталинского руководства, реальное состояние и боеспособность советских Вооруженных сил.

Военные результаты финской кампании повергли в шок как друзей, так и врагов Советского Союза. Огромная мировая держава бросила в бой 900-тысячную армию, оснащенную тысячами танков и самолетов, но при этом так и не смогла — выражаясь языком газеты «Правда» ноября 1939 года — «обуздать ничтожную блоху, которая прыгает и кривляется у наших границ». В своих мемуарах К. Маннергейм предельно кратко и четко сформулировал общее мнение: «Первое, что бросалось в глаза, — это диспропорция между огромным вкладом и ничтожным результатом». Столь же определенно высказался и генерал вермахта, он же — автор классического труда по истории Второй мировой войны К. Типпельскирх: «Русские в течение всей войны проявили такую тактическую неповоротливость и такое плохое командование, что во всем мире сложилось неблагоприятное мнение относительно боеспособности Красной Армии» [51]. Такая оценка долгие годы считалась общепринятой и бесспорной. Более того, к подобной оценке стала склоняться даже «позднесоветская» историография. Характерный пример: составители сборника [9], повторив в краткой вступительной статье, посвященной событиям «зимней войны», все лживые штампы советской пропаганды, тем не менее признали, что «война с Финляндией славы победителю не принесла».

В этом вопросе, как и во многих других, «нарушителем спокойствия» выступил историк и публицист В. Суворов.

Как всегда ярко и страстно, В. Суворов рассказал читателям про то, как он моделировал «зимнюю войну» 1939—1940 гг. на английском суперкомпьютере, а также ставил эксперимент на себе, забравшись (без зимнего обмундирования, с одной только бутылкой водки) в лютый мороз на елку. Якобы и вычислительная машина, и личные ощущения замерзшего до бесчувствия историка пришли к одному и тому же выводу: прорвать «линию Маннергейма» без атомной бомбы нельзя. Никак нельзя. Соответственно «Красная Армия, проломав «линию Маннергейма», опровергла и опрокинула представления мировой военной науки... Красная Армия совершила чудо. Ненужное, бестолковое, но чудо... С точки зрения чисто военной, это была блистательная победа, равной которой во всей предшествующей и во всей последующей истории нет...» [58].

Как ни странно, но версия яростного антикоммуниста В. Суворова удивительно точно «улеглась» в матрицу сознания, подготовленного многолетней коммунистической пропагандой. Пропаганда эта неизменно старалась свести все события «зимней войны» исключительно и только к боям на пресловутой «линии Маннергейма». Такой подход позволял решить сразу три задачи. Во-первых, подкрепить ключевой для всей советской историографии тезис о том, что единственной целью войны была «защита северных подступов к Ленинграду», каковую «защиту» и пытались достигнуть путем небольшой передвижки границы на Карельском перешейке. Линия финских укреплений мешала этой «передвижке» — вот ее и пришлось смести с лица земли. Во-вторых, постоянное напоминание про «железобетонные ДОТы, извергавшие смертоносный огонь» воспринималось далекими от теории военного дела читателями как вполне «уважительная», «объективная» причина огромных потерь личного состава частей Красной Армии. В-третьих, состоявшийся к исходу третьего месяца войны прорыв «линии Маннергейма» можно было преподнести и как крупный успех, и как разумное объяснение того, почему война неожиданно прекратилась. Увы, с реальными историческими событиями все это имеет очень мало обшего.

Начнем с самого простого. С арифметики и географии. Протяженность советско-финляндской границы составляла порядка 1350 км. На строительство «великой финляндской стены» такой протяженности не хватило бы ресурсов не только Финляндии, но даже и огромного Советского Союза. В реальности линия долговременных финских укреплений на Карперешейке прикрывала участок границы протяженностью порядка 100 км. Менее одной десятой общей протяженности границы. Другими словами — девять десятых финской границы не было прикрыто ни одним «извергающим смертоносный огонь ДОТом». Соответственно, с «линией Маннергейма» можно было поступить точно так, как вермахт в мае — июне 1940 г. поступил с несравненно более мощной французской «линией Мажино», т.е. обойти ее, отнюдь не пытаясь пробить укрепрайон «в лоб». Слухи об абсолютной якобы «непроходимости местности» к северо-востоку от Карельского перешейка сильно преувеличены. Южная Финляндия — это вполне обжитой и обустроенный регион, в полосе Сортавала—Лаппеенранта—Котка существовала достаточно густая дорожная сеть. Местность становится еще более проходимой именно в условиях зимней войны, когда мороз сковывает поверхность озер и болот крепким льдом.

Это — теория. Теперь обратимся к практике. Идея глубокого флангового обхода финских укреплений вокруг северного побережья Ладожского озера неизменно присутствовала и в довоенных планах советского командования, и в действиях войск в ходе самой «зимней войны». Обратимся еще раз к «Плану операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии» от 29 октября 1939 г. [97].

«По получении приказа о наступлении наши войска одновременно вторгаются на территорию Финляндии на всех направлениях с целью растащить группировку сил противника (подчеркнуто мной. — М.С.) и во взаимодействии с авиацией нанести решительное поражение финской армии. Главные силы наших войск ударом с видлицкого направления и с Карельского перешейка громят главную группировку финской армии в районе Сортавала, Виипури (Выборг,), Кякисалми (Кексгольм).

а) Видлицкое направление — семь сд (стрелковых ди визий), три корпусных артполка, один артполк РГК, один танковый и химический батальоны... Задача войск этого направления — разбить финские части в районе Суоярви, Сортавала, Саами, овладеть их укрепленной полосой между оз. Янис-Ярви и Ладожским озером, наступать в юго-западном направлении, в тыл группировки противника, действующей на Карельском перешейке (подчеркнуто мной — М.С), содействовать 7-й армии в разгроме этой группировки...

б) Карельский перешеек — восемь стр. дивизий, пять корпусных артполков, пять артполков РГК, два отдельных артдивизиона БМ (большой мощности), три танковых бригады... Задача — разбить части прикрытия, овладеть укрепленным финским районом на Карперешейке и, развивая наступление в северо-западном и северном направлениях, во взаимодействии с войсками видлицкого направления, разгромить главную группировку войск противника в районе Сортавала, Виипури, Кякисалми...»

Как видим, идея обхода «линии Маннергейма» и удара во фланг и тыл финских войск, развернутых на Карельском перешейке, прописана в плане вполне конкретно. Стоит обратить внимание и на то, что группировка советских войск на «видлицком направлении» (т.е. 8-я армия в Приладожской Карелии) отнесена разработчиками плана к «главным силам наших войск», а по числу стрелковых дивизий эта группировка лишь немногим уступает 7-й армии на Карперешейке (семь и восемь дивизий соответственно).

Кроме этих двух, главных группировок, предусматривалось еще и создание двух вспомогательных группировок (в реальности они были организационно сведены в одну 9-ю армию), которые, наступая по сходящимся направлениям — с севера от Кандалакши через Рованиеми, с юга от Реболы через Кухмо и Каяаани, должны были, «овладев районом Кеми, Оулу (Улеаборг), отрезать сообщение Финляндии со Швецией через сухопутную границу».

Даже не принимая во внимание наличие еще одного операционного направления (Мурманского) и численность развернутой на этом направлении 14-й армии, нетрудно убедиться в том, что по числу стрелковых дивизий 9-я армия (122-я, 163-я, 54-я дивизии) и 8-я армия (155-я, 139-я, 56-я, 18-я и 168-я дивизии) в первые дни войны даже превосходили наступающую на «линию Маннергейма» 7-ю армию (шесть дивизий) [33]. В дальнейшем шло непрерывное наращивание сил Красной Армии на всех операционных направлениях (в частности, в Приладожскую и Северную Карелию было дополнительно переброшено не менее 13 дивизий), но при этом в прорыве «линии Маннергейма» на любом этапе войны было задействовано не более половины личного состава частей и соединений действующей армии.

Конкретно в цифрах ситуация была такова: при среднемесячной численности всей группировки войск в размере 849 тыс. человек, среднемесячная численность войск Северо-Западного фронта (7-я армия и сформированная в конце декабря 1939 г. 13-я армия) составляла 423 тыс. человек. 9-я армия (Северная Карелия) имела среднемесячную численность в 94 тыс. человек, 8-я и 15-я армии (Приладожская Карелия) — 271 тыс. человек [9].

Таким образом, на расстоянии в сотни километров от ближайшего дота «линии Маннергейма» действовала огромная группировка советских войск общей численностью более 350 тыс. человек. Какое же «чудо» совершила там Красная Армия? Какие «блистательные победы, равных которым нет в истории», одержала?

Первым «чудом» было само планирование операции, в рамках которого войскам 9-й армии был задан темп наступления 22 км в день. Зимой, через заваленную снегом лесную глухомань центральной Финляндии. И это при том, что на своей собственной территории выдвижение стрелковых дивизий к границе шло с темпом 12— 16 км в день, да и при этих темпах тылы и артиллерия постоянно отставали [33]. Другим «чудом» можно считать сосредоточение столь крупных сил на местности, почти лишенной автомобильных и железных дорог. Примечательно, что по предвоенным расчетам Маннергейма «в Карелию близ Ладоги в связи с трудностями транспортировки русские могли забросить максимум три дивизии». Фактически же к концу войны в Приладожской Карелии было сосредоточено (или выдвигалось к фронту) порядка 15 дивизий.

Поскольку советское военно-политическое руководство вплоть до самого начала боевых действий так и не определилось с главным вопросом — готовится ли оно к войне или к «триумфальному маршу» — запасы горючего и боеприпасов, накопленные в Карелии, были минимальными. Так, по вышеупомянутому плану Мерецкова войскам «видлицкого направления» требовалось «боеприпасов 3,5 боекомплекта и горючего для транспортных машин 6— 7 заправок». После того, как война приобрела затяжной характер, а войска понесли огромные потери в живой силе и технике, советское командование «неожиданно» для себя выяснило, что доставлять подкрепления и боеприпасы практически нечем. Войска 14-й, 9-й, 8-й и 15-й армий завязли в безлюдной, лишенной местных ресурсов местности, а все снабжение держалось на одной нитке Мурманской (Кировской, как она называлась тогда) железной дороги, скорость продвижение воинских эшелонов по которой из-за снежных заносов и огромной перегрузки линии снизилась до 5—6 км в час. Только отсутствие у финнов мошной бомбардировочной авиации, способной разрушить два железнодорожных моста через Свирь, спасало советские войска в Карелии от полной катастрофы [14]. Впрочем, и без того результаты боевых действий оказались крайне неутешительными.

В первые дни войны войска 8-й и 9-й армий успешно и относительно быстро продвигались вглубь финской территории. Как пишет Маннергейм, «наши слабые подразделения вынуждены были отойти под нажимом превосходящих сил. Противник, поддерживаемый танками, продвигался неожиданно быстро; внезапное появление машин, одетых в броню, парализующее действовало на наши войска, из которых лишь редкие подразделения успели получить оружие для борьбы с танками». Наибольшего успеха добились части 8-й армии, которые на направлении Суоярви—Толвоярви прошли 100—120 км от госграницы вглубь Финляндии. Но уже в середине декабря финны произвели частичную перегруппировку своих хилых сил и начали активные контратаки. Искусно маневрирующие лыжные батальоны «разрезали», окружали и уничтожали по частям огромные и неповоротливые колонны советских стрелковых дивизий. К 24 декабря 1939 г. 75 и 139-я стрелковые дивизии 8-й армии были отброшены на восток от Толвоярви более чем на 50 километров. О состоянии этих соединений можно судить по тому, что 139-я дивизия оставила на поле боя 2247 винтовок, 165 станковых и 240 ручных пулеметов, а к началу января в ее стрелковых ротах оставалось по 30—50 человек, то есть не более 30% штатной численности [33]. Немногим лучше было и положение в 75-й дивизии.

В начале января 1940 г. финны перешли в крупное (по их меркам) наступление и силами семи пехотных батальонов окружили у северо-восточного побережья Ладожского озера, в районе города Питкяранта, 18-ю стрелковую дивизию и 34-ю танковую бригаду из состава 8-й армии. Несмотря на наличие у окруженных большого числа танков, боеприпасов и горючего (даже к концу февраля в частях 18-й дивизии и 34-й танковой бригады оставалось до 12 тыс. снарядов и две заправки горючего для танков [33]), их командование выбрало тактику пассивного ожидания помощи извне. Уже после окончания войны, 17 апреля 1940 г., корпусной комиссар Вашугин на совещании высшего комсостава РККА описал эти события следующим образом:

«Финны окружали наши дивизии небольшими частями. Мне представлялось, что для того, чтобы дивизию окружить, нужно иметь три дивизии. А как там получилось? Это окружение создавало психоз у окруженных...

Я очень подробно выяснил окружение 97-го стрелкового полка 18-й дивизии. Что из себя представляло окружение 97-го стрелкового полка? Командир полка заявил, что с запада было около роты противника, с востока было меньше усиленного взвода, с севера были регулярные войска — около батальона, который занимал укрепленные позиции в лагере, но в последнее время наши ходили в разведку в этот лагерь и не находили там вовсе противника. Они нигде противника не видели. С юга же противника никогда не было. И считали себя в окружении... Мы его выводили очень просто. Пришла пара разведчиков, которые сказали, что полку приказано выйти из окружения. Гарнизон поднялся и ушел» [20].

Не везде, однако, все закончилось так просто и благополучно. В ходе длительных боев финны расчленили на отдельные группы и к концу февраля практически полностью уничтожили окруженную группировку. Неоднократные попытки деблокировать окруженных крупными силами (в общей сложности было задействовано четыре дивизии: 60-я сд, 11-я сд, 72-я сд и 25-я кд) оказались безрезультатными. В качестве трофеев финнам досталось 128 танков, 91 орудие, 120 автомашин и тракторов, и даже Боевое знамя 18-й стрелковой дивизии [22, 33]. Лишь прекращение Боевых действий 13 марта 1940 г. избавило от такого же разгрома еще одну, 168-ю стрелковую дивизию. Командир 18-й дивизии комбриг Г.Ф. Кондрашев был ранен, 4 марта арестован и впоследствии расстрелян. Командир 34-й танковой бригады комбриг С.И. Кондратьев, начальник штаба бригады Н.И. Смирнов и начальник Особого отдела бригады капитан Доронин застрелились. Покончили жизнь самоубийством также начальники политотделов дивизии и бригады И.А. Гапанюк и И.Е. Израецкий. 8 марта застрелился командир 56-го стрелкового корпуса (в состав которого входили 18 и 168-я дивизии) комдив И.Н. Черепанов [33].

«Надо сказать прямо, что на петрозаводском направлении финны взяли в середине декабря инициативу в свои руки и держали ее почти до конца войны», — вынужден был признать начальник Генерального штаба РККА Шапошников, выступая на уже упомянутом совещании высшего комсостава 16 апреля 1940 г. [20]. Серьезное заявление — принимая во внимание планы, соотношение сил и состав вооружения сторон.

Сходным образом развивались события и среди глухих лесов центральной Финляндии, в полосе наступления 9-й армии. С 30 ноября по 7 декабря (в этот день 163-я стрелковая дивизия заняла важный дорожный узел в поселке Суомуссалми) соединения 9-й армий, отбросив от границы два батальона финских резервистов, наступали, что называется, «малой кровью». Так, общие потери 163-й дивизии составили 243 человека [33]. Ситуация резко изменилась после прибытия в район боев 27-го пехотного полка и назначения командующим всеми частями финской армии в районе Суомуссалми полковника Сииласвуо (в дальнейшем генерала, одного из наиболее знаменитых и удачливых финских военачальников). 15 декабря финны отбили Суомуссалми, а к 21 декабря лыжными группами окружили большую часть сил 163-й стрелковой дивизии.

На помощь 163-й дивизии советское командование выдвинуло 44-ю стрелковую дивизию. Эта дивизия, входившая в состав войск Киевского военного округа, прибывала из недавно «освобожденного» польского Тарнополя в обычном осеннем обмундировании: шинелях и кирзовых сапогах. Тем временем необычайный мороз в районе боев опустился до 40 градусов. Сииласвуо пишет в своих послевоенных воспоминаниях: «Мне было непонятно и странно, почему русские не имели лыж и поэтому не могли оторваться от дорог». К. Маннергейм прослужил в русской армии 30 лет. Поэтому, не высказывая никакого удивления, он просто констатирует: «Сопротивление группы 163-й дивизии было сломлено 30 декабря. На месте осталось убитыми более 5 тысяч солдат противника, около 500 человек были взяты в плен. Трофеи были весьма значительными: 27 орудий, 11 танков, 150 грузовых автомобилей, огромное количество оружия пехоты и боеприпасов» [22].

По документам советских штабов потери 163-й дивизии за все время боев составили 3043 человека убитыми и пропавшими без вести, 8558 ранеными и обмороженными, т.е. примерно 70% штатного состава. В качестве «стрелочника» Особый отдел 9-й армии выбрал командира и комиссара 662-го полка 163-й дивизии полковника Шарова и батальонного комиссара Подхомутова. Они были преданы суду военного трибунала и расстреляны.

В первых числах января была окончательно окружена и разгромлена 44-я дивизия. Сииласвуо пишет: «Паника окруженных все росла, у противника больше не было совместных и организованных действий... Лес был полон бегающими людьми... В полдень 7 января противник начал сдаваться. Голодные и замерзшие люди выходили из землянок... Мы захватили немыслимо большое количество военных материалов, о которых наши части не могли мечтать даже во сне. Досталось нам все вполне исправное, пушки были новые, еще блестели... Трофеи составили 40 полевых и 29 противотанковых пушек, 27 танков, 6 бронеавтомобилей, 20 тракторов, 160 грузовых автомобилей, 600 лошадей...» [33].

В этой цитате важно отметить слова: «люди выходили из землянок». В полной противоположности с общепринятым мифом (финны сидят в теплом доте, красноармейцы идут в атаку на лютом морозе по пояс в снегу) финские части непрерывно маневрировали на 40-градусном морозе, в то время как окруженные советские дивизии имели возможность наладить хотя бы минимальные условия для обогрева личного состава. Стоит отметить и то, что, по данным штаба 9-й армии, потери вооружения и техники 44-й дивизии были даже большими, чем смог насчитать Сииласвуо: 4340 винтовок, 350 пулеметов, 87 орудий разных калибров, 14 минометов и 37 танков [33].

Военный трибунал признал командира 44-й стрелковой дивизии комбрига Виноградова, начальника штаба полковника Волкова и начальника политотдела Пахоменко виновными в том, что они «преступно игнорировали приказы высшего командования... разбросали части дивизии на отдельные отряды и группы... спасая свою шкуру, позорно бежали с небольшой группой людей в тыл». Приговор был приведен в исполнение 11 января 1940 года перед строем остатков личного состава дивизии.

Сокрушительный и позорный разгром главных сил 9-й армии не остудил, однако, «наступательный порыв» советского командования. Идея «перерезать» Финляндию и захватить Оулу продолжала витать в высоких кабинетах. Так, в плане (практически не реализованном) операции Балтфлота по захвату Аландских островов, составленном 21 января 1940 г., важность установления полного контроля над судоходством в Ботническом заливе аргументировалась следующим образом: «С переходом нашей армии в наступление и перерезанием сухопутной коммуникации в районе Улеаборга, морская коммуникация остается единственно возможной для Финляндии» [235].

В реальности же вместо всех этих «маниловских прожектов» усилия командования 9-й армии, многочисленные подкрепления, которые она непрерывно получала, и напряженная боевая работа авиации были направлены главным образом на спасение от полного разгрома еще одной дивизии, окруженной в районе Кухмо (примерно 100 км южнее Суомуссалми) — 54-й горно-стрелковой. Так же, как и на других участках бескрайнего Карельского фронта, финны разорвали растянувшуюся на 25 км колонну 54-й дивизии на восемь отдельных групп и с 1 февраля приступили к их методичному окружению и истреблению. Несмотря на то, что эта дивизия — в отличие от многих других, брошенных в ледяное пекло финской войны — была «старой», кадровой дивизией, специально подготовленной к действиям на северном театре военных действий, ее командование и личный состав оказались неспособны к решению каких-либо боевых задач.

Командующий ВВС 9-й армии (в дальнейшем — командующий ВВС всей Красной Армии) П. Рычагов докладывал 16 апреля 1940 г. на Совещании высшего комсостава: «Гусевский (командир дивизии) каждый день, а иногда по несколько раз в день, слал паникерские телеграммы... Под влиянием этих телеграмм угробили почти все резервы 9-й армии, какие там были и подходили, туда бросали множество людей и не могли организовать никакого наступления по освобождению... Авиация обязана была бомбить, стрелять, охранять его в течение 45 дней. Дивизия кормилась 80-м авиаполком в течение 45 дней, и этот полк фактически спас ее, бездействующую дивизию, от голода и гибели, не давая финнам покоя день и ночь. Ежедневно при малейшей активности финнов там поднималась паника, туда давали все постепенно прибывавшие эскадроны и батальоны лыжников... На самого Гусевского повлиять никак не могли, а порядка в осажденном гарнизоне не было» [20]. «Заключение мира, — пишет Маннергейм, — спасло сильно потрепанную 54-ю дивизию, потерявшую почти половину своего состава и вооружения» [22]. Судя по данным советских архивов, оценка финского маршала была весьма точной — потери дивизии исчислялись в 2691 человек убитыми и пропавшими без вести, 3732 ранеными и обмороженными, что составляло 60% от штатного расписания советской горно-стрелковой дивизии [33].

Таким образом, ни одна из поставленных перед войсками 8-й и 9-й армий задач не была выполнена. Ни о «выходе к шведской границе», ни об ударе во фланг и тыл финских войск, оборонявших «линию Маннергейма», не приходится даже говорить. На момент окончания боевых действий войска 8-й армии продвинулись вперед на расстояние всего 20— 30 км от линии границы 1939 года на направлении Лоймола—Суоярви, 60—70 км на правом фланге армии, в направлении Иломантси. Войска 9-й армии были практически повсеместно отброшены назад, на исходные позиции.

За такие, весьма скромные, результаты была заплачена огромная цена. Потери Красной Армии за три месяца боев в Карелии составили 141 тыс. человек. Безвозвратные потери 9-й армии составили 13,5 тыс. человек, общие потери — 46 тысяч. 8-я и 15-я армии потеряли 31 тыс. человек убитыми и пропавшими без вести, общие потери двух этих армий составили 95 тыс. человек [9]. Для сравнения отметим, что действовавшие в Приладожской Карелии 12-я и 13-я пехотные дивизии финской армии (вместе с приданными им отдельными батальонами) потеряли в общей сложности 4 тыс. человек убитыми и пропавшими без вести, 9,5 тыс. человек ранеными [33]. То, что потери атакующей (причем успешно атакующей) финской армии оказались в 7—8 раз меньше потерь Красной Армии по праву может быть названо «чудом, которое опровергло и опрокинуло представления мировой военной науки...».

Необходимо отметить и тот факт, что приведенная выше ужасаюшая цифра потерь войск 8-й, 9-й и 15-й армий скорее всего занижена. Дело в том, что в результате проведенной в 1949—1951 гг. Главным управлением кадров Министерства обороны СССР работы по составлению поименных списков военнослужащих, погибших и пропавших без вести в ходе советско-финекой войны, было выявлено расхождение с данными, представленными в свое время штабами частей и соединений. 31 527 человек пропали неизвестно куда [9]. Они не вошли ни в число погибших, ни в число пропавших без вести, которые были учтены в донесениях войск до конца марта 1940 г. Разумеется, установить сегодня судьбу этих 31 527 человек нет никакой возможности, но с очень большой долей вероятности можно предположить, что большая их часть погибла именно в хаосе отступления и окружений в Карелии, а не на Карельском перешейке, где происходили относительно организованные и упорядоченные бои на «линии Маннергейма». Если это предположение верно, то тогда приходится констатировать, что потери Красной Армии в Карелии, «в стороне от линии Маннергейма», составили почти половину (47%) от общих потерь «зимней войны».

Нельзя забывать и о том, что «зимняя война» велась не только на суше, но и в воздухе. Даже не открывая ни одного справочника, можно уверенно утверждать, что никакой «летающей линии Маннергейма» не было и в помине. Тем не менее, действия советских ВВС в ходе «зимней войны» можно считать ярчайшим примером того, что сам маршал Финляндии назвал «огромным вкладом и ничтожным результатом».

В фондах Российского Государственного военного архива (РГВА) сохранился примечательный документ: перевод статьи «Советская воздушная война против Финляндии» некоего господина Боргмана из г. Хельсинки, опубликованной в трех номерах (28 июня, 5 и 12 июля 1940 г.) немецкого военного журнала «Дойче Вер» [96]. На первой странице машинописного текста — резолюция начальника Оперативного отдела штаба ВВС Красной Армии генерал-майора Теплинского: «Сверить цифры с нашими данными. Сделать сводку основных цифр». По данным подчиненных генерала Теплинского, «СССР к началу военных действий имел 1800 самолетов на фронте, к концу войны 3353 самолета, из них 60% — бомбардировщики». Но надо иметь в виду, что в штабе ВВС РККА не учли весьма многочисленную авиацию Балтийского и Северного флотов. По современным данным, группировка советской авиации на финляндском ТВД на момент окончания боевых действий насчитывала 3885 самолетов (из них 508 самолетов в составе ВВС флотов), в том числе 1732 бомбардировщика. За все время войны этой группировкой было выполнено более 101 тысячи боевых самолетовылетов [52].

Все познается в сравнении. Для того, чтобы по достоинству оценить эту цифру — 101 тысяча боевых вылетов, — следует сравнить ее с количественными показателями применения авиации в крупнейших сражениях Великой Отечественной войны: Курская битва — 118 тысяч вылетов с 5 июля по 23 августа 1943 г, Сталинградская битва — 114 тысяч вылетов за семь месяцев (с июля 42 г. по февраль 43 г.). Не менее показательным является и сравнение численности группировки советской авиации и интенсивности ее применения на финском фронте с цифрами, характеризующими действия люфтваффе. Как известно, максимальная по численности группировка немецкой авиации была создана перед началом наступления на Западном фронте (вторжение во Францию, Бельгию и Голландию) 10 мая 1940 г. — 3641 боевой самолет (без учета транспортной, санитарной, связной и разведывательной авиации). К началу наиболее ожесточенных боев «битвы за Британию» (по состоянию на 13 августа 1940 г.) численность группировки люфтваффе была заметно ниже — 3067 самолетов, в том числе 1847 бомбардировщиков. Значительно меньшие силы немецкой авиации были сосредоточены у западных границ СССР утром 22 июня 1941 г. —2344 самолета, в том числе 1236 бомбардировщиков [48].

Как видим, группировка советской бомбардировочной авиации на фронте войны с «финляндской козявкой» ничуть не уступала по численности силам бомбардировочной авиации люфтваффе, которым предстояло «выбомбить Британию из войны». По интенсивности использования — значительно превышала. Советские бомбардировщики за все время «зимней войны» (три месяца и 12 дней) выполнили 44 962 вылета, а немецкая бомбардировочная авиация за три месяца и шесть дней (с 1 июля по 6 октября) выполнила всего лишь 16 850 боевых вылетов [52, 53]. Правда, последнее сравнение не вполне корректно, так как советская бомбардировочная авиация на финском ТВД действовала главным образом по войскам и укрепрайонам на поле боя, в то время как люфтваффе бомбило крупные площадные цели (проще говоря — города) в глубине английской территории.

Уместнее будет сравнить действия люфтваффе в ходе «битвы за Британию» с результативностью налетов советской бомбардировочной авиации по тыловым объектам (железнодорожные станции и перегоны, порты, промышленные предприятия, административные центры) Финляндии. В вышеупомянутой статье «Советская воздушная война против Финляндии» г. Боргман приводит такие количественные параметры: совершено 2075 налетов на 516 объектов, в ходе которых было выполнено 14 640 самолетовылетов, сброшено 100 тысяч бомб всех типов. Современные историки приводят несколько меньшие (и, вероятно, более реалистичные) цифры: 55 тысяч фугасных и 41 тысяча зажигательных (т.е. гораздо более легких) бомб [52]. Эти цифры — 14,6 тыс. вылетов и 55 тыс. фугасных бомб — вполне сопоставимы с показателями боевого применения бомбардировщиков люфтваффе (16,9 тыс. вылетов за три месяца, 30 тыс. фугасных авиабомб, сброшенных на Лондон также за три месяца, с сентября по ноябрь 1940 г.). Абсолютно несопоставимыми оказались только результаты.

Немецкие бомбардировки вызвали колоссальные разрушения и привели к многочисленным жертвам. Уже в ходе первого налета на Лондон 300 человек было убито и более 1300 тяжело ранено. За первый месяц массированных бомбардировок, в сентябре 1940 г. в Лондоне погибло более 7 тысяч человек. Всего в ходе «битвы за Британию» с августа 1940 г. по май 1941 г. в английской столице было уничтожено 84 000 зданий, 250 тыс. жителей осталось без крова. Вот как описывает в своих мемуарах У. Черчилль один из налетов, состоявшийся 10 мая 1941г.:

«В городе вспыхнуло свыше двух тысяч пожаров, причем мы не могли тушить их, так как бомбардировками было разрушено около 150 водопроводных магистралей. Были повреждены 5 доков и более 70 важнейших объектов, половину из которых составляли заводы. Все крупнейшие железнодорожные станции, за исключением одной, были выведены из стройна несколько недель, а сквозные пути полностью открылись для движения только в начале июня. Было убито и ранено свыше 3 тысяч человек» [55].

В Манчестере самые страшные налеты случились 23 и 24 декабря 1940 года. За два дня (точнее говоря — за две ночи) погибло 2500 человек и 100 тысяч остались без крова. В ночь на 14 ноября 1940 года 449 бомбардировщиков люфтваффе разрушили дотла город Ковентри. Огромный ущерб был причинен Бирмингему, Белфасту, Ливерпулю, Шеффилду, Бристолю, Саутгемптону... В обшей сложности по всей стране было разрушено порядка одного миллиона зданий. По сведениям, приводимым У. Черчиллем, общее число потерь населения составило 43 тыс. убитых и 51 тыс. тяжелораненых.

Результат боевых действий советской авиации по тыловым объектам Финляндии (действий, за которые Советский Союз «заплатил» не только огромными материальными затратами, связанными с обеспечением 14 тысяч боевых вылетов, но и потерей последних остатков международной репутации и позорным исключением из Лиги Наций) оказался фактически мизерным. Вот что пишет в своих мемуарах Маннергейм: «Несмотря на огромную численность (примерно 2500 самолетов (эта цифра занижена. — М.С.)), советские ВВС не оказали решающего воздействия на ход войны. Удары, наносимые по войскам с воздуха, особенно в начале войны, были робкими, и бомбардировки не смогли сломить волю нации к обороне... Стратегическую задачу — разорвать наши внешние коммуникации и добиться развала движения транспорта — русским выполнить совсем не удалось. Наше судоходство, сконцентрированное в Турку, не было парализовано, хотя город и бомбили более 60 раз... Единственным путем, связывающим Финляндию с заграницей, была железная дорога Кемь — Торнио. По ней шла самая большая часть экспорта и завоз военного оборудования. Этот путь остался целым и невредимым до самого конца войны. Правда, некоторые железнодорожные перевозки приходилось совершать в ночное время, но в основном железные дороги с честью справились со своими задачами. Небольшие повреждения, наносимые им вражеской авиацией, быстро ликвидировали. Производство военного снаряжения также шло без больших срывов» [22].

Всего в городах и поселках Финляндии было полностью разрушено 256 каменных и 1764 деревянных строений [52]. Другими словами, для разрушения одной деревянной избушки в среднем расходовалось 7 самолетовылетов, сбрасывалось 27 фугасных и 20 зажигательных бомб. Боргман оценивает потери гражданского населения Финляндии в 646 убитых и 538 тяжелораненых, Маннергейм пишет, что «более семисот гражданских лиц было убито, а ранено вдвое больше» [22]. Современные историки называют цифру в 960 погибших при бомбежках мирных жителей [52].

В любом случае, эти цифры совершенно несопоставимы с числом жертв гражданского населения Англии.

Разумеется, читатель, мало знакомый с историей Сталина и его империи, может предположить, что столь малые жертвы мирного населения были связаны с тем, что советская авиация наносила исключительно точные, снайперские удары по сугубо военным объектам. Не говоря уже о том, что при наличии желания у Сталина была возможность уменьшить число жертв среди финских трудящихся до нуля (достаточно было просто не начинать войну), факты и документы отнюдь не подтверждают гипотезу о «точечных» бомбардировках. Первые авианалеты на Хельсинки и Ханко вследствие крайне низкой точности бомбометания привели к многочисленным разрушениям и жертвам в жилых районах. Две бомбы разорвались даже рядом со зданием советского полпредства, легко ранив нескольких сотрудников. Учитывая крайне нежелательные на том этапе войны (Советский Союз готовился посадить в Хельсинки «народное правительство» Куусинена) политические последствия, а также понимая невозможность немедленного и радикального повышения качества летной и тактической подготовки экипажей бомбардировочной авиации, Ворошилов издал приказ о «категорическом и безусловном» запрете бомбардировок «городов и мирного населения». Однако все эти «игры в демократию» быстро закончились, когда стало ясно, что вместо триумфального марша Красная Армия втянулась в жестокую, затяжную, кровопролитную войну.

21 декабря 1939 г. начальник Главного автобронетанкового управления РККА комкор Павлов пишет докладную записку наркому обороны Ворошилову: «Надо потрясти беспощадно всю Финляндию, чтобы другим неповадно было (через полтора года именно так Сталин и расправится с Павловым: беспощадно, чтоб другим неповадно было. — М.С.). Я уверен, что как кончим с Финляндией (независимо от применения средств и способов), так про нее забудут и англичане и французы. Исходя из этого считаю, что можно и должно подвергнуть полному разрушению все ж/д узлы, гавани и административные центры управления страной. Разрушить военные заводы, посеять смертельный страх на дорогах днем и ночью» [72]. Советы Павлова (вероятно, и не его одного) были приняты и одобрены. 3 января 1940 г. советские ВВС получили подписанный Ворошиловым, Сталиным и Шапошниковым приказ, который требовал «в ближайшие десять дней наносить систематические и мощные удары по глубоким тыловым объектам, административным и военно-промышленным пунктам» [52]. Разумеется, потрясти за 10 дней Финляндию не удалось, и все нарастающие по мощи удары сыпались на финские города и поселки вплоть до самого конца войны.

Резидент советской разведки в Финляндии Е.Синицын в своих мемуарах описывает свой первый после окончания «зимней войны» визит в Хельсинки так: «Город показался мне мертвым, грязным и запущенным. Были видны разрушения и обгорелые остовы зданий. Редкие прохожие торопливо протискивались среди мешков с песком у каждого подъезда...» [156].

Примечательно, что работники оперативного отдела штаба ВВС оставили на полях статьи Боргмана комментарий, из которого следует, что «не считая УРы, мосты, ж/д перегоны» бомбардировке подверглись «около 100 населенных пунктов». Отметил господин Боргман и массовое применение боеприпаса неизвестного ему нового типа. Судя по описанию, речь идет о РРАБ (ротационно-разбрасывающая авиабомба), прозванной в Финляндии «хлебная корзина Молотова». Это простое и эффективное устройство позволяло засыпать стеклянными шариками с зажигательной смесью КС плошадьдо одного гектара. Понятно, что РРАБы сбрасывались отнюдь не для разрушения «УРов, мостов и ж/д перегонов», а для создания массовых пожаров в населенных пунктах с деревянными постройками.

Красным карандашом начальник оперативного отдела штаба ВВС Красной Армии подчеркнул следующие фразы в статье Боргмана: «Советской авиации не удалось ни сковать транспорт, ни помешать работе военной промышленности, ни нарушить производство и распределение, ни сломить волю населения к сопротивлению... Совершенно не была подвергнута бомбардировке железнодорожная линия Кемь— Торнио...»

На последнем замечании стоит остановиться подробнее. Так же, как и в России, территория Финляндии заселена и освоена крайне неравномерно. Соответственно, густая сеть железных дорог на юге страны становится все более разреженной в центре, пока не превращается в одну-единственную «нитку», которая вдоль северного берега Ботнического залива, через города Оулу (Улеаборг) — Кемь — Торнио уходит на запад, в Швецию и Норвегию, связывая финские железные дороги с незамерзающими норвежскими портами. Огромное стратегическое значение линии Оулу—Кемь должно было бы быть очевидным. Столь же очевидным и бесспорным являлось наличие авиаицонно-технических возможностей для систематических бомбардировок этой магистрали (от Кеми до советско-финляндской границы не более 250 км по прямой). И что самое удивительное, — забыв про железную дорогу, советское командование организовало систематические бомбардировки крупного (в масштабах северной Финляндии) губернского центра Рованиеми, расположенного всего в 97 км по шоссе от Кеми.

Поданным финского историка авиации К. Геуста, на Рованиеми было совершено 19 авианалетов, в ходе которых было сброшено 700 фугасных бомб. Особенно крупными были налеты 1 февраля (ДБ-3—8; СБ—26) и 21 февраля (ДБ-3— 13; СБ—26). Перед самым концом войны, 10 марта 1940 г. для авиаудара по Рованиеми было даже задействовано 6 четырехмоторных гигантов ТБ-3. Последний налет на этот злосчастный город был совершен в 11 часов утра 13 марта, всего за один час до окончания боевых действий «зимней войны» [52]. В результате всех усилий в городе, не имевшем сколь-нибудь заметного военного значения, было убито 25 мирных жителей, но расположенная всего в сотне километров к юго-западу стратегическая железная дорога «совершенно не была подвергнута бомбардировке...»

Обсуждение эффективности использования бомбардировочной авиации невозможно в отрыве от учета степени противодействия противника. Летом — осенью 1940 г. немецким бомбардировщикам противостояла хотя и относительно малочисленная (относительно численности группировки люфтваффе), но хорошо подготовленная, оснащенная радарами раннего обнаружения и вполне современными самолетами английская истребительная авиация. Оговорка об «относительной» малочисленности истребителей Королевских ВВС сделана не случайно. Даже в самые критические моменты августа 1940 г. численность боеготовых «харрикейнов» и «спитфайров» сохранялась на уровне 700—750 машин [48]. Численность и возможности финских истребителей были совершенно иными.

По данным современных историков, к началу войны ВВС Финляндии имели 145 самолетов всех типов, из них 119 в боевых эскадрильях, в том числе порядка 50 самолетов, которые с большей или меньшей натяжкой можно было отнести к разряду «истребителей» [52]. Самыми современными среди них были 36 голландских «фоккеров» Д-21, по своим тактико-техническим характеристикам соответствовавших советским И-16 ранних модификаций (до «ишаков» образца 1939 г. «фоккеры» не дотягивали по всем параметрам). Ко дню прекращения боевых действий (13 марта 1940 г.) из-за границы в Финляндию поступило и было введено в строй 130 боевых самолетов, в то время как безвозвратные потери финской авиации за все время войны составили 71 самолет (в т.ч. 36 сбито советскими истребителями и стрелками бомбардировщиков, 6 — сбиты зенитным огнем, 29 разбились в авариях) [52]. Такое соотношение потерь и поставок позволило не только поддерживать на примерно постоянном уровне численность самолетов в боевых частях финских ВВС, но и даже увеличить ее. Так, к 1 марта 1940 г. количество относительно современных истребителей в составе боевых эскадрилий составляло уже 77 самолетов (24 «фоккера», 25 французских «моранов», 17 английских «гладиаторов», 11 итальянских «фиатов») [52].

Такими силами финская авиация выполнила 5693 самолетовылета и нанесла противнику огромные потери.

Уже 14 февраля 1940 г. начальник Главного управления ВВС Смушкевич в письме № 487821 на имя наркома обороны Ворошилова предлагал выделить «на восполнение убыли самолетов для фронта» 800 боевых самолетов (ДБ-3—180; СБ—320; И-16—100; И-153—200) [66]. Безвозвратные потери советской авиации (причем потери, посчитанные не по докладам финских летчиков и зенитчиков, а по рассекреченным документам советских архивов!) составили порядка 600—650 самолетов, из которых не менее половины сбито противником, а остальные потеряны в результате аварий [52, 64]. Безнадежноустаревшие (вернем советским «историкам» это их любимое выражение) «фоккеры» сбили (по финским данным) 120 самолетов советских ВВС, потеряв в воздушных боях только 10 своих истребителей [52]. В целом же, при финальном соотношении численности авиационных группировок 26 к 1 соотношение боевых потерь составило 8 к 1 в пользу крохотной финской авиации!

Самолет-истребитель не является единственным противником бомбардировщика. Есть еще и зенитная артиллерия. Правда, попасть неуправляемым снарядом в самолет, летящий на большой высоте и с огромной скоростью, почти невозможно. Ничтожную вероятность попадания приходится компенсировать большим числом зенитных орудий и колоссальным расходом боеприпасов. Например, по состоянию на 22 июня 1941г. в советских Вооруженных силах числилось 7200 (семь тысяч двести) зенитных орудий среднего калибра (76 мм и 85 мм) и 1400 зениток малого калибра (37-мм и 40-мм) [9]. В частности, на вооружении войск Московской зоны ПВО было 779 зенитных орудий среднего и 248 малого калибра, на вооружении войск Ленинградской зоны ПВО было 864 орудия среднего и 16 пушек малого калибра [54, 56]. К началу войны были накоплено 5,03 млн. зенитных выстрелов калибра 76 мм и 0,495 млн. зенитных выстрелов калибра 85 мм [74]. План производства боеприпасов на 1941 год, утвержденный на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 14 февраля 1941 г., предусматривал изготовление 5 млн. зенитных выстрелов калибра 85 мм и 76 мм [75]. Все советские и многие современные российские историки оценивают эти количества как совершенно недостаточные. Так, авторы авторитетнейшего статсборника пишут: «Красной Армии в начале войны явно не хватало зенитных средств. В результате наши войска оказывались беззащитными при ударах противника с воздуха...» [9].

«Беззащитными при ударах противника с воздуха...» Финляндия встретила войну с Советским Союзом, имея на вооружении 38 (тридцать восемь) зенитных орудий среднего калибра (76-мм «Бофорс» М/29) с боезапасом 188 выстрелов на одно орудие и 53 (пятьдесят три) малокалиберных 40-мм «Бофорс» М/38. К концу войны, благодаря срочным закупкам за рубежом, численность финской зенитной артиллерии указанных калибров возросла до 81 и 100 орудий соответственно. Для сравнения отметим, что на одной только военно-морской базе Краснознаменного Балтфлота в Кронштадте было 48 зенитных орудий калибра 76 мм и 8 зениток калибра 85 мм, и все это — лишь в дополнение к мощнейшей корабельной артиллерии [106].

Учитывая, что досягаемость по высоте малокалиберной зенитной артиллерии тех лет не превышала 2—3 км, ее использование имело смысл только для защиты боевых порядков войск от вражеских штурмовиков и низколетящих бомбардировщиков. Для обороны же городов Финляндия фактически имела лишь полсотни 76-мм зенитных орудий. Проще и точнее говоря — большая часть тыловых объектов Финляндии вообще не имела никакого зенитного прикрытия, и советские бомбардировщики могли действовать над ними, как на учебном полигоне. В таких-то условиях «советской авиации не удалось ни сковать транспорт, ни помешать работе военной промышленности». Более того, финские зенитчики заявили об уничтожении 314 советских самолетов. Даже с учетом того, что эта цифра завышена примерно вдвое, эффективность финской зенитной артиллерии следует оценить как невероятно высокую. Так, расход боеприпасов составил всего 168 снарядов 76 мм на один сбитый (сбитый по финским данным) самолет [52]. Это феноменальный показатель. Проделав простейший расчет, читатель сможет убедиться в том, что если бы хотя бы одна десятая от 5,5 млн. советских зенитных снарядов была израсходована с такой же результативностью, то вся группировка люфтваффе на Восточном фронте была бы уничтожена до последнего самолета, одной только зенитной артиллерией, без помощи истребителей...

В холодных водах Балтики также не было обнаружено никакой «плавучей линии Маннергейма». Тем не менее, результативность действий Краснознаменного Балтийского флота (КБФ) оказалась изумительно низкой. К слову сказать, сам Маннергейм, выразив удивление тем, что «русские для борьбы с нашим судоходством не сосредоточили легкие силы флота в портах Балтики», объясняет это в мемуарах тем, что «они с самого начала рассчитывали на «молниеносную войну». В данном случае маршал ошибся. Планы и намерения советского военно-политического руководства были самые серьезные и далекоидущие. Уже 26 октября 1939 г, (это не опечатка, именно октября!), в то время, когда в Москве с финской делегацией еще велись «мирные переговоры» по вопросу передачи Советскому Союзу нескольких островков в Балтийском море и небольшой «передвижке» границы на Карельском перешейке, Военный совет КБФ издал директиву № 1оп/575сс. В ней 2-й бригаде подводных лодок приказывалось выйти на позиции на случай «ведения неограниченной подводной войны против Финляндии», а также для разведки «за развертыванием и действиями шведского (и это тоже не опечатка) флота» [57].

12 ноября, за день до того, как советско-финляндские переговоры окончательно зашли в тупик, Военный совет КБФ в директиве № 1оп/606сс поставил подводных силам флота уже вполне конкретные задачи:

«— уничтожить финские броненосцы береговой обороны:

— вести разведку развертывания и деятельности шведского флота;

— прекратить подвоз снабжения в Финляндию через Балтийское море и из портов Швеции через Ботнический залив».

23 ноября 1939 г. приказ командующего КБФ №5/оп еще раз, в самых категорических выражениях, сформулировал задачи флота: «Прервать морские коммуникации Финляндии, не допуская подвоза извне войск и боевого снаряжения, уничтожить броненосцы береговой обороны и подводные лодки противника и море и заливе, не допуская их уход в территориальные воды Швеции» [57].

Через неделю началась война. Первым делом выяснилось, что из 49 подводных лодок, входивших в боевой состав КБФ, к участию в военных действиях способны только 27 (55% от общего числа). Потопив по ошибке эстонский пароход «Кассари» (в нейтральных водах, вне объявленной зоны морской блокады), подводные силы КБФ не смогли, однако, выполнить ни одну из поставленных перед ними задач. 26 декабря 1939 г. нарком ВМФ СССР Н.Г. Кузнецов в своей директиве № 4747 констатировал, что действия подводных лодок по блокаде Финляндии являются пассивными, и потребовал от командиров «действовать более решительно, с должным риском». В тот же день командующий КБФ В.Ф. Трибуц отправил командирам дивизионов подводных лодок радиограмму следующего содержания: «т. Сталин требует решительной, смелой, дерзкой борьбы с противником на коммуникациях, подходах к портам и в самих портах...» [57].

В первых числах февраля 1940 г., вследствие небывалых холодов, большая часть Балтики покрылась льдом, что сделало невозможным продолжение боевых действий флота. Наступило время подведения итогов. Они оказались обескураживающими. Игнорируя объявленную «морскую блокаду», в порты Финляндии с начала ноября 1939 г. до середины января 1940 г. благополучно прошло 349 (триста сорок девять) транспортных судов. Из 27 подводных лодок КБФ хотя бы один раз атаковали противника только восемь. 19 подводных лодок Краснознаменного Балтфлота так и не смогли за два месяца хотя бы один раз обнаружить и атаковать транспорт противника. И это не в безбрежных просторах Атлантики, а в узкой «горловине» Финского залива (максимальное расстояние от финского до советского берега не более 80— 100 км). Восемь подводных лодок атаковали в общей сложности 11 судов, из которых 10 не имели охранения и какого-либо вооружения. Из 11 атакованных судов потоплено всего 5 (пять), включая злополучный эстонский «Кассари». Два транспорта были потоплены торпедами, при этом было израсходовано 11 торпед. Три безоружных парохода были потоплены артиллерийским огнем (более чем странное применение подводных лодок!), при этом было израсходовано 6 снарядов калибра 100 мм и 602 снаряда калибра 45 мм [57].

Таким образом, почти не встречая вооруженного противодействия ни в море, ни в небе над Балтикой, подводные силы КБФ смогли потопить лишь 1,1% от общего числа прошедших в порты Финляндии транспортов. Такая вот получилась «морская блокада». Что же касается задачи «уничтожить финские броненосцы береговой обороны», то эти корабли (а их и было ровно два: «Ильмаринен» и «Вяйнямёйнен») остались целы и невредимы, несмотря на все усилия Краснознаменного Балтфлота и его бомбардировочной авиации. Остается предположить, что имена героев древних сказаний «Калевалы», данные финским броненосцам, спасали их от гибели...

Теперь мы можем вернуться к легенде о супермощной и почти непреодолимой «линии Маннергейма». Вот как выглядит характерный фрагмент этой «ненаучной фантастики» в блестящем исполнении талантливого публициста В. Суворова:

«Линия Маннергейма» строилась как абсолютный рубеж со стопроцентной гарантией непреодолимости... В ее строительстве участвовали лучшие инженеры-фортификаторы мира... За бескрайними минными полями, за противотанковыми рвами и гранитными надолбами, за железобетонными тетраэдрами и проволочными заграждениями в десять, двадцать, тридцать, сорок семь рядов густой колючей проволоки на металлических кольях, так вот, за этими заграждениями — железобетонные казематы: три, четыре, пять этажей под землю, перекрытия — полтора-два метра фортификационного железобетона, напольные (это значит «обращенные к полю боя». — М.С.) стенки прикрыты броневыми плитами, все это завалено многотонными гранитными валунами и засыпано грунтом... Внутри у них, в каждом каземате — склад боеприпасов и топлива, внутри — теплые спальные помещения, комната отдыха, и кухня, и столовая, и туалет, и водопровод, и электростанция, умы связи, госпитали — все под землей, все под бетоном... Финские солдаты знают, что в случае ранения их ждет операционная палата глубоко под землей, там чисто, сухо и опять же — тепло...» [58].

Многое в этом тексте вполне соответствует действительности. В частности — проволока, рвы и надолбы. Остается только разобраться в том, что все это означает на практике.

Есть такое мудрое высказывание: «Генералы готовятся к прошлой войне». Это правило как нельзя лучше подходит к оценке линии долговременных финских укреплений на Карельском перешейке. «Сорок семь рядов густой колючей проволоки на металлических кольях», про которые с таким восхищением пишет В. Суворов, равно как и эшелонированные на глубину в 90 км ряды пулеметных дотов, представляли собой поистине непреодолимую преграду для пехоты и конницы эпохи Первой мировой и Гражданской войн. Впрочем, большая (две трети) часть оборонительных сооружений была построена в 1921 — 1924 годах, когда ничего более опасного, нежели кавалерийская лава конницы Буденного, на южных рубежах Финляндии и не ожидалось. К слову говоря, с 1919 по 1931 год сам Карл Густав Маннсргейм никаких официальных должностей в военном ведомстве Финляндии не занимал, так что его «авторство» на эти сооружения является еще одним мифом. Но главное, разумеется, в другом — к зиме 1939 года пресловутая «линия Маннергейма», так и не успев сделать ни одного выстрела по неприятелю, уже безнадежно устарела. Причин этому было ровно две. Одна из них называется «танк», другая — «самолет».

Самый массовый легкий советский танк Т-26 был действительно «легким» — но только по сравнению с другими танками, средними и тяжелыми. Весил же он 9750 кг (были и более увесистые модификации), и эта стальная махина на гусеничном ходу могла порвать семь, сорок семь или сто сорок семь рядов «густой колючей проволоки» с той же легкостью, с какой Гулливер порвал тоненькие ниточки, которые в понятиях «связавших» его лилипутов были толстенными канатами. Расчистив местность от «густой проволоки» и попутно выворотив из земли злополучные «металлические колья», легкий танк Т-26 мог подойти к доту вплотную — так как пулеметные пули ружейного калибра способны были лишь высекать искорки на его 15-миллиметровой броне. Дальше было два возможных варианта действий, в зависимости от того, какой это был танк и как были расположены амбразуры в доте. Обычный («линейный») Т-26 мог несколькими выстрелами бронебойным 45-мм снарядом разбить бронезаслонку на амбразуре дота, вывести из строя пулемет и стрелков. Огнеметный («химический») вариант танка Т-26 (ОТ-130) мог вылить на амбразуру, смотровые щели и воздухозаборники дота 360 литров огнесмеси КС. Всего лучше было бы действовать поочередно: сначала линейный танк разбивает бронезаслонки, затем огнеметный танк выжигает внутренности бетонной коробки. Был еше и третий, самый гуманный способ нейтрализации пулеметного дота: танк подъезжает к амбразуре и просто закрывает ее своим бронированным корпусом.

Вот поэтому с появлением на поле боя массы танков укрепрайон, лишенный мощного противотанкового вооружения, потерял свою былую ценность. Другими словами, пулеметные доты необходимо было дополнить (именно дополнить, а не заменить — для борьбы с пехотой и конницей противника скорострельный пулемет достаточно эффективен) дотами с артиллерийским вооружением. Что прекрасно понимали советские командиры и инженеры-фортификаторы. Так, уже в составе 13 укрепрайонов 1-й очереди (постройки 1928—1937 гг.) уже были артиллерийские огневые сооружения. Правда, было их очень мало (в среднем не более 9% от общего числа дотов, да и вооружены они были устаревшими «трехдюймовками» начала XX века).

Например, в составе Могилев-Ямпольского УРа было 279 пулеметных дотов и 18 орудийных полукапониров [60]. В Минском УРе на фронте в 160 км стояло 242 пулеметных дота (одно-, двух- и трехамбразурных), 9 дотов противотанковой обороны с вращающимися башнями танка Т-26, 16 орудийных полукапониров на два 76,2-мм орудия и один 4-орудийный капонир. Летичевский УР (Украина) на фронте в 122 км имел 354 дота, в том числе 11 артиллерийских. Примечательно, что летом 1941 г. командующий 12-й армией генерал-майор Понеделин оценил эти 343 пулеметных дота (без малого три на один километр фронта!) словами: «УР невероятно слаб» [50].

Во второй очереди укрепрайонов (постройки 1938—1940 гг.) доля артиллерийских сооружений поднялась до 20—22%. Наконец, укрепрайоны на «новой» (образца 1939—1940 гг.) советской границе (так называемая «линия Молотова») на 40—45% состояли из дотов с артиллерийским вооружением. Причем в качестве этого вооружения использовались уже не старые, списанные пушки, а новейшие полуавтоматические артсистемы с великолепной перископической оптикой.

Разумеется, молодая Финляндская республика с ее тощим военным бюджетом (и отсутствием многомиллионной армии бесплатной рабсилы из заключенных ГУЛАГа) не могла позволить себе и малой толики такой роскоши. В 1921 — 1924 годах было построено 168 бетонных сооружений всех назначений, в т. ч. 114 простейших одноэтажных, одноамбразурных пулеметных дотов и только 7 дотов — артиллерийских. От крайней бедности доты строились из бетона марки 350—450 (советские стандарты требовали использования в фортификационных сооружениях бетона марки 750 и выше) и с «гибким армированием» (т.е. вместо прочной стержневой арматуры использовалась обыкновенная проволока). В ходе боев по прорыву «линии Маннергейма» некоторые доты были разбиты 40-кг снарядами 152-мм гаубиц, хотя «лучшие инженеры-фортификаторы мира» проектировали их с расчетом на сопротивляемость прямому попаданию 100-кг снаряда 203-мм гаубицы. Пучки проволоки, торчащие из обломков бетонных глыб, отлично видны на современных фотографиях развалин дотов [62].

Большая часть дотов располагались на поверхности, и лишь некоторые из них были частично врезаны в склоны холмов и складки местности. Никаких «трех, четырех, пяти этажей под землей» не было и в помине. Причина этого очень простая: на Карельском перешейке грунт либо скальный, либо, напротив, очень близки к поверхности грунтовые воды, либо дот вообще приходилось строить на болоте.

В 1930 г. началось строительство второй очереди сооружений «линии Маннергейма». Это были уже вполне добротно сделанные, но по-прежнему пулеметные (двух- или трех-амбразурные) доты. Всего же в тот период было построено или реконструировано (в частности, путем установки тех самых бронеплит на напольных стенах, о которых пишет В.Суворов) 48 дотов. Наконец, в 1937—1939 гг. было построено несколько (в разных источниках называются разные цифры: от 5 до 8) крупных многоамбразурных фортов (так называемые доты-«миллионники»), в каждом из которых размещалось несколько пулеметов и 1—2 орудия калибра 75 мм или 155 мм. Общее количество дотов на всех оборонительных рубежах протяженностью по фронту в 135 км не превышало 170-200 [61, 62, 63].

Точную цифру назвать трудно, так как разные авторы по-разному учитывают огневые и вспомогательные сооружения, включают или не включают в общий перечень укрепления Выборга и береговых батарей Тайпале (восемь 120-мм и 155-мм орудий) и Койвисто (двенадцать 155-мм и 254-мм орудий). Стоит отметить, что только этим батареям сам Маннергейм дал высокую оценку: «Единственными укрепленными сооружениями, о которых стоит упомянуть, были форты береговой артиллерии, прикрывавшие фланги главной оборонительной линии на берегу Финского залива и Ладожского озера». Впрочем, даже тяжелое морское орудие способно вести прицельный огонь по танкам лишь в пределах прямой видимости, т.е на удалении не более 1,5—2 км, в то время как 100 км пространства между этими фортами почти повсеместно не было прикрыто огнем укрытых в бетонные казематы противотанковых пушек.

Полутораметровый слой снега, каковой, по рассказу В. Суворова, изумил электронные мозги английского суперкомпьютера и лег непреодолимым препятствием на пути советских танков, появился отнюдь не в первый день, и даже не в первый месяц войны. Обратимся еще раз к мемуарам Маннергейма: «У противника было техническое преимущество, предоставленное ему погодой. Земля замерзла, а снега почти не было. Озера и реки замерзли, и вскоре лед стал выдерживать любую технику... К сожалению, снежный покров продолжал оставаться слишком тонким, чтобы затруднять маневрирование противнику». На вооружении финских пехотных дивизий противотанковые пушки были, но в мизерных количествах («в последний момент мы получили на вооружение 37-мм противотанковые орудия «Бофорс». Их сейчас в распоряжении армии насчитывалось примерно с сотню») [22].

Фактически главным средством противотанковой обороны «линии Маннергейма» были пассивные заграждения: рвы, контрэскарпы, гранитные глыбы и надолбы. Это, конечно, лучше, чем ничего. И это вполне соответствовало представлениям военной науки 20-х годов. Но при массированном применении танков и артиллерии разрушение таких заграждений является лишь вопросом времени. Причем весьма непродолжительного времени, что летом 1941 года наглядно продемонстрировали танковые части вермахта, стремительно преодолевшие бесконечные ряды противотанковых рвов на советской территории. И это несмотря на наличие на вооружении Красной Армии 14 900 противотанковых пушек [9].

Только грустную улыбку могли вызвать у финских ветеранов «зимней войны» восторженные рассказы В.Суворова про «теплые спальные помещения, комнаты отдыха, столовые, электростанции, узлы связи, госпитали под землей, в тепле и чистоте». Доты первой очереди постройки (а это две трети от общего количества!) представляли собой бетонную коробку безо всякого внутреннего оборудования. В них не было ни электричества, ни водопровода, ни отхожего места, ни склада топлива для печки. На амбразурах не было бронезаслонок (так что «разбивать» бронебойным снарядом было нечего, можно было с ходу заливать внутренности дота огнесмесью...), входные двери были деревянные, в лучшем случае обитые листовым железом (такую дверь можно было выбить не только близким разрывом гаубичного снаряда, но даже связкой гранат). Телефонная связь с соседями и то была не в каждом доте, перископов наружного наблюдения не было вовсе. Самое существенное — в дотах не было принудительной вентиляции, и в безветренный день помещение за считаные минуты стрельбы заполнялось удушливой пороховой гарью. Только в крайне малочисленных «миллионниках» было кое-что из того, о чем пишет В.Суворов. Например, такое «чудо техники», как вентиляционная установка с ручным (!) приводом [31, 33, 61, 62, 63].

Примитивное оборудование и вооружение, слабость противотанковой обороны были характерной особенностью именно финской линии долговременной фортификации. Но и гораздо более совершенные «линия Мажино» и «линия Сталина», «Атлантический вал» и «Западный вал» не оправдали возлагавшихся на них надежд. И это не случайно, так же как не случайно и то, что после Второй мировой войны дорогостоящее строительство «китайских стен» было навсегда прекращено. Чтобы понять причины этого, надо вернуться в исходную точку, в начало 20-го столетия, и разобраться в том, откуда вообще взялась в тот период идея стационарной обороны.

Самое массовое «трехдюймовое» орудие полевой артиллерии (например, советская дивизионная пушка ЗИС-3) весит 1,2 тонны и выбрасывает осколочно-фугасный снаряд весом в 6,2 кг. Снаряд «шестидюймовой» (152 мм) гаубицы весит уже 40—45 кг. Но и вес самой гаубицы составляет порядка 4 тонн. Для транспортировки такого орудия по пересеченной местности нужен трактор (гусеничный тягач) или, по меньшей мере, шестерка крепких «артиллерийских» лошадей; 203-мм снаряд советской гаубицы образца 1931 г. весил 100 кг, при этом вес самого орудия составлял 17,5 тонны. Такой калибр и вес можно считать практически предельными для орудий полевой артиллерии. Да, с точки зрения технологии производства возможно изготовление орудий гораздо большего калибра (вплоть до 14—15-дюймовых) весом в сотни тонн. Но такие орудия устанавливались только на тяжелых крейсерах и линкорах. Использовать их на суше мешала как ограниченная грузоподъемность мостов, так и закон синуса, в соответствии с которым уже при подъеме в горку с углом подъема всего в 30 градусов требуется тяговое усилие равное половине веса. Наглядной иллюстрацией ко всему сказанному могут служить цифры, характеризующие выпуск артиллерийских орудий в СССР. За четыре года Великой Отечественной войны Красная Армия получила 68,8 тыс. орудий калибра 76,2 мм, 5 тыс. пушек и гаубиц калибра 152 мм и всего 100 (сто) гаубиц калибра 203 мм [9]. Артсистемы большего калибра были сняты с производства еще до начала войны.

Наличие объективного предела для наращивания веса снарядов полевой артиллерии открывало — как показалось многим военным специалистам — возможность для создания практически неуязвимых долговременных огневых точек (дотов). Оставалось только рассчитать потребную толщину и марку железобетонного перекрытия, которое могло бы выдержать многократные попадания снарядов весом в 50—100 кг. Увлекшись этими расчетами, военные инженеры поначалу не обратили внимания на легкое жужжание, доносившееся с неба. По небу летел самолет-бомбардировшик, который даже в своих первых, фанерно-брезентовых образцах без труда поднимал 100-кг бомбу. В конце 30-х годов легкие двухмоторные бомбардировщики (советский СБ, английский «Бленхейм») поднимали бомбы единичным весом до 500 кг. Средний двухмоторный бомбардировщик ДБ-3 брал бомбу ФАБ-1000, его ровесники, английский «Веллингтон» и немецкий «Хейнкель-111», поднимали бомбы единичного веса в 1814 и 1800 кг соответственно. Тяжелый четырехмоторный ТБ-7 в перегрузочном варианте способен был взять 5-тонную бомбу, а в огромный бомбоотсек английского стратегического «Ланкастера» поместили даже специально разработанную сверхтяжелую 10-тонную бомбу [76].

С появлением боеприпасов такой мощности извечное соревнование «меча и щита» было окончательно и бесповоротно решено в пользу «меча». Строго говоря, потратив невообразимое количество бетона и стальной арматуры, можно построить дот, способный выдержать прямое попадание 5-тонной бомбы, но никакая страна не может позволить себе транжирить ресурсы на строительство «рукотворных горных хребтов»...

Так выглядит теория долговременной инженерной фортификации в самом кратчайшем изложении. Обратимся теперь к практике.

Летом 1941 года вдоль западной границы Советского Союза, от Балтики до Черного моря, протянулись следующие укрепрайоны: Тельшяйский, Шауляйский, Каунасский, Алитусский, Гродненский, Осовецкий, Замбровский, Брестский, Ковельский, Владимир-Волынский, Рава-Русский, Струмиловский, Перемышльский, Верхне-Прутский и Нижне-Прутский. На глубине в 200—250 км от них, за линией «старой» границы 1939 года располагались укрепрайоны «линии Сталина»: Кингисеппский, Псковский, Островский, Себежский, Полоцкий, Минский, Слуцкий, Мозырский, Коростеньский, Новоград-Волынский, Шепетовский, Изяславский, Староконстантиновский, Остропольский, Летичевский, Каменец-Подольский, Могилев-Ямпольский, Рыбницкий, Тираспольский. Количество дотов в составе одного УРа было различным и находилось в диапазоне от 206 до 439.

По количеству и составу вооружения, по качеству железобетона, по оснащенности специальным оборудованием (фильтро-вентиляционные установки, проводная и радиосвязь, электрооборудование, оптические приборы) любой из этих дотов по меньшей мере не уступал оборонительным сооружениям «линии Маннергейма». Примерно половина советских укрепрайонов были построены на берегах полноводных рек (Неман, Западная Двина, Буг, Днестр, Прут), что создавало дополнительную преграду для наступающего противника.

Результат известен. Через некоторые из вышеперечисленных УРов немцы прошли, даже не обратив внимания на опустевшие коробки брошенных при паническом бегстве дотов. Через другие — прорывались с боями. Как правило, сражения эта продолжались не более двух-трех дней. Особенно ожесточенные бои разгорелись в первые дни войны на линии новой границы: гарнизоны некоторых дотов Гродненского, Рава-Русского, Перемышльского укрепрайонов отчаянно сопротивлялись вплоть до 26—27 июня 1941 г. 3-я рота 17-го артпульбата Брестского УРа удерживала четыре дота на берегу Буга, у местечка Семятыче, до 30 июня. За редкими исключениями, немецкие танки обходили огневые сооружения укрепрайонов, не втягиваясь в затяжные и чреватые большими потерями бои.

Авиация люфтваффе (численность которой на тысячекилометровом фронте от Риги до Одессы была меньшей, чем число самолетов советских ВВС над Карельским перешейком в феврале 1940 г.) прокладывала огнем дорогу наступающим танковым дивизиям вермахта и к борьбе с дотами привлекалась лишь эпизодически. Огневые сооружении«линий Молотова и Сталина» быстро и уверенно разрушались совместными действиями артиллерии и специальных штурмовых групп немецкой пехоты. Артиллерия (включая зенитную и противотанковую) вела прицельный огонь по амбразурам дотов, подавляя их огонь. Тем временем штурмовые группы приближались к дотам вплотную и проламывали стены и перекрытия мощными фугасными зарядами. Как верно заметил А. Исаев: «Механизм армии 20-го столетия без задержек перемолол бетонные коробки с пулеметами» [50].

Зимой 1939/1940 г. командование Красной Армии сосредоточило на Карельском перешейке колоссальные силы.

Уже в первые десять дней войны в бой было введено девять стрелковых дивизий и шесть танковых бригад, 200 тыс. человек, 1,5 тыс. орудий и минометов, более 1000 танков и бронемашин. К началу «второго генерального наступления» (6 февраля 1940 г.) в составе войск Северо-Западного фронта, развернутого на Карперешейке, были включены двадцать одна стрелковая дивизия (7, 24, 42, 43, 51, 70, 80, 90, 100, 113, 123 и 138-я в 7-й армии; 4, 8, 17, 49, 50, 62, 136, 142 и 150-я в 13-й армии). Помимо многочисленной дивизионной и корпусной артиллерии в составе фронта было 13 полков и 4 дивизиона артиллерии БМ (большой мощности). Всего 5,8 тыс. орудий и минометов (включая 767 пушек и гаубиц калибра 152 мм, 96 гаубиц калибра 203 мм и 28 сверхтяжелых 280-мм мортир, бросающих снаряд весом в 286 кг). В течение января-февраля 1940 г. в Ленинградский военный округ и на аэродромы Эстонии было перебазировано дополнительно 29 авиаполков, в т. ч. 3 тяжелобомбардировочных и 5 дальнебомбардировочных [77].

Но и это еще не было пределом возможностей великой державы, армия которой должна была спасти от позорного конфуза самого великого Сталина. В марте 1940 г. на фронте войны с «ничтожной блохой» было развернуто 58 дивизий [20]. В частности, на Карельском перешейке было сосредоточено более полумиллиона человек, 114 тыс. лошадей, 40 тыс. автомобилей, 7,1 тыс. орудий и минометов. Количество танков превысило 3 тысячи [9, 33]. Даже если вычесть из этого числа 492 легкие плавающие танкетки Т-37/Т38, получается, что на один дот «линии Маннергейма» в среднем наступало более 10 советских танков.

Сосредоточив такую подавляющую мощь, советское командование могло использовать — и использовало в реальности — все мыслимые способы прорыва укрепрайона. Авиация в ходе 19,5 тыс. самолетовылетов сбросила на доты «линии Маннергейма» 10,5 килотонны бомб (цифра, как видим, вполне эквивалентная мощности тактических ядерных боеприпасов, с той только разницей, что 10-килотонная атомная бомба создает сверхвысокое давление в одной-единственной точке, а тысячи фугасных бомб «накрывали» полосу укрепрайона гораздо шире и эффективнее).

«Не каждая бомба может точно попасть в цель, — докладывал на Совещании высшего комсостава командующий ВВС Северо-Западного фронта Е.С. Птухин, — но если бомба в 500 кг упадет рядом с дотом — это тоже действует морально и материально. Мы знаем случаи, когда бомба попадала рядом с дотом, а из дота вытаскивали людей, у которых из носа и ушей кровь шла, а часть совершенно погибала... У нас летало днем по 2,5 тыс. самолетов и ночью 300—400 самолетов... Посмотрите на Выборг — от него ничего не осталось. Город полностью разрушен» [20].

Советская артиллерия сутки напролет долбила бетонные коробки снарядами тяжелых гаубиц, в отдельные дни на финские укрепления обрушивалось до 230 тыс. снарядов. Неуязвимые для пулеметного огня танки подвозили на бронированных санях к стенам дотов саперов и фугасные заряды. Если бы при таком неравенстве в силах и средствах «линия Маннергейма» продержалась хотя бы одну неделю, это уже следовало бы назвать величайшим достижением. На большее перед войной не рассчитывал и сам маршал Маннергейм. В.Таннер в своих мемуарах так передает его мнение, высказанное в октябре 1939 г., накануне начала московских переговоров: «Финляндия даже теоретически не могла вести войну: вооружение армии было недостаточным и устаревшим, боеприпасов хватило бы самое большее на две недели военных действий» [23]. Финны же сдерживали натиск бронированной орды целых три месяца! Вот к этому чуду вполне применимы слова В. Суворова про «блистательную победу, равной которой во всей предшествующей и во всей последующей истории нет...».

И все же главное чудо произошло поздним вечером 12 марта 1940 г. К этому моменту общие потери финской армии (убитые и раненые) превысили 68 тыс. человек, т.е. составляли примерно 40% от первоначальной численности действующей армии [22]. Оставшиеся в строю были предельно утомлены безостановочными боями без возможности смены и отдыха. Отступление финской армии к Выборгу (от вершины «треугольника» Карельского перешейка к его основанию) означало многократное увеличение протяженности фронта, который приходилось удерживать тающими на глазах силами. Соотношение сил сторон на Карельском перешейке в начале марта было таким: 6,5 к 1 в личном составе, 14 к 1 в артиллерии, 20 к 1 в авиации [33]. Но даже и эти потрясающие воображение цифры не отражают всю безнадежность ситуации, в которой находилась Финляндия: в резерве у командования Красной Армии были сотни тысяч солдат, многие тысячи танков и самолетов, и оно могло непрерывно наращивать численность своей группировки вплоть до любого потребного уровня, в то время как у Маннергейма оставалось 14 последних батальонов плохо обученных резервистов [22]. Именно такой была обстановка на фронте в то время, когда 8 марта 1940 г. в Москве начались переговоры, завершившиеся в ночь с 12 на 13 марта подписанием мирного договора, в соответствии с которым боевые действия прекращались 13 марта в 12 часов дня.

Напоследок сталинское руководство успело совершить еще одно преступление против советского и финского народов. По условиям мирного договора город Виипури (Выборг) отходил к Советскому Союзу. Тем не менее, поздним вечером 12 марта части 7-й и 95-й стрелковых дивизий 7-й армии получили приказ взять город штурмом. Никто из красных командиров, прошедших жуткую «школу 37-го года», не решился воспрепятствовать этому безумию. Массовое и лишенное всякого военного (да и любого иного) смысла убийство советских и финских солдат, мирных жителей Выборга продолжалось вплоть до последних минут установленного договором срока прекращения огня. Полностью «овладеть» городом, который формально-юридически уже стал советским, так и не удалось. В 12 часов дня по финскому радио выступил министр иностранных дел В. Таннер и сообщил гражданам о подписании мирного договора. В 15 часов 30 минут финские войска спустили государственные флаги с крепости и вокзала Выборга и организованно покинули город. Война закончилась.

Глава 1.4 ПОЧЕМУ СТАЛИН ПОМИЛОВАЛ ФИНЛЯНДИЮ

Война закончилась. Измученные, смертельно уставшие люди, еще не до конца поверившие в то, что именно им посчастливилось выжить, выходили из лесов, блиндажей и землянок. Бдительные «органы» вынуждены были фиксировать случаи стихийного братания. А затем по обе стороны бывшего фронта начался непростой процесс осмысления итогов жестокого противостояния.

14 марта 1940 г. 72-летний маршал Маннергейм подписал свой последний приказ «зимней войны»:

«Солдаты славной армии Финляндии!

Между нашей страной и Советской Россией заключен суровый мир, передавший Советскому Союзу почти каждое поле боя, на котором вы проливали свою кровь во имя всего того, что для нас дорого и свято. Вы не хотели войны, вы любили мир, работу и прогресс, но вас вынудили сражаться, и вы выполнили огромный труд, который золотыми буквами будет вписан в летопись истории...

Солдаты! Я сражался на многих полях, но не видел еще воинов, которые могли бы сравниться с вами. Я горжусь вами так, как если бы вы были моими детьми... Я одинаково горжусь жертвами, которые принесли на алтарь Отечества простой парень из крестьянской избы, заводской рабочий и богатый человек...» [22].

С нескрываемой гордостью Маннергейм в своих мемуарах пишет, что этот приказ «передали по радио и вывесили на стенах всех церквей страны».

Маршал Ворошилов не сказал своим бойцам и командирам ничего подобного. И это не только потому, что малограмотный сталинский «выдвиженец» был лишен литературного таланта... Тем не менее, пропагандистская машина продолжала работать и с натужным скрипом штамповала новые «правды». Про «народное правительство господина Куусинена», про «границу со Швецией не переходить», про «красное знамя над президентским дворцом в Хельсинки» временно забыли. Оказывается, война велась из-за того, что «белофинны, надеясь на свои укрепления, хотели забрать Советский Союз до Урала, но Красная Армия все их укрепления разбила, и они, видя свою гибель, пришли к СССР с просьбой заключить мир». Эти слова в качестве характерного примера «здоровых высказываний основной массы красноармейцев» приводил в своем докладе от 18 марта 1940 г. начальник Особого отдела ГУГБ Н КВД по Ленинградскому военному округу майор госбезопасности Сиднев [78].

Следом за обозами Красной Армии двигались тучные стада «инженеров человеческих душ», т.е. прикормленных партийных журналистов и писателей, спешивших восславить новые успехи советской власти: «...Знаменитый центр мракобесия, Валаамский монастырь прекратил свое существование... Документы монастырского архива убедительно показывают, что деятельность монастыря за последние два десятилетия превратилась в одно из важных звеньев в комплексе мероприятий, предпринимавшихся империалистами разных стран дм создания плацдарма для нападения на СССР... Представители Красной Армии вывесили на колокольне Преображенского собора кумачовое полотнище флага. В аудитории, где сотни лет раздавались лишь гнусавые проповеди черноризцев, полным голосом зазвучала человеческая речь — бригадный комиссар Кадишев прочел перед красноармейцами доклад о международном положении...

... Мы заходим в большое трехэтажное здание, на крыше которого сверкают буквы «Кино». Здесь в свое время белогвардейцы демонстрировали антисоветские фильмы, а в фойе митинговали, призывая к крестовым походам на Ленинград и Урал... На улице, примыкавшей к центральному проспекту, помещалась русская библиотека. Здесь собирался так называемый «кружок чтения», где догнивающая белогвардейщина поднимала свой дух антисоветскими беседами и чтением замусоленных книг...» [112].

Увы, дух «догнивающей белогвардейщины» никак не выветривался до конца. Упомянутый выше майор ГБ Сиднев вынужден был отметить в своем докладе «имевшие место со стороны отдельных бойцов и командиров вылазки провокационного и пораженческого характера». Из приведенных т. Сидневым примеров следует, что, несмотря на жесточайший террор и непрерывную агитационную трескотню, далеко не все советские люди потеряли способность к адекватному восприятию пережитого и увиденного:

« — сколько людей погибло, а нам дадут только болота. Ведь все страны будут над нами смеяться, потому что мы даже маленькое государство и то не смогли победить...

— хорошо, что заключили мирный договор с Финляндией, а то бы белофинны угробили половину Красной Армии...

— наши генералы, несмотря на то, что с утра 13 марта было известно, что мир заключен, все же начали артподготовку и атаку... Штурм Выборга — это демонстрация желания наших генералов принести лишние жертвы...

— вся война с Финляндией свелась к тому, что СССР присоединил кусок земли и понес сотни тысяч жертв...»

И что совсем уже не понравилось т. Сидневу — в огне боя и в слепящей пелене снежной вьюги красноармейцы успели все же разглядеть кусочек другой жизни: «Белофинны живут лучше нашего, у них у всех хорошие дома, а у наших колхозников нет ни у кого таких домов, даже баня у финнов много культурнее и лучше, чем дом колхозника» [78].

Одним словом, командующий 13-й армией комкор Грендаль имел все основания сокрушаться о том, что «политическое воспитание нашего бойца заставляло желать много лучшего. Приходилось читать сводки особых органов, и выявлялась масса сволочи, отдельные моменты контрреволюционного характера... Над нашим бойцом нужно еще как следует поработать. 22 года существования Советской власти еще не вправили некоторым мозги» [20].

Неотложные задачи и планы «вправления мозгов» обсуждались на совещании по вопросам идеологической работы в Красной Армии, состоявшемся 13 мая 1940 г. Там начальник Главпура (и заместитель наркома обороны по должности) т. Мехлис произнес совершенно восхитительную фразу: «Столкновение с действительностью размагничивает нашего бойца и командира, привыкшего рассматривать население зарубежных стран с общей, поверхностной точки зрения» [80]. Не вполне, правда, понятно: где и когда «бойцы и командиры» (в основной своей массе — беспаспортные колхозники, не имеющие ни права, ни возможности переехать в соседний город) приучились рассматривать «население зарубежных стран»? И почему заведомо ложные измышления ведомства Мехлиса насчет «беспросветной нищеты и зверской эксплуатации» должны считаться всего лишь «поверхностной» точкой зрения?

29 марта 1940 г. официальную оценку «текущего момента» дал, выступая на сессии Верховного Совета СССР, глава правительства и нарком иностранных дел В.М. Молотов: «Известно, что выраженное еще в конце прошлого года стремление Германии к миру было отклонено правительствами Англии и Франции... Под предлогом выполнения своих обязательств перед Польшей они объявили войну Германии. Теперь особенно ясно видно, как далеки действительные цели правительств этих держав от интересов распавшейся Польши или Чехословакии. Это видно уже из того, что правительства Англии и Франции провозгласили своими целями разгром и расчленение Германии... Поскольку Советский Союз не захотел стать пособником Англии и Франции в проведении этой империалистической политики против Германии, враждебность их позиций в отношении Советского Союза еще более усилилась, наглядно свидетельствуя, насколько глубоки классовые корни враждебной Политики империалистов против социалистического государства» [73].

Корни, действительно, были очень глубоки. Настолько глубоки, что во всех послевоенных советских учебниках прямо противоположные обвинения в адрес западных держав — обвинения в том, что они недостаточно активно противодействовали «стремлению Германии к миру», бросили Польшу на произвол судьбы и вели пассивную «странную войну», — также обосновывались ссылками на классовую враждебность мировой буржуазии к «первому государству рабочих и крестьян».

Отчитав своих будущих союзников по антигитлеровской коалиции, а также доложив собравшимся чабанам и дояркам о крепнущей с каждым новым актом агрессии дружбе с Гитлером («новые, хорошие советско-германские отношения были проверены на опыте в связи с событиями в бывшей Польше и достаточно показали свою прочность»). Молотов перешел, наконец, к подведению итогов финской войны: «Народное правительство Финляндии высказалось за то, что в целях предотвращения кровопролития и облегчения положения финского народа следовало бы пойти навстречу предложению об окончании войны. Тогда нами были приняты (так в тексте, лучше было бы использовать слова «выработаны», «сформулированы») условия, которые вскоре были приняты финляндским правительством... Вскоре состоялось соглашение между СССР и Финляндией. В связи с этим встал вопрос о самороспуске Народного Правительства, что им и было осуществлено... Таким образом, цель, поставленная нами, была достигнута и мы можем выразить полное удовлетворение договором с Финляндией» [73].

Судя по газетному отчету, последние слова Молотова были встречены бурными аплодисментами собравшихся.

И в самом деле — чего же лучше? Все произошло исключительно в соответствии с пожеланиями широких народных масс. Сначала восставшие из ада капиталистической эксплуатации трудящиеся Финляндии захотели свергнуть правительство «кровавых шутов» и «белофинских маннергеймовских бандитов». Пожалуйста — братский Советский Союз послал им на помощь миллионную армию и высыпал на финские города 55 тысяч фугасных авиабомб. Затем «народное правительство» решило наступить на горло собственной песне и самоликвидировалось. Отлично, поскольку никаких других целей, кроме как помогать во всем «господину» Куусинену, у советского руководства никогда и не было, оно с готовностью пошло навстречу новым пожеланиям трудящихся и прекратило войну.

Смех смехом, но никаких разумных объяснений прекращения войны официально не было названо вплоть до самороспуска самого Советского Союза в декабре 1991 года. Надеюсь, читатель извинит нас за то, что мы не будем относить «укрепление безопасности Ленинграда» (каковое «укрепление» якобы было достигнуто после разрушения полосы укреплений, отделявших Финляндию от СССР) к разряду причин неожиданного прекращения войны...

Главные итоги войны подводили, разумеется, не в Верховном Совете, а совсем в других кабинетах. С 14 по 17 апреля 1940 г. в ЦК ВКП(б) прошло Совещание начальствующего состава Красной Армии, посвященное анализу боевых действий финской войны. В Совещании приняло участие практически все высшее военно-политическое руководство страны (Сталин, Молотов, нарком обороны Ворошилов, заместители наркома Кулик и Мехлис, начальник Генштаба Шапошников, начальник Главного разведывательного управления Проскуров) и несколько десятков командиров в званиях от майора до командарма 2-го ранга (генерал-полковник).

Стенограммы выступлений участников Совещания были рассекречены и опубликованы в конце 90-х годов [20]. Изучение этих документов заставляет пересмотреть многие устоявшиеся стереотипы. Вопреки широко распространенному заблуждению, Сталин вовсе не был удручен, потрясен или хотя бы просто огорчен уровнем боеспособности своей армии. По крайней мере, именно такую линию поведения, такой характер обсуждения он задал высокому собранию. Несмотря на то, что многие участники Совещания говорили о фактах неприглядных и даже трагических, привели массу примеров вопиющего разгильдяйства, неорганизованности, слабого и безграмотного управления на всех уровнях, товарищ Сталин был настроен вполне благодушно. Он отечески журил провинившихся, хвалил Красную Армию в целом, не забывая мягко указать на отдельные недостатки, охотно и много шутил. Обстановка была сугубо семейная — встреча строгого отца с любимыми и любящими сыновьями. Общий настрой трудно передать короткими словами, поэтому мы вынуждены предложить читателю пространные цитаты.

Курдюмов. Я здесь докладываю с полной ответственностью о том, что воевать при 40-градусном морозе в ботинках, даже не в рваных, и в хороших сапогах, нельзя, потому, что через несколько дней будет 50% обмороженных... Тут есть закон физиологии, на 5-й день получается такое охлаждение, что независимо от употребления водки, сала сопротивление организма будет понижаться.

Сталин. У товарища Курдюмова.

Сталин. У вас есть один агент в Англии, как его фамилия, Черний, кто он такой?

Проскуров. Он уже здесь, это не агент, а военно-воздушный атташе, комбриг Черний.

Сталин. Он писал, что через несколько дней будет большой налет авиации на нефтепромыслы Баку. Через несколько дней он писал, сообщит подробности. Прошло шесть дней, прошли две-три недели, а дополнений никаких нет.

Проскуров. Он приехал и ничего не мог доложить.

Сталин. И это Черний, человек, которому вы верите... Вы спорите, что он честный человек. Я говорю, что честный человек, но дурак. (Смех).

Оборин. Теперь насчет разведки. Я некоторую претензию предъявляю к разведке. Надо сказать, что у нас агентурная разведка отсутствовала.

Сталин. Ее нет. Есть ли она? Существует ли она? Должна ли она существовать ?

Оборин. По-моему, должна. А у нас? Финляндия под рукой, а что она делает, мы не знали. А я уверен, что на это отпускаются деньги? Верно?

Сталин. Три-четыре туриста послать, и все сделают.

Оборин. Хотя я разведчик плохой, но если бы мне дали командировку туда, я бы все высмотрел (смех).

Чуйков. Пробраться к Гусевскому (командир 54-й дивизии 9-й армии) не было никакой возможности, чтобы его проверить, а он врал... Гусевский своими паническими телеграммами вводил нас в заблуждение...

Сталин. Каждый, попавший в окружение, считается героем.

Чуйков. Пробиться не удалось.

Сталин. Пробиваться не хотели... Вокруг окруженных круг суживается, и каждая точка пристреливается, и каждый финн, татарин, китаец пристреляется, если долго сидеть... Значит Гусевский в героях у вас не ходит?

Чуйков. Нет.

Сталин. Слава Богу.

Чуйков. 9-я финская дивизия, которая окружала 54-ю, понесла большие потери. В ней, кроме стариков от 40 лет и выше и женщин, никого не осталось.

Сталин. Но все же окружены были вы, а не старики...

Запорожец. Много было самострелов и дезертирства.

Сталин. Были дезертиры?

Запорожец. Много. (По сводкам Особых отделов НКВД с 25 января 1940 г. по конец войны задержано 3644 дезертира. - М.С.)

Сталин. К себе в деревню уходили или в тылу сидели ?

Запорожец. Было две категории. Одна — бежала в деревню, потом оттуда письма писали... Я считаю, что здесь местные органы плохо боролись. Вторая — бежали не дальше обоза, землянок, до кухни. Таких несколько человек расстреляли... Когда появился заградительный отряд НКВД, он нам очень помог... Вот был такой случай в 143-м полку. В течение дня полк вел бой, а к вечеру в этом полку оказалось 105 самострелов. В одном полку 105 человек самострелов.

Сталин. В левую руку стреляют?

Запорожец. Стреляют или в левую руку, или в палец, или в мякоть ноги, и ни один себя не изувечит.

Сталин. Дураков нет. (Смех).

Штерн. Нечего греха таить, товарищи, начинали мы с вами в этой войне не блестяще. И то, что мы добились относительно быстрой, в труднейших условиях, исторической победы над финнами, этим мы обязаны, прежде всего тому, что тов. Сталин сам непосредственно взялся за дело руководства войной, поставил все в стране на службу победе. И «штатский человек», как часто называет себя тов. Сталин, стал нас учить и порядку, прежде всего, и ведению операций, и использованию пехоты, артиллерии, авиации, и работе тыла, и организации войск.

Сталин. Прямо чудесный, счастливый человек! Как это мог бы сделать один я? И авиация, и артиллерия...

Штерн. Тов. Сталин, только Вы, при Вашем авторитете в стране, могли так необыкновенно быстро поставить все на службу победе и поставили, и нас подтянули всех и послали лучшие силы, чтобы скорее одержать эту победу...

Особое оживление, массу вопросов и критических замечаний с мест вызвало выступление начальника управления снабжения РККА товарища Хрулева. Сталин добродушно подбодрил его:«Вы не горячитесь, они вас запутают, нападать на вас будут, держитесь крепче» — затем начал задавать вопросы сам.

Сталин. Как сушеная рыба?

Хрулев. Я сейчас доложу.

Сталин. Как копченая колбаса?

Хрулев. Я доложу. Разрешите доложить о количествах, которых мы добились по мощности...

Сталин. О водке ничего не сказали.

Хрулев. О водке они знают лучше меня, потому что они пили, а я не пил.

Самые резкие оценки пришлось выслушать командующему 15-й армией Ковалеву. Едва ли именно он был самым виноватым (на фронт финской войны командарм 2-го ранга Ковалев прибыл 3 января, в командование 15-й армии вступил 12 февраля, когда окружение 18-й сд и 168-й сд, 34-й тбр стало уже свершившимся фактом), но так уж получилось — разговаривал с ним Сталин очень жестко. Конечный же вывод этого, самого жесткого за все время совещания, разговора свелся к необходимости перестройки.

Сталин. Тов. Ковалев, вы человек замечательный, один из редких командиров гражданской войны, но вы не перестроились по-современному. По-моему, первый вывод и братский совет — перестроиться. Вы больше всех опоздали в этой перестройке. Все наши командиры, которые имели опыт по гражданской войне, перестроились. Фролов хорошо перестроился, а Вы и Чуйков никак не можете перестроиться. Это первый вывод. Вы способный человек, храбрый, дело знаете, но воюете по-старому, когда артиллерии не было, авиации не было, танков не было, тогда людей пускали, и они брали. Это старый метод. Вы человек способный, но у вас какое-то скрытое самолюбие, которое мешает вам перестроиться. Признайте свои недостатки и перестройтесь, тогда дело пойдет.

Ковалев. Есть, тов. Сталин.

О соотношении сил сторон на суше, в воздухе и на море участники Совещания старались не говорить. Начальник Генерального штаба, который не мог об этом не говорить, дал такую оценку: «Я считаю, что то превосходство сил, которое нами было сосредоточено на фронте, являлось совершенно правильным в стратегическом и тактическом отношениях». Практически единственным, кто вспомнил об огромных потерях Красной Армии, был заместитель наркома обороны, начальник Главного артиллерийского управления, будущий маршал Кулик. Правда, при этом он занизил число погибших почти втрое: «Тот опыт, та кровь, пролитая нашими 50 тыс. товарищей, лучших бывших бойцов, должны использовать и не хвастать, а здесь была форма хвастовства. Не так гладко было, товарищи, на самом деле, как вы здесь рисовали...» На последнем заседании, вечером 17 апреля, с заключительным словом выступил сам Хозяин. И вот он-то нарисовал такую «гладкую картину», до которой ни один из ранее выступавших товарищей в своем хвастовстве не посмел дойти.

Начал Сталин с того, что в своей излюбленной манере вопросов и ответов, с многократными повторами, объяснил высокому собранию, что «правительство» — т.е. он сам — ни в чем ни разу не ошиблось: «Первый вопрос о войне с Финляндией. Правильно ли поступило правительство и партия, что объявили войну Финляндии? Нельзя ли было обойтись без войны? Мне кажется, что нельзя было. Невозможно было обойтись без войны. Война была необходима, так как мирные переговоры с Финляндией не дали результатов, а безопасность Ленинграда надо было обеспечить безусловно, ибо его безопасность есть безопасность нашего Отечества... Второй вопрос, а не поторопилось ли наше правительство, наша партия, что объявили войну именно в конце ноября, в начале декабря, нельзя ли было отложить этот вопрос, подождать месяца два-три-четыре, подготовиться и потом ударить? Нет. Партия и правительство поступили совершенно правильно, не откладывая этого дела... Там, на Западе, три самых больших державы вцепились друг другу в горло, когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда у них руки заняты и нам представляется благоприятная обстановка для того, чтобы их в этот момент ударить (здесь и далее подчеркнуто мной. — М.С.)... Отсрочить это дело месяца на два означало бы отсрочить это дело лет на 20, потому что ведь всего не предусмотришь в политике. Воевать-то они там воюют, но война какая-то слабая, то ли воюют, то ли в карты играют. Вдруг они возьмут и помирятся, что не исключено. Стало быть, благоприятная обстановка для того, чтобы поставить вопрос об обороне Ленинграда и обеспечении государства была бы упущена...

Третий вопрос. Ну, война объявлена, начались военные действия. Правильно ли разместили наши военные руководящие органы наши войска на фронте. Как известно, войска были размещены на фронте в виде пяти основных колонн... Правильно ли было такое размещение войск на фронте? Я думаю, что правильно.

Наибольшая колонна наших войск была на Карельском перешейке для того, чтобы исключить возможность для возникновения всяких случайностей против Ленинграда со стороны финнов... Во-вторых, разведать штыком состояние Финляндии на Карельском перешейке, ее положение сил, ее оборону. В-третьих, создать плацдарм для прыжка вперед и продвижения дальше...(После этого Сталин перечислил остальные оперативные группировки, странным образом именуемые «колоннами», по каждой из которых с подавляющей монотонностью были повторены две задачи: «разведка штыком» и захват плацдармов «для войск, которые потом подвезут».)

Почему нельзя было ударить со всех пяти сторон и зажать Финляндию ? Мы не ставили такой серьезной задачи, потому что война в Финляндии очень трудная... Мы знали, что Петр I воевал 21 год, чтобы отбить у Швеции всю Финляндию... Мы знали, что после Петра I войну за расширение влияния России в Финляндии вела его дочь Елизавета Петровна два года. Кое-чего она добилась, расширила, но Гельсингфорс оставался в руках Финляндии. Мы знали, что Екатерина II два года вела войну и ничего особенного не добилась... Всю эту штуку мы знали и считали, что возможно война с Финляндией продлится до августа или сентября 1940 г... Война кончилась через 3 месяца и 12 дней только потому, что наша армия хорошо поработала...»

Наконец, финальные аккорды выступления Сталина загремели подлинным триумфальным маршем:

«...Наша армия стала крепкими обеими ногами на рельсы новой, настоящей советской современной армии...

Спрашивается, кого мы победили? Говорят, финнов. Ну, конечно, финнов победили. Но не это самое главное в этой войне. Финнов победить — не бог весть какая задача. Конечно, мы должны были финнов победить. Мы победили не только финнов, мы победили еще их европейских учителей — немецкую оборонительную технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили. Не только финнов победили, но и технику передовых государств Европы. Не только технику передовых государств Европы, мы победили их тактику, их стратегию... Мы разбили технику, тактику и стратегию передовых государств Европы, представители которых являлись учителями финнов. В этом основная наша победа! (Бурные аплодисменты, все встают, крики «Ура!». Возгласы: «Ура тов. Сталину!» Участники совещания устраивают в честь тов. Сталина бурную овацию.)

КУЛИК. Я думаю, товарищи, что каждый из нас в душе, в крови, в сознании большевистском будет носить те слова нашего великого вождя, товарища Сталина, которые он произнес с этой трибуны. Каждый из нас должен выполнить указания товарища Сталина. Ура, товарищи! (Возгласы «Ура!».)

Понять воодушевление собравшихся нетрудно, ибо они (участники Совещания) поняли самое главное: Хозяин доволен. Отец простил своих набедокуривших сыновей, наказывать — на этот раз — он никого не будет. А мог и наказать. Это знали все, и не более чем через полтора года, в конце своего короткого жизненного пути, в этом смогли убедиться многие участники исторического Совещания. В июне—июле 1941 г. будут арестованы и затем расстреляны Клич, Оборин, Павлов, Проскуров, Птухин, Рычагов, Штерн. Кулика арестуют и расстреляют позднее, 24 августа 1950 г. (причем не за реальные прегрешения — провал всех порученных ему операций, мародерство в зоне боевых действий и «бытовое разложение», а за то, что в пьяных разговорах товарищ Кулик позволял себе совсем иные, нежели на апрельском Совещании, высказывания о великом вожде тов. Сталине) [47, 48].

Но все это будет потом. Тогда же, весной 1940 года, на Красную Армию, и прежде всего на ее командный состав, обрушился водопад наград, новых званий и новых назначений. Именно после окончания финской войны, 4 июня 1940 г. были введены генеральские звания. Центральные газеты несколько недель подряд печатали длиннющие списки на 949 новоиспеченных генералов. Высшей награды страны — звания Героя Советского Союза — было удостоено 412 человек (в четыре раза больше, чем будет награждено за мужество, проявленное в битве за Москву). Ордена и медали были вручены 50 тыс. бойцов и командиров; 70 частей и соединений были награждены орденами Ленина и Красного Знамени [66, 81].

Почти все участники апрельского Совещания поднялись по служебной лестнице. Комдив Гореленко в «зимнюю войну» командовал 50-м стрелковым корпусом. Великую Отечественную встретил в должности командира 7-й армии. Командир 100-й стрелковой дивизии комбриг Ермаков стал командующим 50-й армией. Командир 1-го стрелкового корпуса комдив Козлов стал командующим войсками Закавказского военного округа. Командир 39-й танковой бригады комбриг Лелюшенко стал командиром 21-го мехкорпуса. 2-й мехкорпус возглавил бывший командир 8-й стрелковой дивизии комбриг Новосельский. Командир 142-й стрелковой дивизии комбриг Пшенников стал командующим 23-й армией. Начальник артиллерией 7-й армии комкор Парсегов стал командующим артиллерией самого крупного в стране Киевского Особого военного округа (КОВО). Командующий ВВС 9-й армии комкор Рычагов в 29 лет стал начальником Управления ВВС Красной Армии и заместителем наркома обороны.

Самый же головокружительный взлет пришлось пережить командиру 70-й стрелковой дивизии. В июне 1940 г. бывший комдив Кирпонос командует войсками всего Ленинградского военного округа, а с февраля 1941 г., уже в звании генерал-полковника, становится командующим КОВО. Под началом бывшего командира дивизии (до этого — начальника пехотного училища в провинциальной Казани) оказалась группировка войск, значительно превышающая по численности сухопутную армию Великобритании или США... Даже командующий 15-й армией Ковалев, хотя ему на Совещании пришлось выслушать от Сталина немало крепких слов, был отправлен в почетную и достаточно комфортную ссылку — на должность командующего Забайкальским фронтом.

Первым, главным и фактически единственным аргументом в пользу версии о том, что Сталин якобы был очень недоволен действиями Красной Армии, является факт смены руководства Наркомата обороны (май 1940 г.), а затем и Генерального штаба (август 1940 г.). При этом странным образом игнорируется другой факт — на освободившиеся после отставки Ворошилова и Шапошникова места были назначены самые главные «герои» финской войны. Наркомом обороны стал С.К. Тимошенко, занимавший с 7 января по 26 марта 1940 г. должность командующего войсками Северо-Западного фронта. Начальником Генерального штаба стал бывший командующий войсками ЛенВО и 7-й армией К.А. Мерецков, т.е. именно тот военачальник, который с самого начала руководил оперативным планированием войны и подготовкой театра военных действий к наступлению.

Столь же странным образом из поля зрения историков выпал другой факт — куда именно Сталин «выгнал в шею» Ворошилова. А ведь достаточно открыть любой, совершенно несекретный биографический справочник, чтобы узнать о том, что после освобождения от обязанностей наркома обороны товарищ Ворошилов в тот же день, все в том же высшем воинском звании маршала Советского Союза, стал председателем Комитета обороны при правительстве СССР. 30 июня 1941 г. Ворошилов вошел в состав Государственного Комитета Обороны, т.е. в число тех пяти человек (Сталин, Молотов, Ворошилов, Маленков, Берия), в руках которых формально-юридически была сосредоточена вся власть в стране. Кроме этой, высшей государственной должности, маршал Ворошилов получил и очень высокий пост в военном руководстве: 10 июля 1941 г. он был назначен Главнокомандующим войсками северо-западного стратегического направления.

Формально-декоративной, рассчитанной прежде всего на западных военных аналитиков, была и отставка Шапошникова. Освободив его от обязанностей начальника Генерального штаба, Сталин назначил Шапошникова (к которому он, по словам всех мемуаристов, испытывал неизменное уважение) на почетную «синекуру» заместителя наркома обороны СССР и наградил присвоением звания маршала Советского Союза. Через один месяц и одну неделю после начала Великой Отечественной войны маршал Шапошников снова стал начальником Генерального штаба. Он умер 26 марта 1945 г. и по специальному приказу Сталина был удостоен уникальных почестей: в его память в Москве был произведен салют в 24 залпа из 124 орудий. Едва ли все это может быть названо «опалой» и «изгнанием»...

Так почему же Сталин не довел вторжение в Финляндию до логического и всеми ожидаемого завершения?

В поисках ответа на этот, ключевой для понимания всех последующих событий, вопрос обратимся снова к речи Сталина на Совещании высшего комсостава 17 апреля 1940 г. Это, без преувеличения, удивительный и загадочный текст. Дешифровать его тайный смысл немногим легче, чем однозначно интерпретировать пророчества Нострадамуса. Прежде всего, бросается в глаза откровенное, неприкрытое, явное вранье (чего ранее за товарищем Сталиным не наблюдалось). Кого Сталин хотел обмануть, рассказывая своим будущим генералам про то, что «зажать Финляндию» он и не планировал, целью операции якобы были всего лишь «разведка штыком» и захват плацдармов, на которые еще предстояло подвезти некие «главные силы», что воевать собирались до сентября 1940 года? Добро бы он выступал на полевом стане перед колхозниками (правда, в колхозы, равно как и на заводы с фабриками, Сталин как раз никогда и не ездил...), но ведь участники Совещания не просто знали про реальный план финской кампании. Они его разрабатывали. Именно они и рисовали красные стрелки на картах, промеряли с циркулем километры маршрутов, просчитывали потребное количество «сутодач продфуража для личного и конного состава». В планах, которые они разработали и которые затем вернулись к ним в виде обязательных для исполнения приказов и директив, были совершенно конкретно указаны цель операции, ее сроки и рубежи.

Цель: «нанести решительное поражение финской армии... разгромить главную группировку войск противника... захватить флот Финляндии и не допустить его ухода в нейтральные воды... уничтожить авиацию и аэродромные сооружения противника...»

Рубежи: «овладеть районом Хиитола, Иматра, Buunypu (Выборг). По выполнении этой задачи быть готовым к дальнейшим действиям вглубь страны по обстановке... Разбить финские части в районе Суоярви, Сортавала, овладеть их укрепленной полосой между оз. Янис-Ярви и Ладожским озером... Овладев районом Кеми, Оулу (Улеаборг), отрезать сообщение Финляндии со Швецией через сухопутную границу...»

Сроки: «проведение операции на видлицком направлении в течение 15 дней, на Карперешейке 8—10 дней при среднем продвижении войск 10—12 км в сутки» [97].

Все это можно свести к одному короткому слову: разгром. Планировался полный разгром вооруженных сил Финляндии, причем в весьма короткие сроки. Ни о какой «разведке боем», ни о каком «отбрасывании белофиннов от стен города Ленина» речь не шла. Да и странно было бы развертывать 58 дивизий только для того, чтобы разведать «положение сил и оборону» финской армии, которая в мирное время состояла из трех дивизий и одной бригады... Что же касается «дальнейших действий вглубь страны», то смысл, цель и содержание этих будущих действий были доведены до сведения не только высшего командного состава РККА, но и всех рабочих и колхозниц Страны Советов. «Советское правительство не признает так называемое «финляндское правительство», уже покинувшее г. Хельсинки и направившееся в неизвестном направлении (это заведомое вранье не было новинкой — тов. Молотов просто продублировал те формулировки, которые были им использованы 17 сентября 1939 г. для обоснования вторжения и последующей оккупации Восточной Польши). Советское правительство признает только Народное правительство Финляндской демократической республики, с которым заключило Договор о взаимопомощи и дружбе».

Этот замечательно ясный ответ тов. Молотова на запрос шведского посланника г. Винтера был опубликован 5 декабря 1939 г. на первой полосе «Правды» и теоретически должен был быть изучен в каждом трудовом коллективе. И если на страницах газеты «Правда» так называемое «народное правительство» больше не появлялось, то в секретных документах оно еще долго продолжало жить своей призрачной жизнью. Вот, например, 23 февраля 1940 г. член ЦК ВКП(б) тов. Куусинен шлет из Москвы в Москву, в ЦК ВКП(б) приветствие от имени «народного правительства Демократической Финляндии». В нем он выражает свою твердую уверенность в том, что «с помощью славной Красной Армии и Военно-морского флота СССР наш народ скоро добьется своего полного освобождения от варварского ига плутократической шайки Маннергейма—Рюти— Таннера, преступных провокаторов войны, подкупленных иностранными империалистами» [79]. Самое главное в этом документе — дата. За две недели до того, как «варварский главарь плутократической шайки», т.е. премьер-министр Финляндии Ристо Рюти, прибыл в Москву для подписания мирного договора, тов. Куусинен все еще надеялся на «скорое и полное освобождение».

Общепринятый, устоявшийся в исторической литературе ответ на все эти вопросительные знаки, равно как и на главный вопрос, вынесенный в заглавие данной главы, известен. Сталин в действительности был крайне обеспокоен, если не сказать «напуган» — но не огромными потерями и мизерными успехами своей армии, а планами и действиями англо-французского блока. Именно это — боязнь оказаться втянутым в войну с объединенной коалицией «передовых государств Европы» — и привело Сталина к решению не искушать судьбу и остановить поход на Хельсинки на полпути (в прямом и переносном смысле этого слова).

«Решение Москвы прекратить войну объяснялось прежде всего опасениями перед вмешательством в конфликт Великобритании и Франции» [14]. «В условиях резко возросшей угрозы вмешательства в войну Англии и Франции советское руководство было вынуждено пойти на переговоры и заключение мира с законными финскими властями» [34]. «Может быть, признаки поддержки финнов Англией и Францией явились главным фактором, побудившим Советский Союз изменить свою позицию» [51]. «Продолжение боевых действий до полной военной победы над Финляндией вело к неминуемому вооруженному вмешательству в войну западных держав. В результате 6 марта советское руководство сообщило о своей готовности начать в Москве мирные переговоры с Финляндией» [52].

« Чтобы избежать угрожавших осложнений с западными державами, советскому руководству пришлось отодвинуть в сторону свои цели в отношении Финляндии и довольствоваться пока аннексией крупных территорий в Карелии» [65]. О том же самом — правда, на совершенно феерическом языке большевистской пропаганды — было сказано и в секретном директивном письме Исполкома Коминтерна от 18 марта 1940 г.: «Новая победа миролюбивой политики Советского Союза перечеркнула англо-французские военные планы, позволила удержать Скандинавию от вступления в войну...» [82]. Примечательно, что даже в подцензурных воспоминаниях К.А.Мерецкова (издание 1984 г.) приводятся такие слова Сталина, сказанные им в телефонном разговоре с Мерецковым 10 марта 1940 г.: «Затяжка войны позволит французам и шведам прислать подкрепления, и вместо войны с одним государством мы ввяжемся в войну с коалицией» [93].

Строго говоря, прямых документальных подтверждений этой версии не существует. Скорее всего, их никогда и не удастся обнаружить: Сталин не доверял свои сокровенные мысли ни бумаге, ни даже ушам ближайших соратников. Выше мы уже подробно рассмотрели то, как он разговаривал с высшим командным составом своей армии. В полном неведении о многих реальных планах Сталина находились и высшие партийные чиновники. «Какие конкретно территориальные претензии были выдвинуты, какие политические требования, какие взаимоотношения должны были сложиться, и сейчас не помню, но видимо какие-то условия были выдвинуты с тем, чтобы Финляндия стала дружеской страной. Эта цель преследовалась, но как это выражалось, как формулировалось, я этого не знаю. Я даже эти документы и не читал и не видел». Это не мемуары председателя колхоза из российской глубинки. Это фрагмент из знаменитых «Воспоминаний» Н.С. Хрущева, на тот момент члена Политбюро ЦК ВКП(б) и первого секретаря ЦК самой крупной в СССР украинской республиканской компартии. Тем не менее, множество косвенных доказательств позволяют с большой долей вероятности предположить, что неожиданное (а именно так оно и было воспринято во всем мире) прекращение войны может быть объяснено только реакцией Сталина на изменившуюся внешнеполитическую обстановку.

В известном смысле такими «косвенными уликами» можно считать и те заклинания, которыми Сталин завершил свою речь 17 апреля 1940 г. («...немецкую оборонительную технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили. Не только финнов победили, но и технику передовых государств Европы. Не только технику передовых государств Европы, мы победили их тактику, их стратегию...»). Прекрасно зная, что никого он не победил, более того, даже побоялся вступить в прямой конфликт с Западом, Сталин, вероятно, пытался таким образом утешить себя и своих зачарованных слушателей. Не менее показательна и красноречивая оговорка, которую допустил в своей речи Сталин («когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда у них руки заняты и нам представляется благоприятная обстановка для того, чтобы их в этот момент ударить»). Разумеется, Сталин хотел сказать всего лишь про благоприятную возможность для удара по Финляндии, возникшую и тот момент, когда «у них» (т.е. у англо-французского блока) «руки были заняты» войной против Германии. Но обида и скрытая ненависть «к ним» (т.е. к своим будущим союзникам, у которых осенью 1941 г. он будет выпрашивать не только оружие, но и солдат для зашиты своей разваливающейся империи) выплеснулись из подсознания наружу в этом маленьком слове «их».

Несравненно более значимой является история с Петсамо (Печенгой). Этот заполярный город и незамерзающий порт на Баренцевом море, на стыке границ Норвегии, Финляндии и СССР, имел огромное экономическое (крупнейшие в Европе никелевые рудники) и военно-стратегическое (северные «морские ворота» Финляндии) значение. Петсамо был занят войсками 14-й армии в первые же дни войны. Затем наступление 14-й армии вглубь Финляндии успешно продолжалось, несмотря на тяжелейшие природные условия: полярная ночь, пурга и жуткие морозы, доходившие в отдельные дни до 50 градусов. К концу войны 52-я стрелковая дивизия дошла до 150-го километра на шоссе Петсамо — Рованиеми. Все эти достижения были сведены к нулю, когда по условиям мирного договора от 12 марта 1940 г. Петсамо был возвращен Финляндии. Ситуация становится еще более удивительной, если сравнить ее с тем, как был решен территориальный вопрос в Приладожской Карелии и на Карельском перешейке: на всех участках линия границы прошла значительно (иногда на многие десятки километров) севернее и северо-западнее той линии фронта, которая сложилась по состоянию на 12 марта 1940 г. В частности, Кексгольм, Антреа, Хиитола, Сортавала, Лоймола, Суоярви (эти названия будут еще много раз встречаться на страницах нашей книги) перешли к Советскому Союзу именно по условиям Московского договора, а вовсе не были захвачены в бою.

Единственным разумным объяснением того единственного случая, когда в одном-единственном пункте СССР не взял дополнительно, а, напротив, отдал часть захваченного, является то, что концессия на никелевые рудники Петсамо принадлежала британской (точнее говоря, канадской) фирме. Таким образом, аннексия Петсамо означала бы прямой вооруженный захват собственности Британской империи, на что Сталин пойти не решился. Следует отметить и тот факт, что с самого начала войны одна из трех дивизий 14-й армии (14-я стрелковая) в боевых действиях против «белофиннов» не участвовала, а была (за исключением 95-го стрелкового полка) развернута на побережье Кольского полуострова, имея задачу отразить возможную высадку морского десанта западных союзников [33].

Яркой иллюстрацией той тревоги и неуверенности, в которых в начале весны 1940 г. пребывал Сталин, может служить и нижеследующий отчет посла гитлеровской Германии в СССР графа Шуленбурга, отправленный из Москвы в Берлин 11 апреля 1940 года: «В течение некоторого времени нами наблюдалась явно неблагоприятная по отношению к нам перемена со стороны советского правительства. Мы неожиданно столкнулись с трудностями, которые во многих случаях были совершенно необоснованны, во всех сферах...Советское правительство вдруг взяло назад уже данные им обещания относительно «базы Норд», в которой заинтересован наш военно-морской флот, и т.д. Эти препятствия достигли своей высшей точки во временном прекращения поставок нам нефти и зерна. 5-го числа сего месяца у меня состоялся продолжительный разговор с господином Микояном, во время которого позиция Народного комиссара была крайне недоброжелательна...

Мы тщетно спрашивали себя, какова возможная причина неожиданной перемены позиции советских властей. Я подозревал, что невероятный шум, поднятый нашими противниками (в данном случае, несомненно, имелись в виду Англия и Франция. — М.С.), их резкие нападки на нейтралов, особенно на Советский Союз, и на нейтралитет вообще не оказались безрезультатными, поскольку советское правительства боится быть вовлеченным Антантой в большую войну (к которой оно не готово) и по этой причине хочет избежать всего, что может послужить для англичан и французов поводом для обвинения СССР в противоречащем нейтралитету поведении или в горячей поддержке Германии. Мне казалось, что неожиданное завершение финской войны (подчеркнуто мной. — М.С.) произошло по тем же соображениям... Ситуация стала настолько нетерпимой, что я решил обратиться к господину Молотову для того, чтобы обсудить с ним эти вопросы... Фактически, визит к господину Молотову так и не состоялся до утра 9-го апреля, т.е. имел место уже после наших скандинавских операций (имеется в виду начало операции «Везерюбунг», в ходе которой были оккупированы Дания и Норвегия. — М.С.).

Во время этого разговора стало очевидным, что советское правительство снова сделало полный поворот кругом. Неожиданная приостановка поставок нефти и зерна была названа «излишним усердием подчиненных инстанций», которое будет немедленно отменено... Господин Молотов был сама любезность, он с готовностью выслушал все наши жалобы и обещал исправить ситуацию. По собственному почину он затронул ряд интересующих нас вопросов и объявил об их решении в положительном смысле. Я должен признаться, что был абсолютно поражен такой переменой.

С моей точки зрения есть только одно объяснение такому повороту событий: наши скандинавские операции должны были принести советскому правительству большое облегчение, снять, так сказать, огромное бремя тревоги... Если англичане и французы намеревшшсь занять Норвегию и Швецию, то можно с определенностью предположить, что советское правительство знало об этих планах и, очевидно, было напугано ими. Советскому правительству мерещилось появление англичан и французов на побережье Балтийского моря, ему виделось, что будет вновь открыт финский вопрос. Наконец, их больше всего пугала опасность вовлечения в войну с двумя великими державами. Очевидно, эта боязнь была нами ослаблена. Только этим можно объяснить полное изменение позиции господина Молотова. Сегодняшняя большая и бросающаяся в глаза статья в «Известиях» о нашей скандинавской кампании кажется одним глубоким вздохом облегчения» [70].

Эта фраза о «глубоком вздохе облегчения» дает ключ к пониманию того удивительного на первый взгляд благодушия, в котором тов. Сталин провел совещание со своими военачальниками. Совещание началось 14 апреля 1940 г. — через пять дней после начала боевых действий в Норвегии и именно в тот день, когда западные союзники добились крупного успеха в Нарвике и Тронхейме. Война на суше и на море становилась все более и более ожесточенной, и в этой обстановке можно было уже не сомневаться в том, что Запад начисто забыл о прежних планах «спасения Финляндии» (точнее говоря, спасения собственной репутации, изрядно подмоченной трусливым трехмесячным бездействием). Не надо быть экстрасенсом, чтобы понять — какая мысль овладела в тот момент сознанием товарища Сталина. «Пронесло» — именно это радостное ощущение стало лейтмотивом его выступления на совещании. Сам того не желая, Гитлер не только избавил Сталина от тревожного ожидания высадки англофранцузского экспедиционного корпуса на севере Финляндии, но и спас сталинских генералов от гнева хозяина.

Глава 1.5 ИТОГИ И ОБСУЖДЕНИЕ

Финляндия как таковая не занимала много места ни в мыслях Сталина, ни в оперативных планах Генерального штаба Красной Армии. (Шапошников: «Финляндский театр военных действий в общем нашем оперативном плане занимал при известной политической обстановке второстепенное положение, совершенно не то, которое он получил во время протекавших боевых действий». Отчет комиссии Главного штаба ВМФ СССР: «Основная линия боевой подготовки флота была направлена в сторону подготовки к войне с противником, имеющим крупный флот, к войне же с Финляндией конкретно не готовились». Ворошилов: «Польша, Румыния и всякие там Прибалтики, они уже у нас со счетов давным-давно сняты, этих господ мы в любое время при всех обстоятельствах сотрем в порошок».) Большая Игра, которую Сталин начал летом 1939 г., должна была привести к установлению советской гегемонии не в малолюдной Финляндии, а на большей части Европейского континента.

В начале Игры Сталин сделал блестящий ход. Трудно будет найти в его долгой политической жизни пример другого, столь же масштабного, быстрого и ошеломляющего успеха, каким был союз с Гитлером, установленный в августе — сентябре 1939 г. Одним коротким ударом Сталин перемешал все фигуры на общеевропейском (да и на общемировом) поле и оставил англо-французский блок (руководители которого уже успели дать Польше официальные гарантии военной помощи!) один на один с берлинским параноиком, который после заключения пакта Молотова — Риббентропа впал в то состояние, которое соответствует русской поговорке «пьяному море по колено». Европейская война стала неизбежной, и она началась ровно через неделю после подписания пакта.

Всего лишь в обмен на невмешательство Сталина в войну (и весьма ограниченную, скорее ритуальную, нежели фактическую, военную помощь) Гитлер отдал ему 50,4 % территории Польши (за разгром которой немецкий вермахт заплатил жизнями 16 тыс. солдат), предоставил Сталину полную свободу рук в Эстонии, Латвии, Литве, Бессарабии и Финляндии, разрешил свободный доступ сталинских «инженеров» на важнейшие военно-промышленные предприятия Германии, в обмен на сырую руду и очесы льна продал новейшие образцы боевых самолетов, танков, орудий, кораблей, радиостанций... В эйфории от своих первых успехов Гитлер не успел заметить того, что Сталин — в полном соответствии с заветами своего великого учителя — поддерживает его, как «веревка поддерживает повешенного» (В.И. Ленин, ПСС, т. 41, стр. 73). Лишь к лету 1940 г. до Гитлера дошло, наконец, понимание того простого факта, что он отдал в руки Сталина не один даже, а целых три «рубильника», способных «выключить» экономику Германии.

Один из них находился на нефтяных полях Румынии, которые после выхода Красной Армии на рубеж реки Прут оказались в радиусе досягаемости даже самых легких одномоторных бомбардировщиков. Вторым были шведская железная руда и финский никель, поставка которых после установления советского контроля над Финляндией оказалась бы всецело в зависимости от доброй воли Сталина. Третьим «рубильником» была бескрайняя стальная лента Транссиба, по которой в Германию шел транзитный поток каучука, вольфрама, соевых бобов из стран Юго-Восточной Азии. Без этих важнейших источников сырья немецкая военная машина могла бы продержаться полгода, самое большее — год.

Увы, грандиозный и очень «дешевый», бескровный успех вскружил голову товарищу Сталину. (Хрущев: «Он буквально ходил гоголем, задравши нос, и буквально говорил: «Надул Гитлера! Надул Гитлера!») Планируя аннексию Прибалтики, Сталин просто не подумал о том, что одна из отданных в его распоряжение стран поведет себя не как объект, а как полноправный, одушевленный субъект мировой политики. Упрямое нежелание прогнуться, проявленное руководством Финляндии, вызвало у него одновременно и удивление, и крайнее раздражение. Все вопросы — по мнению Сталина — были уже решены. Большие боссы обо всем уже договорились. Кому интересно слушать мнение финского правительства? Кто разрешил ему иметь какое-то «мнение» о том, что уже решили между собой Гитлер и Сталин? Да и вообще — что это за правительство? Политические картежники. Шуты гороховые. Финляндская козявка. Ничтожная блоха...

Отдавшись во власть негативных эмоций, Станин начал совершать одну ошибку за другой. Зачем было устраивать весь этот глупейший спектакль с «правительством Куусинена»? Зачем было публично называть вооруженного противника «блохой» и «козявкой»? Зачем было кричать про «красное знамя над президентским дворцом в Хельсинки», ДО ТОГО как Красная Армия вошла в Хельсинки? Зачем было загонять себя в ситуацию, из которой нельзя было выйти без потери престижа? Почему 230 тыс. снарядов в день стали сыпаться на финские укрепления в последние, а не в первые дни войны? Почему Красная Армия начала боевые действия всего лишь одной третью тех сил, которые были сосредоточены на финском ТВД в конце войны?

К сожалению, на все эти вопросы есть конкретный ответ. К сожалению, потому что та же самая ошибка была повторена Сталиным — только с неизмеримо более тяжелыми, катастрофическими последствиями — летом 1941 года. Сталин не принимал во внимание то, что в его эпоху называлось «сознательностью», а сегодня — «человеческим фактором». Оценивая соотношение сил противоборствующих сторон, Сталин считал дивизии, пушки, танки, самолеты. Всего этого у него было много, очень много, в десятки раз больше, чем в упрямой Финляндии. Какие же могли быть сомнения в неизбежной и скорой победе? И никто из толпы тупиц и лизоблюдов, которыми он себя окружил, не набрался смелости сказать Хозяину, что один полк финских резервистов, готовых умереть ради того, чтобы не жить под властью Сталина, в бою будет стоить больше двух кадровых дивизий Красной Армии, набранных из подневольных колхозных рабов. Более того — Сталина хором уверяли в том, что его подданные «как один человек с радостью готовы отдать жизнь за великое дело Ленина — Сталина, и во имя этой идеологии бойцы, командиры и политработники готовы всегда отдать свою жизнь» (Ворошилов, речь на 18-м съезде ВКП(б)) Впрочем, чего мы хотим от Ворошилова, если и сегодня, без малого через семьдесят лет, обсуждая причины неудачного дебюта Красной Армии в финской войне, многие российские историки продолжают жевать старую мочалку про «лютый мороз», «растянутость коммуникаций», «несокрушимые доты линии Маннергейма»...

Свои ошибки товарищ Сталин никогда не признавал публично, но почти всегда быстро осознавал и с несокрушимой настойчивостью исправлял. Неудачу декабрьского наступления он оценил вполне адекватно, т.е. соответственно реальности. Без утешительного самообмана, но и без паники. Да и с чего бы ему было паниковать? 18 тысяч убитых и пропавших без вести? Не велика беда — летом 1938 года, в разгар большого террора за один день расстреливали по 5 тысяч человек. И ничего. Бабы новых нарожали. Двух дивизий против одного финского полка мало? И это решаемо — пришлем 12 дивизий. И у нас еше останется. Снаряды были, пушки были, дивизии были, значит, и окончательный разгром финской армии был всего лишь вопросом времени.

Но вот времени-то Сталину и не хватило.

К опасности военного вмешательства англо-французского блока Сталин отнесся очень серьезно — и это также было вполне адекватно реальности. Угроза была слишком велика, чтобы ее можно было просто игнорировать. Нет, разумеется, никакого «150-тысячного экспедиционного корпуса», которым советские историки-пропагандисты десятки лет пугали доверчивых людей, не было и в помине. После всех бесконечных совещаний, заседаний, обсуждений и заявлений союзники (Англия и Франция) твердо и конкретно пообещали Маннергейму, что к концу марта (!!!) в Финляндию прибудет «первый эшелон» в составе трех бригад и нескольких отдельных батальонов обшей численностью 15,5 тыс. человек. В порядке утешения добавили, что «это будут отборные войска», а следом за первым эшелоном в Финляндию (если она к тому времени еше будет существовать) прибудет и второй эшелон, состоящий — страшно сказать — из трех британских дивизий. Разумеется, это совсем не те силы, которыми можно было радикально изменить соотношение сил на финском ТВД или по крайней мере смутить Сталина. Его опасения были связаны с тем, что союзники воспользуются ситуацией для того, чтобы вывернуться из войны с Германией. («Воевать-то они там воюют, но война какая-то слабая, то ли воюют, толи в карты играют. Вдруг они возьмут и помирятся, что не исключено».)

Такое развитие событий было вполне вероятным, и оно грозило развалить весь стратегический план Сталина по использованию европейской войны в своих целях. До этого он, подобно мудрой обезьяне из китайской притчи, «сидел на горе, наблюдая за схваткой двух тигров». В этой комфортной позиции советские руководители хотели бы сидеть и дальше. («Если уж у этих господ имеется такое неудержимое желание воевать, пусть воюют сами, без помощи Советского Союза. (Смех. Аплодисменты.) Мы бы посмотрели, что это за вояки». Молотов, речь на сессии Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г.) Теперь, в условиях затянувшейся войны с Финляндией, мало того что все увидели, какие «вояки» сидят в Кремле, но и господа Даладье и Чемберлен (у которых, как известно, никогда не было «неудержимого желания» воевать против Гитлера) получили прекрасный повод для того, чтобы повернуть пушки в другую сторону.

В создавшейся к началу 1940 г. ситуации сделать это им было бы одновременно и легко, и выгодно. Легко, потому что Лига Наций уже приняла соответствующие резолюции, в которых действия Советского Союза были названы «агрессией», а всех участников Лиги Наций призвали оказать помощь жертве агрессии. Таким образом, неоспоримая правовая база для вооруженного вмешательства в войну на стороне Финляндии была создана. Кроме того, «не по разуму усердный» товарищ Молотов своими совершенно разнузданными речами публично обнажил (и даже более — значительно преувеличил) роль СССР как фактического союзника гитлеровской Германии. А это позволяло представить всему миру любые антисоветские действия (в том числе и планировавшиеся авиационные удары по нефтепромыслам Баку) как удар по «базе тылового снабжения» фашистского рейха. Исключительная выгода положения заключалась в том, что после высадки на севере Норвегии англо-французский экспедиционный корпус просто не мог пройти в Финляндию иначе, чем через район шведских железных рудников Елливаре-Кируна. Рассекреченные после войны документы командования союзников однозначно свидетельствуют о том, что установление контроля над шведскими рудниками и незамерзающими портами Норвегии интересовало их гораздо больше, нежели благородная миссия «спасения Финляндии» [65].

Как бы повела себя Германия, если бы вооруженный конфликт между СССР и англо-французским блоком стал реальностью? Об этом можно только гадать. Но не приходится ни на минуту усомниться в том, как оценивал возможное развитие ситуации сам Сталин. «Надо запомнить самое важное — философию Ленина: Она не превзойдена и хорошо было бы, чтобы наши большевики усвоили эту философию». А в соответствии с этой «непревзойденной философией» международная буржуазия в любой момент должна была отбросить все свои внутренние разногласия и объединиться для борьбы с первым в мире «пролетарским государством». Навязчивая идея о том, что «они вдруг возьмут и помирятся» как ночной кошмар преследовала Сталина на протяжении всей мировой войны. Даже после того, как Черчилль и Рузвельт — в полном противоречии со всей «философией Ленина» — бросились спасать его из той западни, в которую он сам себя загнал, маниакальная подозрительность Сталина не стала меньше. Тогда же, зимой 1940 года, Сталин оценивал ситуацию в самых мрачных тонах: «Мы знали, что финнов поддерживают Франция, Англия, исподтишка поддерживают немцы, шведы, норвежцы, поддерживает Америка, поддерживает Канада. Знаем хорошо. Надо в войне предусмотреть всякие возможности, особенно не упускать из виду наиболее худших возможностей». Самая худшая возможность состояла в том, что из-за «ничтожной блохи» мудрой обезьяне придется спуститься с горы и вступить в схватку с одним из тигров, а может быть—и с двумя тиграми одновременно...

Отдадим должное товарищу Сталину, — выбирая между интересами дела и личным престижем, он в тот раз выбрал интересы дела. Первое предложение о готовности советского руководства выбросить за ненадобностью «правительство Куусинена» и заключить мирный договор с законными властями Финляндии поступило в Хельсинки 30 января 1940 г. Территориальные требования Советского Союза были при этом сформулированы весьма расплывчато («Необходимо также учитывать, что требования Советского Союза не ограничатся теми, какие были выдвинуты во время переговоров с господами Паасикиви и Таннером в Москве, поскольку после этих переговоров с обеих сторон была пролита кровь...») [22, 23]. В любом случае, этот дипломатический демарш свидетельствовал о готовности Сталина прекратить войну даже до достижения хотя бы минимальных военных успехов, которые могли бы позволить великой державе «сохранить лицо».

Увы, опасная болезнь, которую товарищ Сталин называл «головокружением от успехов», была распространена не только в Москве, но и в Хельсинки. В ответе, который финское правительство дало 2 февраля 1940 г., было больше обиды и гордости (по-человечески вполне понятных), чем здравого смысла. («Правительство Финляндии не начинало и не желало войны... Финляндия была удовлетворена своей прежней позицией, в основании которой лежали свободно заключенные договоры, и Финляндия не требовала для себя ничего... Правительство Финляндии считает, что передача территорий может быть осуществлена только путем обмена».) [22, 23]. По сути дела, Сталину предложили признать свое полное военное поражение и вернуться в исходную точку ни с чем. Разве что с согласием Финляндии иа обмен некоторых территорий. И не более того.

Даже такие заявления «финляндской козявки» Сталин обдумывал целых девять дней (!), прежде чем 11 февраля затянувшееся затишье на фронте было взорвано грохотом артиллерийской канонады, известившей о начале генерального наступления Красной Армии на Карельском перешейке. Вероятно, на решение Сталина предпринять вторую попытку быстрого военного решения вопроса повлияла и поступающая по дипломатическим и разведывательным каналам информация, свидетельствующая о том, что дальше пустых разговоров и писания очередных «планов» англо-французское командование идти пока не собирается. Еще через месяц, в начале марта 1940 г., в Москве отчетливо поняли два взаимосвязанных факта: разгром финской армии неизбежен, но достичь его быстро не удастся. Несмотря на концентрацию огромных сил, стремительный марш-бросок по маршруту Выборг — Хельсинки так и не состоялся. Красная Армия наступала, но с огромными потерями, метр за метром мучительно «прогрызая» финскую оборону. Приближавшаяся весенняя распутица грозила еще более снизить темпы наступления, так как среди растаявших болот и озер (ледяной панцирь которых использовался в качестве взлетной полосы оперативных аэродромов) Красная Армия лишалась своего ключевого преимущества в танках и тяжелой артиллерии.

С другой стороны, угроза вмешательства в конфликт западных держав приняла уже абсолютно конкретные очертания: 13 марта немцы обнаружили английские подводные лодки у балтийских проливов [65], несколько тихоходных транспортов с войсками союзников уже вышли в море [95]. «Наиболее худшая возможность» начинала рсализовываться, и мирный договор в Москве был заключен буквально за несколько дней до возможной высадки англо-французского экспедиционного корпуса в Скандинавии.

Подводя в своих мемуарах итоги «зимней войны», маршал Маннергейм пишет: «Причины того, что Советский Союз —хотя бы временно — решил отказаться от своих первоначальных планов, носили прежде всего военный характер... Молниеносного успеха не получилось... В дополнение возникла целая серия политических осложнений. Наиболее важным из них стала угроза вмешательства западных стран, что могло разрушить отношения СССР с Францией и Англией.

Кремлю было невыгодно и то, что у него на севере руки оказались связанными именно в тот момент, когда перед ним встали новые задачи (подчеркнуто мной. — М.С.), предусмотренные советско-германским пактом: оккупация Бессарабии и большевизация прибалтийских стран...» [22].

Последнее замечание — о планах оккупации Бессарабии, каковые планы могли быть сорваны затянувшейся сверх всякой меры финской войной — заслуживают того, чтобы остановиться на этом вопросе чуть более подробно.

На уровне «народной молвы» войну против Румынии ждали, причем ждали именно весной 1940 г. Эти ожидания совершенно четко фиксируются в донесениях Особых отделов Ленинградского военного округа как характерные примеры «нездоровых настроений», имеющих место у части военнослужащих. В частности, именно с необходимостью переброски войск на «румынский фронт» молва связывала и внезапное прекращение финской войны. На эту «солдатскую правду» можно было бы и не обращать большого внимания — всякая война порождает свои устойчивые мифы, — если бы о том же самом не проговаривались и самые высокопоставленные командиры.

Вот, например, начальник Главного автобронетанкового управления Красной Армии генерал Павлов делится своими размышлениями с участниками апрельского (1940 г.) совещания: «Чтобы поправить ошибки прошлого, я сел за изучение военно-географического описания южного театра, если мы пойдем, а, может быть, нам и придется пойти в Румынию...»

А вот мнение, высказанное на том же совещании самим начальником Генерального штаба РККА: «Тов. Сталин правильно сказал, что во всех государствах столкнетесь с такой стеной, которую строили так долго финны и которую нам пришлось брать... Это первое, с чем мы столкнемся в той или иной мере на границе. Наверное, и румыны что-нибудь городят, и турки, насчет Афганистана не знаю, но Иран старается закупать цемент...»

И уж совсем удивительный (удивительный тем, что его не уничтожили, а рассекретили) документ сохранился в недрах Российского государственного военного архива. 5 марта 1940 г. заместитель начальника Особого отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР майор госбезопасности Осетров пишет докладную записку наркому обороны Ворошилову: «31 января командующий войсками Сибирского военного округа командарм 2-го ранга Калинин сделал в окружном Доме Красной Армии доклад о международном положении... Калинин заявил о неизбежности большой войны весной 1940 года, в которой с одной стороны будет стоять СССР в блоке с Германией, Японией и Италией (милая компания. — М.С.) против англо-французского блока. Застрельщиком этой большой войны будет Румыния... но Румыния в самом начале конфликта получит удар с трех направлений, т.е. со стороны СССР, Германии и Болгарии (эту фразу Ворошилов подчеркнул красным карандашом. — М.С), после чего в войну вступит Турция, Иран, Англия, Франция, Италия и, возможно, США. Война с Румынией закончится очень быстро, но военные действия с Англией, Францией и их союзниками будут носить затяжной характер...» [83].

Интересно, что взволновало Ворошилова в подчеркнутой им фразе? Красивая оперативная идея, которую можно будет при случае доложить хозяину, или недопустимая утечка важнейшей информации, которую и командарму 2-го ранга Калинину знать-то не следовало...

Самое же интересное, как и положено, обнаруживается в последних строках докладной записки, там, где заместитель «главного особиста» Красной Армии делает свои выводы: «Многие командиры считают выступление тов. Калинина путаным и освещение в таком виде международной обстановки политически вредным». Откуда такая расплывчатость и осторожность в оценке? С каких это пор особисты стали прятаться за «мнение многих командиров»? И это после того, как НКВД успешно пересажал и перестрелял многие тысячи командиров Красной Армии... Скорее всего, 5 марта 1940 г. тов. Осетров и сам еще не знал, как надо теперь «освещать международную обстановку», с кем и против кого будет воевать Советский Союз, но на всякий случай он решил проинформировать Ворошилова о докладе Калинина с тем, чтобы снять с себя всякую ответственность. Судя по последствиям — 4 июня 1940 г. С.А. Калинин получает звание генерал-лейтенанта и продолжает благополучно командовать своим округом, — доклад с заявлениями о скорой войне против Румынии, да еще и в союзе с гитлеровской Германией и фашистской Италией, не был оценен как «злобная клевета на неизменно миролюбивую внешнюю политику СССР» (арестовали С.А. Калинина гораздо позже, 24 июня 1944 г., за то, что он «высказывал сомнение в правильности ведения войны, обвиняя Верховное Главнокомандование в том, что оно допускает в отдельных операциях большие потери». Освобожден из-под стражи вскоре после смерти Сталина, 13 июля 1953 г.) [84].

Южное направление возможных боевых действий отнюдь не сводилось к одному только румынскому. Стоит отметить, что в апреле 1940 г. (т.е. сразу после завершения финской войны) в Закавказский военный округ было дополнительно переброшено 6 авиационных полков. Версию про усиление ПВО района Баку перед лицом агрессивных происков английского империализма придется немедленно отбросить, так как среди этих шести полков не было ни одного истребительного. Все шесть были бомбардировочными (три ДБАПа, два СБАПа и один ЛБАП) [85]. Еше более масштабная передислокация авиачастей произошла в мае — июне 1940 г. В Одесский военный округ (т.е. к границам Румынии) было перебазировано 14 авиаполков, в том числе 10 бомбардировочных, в том числе три ДБАПа и два ТБАПа [85].

Зачем к юго-западным рубежам Советского Союза весной 1940 года было перебазировано два десятка авиаполков (более одной тысячи самолетов)? Возможно, часть ответа на этот вопрос содержится в директивах №№ 468200, 468214, которые 9 и 11 апреля 1940 г. начальник Главного управления ВВС КА Смушкевич направил командующим ВВС Закавказского и Одесского военных округов. В этих документах ставилась задача «приступить к изучению Ближневосточного ТВД, обратив особое внимание на следующие объекты...» Далее следовал перечень из 22 географических пунктов, включая Александрию, Бейрут, Хайфу, Никосию, Стамбул, Анкару, Суэцкий канал, проливы Босфор и Дарданеллы [147]. В обстановке строжайшей секретности предписывалось провести тренировочные полеты с учебным бомбометанием над территорией СССР с дальностью и навигационными условиями, соответствующими условиям Ближневосточного ТВД. Через советского военного атташе в Берлине предполагалось запросить у немцев разведданные по английской военно-воздушной базе в Мосуле...

Не отставало от сухопутных авиаторов и командование ВВС Черноморского флота. В «Записке командующего ВВС ЧФ по плану операций ВВС ЧФ» (не ранее 27 марта 1940 г.) читаем:

«Вероятный противник: Англия Франция, Румыния, Турция...

Задачи ВВС: нанести удары по кораблям в водах Мраморного моря, проливе Босфор, постановка минных заграждений в Босфоре...» [139].

Доклад командующего ВВС ЧФ Главному морскому штабу о плане развития авиации Черноморского флота на 1940— 1941 гг. предполагал следующие действия:

«... Задачи авиации по театрам военных действий:

1. Черное море. Нанесение мощных бомбовых ударов по базам: Констанца, Измаил, Варна...

2. Эгейское море: Салоники, Смирна...

3. Средиземное море: Александрия, Хайфа, Суэцкий канал, о. Мальта, Бриндизи... Систематическими ударами по Суэцкому каналу лишить Англию и Средиземноморские государства возможности нормальной эксплуатации этой коммуникации...» [140].

Примечательно, что тогда же Разведывательное управление Генерального штаба РККА передает главному штабу ВВС Красной Армии для ознакомления перечень секретной литературы, изданной Разведупром в конце 1939 — начале 1940 гг. В этом списке среди всего прочего обнаруживаются:

— девять сводок по Ближнему, Среднему и Дальнему Востоку;

— справочник по ВВС Турции, Ирана и Афганистана;

— описание объектов нефтепереработки в Ираке;

— перечень военно-промышленных объектов Румынии;

— справочник по ВВС Румынии [86].

Да и само Главное управление ВВС РККА тоже не сидело без дела и подготовило документ на 19 страницах под названием: «Описание маршрутов по Индии №1 (перевалы Барочиль, Читраль) и №4(перевалы Киллио, Гильчит, Сринагор) [87]. На 34 страницах был составлен перечень военно-промышленных объектов Турции, Ирана, Ирака, Афганистана, Сирии, Палестины, Египта и Индии [89].

Не надо думать, что дойти (долететь) до Ганга или, по крайней мере, до Палестины собирались одни только авиационные командиры. 11 мая 1940 г. дивизионный комиссар Шабалин пишет докладную записку начальнику Главного политуправления Красной Армии Мехлису, в которой с большой тревогой пишет о «необходимости тщательно просмотреть организацию частей и соединений Красной Армии под углом зрения готовности их вести войну на Ближневосточном театре» [90]. Отметим также, что ровно через 20 дней, 31 мая 1940 г., сам товарищ Мехлис подписал приказ № 0027, в котором поставил задачу «в месячный срок оборудовать в секретной типографии Воениздата цех с необходимыми иностранными шрифтами для выпуска литературы (вероятно, имелись в виду листовки для солдат противника и краткие разговорники. — М.С.). Далее в приказе идет длинный перечень, в котором наряду с 11 европейскими языками названы также «турецкий, иранский, афганский, индейский (так в тексте. — М.С.), китайский, монгольский, корейский, японский» [91].

Как видим, не один только Маяковский любил «громадье планов...». Возвращаясь, однако, от проблем «индейского» языкознания к главной теме данной главы, мы можем еще раз констатировать тот факт, что советизация Финляндии не была ни единственной, ни главной задачей, которая весной 1940 года стояла перед Красной Армией. И когда излишнее упорство в решении частной задачи поставило под угрозу срыва реализацию всего большого плана, Сталин, как осторожный и дальновидный политик, приказал дать «задний ход».

Часть 2. МИР - ЭТО ВОЙНА

Глава 2.1 ДОГОВОР О МИРЕ ИЛИ «МИРНАЯ ПЕРЕДЫШКА»?

29 марта 1940 г., выступая на сессии Верховного Совета СССР, глава правительства СССР и нарком иностранных дел В.М. Молотов завершил свой отчет перед «высшим органом законодательной власти» в части, касающейся войны с Финляндией, следующими словами: «Заключение мирного договора с Финляндией завершает выполнение задачи, поставленной в прошлом году, по обеспечению безопасности Советского Союза со стороны Балтийского моря. Этот договор является необходимым дополнением к трем договорам о взаимопомощи, заключенным с Эстонией, Латвией и Литвой...» [101].

Кто бы и как бы ни относился сегодня к товарищу Молотову лично, нельзя не признать, что задача обеспечения безопасности является первейшим делом любого правительства любой страны. Для Советского Союза проблема обеспечения безопасности «со стороны Балтийского моря» была более чем актуальной. На берегу этого моря, на самом краю российской земли находился Ленинград: красивейший город, центр военной промышленности, крупный железнодорожный узел и морской порт; город-символ могущества страны, ее героической истории и многовековой культуры. «Безопасность Ленинграда есть безопасность нашего Отечества, — говорил Сталин своим генералам и тут же объяснил почему: — Не только потому, что Ленинград представляет процентов 30— 35 оборонной промышленности нашей страны, но и потому, что Ленинград есть вторая столица нашей страны. Прорваться к Ленинграду, занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское — это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти» [20].

К каким же результатам в деле обеспечения безопасности Ленинграда, да и всего Советского Союза в целом, привела 1-я советско-финская война? Самый короткий и точный ответ на этот вопрос можно найти в известном изречении о том, что нельзя перепрыгнуть пропасть в два прыжка. Лучше и не пробовать.

Сталин тяжело ранил Финляндию — но не добил ее до конца. Это очень опасная ситуация, опасная при охоте на всякого крупного зверя и в тысячу раз более опасная в политике. Тем более что эта политика осуществлялась во время большой общеевропейской войны. До начала «зимней войны» Советский Союз имел в качестве своего северного соседа малое по населению, но при этом огромное по площади государство. Государство это не имело ни военных сил, необходимых для нападения на СССР, ни каких-либо существенных стимулов к таким безрассудным действиям. Трудолюбивый и рассудительный характер финского народа вкупе с утвердившимся в Финляндии демократическим строем давал достаточно большую гарантию стабильности такого положения дел. Огромные и труднопроходимые пространства финских лесов и озер являлись не чем иным, как бесплатной, созданной самой природой «полосой препятствий» на пути любого агрессора, который попытался бы атаковать Советский Союз через территорию Финляндии. Наконец, то очертание границ, которое существовало по состоянию на 30 ноября 1939 г. — узкая «горловина» Карельского перешейка, ограниченная с западного и восточного флангов водными пространствами Финского залива и Ладожского озера — было одинаково выгодно для обороны как Финляндии, так и Советского Союза. Карельский укрепрайон. бетонные сооружения которого начали строиться еще в 1928 году, поддержанный мощным артиллерийским огнем фортов Кронштадта и кораблей Балтийского флота, мог бы стать такой же труднопреодолимой преградой на пути англо-французских или германских войск (если бы им в какой-то гипотетической ситуации все же удалось — войной или уговором — пройти через территории Финляндии), какой в реальной истории стала «линия Маннергейма».

Теперь, весной 1940 г., ситуация радикально изменилась. Да, линия границы была отодвинута на 100—120 км к северу от Ленинграда. Но за этой границей лежала страна, народ которой чувствовал себя оскорбленным, униженным, ограбленным и жаждал отмщения и реванша. Этот народ сохранил свою государственность, что в данном контексте означало сохранение (если и не юридическое, то фактическое) возможности для поиска помощников и союзников в деле отмщения и реванша. Финляндское государство сохранило свою армию, потери которой (порядка 27 тысяч человек убитыми и пропавшими без вести, 55 тысяч ранеными и заболевшими) хотя и были трагически велики для страны с населением менее 4 млн. человек, но в целом восполнимы за счет новых призывных контингентов. Что же касается боевой техники и вооружений, то парадоксальным итогом «зимней войны» стало значительное (по ряду позиций многократное) увеличение технической оснащенности финской армии. Это было связано с тем, что вооружение, закупленное за рубежом (или полученное в рамках безвозмездной помощи жертве советской агрессии), в большей своей части прибыло в порты Финляндии уже после того, как в марте 1940 г. боевые действия были завершены.

Ничуть не более благоприятными были и сугубо военные, оперативно-тактические результаты «зимней войны». Вместо 65-километровой полосы укреплений Карельского УРа, фланги которого прочно опирались на водные рубежи, теперь предстояло оборонять пока еще ничем не оборудованную линию новой границы, которая начиналась на северном берегу Финского залква и уходила в таежную «бесконечность». Если же говорить не о «бесконечности», а о конкретной протяженности полосы обороны 23-й армии, непосредственно прикрывавшей «выборгское и кексгольмское направления», то она составляла 180 км (от Виролахти до Ристалахти). Тысячу и один раз советские историки горестно сокрушались по поводу того, что летом 1941 года четыре дивизии 23-й армии не могли удержать полосу обороны в 200 км. И это совершеннейшая правда. По советским предвоенным уставам стрелковая дивизия могла оборонять полосу в 8—10—12, но никак не 45 км. Остается только вспомнить, кто и зачем загубил 127 тыс. красноармейцев ради того, чтобы передвинуть линию границы с укрепрайона в безбрежную лесную глушь. Эта, абстрактная на первый взгляд теория была однозначно подтверждена на практике. В августе 1941 г. тонкая «нитка» обороны 23-й армии была прорвана за несколько дней, и только после отхода разрозненных остатков этой армии на линию «старой границы» (т.е. линию бетонных укреплений Карельского УРа) удалось, наконец, остановить финское наступление и стабилизировать фронт. Еще раз отдадим должное товарищу Сталину: он легко и свободно обманывал других, но никогда не занимался глупым и трусливым делом самообмана. Что бы ни кричала сталинская пропаганда, сам Сталин не мог не понимать, что обороноспособность Л енинграда опасно ослаблена. И в этом смысле твердое намерение Сталина не останавливаться на полпути, а довести начатое дело до логического завершения выглядит вполне разумным. Адекватным сложившейся (в значительной степени сложившейся вопреки планам и намерениям самого Сталина) ситуации. В горах Кавказа, там, где родился Иосиф Джугашвили, наездники говорят: «Перепрыгнул ограду передними ногами — перепрыгивай задними...»

Завершить начатую борьбу за «укрепление безопасности Ленинграда» (предположим на мгновение, что в ноябре 1939 г. Сталин развязал войну с Финляндией именно в оборонительных целях) можно было двумя, принципиально различными, способами. Великая держава могла предложить оскорбленному ею соседу забыть старые обиды и начать жить «с чистого листа». Великая держава могла убедить Финляндию — и не словами, разумеется, а практическими делами, — что мирное сосуществование и тесное экономическое сотрудничество с СССР принесет ей больше пользы, нежели бесплодные мечтания о военном реванше. Короче говоря — можно было начать выстраивать такую линию взаимоотношений, которая в 50—60-х годах 20-го столетия реально превратила советско-финскую границу в «границу мира и дружбы». Гораздо более спокойную, заметим, нежели граница с «братским социалистическим Китаем».

Но был и другой путь, путь подготовки к новой войне, к новому — и на этот раз уже окончательному — решению «финляндского вопроса». Какой путь выбрал Сталин? Первые ответы на этот, вероятно, самый главный для целей нашего исследования вопрос можно получить уже из анализа условий Московского мирного договора марта 1940 года. Главным из этих условий было определение новой линии границы между СССР и Финляндией. Эту линию можно было провести, руководствуясь по меньшей мере тремя разными соображениями (и обосновывая это решение тремя типами аргументов).

Можно было вспомнить всенародно любимую песню, которая в те годы гремела из всех репродукторов: «Земли чужой мы не хотим ни пяди». Под этим лозунгом победоносная Красная Армия с развернутыми знаменами, под гром оркестров могла вернуться на ту линию границы, которая существовала 30 ноября 1939 г. «Белофинская военщина получила достойный урок, весь мир убедился в том, что для Красной Армии нет непреодолимых преград, а чужого добра нам не надо. Мы ведь не ради финских болот с клюквой войну начинали, а для защиты города Ленина» — так можно было бы объяснить это своему народу и международному сообществу. Впрочем, такого благородства от Сталина и К° едва ли кто-нибудь ожидал, так что сразу же перейдем к варианту № 2.

Новую границу можно было провести строго по той линии, которая была предложена финнам в ходе московских переговоров в октябре — ноябре 1939 г. И такое решение вполне позволяло Сталину выйти из войны, как говорится, сохранив лицо. Все было бы очень красиво: «Воля могучего Советского Союза — закон для всех. То, что нам надо, мы возьмем всегда. Не хотели отдавать по-хорошему, через обмен территориями — вам же хуже, теперь придется передать Советскому Союзу кусок территории Карельского перешейка по-плохому, после военного поражения и безо всяких обменов».

Наконец, возможен был и самый жесткий (да и самый распространенный в международной практике) вариант № 3. Новая линия границы могла быть проведена по той линии фронта, которая сложилась на начало марта 1940 года. На основании простого и древнего «права завоевания». Скорее всего, именно на такое решение территориального вопроса — как на худший, но, увы, неизбежный, вариант — рассчитывала в марте 1940 г. и финская делегация.

Но ни один из трех перечисленных вариантов Сталина не устроил. В ультимативной форме финнам было предложено согласиться на откровенно наглый разбой, при котором Советский Союз присваивал себе не только все фактически занятые Красной Армией территории, но и те земли, к которым и близко не смог подойти солдат советской армии. По условиям Московского договора от 12 марта 1940 г. к Советскому Союзу отходил весь Карельский и весь Онежско-Ладожский перешеек, а также полоса вдоль северо-западного берега Ладожского озера, включая железнодорожную ветку Выборг — Сортавала.

Новая граница перерезала Сайменский канал, соединяющий порт Выборга с Сайменской озерной системой (до войны по этой водной магистрали шел основной сплав финского леса). Линия новой границы была проведена так «ловко», что перекресток железных дорог у Элисенваара оказался на советской территории (см. карту № 2). При этом оказалась полностью разорванной вся система железных дорог юго-восточной Финляндии. Например, для того чтобы проехать из Иматра в Савонлинна (70 км по прямой), теперь надо было сделать 350-киломстровый «крюк» по маршруту Коувола, Миккели, Пиексямяки. Сегодня нам остается только строить догадки: было ли такое начертание границы сделано из одной только злобности, или же уже тогда ставилась задача максимально затруднить маневр сил финской армии в полосе будущего главного удара Красной Армии.

Не забыли авторы «мирного договора» и свои несбывшиеся мечты о том, как «при выходе к шведской границе» они будут «военнослужащих шведской армии приветствовать отданием чести, не вступая в переговоры». Несмотря на то, что на «кемском направлении» войска 9-й армии не имели ни малейших успехов, по условиям Московского договора Советский Союз аннексировал изрядный кусок территории (площадью порядка 5 тыс. кв. км) на севере Карелии, в районе Алакуртти — Салла (см. карту № 3). Не ограничившись одним только «мирным прорывом» вглубь финской территории на 60—65 км, сталинское руководство потребовало от Финляндии (ст.7 Московского договора) построить, «по возможности в течение 1940 года», железную дорогу, соединяющую г. Кемиярви со ставшим теперь пограничным г. Салла. Обосновывалось это требование желанием Советского Союза осуществлять «транзит товаров между СССР и Швецией по кратчайшему железнодорожному пути» (для чего на «своей», т.е. аннексированной, территории СССР намеревался построить ветку Алакуртти — Салла).

Действительно, соединив железной дорогой Кемиярви и Алакуртти, можно было получить прямое сообщение от Кандалакши до Кеми — Торнио «по кратчайшему пути». На первый взгляд все достаточно логично. На второй и более внимательный взгляд становится очевидно, что заполярная Кандалакша может быть только промежуточным пунктом на пути транспортировки грузов из Швеции в обжитые и промышленно развитые районы СССР. К Москве или Ленинграду самый короткий маршрут движения проходит через южную и центральную часть Финляндии (т.е. через Оулу, Куопио, Элисенваара, Кексгольм). Никакого сокрашения пути транспортировка по Мурманской (Кировской) дороге (т.е. через Кандалакшу, Петрозаводск, Лодейное Поле) не дает. Не имея никакого экономического смысла, дорога на Кемиярви — Рованиеми — Кеми имела зато совершенно очевидное, не вызывающее ни малейших сомнений военное значение, как линия снабжения наступающих от Салла к побережью Ботнического залива советских войск.

В целях «обеспечения безопасности Ленинграда» СССР аннексировал также западную часть полуостровов Рыбачий и Средний, находящихся на расстоянии 1400 км от Ленинграда, а также присвоил себе право создания военно-морской и авиационной базы на полуострове Ханко, расположенном на северной (финляндской) стороне Финского залива, на расстоянии в 400 км от Ленинграда. В целом добыча составила порядка 37 тыс. кв. км финской земли (не считая водных пространств) — в 13 раз больше того, что Сталин требовал на переговорах в октябре 1939 г., и примерно в 5 раз больше того, что было захвачено силой оружия в холе «зимней войны».

Что же касается аннексированных территорий Карельского перешейка и Приладожья, то это были одни из наиболее развитых в экономическом отношении районы Финляндии. Расположенные там целлюлозно-бумажные комбинаты производили примерно столько же целлюлозы, сколько и на всей остальной территории СССР, причем значительно лучшего качества. 19 крупных и средних электростанций полностью обеспечивали энергией всю промышленность региона. Более того, к 29 октября 1940 г. была построена высоковольтная линия электропередачи от ГЭС Роухиала на реке Вуокси до Ленинграда, по которой в энергосистему города на Неве вливалось 1 млн. кВт/час электроэнергии. До войны, летом 1939 г. на этой территории проживало 12% населения Финляндии и производилось 30% зерна. По площади освоенных пахотных земель (178 тыс. га) «новоприобретенные» районы в 2,7 раза превосходили соответствующий показатель всей Советской Карелии [14,112].

Заслуживают внимания и весьма примечательные юридические аспекты истории заключения Московского договора. Кто, с кем и на каком основании заключил 12 марта 1940 г. договор в Москве? Это отнюдь не простые вопросы. Формально-юридически Советский Союз не объявлял войну Финляндии и не находился в состоянии войны с ней. Формально-юридически взаимоотношения СССР и Финляндии основывались на Договоре о взаимопомощи и дружбе, заключенном 2 декабря 1939 г. с Народным правительством Финляндской Демократической республики. Никакой войны между двумя государствами не было. Об этом глава правительства СССР тов. Молотов публично заявил «городу и миру» 4 декабря 1939 года: «Советское правительство не признает так называемое «финляндское правительство», уже покинувшее г. Хельсинки и направившееся в неизвестном направлении, и потому ни о каких переговорах с этим «правительством» не может теперь стоять вопрос. Советское правительство признает только Народное правительство Финляндской Демократической республики, заключило с ним Договор о взаимопомощи и дружбе, и это является надежной основой развития мирных и благоприятных отношений между СССР и Финляндией» [100].

Эта же безукоризненная логика была использована и в Лиге Наций, Генеральному секретарю которой было заявлено, что «Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финляндскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря сего года заключен Договор о взаимопомощи и дружбе». Войны не было. Отношения были мирными. Красная Армия, Краснознаменный Балтийский флот и славные «сталинские соколы» бескорыстно помогали «народному правительству» в его героической борьбе против мятежных «маннергеймовских банд»...

Смех смехом, но даже на секретных топографических картах района военных действий, выпушенных картографическим Управлением Генштаба РККА в начале 1940 г., вместо «нормальной» линии государственной границы СССР была изображена линия границы с «Финляндией Куусинена», каковая граница на участке северной Карелии проходила почти рядом с Кировской железной дорогой...

Разумеется, все эти абсурдные заявления не создавали абсолютно непреодолимых преград в деле заключения полноценного, юридически значимого мирного договора. Всего-то требовалось составить, подписать и вручить финской делегации три документа. Грамотный чиновник МИДа мог бы составить их за пару часов. Первый документ — заявление «правительства Куусинена» о самороспуске. Второй — совместное заявление правительства СССР и «народного правительства Финляндской Демократической республики» о том, что в связи с самороспуском «народного правительства» заключенный 2 декабря 1939 г. Договор о взаимопомощи и дружбе признается утратившим юридическую силу. Третий документ был бы самого щекотливого свойства — следовало в той или иной форме дезавуировать скандальные заявления Молотова. Как один из возможных вариантов — соответствующую бумагу мог подписать Председатель Президиума Верховного Совета СССР тов. Калинин (тов. Сталин, как один из многих рядовых депутатов ВС СССР, дезавуировать заявления главы правительства СССР, конечно же, не мог).

Но, может быть, глава советского правительства (а по совместительству и нарком иностранных дел) товарищ Молотов в силу пробелов своего образования не знал и не понимал эту простейшую юридическую технику? Ничего подобного. Наличие правовой коллизии, связанной с существованием «народного правительства демократической Финляндии», он отлично осознавал, о чем и сообщил депутатам трудящихся на сессии Верховного Совета СССР, состоявшейся 29 марта 1940 года: «...мы обратились к Народному Правительству Финляндии, чтобы узнать его мнение по вопросу об окончании войны. Народное Правительство высказалось за то, что в целях прекращения кровопролития и облегчения положения финского народа следовало бы пойти навстречу предложению об окончании войны... Соглашение между СССР и Финляндией вскоре состоялось... В связи с этим встал вопрос о самороспуске Народного Правительства, что им и было осуществлено» [101].

Правда, товарищ Молотов и на этот раз слукавил, поставив в своем выступлении телегу впереди лошади.

Не заключение мирного договора делало необходимым самороспуск «правительства Куусинена», а как раз наоборот: ликвидация марионеточного псевдоправительства несуществующей страны была необходимым условием ведения переговоров и заключения договора с законным правительством Финляндии. Впрочем, гораздо более важной, нежели использованные Молотовым обороты речи, является дата. Доклад Молотова прозвучал 29 марта, а Московский договор был подписан 12 марта. Никаких других официальных документов (если только речь на сессии ВС можно считать «документом», имеющим международно-правовое значение) о самороспуске «правительства Куусинена», равно как и о признании Советским Союзом законного правительства и президента Финляндии, сделано не было.

Таким образом, поздним вечером 12 марта 1940 г. в Москве был подписан договор с представителями «белофинских банд», поднявших вооруженный мятеж против правительства «демократической Финляндии», с которой СССР на тот момент был связан узами Договора о взаимопомощи и дружбе. Случай в истории дипломатии цивилизованных стран уникальный. Но едва ли случайный — скорее всего Сталин вполне осознанно не спешил с «самороспуском» Куусинена, придерживая его, как карточный шулер придерживает в рукаве фальшивого туза. Только после того, как «игра» была завершена, договор с Финляндией подписан, а угроза вмешательства англо-французского блока временно отступила, Сталин разрешил распустить «народное правительство».

Если наличие лишнего правительства и «двух Финляндии» создавало скорее фарсовую ситуацию, то заключение «договора о мире» в обстановке продолжающейся агрессии позволяет поставить вопрос о юридической несостоятельности этого документа в целом. Поясним суть проблемы одним конкретным примером, причем имеющим самое прямое отношение к советско-финляндским войнам. Третья и последняя из этих войн была завершена следующим образом:

— 4 сентября 1944 г. вступило в силу соглашение о прекращении огня;.

— 19 сентября 1944г. было подписано соглашение о перемирии;

— 10 февраля 1947 г. был подписан мирный договор.

Можно предположить, что реализация такого порядка выхода из войны было вызвано тем, что на этот раз в качестве одной из сторон соглашения о перемирии и Мирного договора выступал не Советский Союз, а целая группа стран антигитлеровской коалиции, включая Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии. В такой ситуации возможности сталинского «беспредела» были существенно ограничены. В марте же 1940 года финскую делегацию вызвали в Москву и предложили подписать некий документ под «дулом орудий» — в прямом и переносном смысле этого выражения. Ни соглашение о длительном перемирии, ни по меньшей мере временная договоренность о прекращении огня на период ведения переговоров не были достигнуты (правильнее сказать, были категорически отвергнуты советской стороной), и Московский договор был подписан непосредственно в ходе войны. Что же касается характера этой войны, то Лига Наций охарактеризовала ее как агрессию Советского Союза против нейтральной, миролюбивой страны, и даже кремлевские составители текста Московского договора не набрались наглости обвинить в чем-либо Финляндию, уклончиво охарактеризовав войну как «возникшие между обеими странами военные действия». И не более того. Ни о каких «провокационных обстрелах советской территории», ни о какой «угрозе Ленинграду» в преамбуле Московского договора не было сказано ни слова.

В таком случае вполне уместно будет задать вопрос: был ли Московский мирный договор от 12 марта 1940 г. добровольным соглашением сторон или еще одним этапом в реализации развязанной Сталиным агрессии? И если международное сообщество признало за Финляндией право на вооруженное сопротивление агрессии, то было ли это право утрачено в связи с подписанием Московского договора? Проще говоря — чем «мирный договор», заключенный в условиях продолжающегося вооруженного насилия, отличается от долговой расписки, полученной вымогателями с помощью утюга и паяльника? Накладывает ли такая «расписка» на жертву вымогателей какие-либо обязательства — кроме моральной обязанности законопослушного гражданина обратиться в правоохранительные органы и помочь им в поимке преступников?

Правительство СССР немедленно дало простой ответ на весь этот «пакет» сложных международно-правовых вопросов. Терпения советского руководства хватило ровно на одну неделю. 20 марта 1940 г. оно открыто продемонстрировало свое отношение к подписанному в Москве Мирному договору. В этот день части Красной Армии безо всякого согласования с финской стороной перешли линию новой границы и заняли поселок Энсо.

Поселок этот был не простой, а, можно сказать, «золотой». Рядом с маленьким поселком находился огромный, один из крупнейших в мире, целлюлозно-бумажный комбинат (сульфитный завод, сульфатный завод, картонажная фабрика, бумажная фабрика и химический завод, производящий хлор для отбеливания целлюлозы). Полный, технологически законченный комплекс предприятий, способных выпускать целлюлозу в объеме 50% от выработки во всем СССР.

По досадной оплошности исполнителей (да и в силу большой спешки) на переговорах в Москве про комбинат забыли, и линия новой границы, проведенная через железнодорожную станцию Энсо на географической карте большого масштаба, оставила комбинат на финской стороне. В скобках отметим, что в аналогичной ситуации с металлургическим заводом в Вяртсиля (Приладожская Карелия) линия на карте была предусмотрительно выгнута на северо-запад, и завод оказался на аннексированной территории.

Оплошность с Энсо (которая в известных условиях той эпохи могла быть с легкостью переквалифицирована во «вредительство») была немедленно исправлена прямым вооруженным захватом. Ни в какие переговоры с «белофиннами» советские представители просто не сочли нужным входить. Позднее, уже после окончания 3-й советско-финской войны, поселок Энсо получил новое, советское, жизнеутверждающее название Светогорск. Если вы, уважаемый читатель, посмотрите на упаковку туалетной бумаги, хранящуюся в вашем санузле, то, возможно, найдете на ней надпись «Светогорский ЦБК».

Вооруженный захват комбината в Энсо немедленно поставил перед советским руководством следующую задачу — теперь надо было обеспечить надежную защиту столь ценной добычи, а для этого... Да, разумеется, для этого надо было еще раз передвинуть границу. 9 мая 1940 г. заместитель начальника Главного управления лагерей (ГУЛАГ) НКВД СССР майор госбезопасности Г.М. Орлов пишет на имя заместителя председателя СНК СССР товарища Булганина докладную записку [102]. Отметив огромное экономическое значение комбината в Энсо, товарищ Орлов переходит к конструктивным предложениям:

«Поэтому надо сделать все возможное (подчеркнуто тов. Орловым) к максимальному отдалению финской границы от этого комбината, т.к. намечающаяся в настоящее время граница не может быть ни в коем случае допустима».

Забавно. Это самое мягкое, что мог бы сказать об этой докладной человек, не посвященный в тайны кремлевского двора. В самом деле: всего лишь заместитель главного вертухая, в более чем скромном для решения таких вопросов звании майора ГБ, наставляет заместителя главы правительства по проблеме, не имеющей никакого отношения к служебным полномочиям майора Орлова, да еще и называет «ни в коем случае не допустимой» ту линию границы, которая установлена межгосударственным договором, подписанным главой правительства СССР, верным соратником великого Сталина, товарищем Молотовым. Это откуда же такая смелость, такая прыть? А еще говорят, что «при Сталине вес боялись слово сказать супротив води начальства...».

Ларчик и на этот раз открывается очень просто. Товарищ Орлов, заместитель начальника ГУЛАГа, исполнял в тот момент обязанность... председателя советской делегации в совместной советско-финляндской комиссии по демаркации границы! Наверное, это и есть тот случай, про который говорят: «Правда удивительней всякой выдумки». Главный лагерный надсмотрщик чертит линию новой финской границы — более яркой метафоры несбывшихся надежд Сталина нельзя было и придумать. Да, именно «несбывшихся». В тот раз «отдалить финскую границу» от Энсо не удалось. Даже на минимальное «отдаление» до приграничного г. Иматра (которому предстоит еще много раз быть упомянутым в этой книге). Вероятно, потому, что весной 1940 г. Сталин еще не был готов идти на все возможное...

Глава 2.2 «ФИНСКИЙ НАРОД СТАЛ БЫ СЧАСТЛИВЫМ...»

Если надежды и мечты товарища Сталина в марте 1940 г. были еще очень далеки от полного воплощения в жизнь, то товарищ Куусинен имел все основания праздновать победу. Под его личным руководством Финляндия влилась-таки в братскую семью советских республик в качестве «12-й сестры». Правда, это была какая-то новая, «карело-финская», «запасная» Финляндия. Но обо всем по порядку.

В кровавом круговороте трагических событий начала «зимней войны», возможно, не все обратили внимание на удивительнейшую фразу, дважды повторенную в тексте Договора о взаимопомощи и дружбе, заключенного 2 декабря 1939 г. с так называемым «народным правительством» Куусинена. А сказано там было ни много ни мало следующее: «Наступило время для осуществления вековых чаяний финского народа о воссоединении карельского народа с родственным ему финским народом в едином финляндском государстве».

Двадцать лет до этого (и еще полвека после) самым мягким из выражений, в которых советская пропаганда могла бы охарактеризовать намерение карельского народа воссоединиться с «родственным ему финским народом», да еще и «в едином финляндском (!!!) государстве», было что-нибудь вроде: «наглое вмешательство белофинской военщины во внутренние дела Советской Карелии» или «кулацкий белогвардейский бандитизм, поддержанный из-за рубежа реакционными кругами финской буржуазии». А могли (и по сей день могут) просто и без затей назвать события 1918—1921 гг. «белофинской агрессией против Советской России». Во второй половине 30-х годов, на пике «борьбы с финским буржуазным национализмом», любое упоминание о том, что карелы и финны находятся в близком родстве, рассматривалось как подстрекательство к мятежу. И вот теперь, в один день декабря 1939 года, все вдруг перевернулось с ног на голову (или, наоборот, с головы на ноги — в мире советского абсурда не было ни верха, ни низа, а была одна только «генеральная линия»).

Казалось бы, после «самороспуска народного правительства» в марте 1940 г. (еще раз подчеркнем, что точная дата и официальное заявление о «самороспуске» никогда не были опубликованы) с «вековыми чаяниями» будет покончено — на этот раз окончательно и бесповоротно. Однако жизнь (точнее говоря — планы сталинского руководства) оказалась сложнее примитивных схем. Месяц март не успел еще закончиться, как 6-я сессия Верховного Совета СССР, «идя навстречу пожеланиям трудящихся Карельской АССР и руководствуясь принципом свободного развития национальностей» (что можно возразить против таких благих намерений?), приняла Закон «О преобразовании Карельской Автономной Советской Социалистической Республики в союзную Карело-Финскую Советскую Социалистическую Республику». В соответствии со статьей I этого Закона новая Союзная республика получила «территорию, отошедшую от Финляндии к СССР на основании мирного договора между СССР и Финляндией, за исключением небольшой полосы, примыкающей непосредственно к Ленинграду, в том числе города: Выборг, Антреа (Каменногорск), Кексгольм (Приозерск), Сартавала, Суоярви, Куолаярви».

Таким образом, Карело-Финская союзная республика оказалась больше современной Карелии, так как в нее была включена часть территории Карельского перешейка (ныне входящая в состав Ленинградской области РФ) и участок аннексированной финской земли в районе Алакуртти — Салла (ныне почти вся эта территория входит в состав Мурманской области РФ, сам же город Салла с прилегающим районом возвращен Финляндии). Другими словами, новоявленная «карелофинляндия» получила все земли, захваченные у настоящей Финляндии, за исключением того участка Карельского перешейка, который «народное правительство» Куусинена 2 декабря 1939 г. широким жестом доброй воли передало Советскому Союзу — его включили в состав Ленинградской области.

Юридическое оформление создания К-Ф ССР было выполнено как всегда — то есть очень небрежно. Строго говоря, новая республика оказалась незаконнорожденной, т.к. оформить решение Верховного Совета РСФСР по вопросу о выходе Карельской автономной республики из состава РСФСР забыли (из-за спешки или по причине устоявшейся привычкой к правовому хаосу). В результате оказалась нарушена Конституция СССР, в соответствии с которой изменение территории и границ союзной республики без ее согласия не допускалось. И если бы создание К-Ф ССР было чем-то большим, нежели очередной политический фарс, то оно создало бы для РСФСР серьезную транспортную проблему, так как Мурманская область теряла при этом сухопутное сообшение с остальной территорией РСФСР и превращалась в некий «анклав» (подобно тому, как после распада СССР и утверждения государственной независимости Литвы Калининградская область оказалась отрезанной от остальной России).

Столь же абсурдной была и последовательность правовых актов, оформивших создание К-Ф ССР: 31 марта 1940 г. ВС СССР «пошел навстречу пожеланиям трудящихся Карелии», само же решение полномочного органа власти этих трудящихся — Верховного Совета КаАССР — было принято на Внеочередной сессии ВС КаАССР лишь две недели спустя, 13 апреля 1940 г. [107]. Какие такие «трудящиеся» накануне 31 марта попросили ВС СССР удовлетворить их «вековые чаяния» и преобразовать автономную республику в союзную — это остается загадкой и по сей день.

У новорожденной союзной республики появилась едва ли не «собственная армия». 7 мая 1940 г. нарком обороны Ворошилов подписал приказ (один из последних в этой должности, так как именно в этот день Ворошилов был снят с поста наркома), в соответствии с которым требовалось «к 10 июля сформировать 71-ю Особую Карело-Финскую стрелковую дивизию численностью 9000 человек». Дивизия должна была стать «особой» не только по названию.

«Личным составом дивизию укомплектовать из числа военнообязанных карелов и финнов, в первую очередь из бывшего корпуса тов. Анттила» [135]. Корпус тов. Анттила — это тот самый «1-й горно-стрелковый корпус народной армии Финляндии», который должен был по планам кремлевских властителей водрузить красное знамя над президентским дворцом в Хельсинки...

Новая союзная республика получилась большой по площади территории (как Азербайджан, Армения и Грузия, вместе взятые), но при этом крохотной по численности населения. В ней не было даже одного миллиона жителей (что по негласным «нормам» считалось обязательным условием для создания союзной — а не автономной — республики). В списках избирателей на первых выборах Верховного Совета К-Ф ССР было зарегистрировано всего 497 тыс. человек. То, что 98,5 % избирателей поддержали на выборах кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных, не удивительно. Интереснее другое — национальный состав народных избранников (каковой состав, опять же по «негласным нормам» того времени, заранее формировался более-менее пропорционально национальному составу жителей). Так вот, из 133 депутатов ВС К-Ф ССР русских, а также представителей других национальностей (кроме «титульных»), было 88 человек (66%). Для того, чтобы замаскировать почти полное отсутствие финнов, их в официальном сообщении объединили с карелами («45 карелов и финнов») [107]. Как было отмечено выше, после массовых репрессий 30-х годов в живых и на свободе осталось крохотное меньшинство от и без того малочисленного финского населения региона. Последовавшая затем война с Финляндией принесла Сталину территорию без людей — практически все население аннексированных территорий (400 тыс. человек всех национальностей) ушло вместе с отступающей финской армией. Именно тогда и родился анекдот: «В Карело-Финской республике живут два финна: ФИНинспектор и ФИНкельштейн, но и это, по слухам, один еврей».

Кроме легендарного финна «Финкельштейна», в Карело-Финской республике был и не менее легендарный финн Куусинен. Для «кормления и чести» (стандартная формулировка указов московских царей) ему был жалован почетный, но при этом фактически лишенный реальных властных полномочий титул Председателя Президиума ВС К-Ф ССР. Настоящая же, т.е. партийная, власть осталась в прежних руках: Первым секретарем ЦК Компартии Карело-Финляндии был назначен (т.е. единодушно избран на организационном пленуме ЦК) бывший Первый секретарь Карельского обкома Г.Н. Куприянов (русский по национальности). Руководителем «карело-финской» молодежи (Первым секретарем ЦК комсомола республики) был назначен Ю.В. Андропов — да, тот самый...

То, что реальный национальный состав населения республики не соответствовал ее названию, не могло считаться чем-то из ряда вон выходящим (уникальной была лишь количественная мера этого несоответствия — название «финская» при практически полном отсутствии финнов). Но вот начавшаяся в К-Ф ССР кампания по форсированной и тотальной «финизации» была абсолютно беспрецедентной. В протоколах заседаний Бюро ЦК Карело-Финской компартии читаем:

— 4 мая 1941 г. «Разработать и внести на утверждение бюро ЦК к 19 мая 1940 г. мероприятия по переводу делопроизводства на финский язык...» [108];

— 9 мая 1941 г. «Все радиовещание вести на двух языках — финском и русском, оставив (временно) некоторые передачи на карельском языке... Создать при Карельском радиокомитете в месячный срок карело-финский национальный хор, финскую вокальную группу и группу чтецов...» [109];

— 28 мая 1941 г. «Перевести делопроизводство с карельского на финский язык к 1 июля 1940 г... Обеспечить замену вывесок на улицах к 10 июля... Разработать проект мероприятий по изучению финского языка партийным и советским активом... Перевести преподавание в карельских школах на финский язык...» [110];

— 19 июня 1940 г. «Перевести с 15 июля с.г. с карельского на финский язык районные газеты «Красная Кестеньга», «Красная Тунгуда», «Лоухский большевик»... Вместо журнала «Карелия» на карельском языке с 1 июля начать выпуск журнала «Пуна Липпу» («Красное Знамя») на финском языке [111].

Трудно сказать — успел ли партийный и советский актив выучить финский язык (весьма далекий по фонетике и лексике от русского), но картонные папки, в которых подшивались протоколы заседаний бюро, к началу 1941 года изменились радикально: состав документов и правила ведения учета напечатаны латиницей на финском языке, на всех печатях и штампах большими буквами выгравирована надпись на финском языке, и только маленькими буковками — на русском. Зачем все это? «Руководствуясь принципом свободного развития национальностей», до такого абсурда додуматься было невозможно. Для абсолютного большинства населения, говорившего и писавшего по-русски, вся эта «китайская грамота» создавала только лишние неудобства. Ничуть не в лучшем положении оказалась и составляющие меньшую часть населения карелы. Понять на слух финский язык они еще могли (так же, как русский человек поймет в общих чертах украинскую речь), но финская письменность, основанная на латинской графике, принципиально отличалась от построенного на использовании кириллицы карельского языка.

Все познается в сравнении. Уникальность ситуации (искусственное и насильственное внедрение фактически иностранного языка, причем языка одной из «отсталых буржуазных наций»), сложившейся в Карело-Финской ССР, становится особенно наглядной, если сравнить ее с тем, как решался языковой вопрос в других «новообретенных» территориях Советского Союза. Наиболее корректным будет сравнение с развитием событий в Молдавии.

С 1924 года в составе Украинской ССР существовала Молдавская автономная республика (территориально совпадающая с нынешним самопровозглашенным Приднестровьем). 28—30 июня 1940 г. войска Красной Армии перешли Днестр и заняли территорию между реками Прут и Днестр (историческая область Бессарабия). 2 августа 1940 г. Верховный Совет СССР принял закон о создании новой, 13-й по счету, союзной республики, в состав которой были включены территория бывшей Молдавской АССР и во много раз большая по площади Бессарабия. Новая союзная республика, однако, не была названа Румыно-Молдавской (или Бессарабо-Молдавской), а просто и без затей получила название Молдавской ССР. Ни о каком использовании румынского языка в советской Молдавии не могло быть и речи. Более того, фактически был создан новый, «молдавский язык», изготовленный из исходного румынского, переведенного на кириллицу и насыщенного русскозвучащими словами. Этот странный филологический монстр был объявлен государственным языком Молдавской ССР, использование же языка соседней Румынии беспощадно пресекалось.

Аналогично развивались события и в оккупированных в сентябре 1939 г. областях Восточной Польши. В соответствии с политической конъюнктурой момента новые союзные республики тогда создавать не стали, а оккупированные польские земли разделили на три (неравные по площади) части: г. Вильно и прилегающие районы подарили Литве (которой менее, чем через год, пришлось убедиться в том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке), территория к северу от р. Припять (Белостокское, Брестское и Гродненское воеводства) была присоединена к Белорусской ССР, территория к югу от Припяти — к Украинской ССР. На использование слова «Польша» был наложен негласный, но строжайший запрет. Не только в публичных выступлениях, но и в секретных военных документах использовались исключительно и только выражения «бывшая Польша» или «генерал-губернаторство». Как и следовало ожидать, польский язык последовательно изгонялся из употребления в официальном делопроизводстве, из государственных учреждений и армии. Ну а добровольно-принудительные курсы изучения польского языка могли присниться партийному активу разве что в кошмарном сне.

История, как принято говорить, повторяется: то, что было трагедией, возвращается в виде фарса. Эта мысль вполне применима и к истории появления весной 1940 г. бутафорской «карело-финляндии». История Карельской Трудовой Коммуны 1920—1923 гг. была, несомненно, трагичной. Но то была героическая трагедия — при всех заблуждениях и неумеренных амбициях, проявленных руководителями «красных финнов», нельзя отрицать того, что многие из них совершенно искренне верили в идеалы коммунизма, в будущее мировой революции. И уж в любом случае, своей мученической смертью в сталинских застенках они с лихвой искупили все свои вольные и невольные прегрешения. Наспех слепленная Карело-Финская ССР образца 1940 года, в которой собранные со всей России номенклатурные чиновники с изумлением таращились на финские надписи и финские же печати на бланках документов, которые они подписывали, являла собой образец грубого площадного фарса. Фарс был грубым, но вот был ли он глупым? Для того, чтобы по достоинству оценить принятое 19 июня 1940 г. решение о переводе газет «Красная Тунгуда» и «Лоухский большевик» на финский язык (и десятки подобных ему решений), следует вспомнить о том, что означали все эти даты на календаре большой европейской политики.

10 мая 1940 г. немецкие войска на Западном фронте перешли в давно ожидаемое наступление. Из имевшихся в составе вермахта 156 дивизий для войны с Францией и ее союзниками было выделено 136 (87%). На огромных пространствах Дании, Польши, Чехословакии, Австрии и собственно Германии было оставлено всего 13 дивизий (еще 7 дивизий вели боевые действия в Норвегии). На Западе были сконцентрированы и почти все силы люфтваффе. Из округов ПВО Кенигсберга, Бреслау, Дрездена, Нюрнберга, Вены были сняты все истребители до одного. В зоне ПВО Берлина был оставлен штаб 3-й истребительной эскадры и лишь одна из ее истребительных групп (II/JG-3—39 исправных самолетов по состоянию на 10 мая 1940 г.). Удар сокрушительной мощи проломил оборону союзных армий. Вечером 14 мая голландская армия прекратила сопротивление, 23 мая танковые дивизии вермахта вышли к Ла-Маншу, 27 мая капитулировала Бельгия, в ночь с 3 на 4 июня последние английские части покинули побережье Дюнкерка, 12 июня Париж был объявлен «открытым городом», 17 июня французское правительство обратилось к немцам с просьбой о прекращении огня.

24 июня 1940 г., в Компьенском лесу, на том самом месте, где в ноябре 1918 г. германское командование подписало условия капитуляции, было заключено соглашение о перемирии. По этому соглашению Франция теряла две трети территории, теряла свой огромный военно-морской флот и большую часть военной авиации. Короче говоря — из разряда великих держав Европы переходила в категорию полунезависимого протектората Германии. Потерявшая всех своих союзников на континенте Британия оказалась теперь в положении осажденной крепости, выживание которой зависело от способности крайне малочисленных истребительных частей Королевских ВВС сдержать воздушное наступление бомбардировочных армад люфтваффе, да еще и от способности британского флота прорвать блокаду немецких подводных лодок и обеспечить остров продовольствием.

Для Сталина все произошедшее в мае—июне 1940 г. означало радикальное (и в значительной степени неожиданное) изменение военно-политической ситуации, головокружительный поворот, создававший новые угрозы, но и суливший новые выгоды. Беседуя 13 июня 1940 г. с послом фашистской Италии А. Россо, глава советского правительства Молотов говорил: «...После серьезных ударов, полученных Англией и Францией, не только их сила, но и престиж упали и господство этих стран идет к концу. Следует полагать, что голоса Германии и Италии, а также и Советского Союза будут более слышны, чем хотя бы год тому назад... Англия и Франция, как показывают события, с их старым политическим основанием не выдерживают испытания. Другие страны оказались более приспособленными к новым условиям, чем они. Много нового дала Италия, много нового дала и Германия. Много нового, идя по своему пути, дал и СССР...» [113].

17 июня 1940 г. посол Германии в СССР граф Шуленбург докладывал в Берлин: «Молотов пригласил меня сегодня вечером в свой кабинет и выразил мне самые теплые поздравления советского правительства по случаю блестящего успеха германских вооруженных сил...» [70]. В данном случае тов. Молотов проявил похвальную скромность. Блестящий успех германской армии состоялся не без помощи СССР. Не говоря уже про общую военно-политическую ситуацию, созданную пактом им. тов. Молотова и нацистского преступника, поджигателя войны Риббентропа, каковая ситуация позволила Германии сосредоточить все силы вермахта и люфтваффе на одном — Западном — фронте, Советский Союз оказал своему союзнику немалые услуги и непосредственно в ходе кампании. Так, 23 мая 1940 г. Шуленбург сообщил Молотову, «что им получен ряд телеграмм из Берлина с просьбами усилить поставку нефтепродуктов, что является чрезвычайно важным ввиду событий, происходящих сейчас на Западном фронте».

И что же? «Молотов ответил, что вопрос о желаемом количестве нефтепродуктов не вызывает возражений с советской стороны. Он говорил несколько часов назад по этому вопросу с тов. Микояном, и все предложения германского правительства приняты. Дано полное согласие. При теперешних операциях действительно нужны и бензин, и газойль для немецкой армии, действия которой замечательно успешные...» [113].

Боевое братство красно-коричневых крепло день ото дня. 24 июля 1940 г., на этот раз уже из Рима в Москву, прилетела депеша. Посол Советского Союза с восторгом докладывал о своей встрече с вождем фашистской Италии: «...Муссолини встретил меня у дверей своего огромного кабинета. Во время беседы он был любезен и по окончании аудиенции проводил меня до дверей кабинета... Муссолини подчеркнул, что в настоящий момент у трех стран — СССР, Италии и Германии — несмотря на различие внутренних режимов (и это сущая правда: в Италии не было своей Колымы. — М.С.), имеется одна общая задача: это борьба против плутократии, против эксплуататоров и поджигателей войны на Западе» [113].

Западные плутократы в новой, сложившейся летом 1940 г. ситуации перестали быть опасными для СССР. Таким образом, отпала главная причина, вынудившая в свое время Советский Союз проявить сдержанность и помиловать Финляндию. Сегодня мы можем только догадываться о том, в каких именно выражениях товарищ Сталин выразил свою досаду по поводу того, что разгром англо-французских войск произошел не в марте, а в мае. Зато мы вполне точно, на основании рассекреченных 10—15 лет назад документов, можем воссоздать картину того, что товарищ Сталин сделал практически.

30 мая 1940 г. в газете «Известия» было опубликовано официальное сообщение наркомата иностранных дел СССР о зверских преступлениях литовской военщины, которая «похищает и пытает» с целью получения военных тайн рядовых красноармейцев из состава расквартированных в Литве с осени 1939 г. советских воинских гарнизонов. Правда, конкретные фамилии «похищенных красноармейцев» советская сторона постоянно путала [341. Предложение литовской стороны о проведении совместного расследования было с гневом и возмущением отклонено.

«Литовские власти под видом расследования и принятия мер по отношению к виновным расправляются с друзьями СССР» — так было сказано в директиве Политуправления РККА №5258 от 13 июня 1940 г. [34].

3 июня 1940 г. нарком обороны СССР маршал Тимошенко издал приказ № 0028, в соответствии с которым войска Красной Армии, размещенные на территории Литвы, Латвии и Эстонии, исключались из состава своих военных округов и переходили в непосредственное подчинение наркома обороны через его заместителя, командарма 2-го ранга А.Д. Локтионова (в будущем генерал-полковник, командующий войсками вновь созданного Прибалтийского военного округа) [120]. 8 июня 1940 г. Локтионов получил приказ подготовить аэродромы прибалтийских государств, на которых в соответствии с соглашениями октября 1939 г. дислоцировались советские авиачасти, «к обороне и приему посадочных десантов» [122]. 11 июня в белорусском городе Лида, недалеко от границы с Литвой, состоялось совещание командования Белорусского ОБО и 11-й армии, на котором был утвержден план операции и задачи войск 11-й армии, которая совместно с дислоцированным в Литве 16-м Особым стрелковым корпусом должна была «окружить и уничтожить противника в районе Каунаса, не допуская его отход в Восточную Пруссию» [34]. В целом для проведения Прибалтийской операции у границ Литвы, Латвии и Эстонии в составе трех армий (8-й, 3-й и 11-й) было сосредоточено 20 стрелковых, 2 мотострелковые, 4 кавалерийские дивизии, 9 танковых и 1 воздушно-десантная бригады [34].

После завершения развертывания войск у границ прибалтийских государств слово взяла советская дипломатия.

Поздним вечером (можно сказать — ночью), в 23.50 14 июня 1940 г. министр иностранных дел Литвы Уршбис (он с 10 июня уже находился в Москве) был вызван в кабинет Молотова. Там ему был зачитан текст заявления Советского правительства, в котором было сказано дословно следующее:

«Советское правительство считает абсолютно необходимым и неотложным:

1. Чтобы немедленно были преданы суду министр внутренних дел г. Скучас и начальник департамента политической полиции г. Повелайтис, как прямые виновники провокационных действий против советского гарнизона в Литве.

2. Чтобы немедленно было сформировано в Литве такое правительство, которое было бы способно и готово обеспечить честное проведение в жизнь советско-литовского Договора о взаимопомощи и решительное обуздание врагов Договора.

3. Чтобы немедленно был обеспечен свободный пропуск на территорию Литвы советских воинских частей для размещения их в важнейших центрах Литвы в количестве, достаточном для того, чтобы обеспечить возможность осуществления советско-литовского Договора о взаимопомощи и предотвратить провокационные действия, направленные против советского гарнизона в Литве.

Советское правительство считает выполнение этих требований тем элементарным условием, без которого невозможно добиться того, чтобы советско-литовский Договор о взаимопомощи выполнялся честно и добросовестно. Советское правительство ожидает ответа Литовского правительства до 10 часов утра 15 июня. Непоступление ответа Литовского правительства к этому сроку будет рассматриваться как отказ от выполнения указанных выше требований Советского Союза» [120].

Таким образом, на раздумья литовскому правительству было дано 10 часов. Официальная советская протокольная запись встречи Молотова с Уршбисом сохранила, в частности, такие детали беседы: «...Урбшис обращается к тов. Молотову с просьбой, ссылаясь на чрезвычайно сложный и ответственный момент в жизни Литвы, об отсрочке срока, упомянутого в заявлении Советского правительства. Тов. Молотов отвечает, что он огласил ему решение Советского правительства, в котором он не может изменить ни одной буквы... Далее тов. Молотов предупреждает Урбшиса, что если ответ задержится, то Советское правительство немедленно осуществит свои меры, и безоговорочно... Тов. Молотов подчеркивает, что вышеупомянутое заявление Советского правительства неотложно и если его требования не будут приняты в срок, то в Литву будут двинуты советские войска и немедленно.

...Урбшис говорит, что он не видит статьи, на основании которой можно было бы отдать под суд министра внутренних дел Скучаса и начальника политической полиции Повелайтиса. Спрашивает, как быть? Тов. Молотов говорит, что прежде всего нужно их арестовать и отдать под суд, а статьи найдутся (подчеркнуто мной. — М.С.). Да и советские юристы могут помочь в этом...» [120].

16 июня аналогичные ультиматумы были предъявлены Латвии и Эстонии (единственным отличием было отсутствие требований об арестах министров внутренних дел этих государств, так как о «похищениях красноармейцев» в Латвии и Эстонии заранее объявить не успели). Вручение ультиматумов тов. Молотов сопроводил такими же хамскими комментариями, как и в «беседе» с Уршбисом. О каком-либо вмешательстве Англии в события в реальных условиях июня 1940 г. не могло быть уже и речи. С другой стороны, германское руководство, строго придерживаясь условий соглашения о разделе добычи, согласованных 23 августа и 28 сентября 1939 г. в Москве, категорически отказало прибалтийским государствам в оказании любой помощи. Более того, внешнеполитическое ведомство Германии «вежливо, но твердо» отказалось даже официально принять ноты протеста, с которыми послы гибнущих государств обратились к Берлину. 17 июня всем дипломатическим миссиям Германии за рубежом была разослана циркулярная телеграмма, в которой говорилось: «Беспрепятственное укрепление русских войск в Литве, Латвии и Эстонии и реорганизация правительств касается только России и прибалтийских государств... Пожалуйста, избегайте во время бесед делать какие-либо высказывания, которые могут быть истолкованы как пристрастные» [70].

16—17 июня войска Красной Армии, не встречая сопротивления, начали продвижение вглубь территорий прибалтийских государств, полностью завершив их оккупацию к 21 июня. 17 июня, в то время, когда огромные колонны танков и грузовиков катились по дорогам Прибалтики, нарком обороны СССР маршал Тимошенко направил товарищу Сталину докладную записку № 390, в которой сформулировал следующие предложения:

«...2. В каждую из занятых республик ввести по одному (в первую очередь) полку войск НКВД для охраны внутреннего порядка.

3. Возможно скорее решить вопрос с «правительствами» (кавычки стоят в тексте докладной записки. — М.С.) занятых республик.

4. Приступить к разоружению и расформированию армий занятых республик. Разоружить население, полицию и имеющиеся военизированные организации...

6. Решительно приступить к советизации занятых республик.

7. На территории занятых республик образовать Прибалтийский военный округ со штабом в г. Рига...» [ 123].

Эта докладная записка свидетельствует об удивительном даре предвидения, которым было наделено высшее военно-политическое руководство СССР. 17 июня оно уже точно знало о том, что 14 июля на выборах новых парламентов 95% избирателей Литвы, Латвии и Эстонии дружно проголосуют за единственный список кандидатов, что 21 июля единодушно избранные депутаты народа обратятся к Верховному Совету СССР с просьбой принять их в братскую семью советских республик. А как иначе, не будучи уверенным во всем этом, можно было бы в здравом уме принимать решение о создании военного округа Красной Армии на территории трех ИНОСТРАННЫХ (по состоянию на 17 июня 1940 г.) государств?

За большими делами «советизации занятых республик» о судьбе «похищенных» военнослужащих напрочь забыли. Причем забыли именно тогда, когда установление полного военного контроля над Прибалтикой открывало, казалось бы, неограниченные возможности для поиска «похищенных», для предания виновных суду, а тел «замученных литовской военщиной красноармейцев» — земле. Увы, ни советская пресса, ни секретные приказы советского военного командования так ничего никогда и не сообщили бойцам и командирам Красной Армии о судьбе их «пропавших» товарищей...

Не останавливаясь на достигнутом и без малейшей паузы товарищ Сталин обратил свой орлиный взор на юго-запад. От Румынии потребовали передать Советскому Союзу не только Бессарабию, но и Буковину, которая никогда не входила в состав Российской империи (и — что гораздо более значимо — никак не была упомянута в секретном протоколе о разделе сфер влияния в Восточной Европе между Германией и СССР от 23 августа 1939 г.). В качестве аргумента в Заявлении правительства СССР была использована такая, достаточно нетривиальная мысль: «В 1918 году Румыния, пользуясь военной слабостью России, насильственно отторгла от Советского Союза (России) часть его территории — Бессарабию — и тем нарушила вековое единство Бессарабии, населенной главным образом украинцами (подчеркнуто мной. — М.С.), с Украинской Советской Республикой» [120]. В реальности на территории Бессарабии 2 декабря 1917 года была образована Молдавская Демократическая Республика, парламент которой в марте 1918 года принял решение об объединении Молдавии с Румынией. Советская официальная историография всегда трактовала это решение как «оккупацию Бессарабии Румынией». Интереснее другое — в июне 1940 г. «вековым чаянием» украинского (???) населения Бессарабии, «отторгнутой от России», было объявлено желание воссоединиться с Украиной (???), и лишь позднее было придумано и немедленно реализовано новое «вековое чаяние», для осуществления которого и была создана «самостоятельная» Молдавская ССР...

Вот именно в эти, стремительно переворачивающие мир, дни в далекой от Парижа и Бухареста Финляндии появилась на свет еще одна организация, провозгласившая своей целью «борьбу против эксплуататоров и поджигателей войны». Назывался новорожденный вполне благозвучно: «Общество мира и дружбы с СССР».

Насколько можно судить по названию, цели Общества были самые что ни на есть благородные: способствовать примирению двух народов, только что переживших кровавую междоусобицу. Чего же лучше? Просто удивительно, что в нашей стране история этого богоугодного заведения почти не известна. Лишь очень немногие книги содержат самые краткие упоминания о создании «Общества», о митингах и демонстрациях, проводившихся им в защиту мира и дружбы. Да еще в речи Молотова на сессии Верховного Совета СССР от 1 августа 1940 г. можно прочитать странную фразу, вероятно, имеющую отношение к деятельности «Общества»: «Понятно, что если некоторые элементы финляндских правящих кругов не прекратят своих репрессивных действий против общественных слоев Финляндии, стремящихся укрепить добрососедские отношения с СССР, то отношения между СССР и Финляндией могут потерпеть ущерб» [126]. Вот, собственно, и все. И тем не менее — кто ищет, тот находит. В хранящемся в РГАСПИ архиве Коминтерна обнаружилась интереснейшая коллекция документов (РГАСПИ, ф. 516, оп.2, д. 1544, д. 1547), позволяющих пролить свет на цели и задачи «Общества мира и дружбы»

Весьма примечательна сама история появления этих документов. В декабре 1940 г. «финская плутократия» решительно пресекла деятельность «Общества» — организация была запрещена, активисты арестованы и преданы суду. Уже после начала 2-й финской войны 290 политзаключенных были освобождены из тюрем Финляндии, восстановлены в гражданских правах и включены в состав специально сформированного батальона. 1 сентября эта воинская часть прибыла на фронт в северную Карелию. 16—18 сентября 1941 г. группа из 54 финских коммунистов перешла линию фронта и сдалась частям Красной Армии. В архиве Коминтерна сохранились рукописные отчеты нескольких участников этой группы о работе, которую они в качестве руководителей районных и городских организаций компартии Финляндии (КПФ) вели до дня своего ареста. Перевод документов на русский язык был выполнен в январе 1942 года. Приведем краткие отрывки из этих отчетов.

Лааксо Эйно «О работе КПФ в Тампере»:

«После войны в Тампере провели собрание актива, на котором дали оценку положения и инструкции для работы.

Но в этой оценке мы переоценили ход событий, поэтому и оценка наша была неправильная. Мы были того мнения, что события в Финляндии будут развиваться так же, как в Балтийских странах (подчеркнуто мной. — М.С.)...

В нашей организации работала профсоюзная, женская, военная секции, но работа последней была весьма ограниченной и заключалась преимущественно в связях с армией, в приобретении нескольких единиц оружия, взрывчатых веществ и в добывании важных военных секретов...» [114].

Кайно Раухалинна «Краткий отчет о работе КПФ в г. Сало»:

«С начала 1941 г. работала также организация, добывавшая военные сведения. В задачи этой организации входило добывать сведения о военных транспортах, о расположении войск, о складах оружия и боеприпасов, об аэродромах и т.д.» [119].

Пааво Менделин «О работе КПФ в «Союзе мира и дружбы»:

«В организации союза в Тампере руководство партии было явное. В комитете, избранном на организационном собрании, из 6 членов четверо были члены партии и работали в Союзе по инструкциям партии... 30 июля на собрании Союза в Тампере была зачитана декларация партии, адресованная премьер-министру Рюти, в которой требовали замены правительства и привлечения к ответственности виновников войны...» [115].

Рейно В. Косунен «О работе КПФ в Куопио»:

«В июне 1940 г. я отвез в Куопио инструкции об организации Союза мира и дружбы, письменный доклад об оценке положения и инструкции о ближайших задачах партии...» [116].

Юрье Хелениус «Отчет о работе райкома КПФ в гор. Турку и Окрестностях»:

«В период войны райком старался организовать дезертировавших от военной службы в активную партизанскую борьбу против белофиннов... На 7 августа 1940 г. было назначено собрание Общества друзей Советского Союза, но оно было запрещено от имени местной власти. Рабочие собрались и по предложению райкома партии устроили демонстрацию, прошли к торговой площади и полицейской тюрьме, предъявляя требования об отставке правительства (подчеркнуто мной. — М.С.). Между безоружными рабочими и вооруженными ручными автоматами (так в тексте перевода. — М.С.) полицейскими возникли столкновения, в результате которых погибло 3 рабочих и 4 полицейских, а несколько десятков человек было ранено...» [117].

Лейно Рейно, г. Турку (документ не озаглавлен):

«Все намеченные партией мероприятия в связи с демонстрацией 7 августа прошли точно по плану...» [118].

На основании отчетов финских товарищей чиновником Коминтерна тов. Вилковым был составлен объемистый (58 машинописных страниц) доклад под названием «О работе компартии Финляндии накануне германо-советской войны». Название довольно странное — к тому времени (доклад подписан составителем 11 мая 1942 г.) во всех газетах Советского Союза эта война уже называлась Великой Отечественной...

Подробно (почти дословно) пересказав сообщения финских коммунистов, товарищ Вилков перешел к оценкам и выводам. По поводу событий 7 августа 1940 г. (точнее говоря — по поводу отсутствия аналогичных событий в последующие дни) написана достаточно невнятная фраза: «ЦК КПФ после 7 августа запретил проведение каких бы то ни было демонстраций или массовых выступлений. Часть членов партии считала это решение ЦК ошибочным, но не нарушила его» [124]. Понять позицию автора трудно. В партии Ленина— Сталина (филиалом которой и был Коминтерн) такой «плюрализм мнений» мягко говоря не поощрялся. Кто-то должен был быть назван «антипартийной группой»: или «часть членов», или «капитулянты и раскольники», захватившие власть в ЦК. Такое в коминтсрновских партиях бывало частенько, но в подобном случае вышестоящее начальство (Исполком Коминтерна) должно было назначить «здоровые силы» и поручить им «разбить группу оппортунистов, окопавшихся в ЦК».

Зато общая оценка, данная деятельности Общества мира и дружбы с СССР, была вполне однозначной — Общество не справилось с возложенной на него ответственной задачей. «Одним из крупнейших завоеваний партии было создание по ее инициативе и под ее руководством Общества мира и дружбы. Однако в результате слабости и особенно нечеткости со стороны руководства партии не удалось превратить эту организацию в такую силу, которая сломила бы хребет финской буржуазии (подчеркнуто мной. — М.С.)» [125]. Такая вот прискорбная неудача случилась — Общество мира не смогло «сломить хребет»...

Теперь постараемся подытожить имеющуюся информацию. Вполне очевидным и не вызывающим сомнений является тот факт, что Общество мира и дружбы было создано, организовано и руководимо компартией Финляндии, т.е. нелегальной военизированной подрывной организацией, деятельность которой строго контролировалась из Москвы. Непосредственной задачей, поставленной перед «Обществом», была дестабилизация внутриполитического положения в Финляндии. Эту задачу пытались выполнить сочетанием политических (выдвижение явно выходящего за рамки уставных задач «Общества мира и дружбы» требования «замены правительства») и силовых (организация уличных беспорядков) акций. О масштабе и злонамеренности этих беспорядков можно судить по трагическим событиям 7 августа в г. Турку (крупный портовый город на берегу Финского залива), где в результате побоища между «безоружными (?) рабочими» и вооруженными автоматами полицейскими оказались убитыми 4 полицейских и несколько десятков человек было ранено. Причем эти события отнюдь не были результатом стихийного (или даже спровоцированного группой подстрекателей) выхода ситуации из-под контроля организаторов манифестации. Нет, они (организаторы) действовали по заранее обдуманному сценарию и остались вполне довольны результатом («все намеченные партией мероприятия в связи с демонстрацией 7 августа прошли точно по плану»).

Впрочем, без провокаций дело также не обошлось. В начале августа 1940 г. «Общество» распространило сообщение о том, что в ближайшие две недели Красная Армия займет ключевые пункты Финляндии под предлогом необходимости зашиты и обеспечения железнодорожных перевозок по линии Выборг — Ханко (об этом писал в своих изданных в Стокгольме мемуарах большой друг СССР, посол Финляндии в Москве, а затем и президент страны Ю.К. Паасикиви) [103].

Не вызывает сомнений и стратегическая задача, поставленная в Москве перед финскими коммунистами и руководимым ими «Обществом мира» («мы были того мнения, что события в Финляндии будут развиваться так же, как в Балтийских странах»). С еще большей, предельной откровенностью стратегическая линия Коминтерна (т.е. сталинского руководства СССР) в отношении Финляндии раскрывается в «Письме финским коммунистам», составленном находящейся в Советском Союзе руководящей группой ЦК ФКП (документ подписали Куусинен и Антикайнен). Перед находящимися в Финляндии членами ФКП ставятся такие задачи: «...Разоблачать перед массами классовый характер главного лозунга финской буржуазии: «Защита самостоятельности Финляндии»... Финский народ стал бы счастливым, если бы он получил такую свободу и самостоятельность, какой обладают народы Карело-Финской, Литовской, Латвийской, Эстонской советских республик. Таким образом, наша партия, отвергая и разоблачая лозунг «защиты самостоятельности Финляндии», увязывает вопрос об обеспечении самостоятельности Финляндии и финского народа с задачей превращения Финляндии в советскую республику (подчеркнуто мной. — М.С.)» [127].

Дискуссионными являются два вопроса. Во-первых, не вполне ясен сам сценарий запланированного перехода от «дестабилизации к советизации». Можно лишь предположить, что Карело-Финская ССР была создана (и активно «финизировалась» летом 1940 г.) именно для того, чтобы в дальнейшем осуществить «превращение Финляндии в советскую республику» не как поглощение малой страны огромным соседом, а в несколько более благовидной форме «воссоединения карельского и финского народов в едином государстве». С другой стороны, надеяться на то, что выстоявший в тяжелейшие дни «зимней войны» народ Финляндии согласится «добровольно-принудительно» (по образцу трех стран Прибалтики) воссоединиться с «карело-финляндией» Куусинена было бы слишком легкомысленно.

Трудно поверить в то, что Сталин мог планировать столь простую игру. Возможно, кровопролитные уличные беспорядки должны были лишь создать пропагандистский повод для полномасштабного вторжения войск Красной Армии. Как пишет в своих мемуарах Маннергейм, «в Хельсинки по известному образцу были инсценированы демонстрации коммунистов, целью которых было спровоцировать кризис. Когда группу буянов задержали во время уличных беспорядков, посол СССР заявил протест премьер-министру Рюти...» [22]. При таком сценарии вторжение могло быть обосновано необходимостью спасти «истекающих кровью финских рабочих». К сожалению, имеющаяся источниковая база не позволяет пока продвинуться дальше догадок и предположений.

Еще более загадочным представляется второй вопрос. Почему же, в конце концов, ни миролюбивому «Обществу», ни победоносной Красной Армии так и не удалось «сломать хребет финской буржуазии»? Почему «ЦК КПФ после 7 августа запретил проведение каких бы то ни было демонстраций», т.е. фактически остановил кампанию дестабилизации на самом разбеге? Почему ожидаемая многими и такая «логичная» в ситуации лета — осени 1940 г. оккупация Финляндии так и не состоялась? И на этот вопрос у нас нет убедительного ответа. Некоторые предположения об обстоятельствах, повлиявших на принятие (лучше сказать, — непринятие) решения о вторжении, можно получить из анализа сугубо военных аспектов ситуации лета — осени 1940 г., о чем и пойдет речь в следующей главе.

Глава 2.3 ТРЕВОЖНОЕ ЛЕТО

Хронологически первым в ряду «финских вопросов», которые решало советское руководство в первые недели после подписания 12 марта 1940 г. Московского мирного договора, стал запрет на создание военного союза Норвегии, Швеции и Финляндии.

Предыстория вопроса такова. На всем протяжении «зимней войны» правительства Норвегии и Швеции демонстративно отстранились от оказания действенной военной помощи жертве агрессии. Более того, два эти правительства категорически отказались пропустить через территорию своих государств англо-французский экспедиционный корпус. Этот отказ, твердый, бесповоротный и публичный, фактически был использован Чемберленом и Даладье в качестве благовидного предлога для бесконечных проволочек с отправкой войск в Скандинавию (в конечном итоге все это закончилось оккупацией части Финляндии войсками Советского Союза и всей Норвегии — войсками фашистской Германии). С другой стороны, руководители Норвегии и Швеции неоднократно заявляли о том, что их симпатии всецело на стороне демократической Финляндии, и если после окончания войны Финляндия еще будет существовать, то они готовы будут заключить с ней тесный военно-политический союз.

Война закончилась. Финляндия, изрядно потрепанная, но непобежденная, уцелела. Сразу же после окончаний войны, в марте 1940 г. начались переговоры о создании оборонительного союза Скандинавских стран. Однако в эти переговоры немедленно «включилась» Москва, которая заявила о том, что участие Финляндии в таком союзе будет считаться нарушением условий Мирного договора от 12 марта со всеми вытекающими из такового нарушения последствиями. Разумеется, в ситуации весны 1940 года Финляндии не оставалось ничего иного, как согласиться с этим неприкрытым давлением. Заслуживает внимания оценка истории несостоявшегося союза, данная в мемуарах Маннергейма:

«Оборонительный альянс был задуман как воплощение желания северных стран защитить свой нейтралитет и независимость, и его единственной целью было сохранение статус-кво Севера, при этом Финляндия входила бы в союз с границами, установленными Московским договором. Дополнительной гарантией мирных целей предполагаемого союза являлось прямое обязательство всех его членов не начинать войны, если вопрос не идет об общей обороне от агрессора.

Сопротивление Советского Союза созданию такого оборонительного альянса было ошибкой. Как показало дальнейшее развитие событий, отказ от него пошел на пользу только Гитлеру, нападение которого на Скандинавию не встретило совместного сопротивления Швеции и Норвегии. Можно задаться вопросом, оккупировал бы Гитлер вообще Норвегию, если бы знал, что вступит в открытый конфликт со Швецией и Финляндией? Оборонительный союз автоматически привел бы нас на сторону противников Германии... Разрушив планы создания оборонительного союза, СССР фактически содействовал тому, что немцы захватили плацдарм на норвежском побережье Северного Ледовитого океана. Оттуда они стали угрожать Мурманску и протянули часть своих коммуникаций кратчайшим путем через север Финляндии, а позднее, использовав железную дорогу, построенную по приказу Советского Союза (линия Кемиярви — Салла), появились в опасной близости от Мурманска» [22].

Разумеется, позиция, занятая советским руководством в вопросе о создании оборонительного союза Скандинавских стран, была «ошибкой» лишь в предположении о том, что целью сталинской дипломатии было поддержание мира во всем мире и прежде всего — у границ СССР. Если предположить, что цели были совсем другими, то тогда и оценка может смениться на прямо противоположную. Точно так же, в зависимости от предполагаемых целей и задач, следует оценивать и способ создания и вооружения военной базы на полуострове Ханко, который оказался в распоряжении Советского Союза по условиям Московского договора.

В главе 1.2 настоящей книги уже говорилось о том, что в качестве обоснования своих притязаний на Ханко Сталин выдвигал сугубо оборонительное намерение «перекрыть артиллерийским огнем вход в Финский залив». Это намерение даже теоретически невыполнимо (о чем также говорилось выше). События 1940 г. показали, что никто и не пытался реализовать эту абсурдную идею практически.

Огневое сооружение (и воинская часть, это сооружение занимающая), предназначенное для борьбы с кораблями противника (и способное в ряде случае перекрыть артиллерийским огнем морской фарватер), называется «береговая батарея». Береговая батарея — это не просто несколько пушек, одиноко стоящих на берегу моря. Поясним этот момент чуть более подробно.

Для того, чтобы береговая батарея могла вести артиллерийскую дуэль с крупными надводными кораблями противника (до тяжелых крейсеров и линкоров включительно), она должна как минимум не уступать им в двух ключевых параметрах: вооружении и защищенности. Эти требования вполне выполнимы. На вооружении береговых батарей чаще всего использовались морские орудия тех же самых калибров и систем, какие ставились на тяжелые корабли. Решить вопрос с защищенностью было тем более возможно — береговая батарея неподвижна, и она не должна обладать положительной плавучестью. Таким образом, теми ограничениями на габариты и вес бронезащиты, в рамках которых происходит проектирование боевых кораблей, в случае с береговой батареей можно пренебречь.

Практически все это означает то, что береговые батареи укрывались среди несокрушимых гранитных скал, их размешали в естественных (или специально созданных взрывом) пещерах, защищали многометровым слоем фортификационного железобетона, оборудовали подземными складами и укрытиями для личного состава. В результате возникала огневая точка, которую почти невозможно было подавить ни огнем корабельных орудий, ни авиационной бомбардировкой. Именно высочайшая защищенность и неуязвимость превращали береговую батарею (а это, как правило, всего лишь два-три-четыре орудия) в весьма значимый элемент оборонительной системы, имеющий большое тактическое или даже оперативное значение.

Русская, а затем и советская, военно-морская наука накопила огромный, многолетний и многовековой опыт создания мощных береговых батарей. Но на Ханко этот опыт не был востребован. Стационарные береговые батареи на Ханко даже не начинали строить! Встречающиеся в советской исторической или мемуарной литературе объяснения этого парадоксального факта (нехватка стройматериалов и рабочих, длительные сроки строительства) совершенно абсурдны. Загубив за три месяца «зимней войны» 127 тыс. бойцов и командиров Красной Армии, советское руководство не нашло необходимого числа строителей для обустройства той самой военно-морской базы Ханко, за овладение которой и велась война? Да и когда же в империи Сталина не хватало рабочих рук? Только в Карелии и только на строительстве железных дорог на аннексированных территориях трудилось более 100 тыс. заключенных. Если ста тысяч было мало, можно было пригнать еше двести, триста или пятьсот тысяч.

Доподлинно известно, что в так называемые предвоенные годы в Советском Союзе шло грандиозное военное строительство. На «линии Молотова» вдоль новой западной границы было запланировано создание 5807 долговременных сооружений, из которых к 22 июня 1941 г. не менее 1 тыс. были завершены строительством. На 194 военных аэродромах строились (или реконструировались) бетонные взлетно-посадочные полосы, подземные бетонированные бомбохранилища на 300 т и бензохранилища на 225 т для каждого аэродрома [128]. Впрочем, о том, имел или не имел Советский Союз необходимые ресурсы для строительства береговых батарей в акватории Финского залива, можно и не спорить. Береговые батареи строились фактически: сверхмощная чстырехорудийная 16-дюймовая (406 мм) в Эстонии, 180 и 305-мм батареи на острове Осмуссар, 254-мм батарея на острове Руссарэ, 180-мм батарея на острове Эзель (Сааремаа)... Но только не на Ханко.

Военно-морская база (ВМБ) Ханко получилась какая-то странная. На ней никогда не базировались надводные корабли класса эсминца и выше. В июне 1941 г. с ВМБ Ханко вывели и ранее базировавшиеся там 1-ю бригаду торпедных катеров и 8-й дивизион подводных лодок, после чего на Ханко осталось только семь «малых охотников охраны водного района», т.е., по сути дела, 7 небольших сторожевых судов [106]. Несравненно более мощными были сухопутные силы этой «морской» базы. На Ханко дислоцировалась 8-я отдельная стрелковая бригада (два стрелковых и один артиллерийский полк, отдельный танковый батальон, две отдельные пулеметные роты и другие подразделения).

8-я осб была сформирована на базе частей легендарной 24-й Железной дивизии — одного из лучших стрелковых соединений Красной Армии (создана в годы Гражданской войны под командованием Гая). По состоянию на 1 января 1941 г. в составе 8-й осб числилось 10 701 человек личного состава, 513 лошадей, 886 автомобилей, 219 тракторов, 24 пушки калибра 76 мм и 24 гаубицы (12 — калибра 122 мм и 12 — калибра 152 мм), 16 противотанковых 45-мм пушек, 102 миномета, 113 станковых и 303 ручных пулемета. На вооружении танкового батальона бригады было 36 танков Т-26 и 13 плавающих танкеток Т-37 [129]. Обращает на себя внимание необычайно высокий для стрелковых частей Красной Армии уровень моторизации — каждый десятый боец бригады был водителем транспортного средства, а на 64 орудия приходилось 219 тракторов (тягачей).

Кроме 8-й осб на Ханко были развернуты 4 отдельных строительных батальона, 2 саперных, 2 железнодорожных, 1 инженерный батальон. Этими силами был выполнен огромный объем военно-строительных работ: построено 190 дзотов (деревоземляная огневая точка); на 4-километровом перешейке, соединяющем полуостров Ханко с материковой частью Финляндии, был прорыт противотанковый ров, усиленный минными и проволочными заграждениями [133].

С началом войны из личного состава строительных и саперных подразделений был сформирован еще один (219-й) стрелковый полк, причем решение о создании «запасов винтовок и пулеметов на 5 тыс. человек для вооружения строительных и тыловых частей» было принято еще 15 июня 1941 г. [130].

Пушки на берегу тоже были. Для противокатерной обороны были установлены 24 полуавтоматические 45-мм пушки 21К. С учетом дальности прицельной стрельбы орудий такого калибра, «перекрыть артиллерийским огнем» они могли разве что неширокую реку, но для борьбы с десантными катерами противника это была достаточно грозная сила. Кроме того, в открытых (!) щитовых установках жерлами в сторону Финского залива стояли девять 130-мм и три 100-мм пушки.

Главной огневой силой гарнизона Ханко были две тяжелые железнодорожные батареи: № 9 в составе трех орудий калибра 305 мм и №17 в составе 4 орудий калибра 180 мм [160]. Железнодорожные 12-дюймовые (305 мм) артиллерийские установки «ТМ-3-12» по праву носили неофициальное название «сухопутный линкор». Чудовищное орудие со стволом 17-метровой длины выбрасывало снаряд весом 470 кг на дальность 29 км, а так называемый «легкий дальнобойный фугасный снаряд образца 1928 г.» — на дальность 44 км. При этом вес «легкого» снаряда составлял 314 кг (для сравнения укажем, что наиболее массовые авиабомбы советской авиации того времени весили 50 кг и 100 кг). Одна только батарея № 9 по весу совокупного залпа превосходила всю артиллерию 8-й осб вместе с береговыми установками, вместе взятыми. В состав трехорудийной 305-мм батареи входили 3 орудийных транспортера, 6 платформ для снарядов и зарядов, 3 вагона-электростанции и 1 вагон — пост управления огнем.

Огромный, сложный и крайне дорогостоящий комплекс тяжелой железнодорожной батареи обладал одним существенным недостатком — для использования в качестве «береговой батареи», т.е. для ведения артиллерийской дуэли с тяжелым надводным кораблем противника, он был едва ли пригоден. Громоздкий железнодорожный комплекс не имел никакого бронирования, был «открыт всем ветрам», и замаскировать девять огромных платформ, стоящих на рельсовом пути, было практически невозможно. Шансов уцелеть в бою против морских орудий, защищенных мощнейшей броней башен главного калибра, у открытой железнодорожной установки практически не было. Столь же уязвимой была железнодорожная батарея и против бомбового удара авиации противника. Зато она могла двигаться. По рельсам железной дороги.

Всего вышеизложенного, на наш взгляд, вполне достаточно для того, чтобы понять — какие задачи должна была по планам советского командования решать ВМ Б Ханко в будущей войне. К счастью для историков, в архивах сохранились документы, окончательно избавляющие нас от необходимости строить какие-либо догадки. Директивой штаба Ленинградского ВО гарнизону Ханко было приказано:

«Общая задача:

1. Не допустить на полуостров противника как со стороны сухопутной границы, так и с моря.

2. Не дать возможность высадки морского и воздушного десанта.

3. Обеспечить сосредоточение и высадку подходящих частей (подчеркнуто мной. — М.С.) в порт Ханко» [131].

В оперативных планах высшего командования Красной Армии (о чем пойдет речь ниже) была прямо предусмотрена переброска 1 —2 стрелковых дивизий на Ханко «в первые же дни войны». Для обеспечения таких действий и создавалась система укреплений и вооружений ВМБ Ханко. 8-я отдельная стрелковая (фактически — моторизованная) бригада должна была обеспечить неприкосновенность плацдарма высадки, а затем, вместе с прибывшими частями, двинуться вперед, вглубь Финляндии. Дорогостоящие железнодорожные батареи загнали на Ханко совсем не случайно и не по ошибке — огнем могучих орудий они должны были смести с лица земли финские укрепления, разрушить порт и город Хельсинки.

Опыт боевых действий против «белофинской военщины» у железнодорожной батареи № 9 уже был. 26 января 1940 г. батарея прибыла на Карельский перешеек, где поступила в оперативное подчинение начальника артиллерии 7-й армии Северо-Западного фронта. С 11 по 25 февраля батарея № 9 выпустила 165 тяжелых фугасных снарядов по железнодорожной станции и городу Выборгу [132]. «Посмотрите на Выборг — от него ничего не осталось. Город полностью разрушен», — с гордостью докладывал на апрельском (1940 г.) Совещании высшего комсостава Красной Армии командующий ВВС Северо-Западного фронта комкор Птухин [20]. «Сухопутные линкоры» внесли в эти разрушения и свою лепту.

Можно долго спорить о том, соответствовало ли такое использование полуострова Ханко статье 4 Московского договора от 12 марта 1940 г., в соответствии с которым полуостров был сдан в аренду Советскому Союзу на вполне определенных условиях, а именно: «Для создания там военно-морской базы, способной оборонять от агрессии (подчеркнуто мной. — М.С.) вход в Финский залив». Московский договор, который имел официальное название «мирного договора», отнюдь не предусматривал право создания плацдармов для будущей агрессии. Зато совершенно бесспорным является тот факт, что упомянутый договор не содержал никаких упоминаний о предоставлении Советскому Союзу права транзита военных (да и любых иных) грузов по железным дорогам южной Финляндии от Выборга к Ханко. Статья 6 мирного договора предоставляла «Советскому Союзу и его гражданам право свободного транзита через область Петсамо в Норвегию и обратно», а также право свободного пролета в Норвегию для «невооруженных летательных аппаратов». В статье 7 говорилось о «транзите товаров между СССР и Швецией». Про транзит вооружения и воинских частей по территории Финляндии (в частности, в Ханко) в договоре не было сказано ни слова.

В июле 1940 г. Молотов потребовал расширить в одностороннем порядке права Советского Союза и предоставить ему возможность транзита военных грузов в Ханко. С точки зрения формально-юридической бесконтрольный транзит военных грузов и вооруженных лиц позволял уже поставить под сомнение нейтральный и суверенный статус финляндского государства. С практической точки зрения предоставление права транзита означало появление на ВМБ Ханко тяжелых систем вооружения, которые было бы затруднительно доставить морским путем (именно так и появились на Ханко железнодорожные артиллерийские установки), а также дополнительные возможности для ведения военной разведки в южном, наиболее густонаселенном и промышленно развитом районе Финляндии.

Отчетливо понимая все это, финское правительство дало, тем не менее, согласие на транзит — летом 1940 г. у него фактически не было иных альтернатив, кроме все новых и новых уступок перед лицом все более откровенного диктата. 22 июля 1940 г. соответствующее соглашение было подписано. «Когда СССР в июле 1940 года потребовал права на движение русских поездов от границы до Ханко, — пишет в своих воспоминаниях Маннергейм, — мы после долгих и упорных переговоров, в которых добились некоторых послаблений, согласились и на это. Такой сквозной проход поездов через всю южную часть Финляндии мог, естественно, привести к использованию его в дурных целях, и нам необходимо было побеспокоиться о безопасности важнейших железнодорожных узлов и мостов» [22].

В том же июле 1940 г. Молотов предъявил финнам еще одно требование, никак не основанное на духе и букве Московского договора. В явном виде этот договор не предусматривал каких-либо ограничений на строительство оборонительных сооружений в приграничной полосе. Судя по мемуарам Паасикиви, в ходе самих переговоров Молотов говорил финским представителям: «Стройте столько фортификаций, сколько хотите, в этом вопросе у нас никаких требований нет» [103]. Фактически в 1940—1941 гг. на советской стороне велось строительство трех новых укрепрайонов (Выборгского, Кексгольмского и Сортавальского), строились новые аэродромы (Маннергейм утверждает, что в ходе наступления летом 1941 г. финны обнаружили в 200-километровой полосе вдоль новой финской границы 90 готовых и строящихся аэродромов) и ведущие к границе железные и шоссейные дороги. Все это не помешало Молотову потребовать прекратить всякое оборонительное строительство на финской стороне, в том числе — и в районе полуострова Ханко [103]. Насколько можно судить по имеющимся источникам, это требование не было выполнено в полном объеме, и строительство линии укреплений в полосе от южного побережья Финского залива до водной системы Сайменских озер (от Котка до Лапеенранта) продолжилось. Тем не менее, выдвижение Москвой требования о прекращении оборонительного строительства на направлениях Выборг — Хельсинки и Ханко — Хельсинки само по себе весьма примечательно.

Несколько ранее, 2 июня 1940 г., Советский Союз потребовал от Финляндии «возвращения» всего движимого и недвижимого имущества, государственного и частных лиц, которое, по мнению советских уполномоченных, находилось на аннексированных финских территориях на момент начала «зимней войны». В тексте Московского мирного договора невозможно найти даже малейшие основания для подобных требований — вопрос об имуществе, зданиях и сооружениях, находящихся на территориях, передаваемых Советскому Союзу, не упомянут там вовсе. И уж в любом случае, всякого разумного и законного основания были лишены требования о «возврате» движимого имущества, которое по определению не может быть принадлежностью некой территории. Тем не менее, Москва настаивала на своих противоправных требованиях, и Финляндия потеряла, кроме всего прочего, 75 паровозов и 2000 вагонов — весьма чувствительный удар по и без того ослабленной войной транспортной системе.

Очередным звеном в цепи все усиливающегося политического давления стало требование отставки министра снабжения В.Таннера, который, вероятно, «запомнился» Молотову своей неуступчивой позицией во время переговоров в Москве осенью 1939 г. Едва ли надо доказывать, что условия мирного договора 12 марта 1940 г. не предусматривали право Москвы на назначение и смещение министров финского правительства. Тем не менее, в июле 1940 года Финляндия была вынуждена подчиниться и этому требованию.

14 июня 1940 г. «холодная война» между СССР и Финляндией на одно мгновение была дополнена войной настоящей — с человеческими жертвами, участием боевых самолетов и кораблей. В этот день был сбит в воздухе пассажирский самолет «Юнкерс-52» финской авиакомпании «Аэро», выполнявший регулярный рейс из Таллина в Хельсинки. В 13 ч. 54 мин. самолет с бортовым номером «OH-ALL» и наименованием «Kaleva» на борту взлетел с таллинского аэродрома. На его борту находились два члена экипажа и семь пассажиров, среди которых были два сотрудника посольства Франции и дипломат из США. Через 12 минут после взлета радиосвязь с самолетом неожиданно прервалась. Еще через несколько минут на диспетчерский пункт аэродрома Мальми (Хельсинки) поступило сообщение о том, что наблюдательные посты на островке Сантахамина видели горящий самолет, рухнувший в воды Финского залива.

В 14.51 к месту падения самолета с аэропорта Мальми вылетел дежурный истребитель финских ВВС. Так уж сложились обстоятельства, что в его кабине был Илмари Юутилайнен — летчик, которому предстояло стать самым результативным асом-истребителем всех стран, участников Второй мировой войны (за исключением Германии). В районе островка Кери (33 км к северу от Таллина) Юутилайнен обнаружил дрейфующую в надводном положении советскую подводную лодку, рядом с которой на воде плавали обломки самолета и большое масляное пятно. В течение 14—15 июня 1940 г. советские гидросамолеты и корабли патрулировали место падения «Калева» и, собрав все плавающие предметы, ушли в Кронштадт [52]. Правительство Финляндии, с нарастающей тревогой следившее за событиями, разворачивающимися в Эстонии, и на этот раз сочло за благо не выступать с протестом и не требовать возмещения ущерба.

Это все, что известно точно. Советское правительство не признало своей ответственности и не принесло даже формальных извинений в связи с трагической гибелью пассажиров «Калева». Более того, через два дня, 16 июня 1940 г., точно такой же пассажирский «Юнкерс-52» (правда, на этот раз эстонской авиакомпании), совершавший регулярный рейс по тому же маршруту из Хельсинки в Таллин, был обстрелян зенитным пулеметом советской подводной лодки, но, к счастью, не получил повреждений [52]. Конкретные подробности уничтожения «Калева» точно не известны: по одним сообщениям, он был сбит парой советских истребителей, по другим — парой легких бомбардировщиков СБ. Уже много лет спустя о личном участии в уничтожении пассажирского самолета заявил в своих мемуарах «Над тремя морями» известный штурман дальней авиации, генерал-лейтенант П.И. Хохлов.

В его книге события изложены так: «Трудящиеся Литвы, Латвии, Эстонии сбросили ненавистные буржуазные режимы, обрели свободу. На основе свободного волеизъявления своих народов они вошли в состав СССР как равноправные социалистические республики. Свергнутые в этих странах представители эксплуататорского класса вместе со своими иностранными партнерами пытались переправить за океан награбленные капиталы. Боевым кораблям, а также самолетам Краснознаменного Балтийского флота был дан приказ — закрыть бесконтрольный выход иностранных судов и вылет иностранных самолетов из морских портов и с аэродромов Прибалтийских республик. Такую задачу выполнял и наш 1-й МТАП (минно-торпедный авиаполк).

23 июня 1940 года два наших экипажа во главе с командиром авиаполка полковником Ш. Б. Бедзинашвили вылетели в разведку в северо-западную часть Балтийского моря. Ведущий экипаж состоял из командира полка, меня, штурмана и стрелка-радиста сержанта Казунова... Километрах в трех-четырех от города [Таллина] я заметил, как с аэродрома Лагсберг взлетел самолет. Он берет курс в сторону Хельсинки.

— На перехват! — отдает распоряжение полковник Бедзинашвили. — Наверняка бесконтрольный, надо завернуть его обратно.

Сближаемся с самолетом «Ю-52» без каких-либо опознавательных знаков. Я открыл астролюк своей кабины, приподнялся и рукой показал пилоту, чтобы разворачивал машину в сторону аэродрома. Но «юнкерс» летит прежним курсом, да еще и увеличивает скорость. Мы дважды пересекли ему курс, подали знаки: «Требуем возвращения!» Неизвестный экипаж игнорировал наши требования.

— Предупредить огнем, — передает командир.

Несколько трассирующих очередей проходят впереди кабины «юнкерса», но и это не меняет дела. Мы так близко от преследуемого самолета, что видим через его иллюминаторы пассажиров в переполненном салоне, их самодовольные физиономии. Нам показывают кулаки, грозят пистолетами. После этого самолет-нарушитель был сбит.

...В поднятом со дна залива фюзеляже обнаружили не только множество материальных ценностей, но и большое количество документов, составляющих государственную тайну... Мы поняли, почему экипаж «Ю-52» отказался подчиниться требованию о возвращении на аэродром: ему пришлось бы расплачиваться за шпионаж...» [134].

Приведенный выше текст уникален по степени лживой тенденциозности. Как известно, трудящиеся Эстонии «обрели свободу» и «вошли в состав СССР на основе свободного волеизъявления» 6 августа 1940 г. По состоянию на 14 июня 1940 г. Эстония была не одной из «равноправных социалистических республик», а суверенным государством, правительству которого на тот момент даже не был предъявлен ультиматум Молотова (это произошло через два дня, 16 июня). Вероятно, именно потому автор текста «перенес» дату уничтожения «Калева» с 14 на 23 июня, хотя и это ничего не меняет в правовой оценке ситуации (по уму надо было «перенести» на любую дату после 6 августа).

14 июня 1940 г. советское командование не имело еше ни малейших законных оснований препятствовать «бесконтрольному вылету иностранных самолетов» с территории иностранной по отношению к СССР Эстонии, а захваченные вооруженным путем дипломатические документы и «награбленные капиталы» принадлежали Эстонии и ее гражданам. Что же касается «шпионажа», да еше и усугубленного вооруженным разбойным нападением, то им в тот день занимался отнюдь не экипаж финского пассажирского самолета...

На фюзеляже и крыльях сбитого «юнкерса» (что отлично видно на сохранившихся фотографиях) огромными буквами был нанесен бортовой номер «OH-ALL», а на киле был отчетливо изображен государственный флаг Финляндии. Рассуждения же о том, что пассажиры угрожали сбить дальний бомбардировщик пистолетами из закрытой кабины пассажирского самолета вообще заставляют предположить, что этот текст был написан не генерал-лейтенантом авиации, а пресловутыми «литконсультантами»...

При всем при этом данный фрагмент из типовых советских «мемуаров» дает наглядное представление о том состоянии опьянения вседозволенностью и безнаказанностью, в котором пребывало командование Красной Армии летом 1940 г. Разумеется, и военно-морские командиры ничуть не уступали в своих бескозырко-закидательских настроениях сухопутным и авиационным коллегам. Так, начальник штаба Краснознаменного Балтфлота (КБФ) контр-адмирал Ю.А.Пантелеев в докладной записке в Главный морской штаб предлагал 5 июля 1940 г. следующее: «...захват Аландских островов во всех случаях обстановки на Балтике и немедленно... Наступление наших сухопутных сил на север от базы Ханко н на запад от Выборга... Немедленно, в этом же году, получить Аландские острова и возможность реального контроля над всеми финскими базами в Финском заливе любыми средствами — вплоть до войны». Не отставал от старшего начальника и командующий эскадрой КБФ контр-адмирал Н.Н.Несвицкий. 10 июля он отправил в Главный морской штаб Докладную записку с предложением «решить вопрос самостоятельного существования Швеции и Финляндии в пользу СССР (подчеркнуто мной. — М.С.) и сделать Балтийское море внутренним морем» [138, 232].

Вопрос «самостоятельного существования Швеции и Финляндии» ставился уже вполне конкретно. В сентябре 1940 г. командующий ВВС КБФ генерал-майор Ермаченков представил командующему КБФ вице-адмиралу Трибуц «Записку по плану операций 1940 г.». Задачи авиации флота были сформулированы следующим образом:

«1.Самостоятельными действиями боевой авиации ВВС КБФ и ВВС ПрибОВО уничтожить корабли и ТР в море и не допускать базирования флота противника в: Стокгольм, Карлскроне, Норрчепинг, Форэ, Гельсинки, Або, Раумо, Пори, Мемель, Данциг, Гдыня, Заенец, Штетинг, Киль (балтийские порты Швеции, Финляндии, оккупированной Польши, Германии — М.С.)...

4. Во взаимодействии с флотом обеспечивает захват Аландских островов (подчеркнуто мной. — М.С.) путем ударов с воздуха и высадкой воздушного десанта, специально приданными ВВС КБФ десантными частями ВВС Красной Армии...» [236].

С начала 90-х годов, после того, как публикация множества подобных документов сделала совсем уже неприличным повторение старых басен про «тихую, мирную и беззащитную» сталинскую империю, хранители мифов коммунистической пропаганды запустили новую пластинку: якобы все эти наступательные планы разрабатывались в виде чисто гипотетических «проектов», чуть ли не в свободное от службы время. Увы, смелая гипотеза о советских генералах и адмиралах, в свободное от работы и дружеских чаепитий время рисующих красные стрелочки на картах, не подтверждается фактами. Как раз наоборот, документы и факты свидетельствуют о том, что подготовка (в том числе разведывательная) к реализации планов вторжения в Европу велась денно и нощно.

«План разведки ВВС КБФ с 1.06.40 г. по 31.12.41 г.

...Объект разведки: аэрофоторазведка портов Ботнического залива: Вааза, Кристанстадт, Гефле, Аландские острова. Цель: уточнить объекты оборонного значения... Средства: 10-я авиабригада, 73-й авиаполк...

...Объект разведки: береговая и зенитная артиллерия в Стокгольм, Карлскроне, остров Готланд, а также 1-й артполк Финляндии. Цель: уточнить место огневых точек, подъездных путей к ним и служебные здания...

Средства: 10-я аб, 8-я аб, 15 и 73 авиаполки...

Нач. штаба ВВС КБФ полковник Сурков, нач. разведотдела капитан Семишин» [141].

«Начальнику 2-го отделения Первого отдела штаба авиации ВМФ майору Климашину.

Доношу состояние разведывательной подготовки Штаба ВВС КБФ на 1 августа 1940 г.

...Дела целей продолжают заводиться и пополняются поступающим материалом, в частности, размножен объект Стокгольм в 20 экз. и разослан по частям. Разрабатываются объекты Кальмар и Карлскроне. Всего по ВВС заведено: дел целей — 270, из них по Швеции — 91, по Германии — 90, по Финляндии — 36.

Нач. разведотдела штаба ВВС КБФ капитан Семишин» [ 142].

Начальнику разведотдела штаба ВВС КБФ. На № 1/668с от 14 августа 1940 г.

«...к 1 сентября 1940 г. донесите, по каким целям оформлены дела по Финляндии, Швеции и во всех ли полках они есть. Одновременно сообщите, получили ли Вы объект «Стокгольм» из разведотдела КБФ и какие в нем недостатки.

Обработку дел форсируйте, с тем чтобы закончить их в ближайшее время.

Начальник 2-го отделения Первого отдела штаба авиации ВМФ майор Климашин» [143].

Маршал Маннергейм — насколько можно судить по его мемуарам — практически не сомневался в том, что Финляндия стояла на пороге новой войны: «...Финляндия уже осенью 1940 года могла снова стать жертвой нападения, отразить которое страна была бы не в состоянии... Так же, как и перед началом Зимней войны, опасно увеличилось число нарушений границы самолетами... Признания всех без исключения большевистских агентов, задержанных нами, свидетельствовали, что подготовка к войне против Финляндии шла полным ходом. Еще более точно об этом говорили данные финской контрразведки. В августе 1940года один полковник и два майора, которые готовили разведчиков для заброски в Финляндию, говорили: «Финляндия — капиталистическая страна, которую ждет такая же участь, как Эстонию, Латвию и Литву. Включение Финляндии в состав СССР — вопрос нескольких недель, самое большее, нескольких месяцев...» [22].

Еще более примечательно то, что не сомневалась в близкой войне и германская разведка. 13 августа 1940 г., считая скорое поглощение Финляндии Советским Союзом делом уже решенным, Гитлер приказал подготовить операцию под кодовым названием «Реннтьер» [65]. Имелось в виду накануне (или уже в ходе) советского вторжения захватить финские никелевые рудники в Петсамо, для чего был запланирован удар из северной Норвегии силами двух горно-стрелковых дивизий вермахта (позднее эта частная операция была реализована, но уже в значительно большем масштабе, летом 1941 г.)

Сегодня, на основании подлинных документов советского военного командования, мы можем твердо утверждать, что и Маннергейм, и Гитлер ошиблись в своих прогнозах. Оперативного развертывания войск Красной Армии для военных действий на северном ТВД осенью 1940 г. не было. Документом, позволяющим сделать столь безапелляционное заявление, является, на наш взгляд, Доклад начальника отделения оперативных перелетов штаба ВВС Красной Армии полковника Миронова от 2 декабря 1940г. [136].

В докладе приведены обобщенные и систематизированные сведения о всех крупных перегруппировках частей ВВС Красной Армии, осуществленных в 1940 году. А постольку, поскольку подготовка и проведение стратегической наступательной операции во Второй мировой войне были уже невозможны без привлечения значительных сил авиации, доклад полковника Миронова может считаться хотя и неявным, но исчерпывающим «отчетом» о планах и действиях Вооруженных сил СССР в 1940 году. Знакомство с содержанием Доклада показывает, что в течение 1940 года было четыре эпизода крупных стратегических перегруппировок авиации:

1. Январь — февраль. В Ленинградский ВО и на военно-воздушные базы Советского Союза в Эстонии перебазировано 29 авиаполков (здесь и далее не будут упоминаться отдельные авиаэскадрильи и эскадрильи тактической разведки, приданные стрелковым корпусам). В марте к местам постоянной дислокации возвращено 29 авиаполков. Смысл данной перегруппировки вполне очевиден — это «зимняя война» и связанное с ней усиление группировки советской авиации на ТВД. Война закончилась, и все 29 полков вернулись на свои места.

2. Апрель. В Закавказский ВО перебазировано 6 авиаполков (все полки — бомбардировочные). Там они и остались. Можно предположить, что усиление группировки советских ВВС в Закавказье было связано с крайним обострением взаимоотношений между СССР и англо-французским блоком, наметившимся весной 1940 г. С закавказских аэродромов советские бомбардировщики могли нанести удар по английским и французским военным объектам в Иране, Ираке, Сирии.

3. Май — июнь. В Одесский ВО перебазировано 14 авиаполков (в том числе — 10 бомбардировочных). Затем, также в июне, три полка вернулись к месту постоянной дислокации. Содержание мероприятия вполне понятно. Это подготовка к возможному вооруженному конфликту с Румынией, а затем — создание крупной авиационной группировки на вновь приобретенной территории Бессарабии (Молдавии).

4. Июнь. «К государственным границам Литвы, Латвии и Эстонии» (так в тексте. — М.С.) переброшен 21 авиаполк.

В том же месяце к местам постоянной дислокации вернулось 11 авиаполков. И в этом случае все понятно — перед нами подготовка к оккупации Прибалтики, а затем создание авиационной группировки в составе нового Прибалтийского Особого ВО.

Вот и все. Никаких других крупных перегруппировок авиации в 1940 году не зафиксировано. С вероятностью, близкой к 100%, это означает, что оккупация Литвы, Латвии и Эстонии стала последней по счету стратегической наступательной операцией 1940 года. Подготовка к вторжению в Финляндию так и не перешла в 1940 году в стадию практических мероприятий по оперативному развертыванию войск.

Глава 2.4 «ВТОРГНУТЬСЯ, РАЗГРОМИТЬ И ОВЛАДЕТЬ...»

Вывод, к которому мы пришли в конце предыдущей главы, отнюдь не тривиален. Сосредоточение наземных и воздушных сил, оперативное развертывание группировки войск и последующее вторжение было бы вполне логичным завершением продолжавшегося все лето «прессования» Финляндии. Но этого не произошло, хотя планы «финской кампании» разрабатывались и уточнялись по меньшей мере на протяжении всей осени 1940 года.

Хронологически первым из числа доступных документов стратегического планирования 1940 года является докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В.Сталину и В.М.Молотову «Об основах стратегического развертывания Вооруженных сил СССР на Западе и на Востоке», б/н, подписано не позднее 16 августа 1940 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 239, лл. 1-37). В скобках отметим, что Фонд 16 Центрального архива Министерства обороны, в котором хранятся этот и другие документы военного планирования, о которых пойдет речь в данной главе, все еще не рассекречен, а значит, и никому, кроме ангажированных «историков от Главпура», по-прежнему недоступен. Другими словами, уже более 10 лет существует совершенно бредовая ситуация, когда ряд военно-исторических документов опубликован, но не рассекречен! В результате мы не можем ни проверить соответствие опубликованных текстов оригиналам документов, ни восполнить возможно «забытые» публикаторами фрагменты, ни, что самое главное, найти другие аналогичные документы. Иначе как «театром абсурда» такую ситуацию назвать нельзя, но, за неимением лучшего, будем работать с тем, что есть.

Документ от 16 августа составлен Василевским, подписан Тимошенко и Шапошниковым. Авторы докладной записки констатируют, что «Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на Западе против Германии, поддержанной Италией, Финляндией и Румынией, а возможно и Турцией, и на Востоке — против Японии» [120]. При этом указано, что Финляндия может выставить до 15 стрелковых дивизий и 400 самолетов.

Главные события по замыслу высшего командования Красной Армии должны произойти на западе: «Основной задачей наших войск является нанесение поражения германским силам, сосредоточивающимся в Восточной Пруссии и в районе Варшавы; вспомогательным ударом нанести поражение группировке противника в районе Ивангород, Люблин, Грубешов, Томашев, Сандомир (южная Польша. — М.С.)» [120]. Северозападное (финляндское) направление в рамках целей и задач данного плана рассматривается лишь как одно из второстепенных: «...Стратегическое развертывание на северо-западе наших границ подчинено в первую очередь обороне Ленинграда, прикрытию Мурманской железной дороги и удержанию за нами полного господства в Финском заливе.

Вступление в войну одной Финляндии маловероятно (подчеркнуто мной. — М.С), наиболее действителен случай одновременного участия в войне Финляндии с Германией. Учитывая возможное соотношение сил, наши действия на северо-западе должны свестись к активной обороне наших границ» [120].

16 августа 1940 г. маршала Шапошникова на посту начальника Генштаба РККА сменил генерал армии Мерецков.

18 сентября за подписями Тимошенко и Мерецкова (исполнитель — Василевский) выходят два новых документа. Один из них: докладная записка № 103202/ов наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В.Сталину и В.М.Молотову «Об основах стратегического развертывания Вооруженных сил СССР на Западе и на Востоке» (ЦАМО, ф.16, on. 2951, д.,239, л. 197—244). И по названию, а в значительной степени — и по содержанию, этот документ повторял план стратегического развертывания от 16 августа 1940 г. Применительно к северо-западному направлению цели и задачи были повторены буквально дословно. Единственным изменением было некоторое увеличение состава группировки советских войск на финской границе — с 11 стрелковых дивизий, 2 стрелковых и 3 танковых бригад до 13 стрелковых дивизий, 2 стрелковых и 3 танковых бригад [120].

В рамках плана большой войны с Германией (на территории «бывшей Польши» и Восточной Пруссии) финляндское направление оставалось второстепенным пассивным участком.

В тот же день, 18 сентября 1940 г., с такими же внушающими трепет надписями («Особой важности. Совершенно секретно. Только лично. Экземпляр единственный») Тимошенко и Мерецков направили на имя Сталина и Молотова докладную записку № 103203 — «Соображения по развертыванию Вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией» (ЦАМО, ф.16, оп. 2951, д. 237, л. 138—156).

На этот раз о судьбе Финляндии были высказаны самые решительные соображения:

«... ударом главных сил Северо-Западного фронта через Савонлинна на Сан-Михель (Миккели) и через Лаппеенранта на Хейнола, в обход созданных на Гельсингфорсском направлении укреплений, а одновременным ударом от Выборга через Сиппола на Гельсингфорс (Хельсинки), вторгнуться в центральную Финляндию, разгромить здесь основные силы финской армии и овладеть центральной частью Финляндии. Этот удар сочетать с ударом на Гельсингфорс со стороны полуострова Ханко и с действиями КБФ в Финском заливе» [120].

Сразу же отметим, что слова «немецкий», «германский» ни в одном падеже в этом документе не встречаются. «Вторгнуться, разгромить и овладеть» предполагалось вне всякой связи с фактическим (или хотя бы ожидаемым) наличием немецких войск на территории Финляндии! Для реализации замысла операции планировалось включить в состав Северо-Западного фронта четыре армии, перед которыми ставились следующие задачи (см. карту № 4):

— 7-я армия (штаб — Суоярви) «нанести удар в направлении Иоэнсу и овладеть районом Куопио. В дальнейшем иметь в виду действия на Ювяскюля»;

— 22-я армия (штаб — Кексгольм, войска развертывались вдоль северо-западного берега Ладожского озера) «ударом через Савонлинна овладеть Сан-Михель. В дальнейшем, в зависимости от обстановки, иметь в виду действия — или совместно с 23-й армией на Хейнола, или во взаимодействии с 7-й армией на Ювяскюля и далее на Тампере»;

— 23-я армия (штаб — Карисалми, 30 км к северо-востоку от Выборга) «через Лаппеенранта нанести удар на Хейнола и овладеть последней»;

— 20-я армия (штаб — Выборг) «прорвать укрепления противника и выйти на фронт Коувола, Котка; в дальнейшем во взаимодействии с 23-й армией и наступлением от Ханко нанести удар на Гельсингфорс» [120].

Две армии (7-я и 23-я) уже в мирное время входили в состав Ленинградского ВО. Две другие (22-я и 20-я) предполагалось создать на базе соединений и штабов, соответственно, Уральского и Орловского военных округов.

Не была забыта и постоянно присутствующая в оперативных планах советско-финских войн идея выхода к Ботническому заливу и границе со Швецией в районе Кемь — Оулу (см. карта № 5). Для действий в северной Карелии создавался еще один фронт (Северный фронт), перед которым ставились такие задачи:

«...решительными действиями на направлениях Рованиеми — Кемии на Улеаборг (Оулу) выйти на побережье Ботнического залива, отрезать северную Финляндию и прервать наземные сообщения центральной Финляндии со Швецией и Норвегией...» [120].

В состав Северного фронта (создавался на базе командования и штаба Архангельского ВО) включались две армии (14-я и 21-я) и отдельный 20-й стрелковый корпус. Перед 14-й (мурманской) армией была поставлена та же задача, которую она успешно решила во время «зимней войны» —захват порта и никелевых рудников Петсамо. 21-я армия (развертывалась на базе командования и штаба Приволжского ВО) решала главную задачу фронта: «нанести удар в направлении Рованиеми — Кемь, выйти на побережье Ботнического залива и овладеть районом Кемь. В дальнейшем иметь в виду действия на Улеаборг». 20-й отдельный стрелковый корпус (Московский ВО), наступая по лесному бездорожью, должен был нанести вспомогательный удар по кратчайшему пути от Ухты на Оулу.

Общий состав запланированной группировки войск Северного и Северо-Западного фронтов представлен в следующей таблице:

Но и этими весьма внушительными силами не исчерпывалась военная мощь, которая должна была обрушиться на Финляндию. Кроме указанных выше армий в распоряжение командования Северо-Западного фронта передавались:

«1.На северо-западном побережье Эстонской ССР в районе Таллина, порт Балтийский — 2 стрелковые дивизии (11-я, 126-я, ПрибОВО), из них — одна предназначается для действий с полуострова Ханко на Гельсингфорс (подчеркнуто мной. — М.С.) и вторая, в зависимости от обстановки, или для действий по захвату Аландских островов (у входа в Ботнический залив), или возможна переброска ее по жел. дороге на основной театр фронта.

2.3 стрелковые дивизии в районе ст. Петиярви, ст. Хейниоки, Валкярви (восточнее Выборга).

3. 1 стрелковая дивизия — в районе Ленинграда.

4. Танковый корпус в районе Выборг — Хейниоки в составе — 2 танковых и 1 мотострелковой дивизий» [120].

Кроме того, наряду с авиацией, подчиненной командованию армий, непосредственно в подчинение командующих Северным и Северо-Западным фронтами передавалось, соответственно, 15 и 21 (это не номера, это количество!) авиационных полков. Таким образом, на ТВД будущей финской войны должно было быть развернуто 46 стрелковых дивизий, 78 авиаполков, 13 артполков РГК, 3 танковые бригады и один механизированный (танковый) корпус. Общее количество самолетов, привлекаемых к операции, авторы «соображений» определили в 3900 единиц [120]. Что в полтора раза больше, чем было утром 22 июня 1941 г. в составе всех трех Воздушных флотов люфтваффе, сосредоточенных на Восточном фронте...

Но и это еще не все. «В резерве Главнокомандования иметь в районе Тихвин — Волховстрой — Чудово — 2 стрелковые дивизии»_ч А также «подготовить и иметь в резерве Главнокомандования в пунктах постоянной дислокации по семь стрелк. дивизий от Западного и Киевского военных округов, а всего 14 стр. дивизий» [120].

Краснознаменному Балтфлоту в очередной раз была поставлена задача «уничтожить боевой флот Финляндии, прервать морские сообщения Финляндии в Ботническом и Финском заливах...». Новым моментом было требование «обеспечить возможную переброску 1 —2 стрелковых дивизий на полуостров Ханко».

План 18 сентября 1940 г. во многом отличается от плана «операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии», подписанного Мерецковым 29 октября 1939 г. Первое, что сразу же бросается в глаза, — это радикальное увеличение планируемой численности группировки войск Красной Армии. Количество стрелковых дивизий увеличилось более чем в два раза (с 21 до 46), артполков РГК — почти в два раза (с 7 до 13), в два с половиной раза возросла численность привлекаемой к операции авиации (с 1581 до 3900 боевых самолетов). В шесть раз выросла (по сравнению с планом «зимней войны») группировка войск, имеющих задачу «перерезать» территорию Финляндии и выйти к Оулу — Кеми. Стоит отметить и то, что в соответствии с подписанным в тот же день, 18 сентября 1940 года, большим планом «для ведения операций на Западе» назначалось «всего» 146 стрелковых дивизий и 159 полков авиации, «имеющих на 15 сентября — 6422 самолета» [120]. Другими словами, запланированные для войны с Финляндией силы составляли: по количеству стрелковых дивизий — одну треть, по количеству авиаполков и самолетов — половину от тех сил, которые предполагалось развернуть для войны с несравненно более мощной и многочисленной армией Германии и ее южных союзников (Румыния, Венгрия).

Большие силы соответствовали и новым задачам, сформулированным на этот раз с предельной ясностью. Если в плане 29 октября 1939 г. глубина наступления главной группировки войск Красной Армии определялась всего лишь выходом на линию Выборг—Сортавала (после чего следовало «быть готовым к дальнейшим действиям вглубь страны по обстановке»), то план 18 сентября 1940 г. однозначно требовал «овладеть центральной частью Финляндии» и ее столицей.

Еше одно существенное различие в планах 1939 и 1940 гг. становится очевидным, если посмотреть на географическую карту района будущих боевых действий. Красные стрелки затеряны среди сплошной россыпи голубых отметок озер. Маршруты продвижения войск 7-й, 22-й и 23-й армий пролегают через крупнейший в Европе озерный район (Сайменская озерная система). Свободное пространство между «голубыми глазами озер» занимают дремучие леса и болота. Такова цена принятого в сентябре 1940 г. решения нанести главный удар «в обход созданных на Гельсингфорсском направлении укреплении». Как видно, печальный опыт прорыва «линии Маннергейма» кровопролитными лобовыми атаками привел к тому, что разработчики плана (т.е. главные «полководцы зимней войны» Тимошенко и Мерецков), «обжегшись на молоке, стали дуть на воду».

Вопрос о том, представляли ли поспешно сооружаемые финские укрепления по линии Котка — Лаппеенранта, Котка — Коувола преграду настолько сильную, что риск больших возможных потерь при их прорыве оправдывал перенос направления главного удара в лесную чашу, является дискуссионным. С гораздо большей уверенностью можно предположить, что именно решение нанести удар через озерно-лесной район обусловило «ничтожно малое» (по советским меркам «малое») количество танков, выделенных для проведения операции. На 15 сентября 1940 г. в Красной Армии числилось 17,6 тыс. танков (и это не считая 5,8 тыс. танкеток Т-27,Т-37,Т-38). В одном только Ленинградском ВО числилось 2766 танков (опять же, не считая пулеметные танкетки) [34]. А к предполагаемой войне против Финляндии привлекалось в составе 3 танковых бригад (из более чем 26, имевшихся в составе РККА) всего лишь 785 танков [120].

В тексте «Соображений по развертыванию Вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией» от 18 сентября 1940 г. нет ни малейших упоминаний о возможной дате начала этой войны. Тем не менее, анализ оперативного плана и структуры группировки войск позволяет сформулировать гипотезу о том, что планировалась еще одна «зимняя война». Строго говоря, на вопрос о том, в какое время года в районе Сайменской озерной системы лучше вести крупную наступательную операцию, следует ответить: «Всегда хуже». Зимой — глубокий снег и мороз, короткий световой день, что резко ограничивает боевые возможности авиации. Летом — топкое бездорожье и тучи кровососущего гнуса. И тем не менее зима, сковывая поверхность озер и болот твердым панцирем льда, значительно повышает проходимость местности, а следовательно, и возможность для тактического и оперативного маневра. Для той группировки, которая вырисовывается из сентябрьских соображений (пехота с минимальным числом танков, поддерживаемая очень крупными силами авиации), зима все же несколько предпочтительнее.

Такой вывод может показаться парадоксальным, но лишь на фоне ходячих легенд о «40-градусных морозах» и «двухметровом снежном покрове», помешавшем Красной Армии «освободить» Финляндию в декабре 1939 года.

Зима в южной Финляндии (как и во всех приморских регионах Европы) достаточно мягкая (по нашим, российским, меркам). Средняя по результатам многолетних метеорологических наблюдений температура января в Хельсинки составляет 2,7 градуса ниже нуля, а в целом по южным районам страны — от 3 до 7 градусов. Лютые морозы зимы 1939/1940 г. были уникальной природной аномалией, небывалой за предыдущие сто лет. Но и в ту невероятную зиму температура воздуха на Карельском перешейке в декабре 1939 г. ни разу не опустилась ниже отметки в 23 градуса.

Холодно, но для молодого мужчины, одетого в овчинный тулуп, не смертельно. 40-градусные морозы действительно наступили в январе — феврале 1940 г., но не в южной, а в центральной и северной частях Финляндии, которые и географически и климатически представляют собой, по сути дела, «другую страну». Что же касается «двухметрового снега», то, как известно каждому россиянину, он появляется (если появляется) ближе к февралю — марту, но никак не в начале зимы. Фактически каждый год, каждую зиму существует достаточно продолжительный период времени, когда земля уже замерзла, грунтовые дороги стали как камень, а снег еще не доходит и до колена. Наконец, для передвижения по снежной целине русские, финны, шведы и другие народы севера Европы давно уже придумали сани, волокуши и лыжи.

В любом случае, главный полководец к идее ведения боевых действий зимой относился вполне положительно.

16 апреля 1940 г. на вечернем заседании Совещания высшего командного состава РККА товарищ Сталин резко осудил «отдельных товарищей», допускающих сомнения в возможности воевать зимой: «...Как можно допустить, чтобы в проекте Устава и в проекте Наставления, которые люди читают, [было сказано] что зимние условия ухудшают обстановку войны, тогда как все серьезные, решающие успехи русской армии развертывались именно в зимних условиях, начиная с боев Александра Невского и кончая поражением Наполеона. Именно в зимних условиях наши войска брали верх, потому что они были выносливее и никаких трудностей зимние условия для них не составляли. Имея столько примеров, как можно преподать читателю такую чепуху, что зимние условия понижают боеспособность армии...» [20].

Если наша гипотеза верна и новая война против Финляндии планировалась на зиму 1940/1941 г., то это уже объясняет — почему начатая летом кампания давления и дестабилизации не переросла в реальные боевые действия.

Сталин просто ждал легкого морозца. Впрочем, повторим это еще раз, «зимняя направленность» плана войны с Финляндией, составленного 18 сентября 1940 г., является всего лишь гипотезой, не имеющей (в силу закрытости информации) прямых документальных подтверждений.

Подписанные 18 сентября «соображения» заканчивались стандартной для таких документов фразой: «Докладывая основы нашего оперативного развертывания против Финляндии, прошу об их рассмотрении». 5 октября 1940 г. этот и ряд других документов стратегического военного планирования был рассмотрен и утвержден Сталиным. К такому выводу мы приходим на основании докладной записки Тимошенко и Мерецкова за № 103313 (ЦАМО,ф. 16, оп. 2951,д. 242, л. 84-90). Начинался данный документ весьма странной с точки зрения обыденного здравого смысла фразой: «Докладываю на ваше утверждение основные выводы из ваших указаний, данных 5 октября 1940 г.» [120]. Другими словами, нарком обороны просил Сталина письменно подтвердить то, что он (Тимошенко) его (Сталина) правильно понял. Не отвлекаясь более на логическую тупиковость этой ситуации, перейдем сразу к п.7 докладной записки: «Утвердить представленные соображения по разработке частных планов развертывания для боевых действий против Финляндии, против Румынии и против Турции» [120].

Планы «боевых действий против Румынии и против Турции», к сожалению, все еще не рассекречены. Что же касается войны против Финляндии, то подготовка к ней продолжилась, о чем со всей определенностью свидетельствует появившийся два месяца спустя новый документ: «Директива НКО СССР и Генштаба Красной Армии командующему войсками Ленинградского военного округа», б/н, от 25 ноября 1940 г. (ЦАМО,ф. 16, оп.2951, д. 237, л. 118-130).

И по названию, и по предназначению, и по адресату это был документ иного ранга, нежели «соображения» от 18 сентября. Директива от 25 ноября — это приказ вышестоящего командования подчиненным, каковой приказ, естественно, начинался и заканчивался не «просьбой о рассмотрении», а конкретными указаниями:

« Приказываю приступить к разработке плана оперативного развертывания войск Северо-Западного фронта...

...Настоящему плану развертывания присвоить условное наименование «С.З. — 20». План вводится в действие при получении шифрованной телеграммы за моей и начальника Генерального штаба КА подписями следующего содержания: «Приступить к выполнению «С.З. — 20».

Военному совету и штабу Ленинградского военного округа надлежит к 15 февраля 1941 года (подчеркнуто мной. — М.С.) в Генеральном штабе Красной Армии разработать:

а) План сосредоточения и развертывания войск фронта.

б) План прикрытия.

в) План выполнения первой операции.

г) План действий авиации...» [120].

И далее еще пять частных планов, в совокупности формирующих вполне законченный план оперативного развертывания войск фронта (не «округа», заметим, а именно «фронта»!).

Замысел операции, цели и задачи войск, этапы и рубежи продвижения практически не изменились (в сравнении с «Соображениями» от 18 сентября), но стали более определенными, так как в «директиве» от 25 ноября появились уже и конкретные сроки, отведенные для «окончательного решения» финляндского вопроса.

«...Основными задачами Северо-Западному фронту ставлю: разгром вооруженных сил Финляндии, овладение ее территорией в пределах разграничений (имеется в виду разграничение с Северным фронтом, действующим в центральной и северной Финляндии. — М.С.) и выход к Ботническому заливу на 45-й день операции, для чего:

...по сосредоточении войск быть готовым на 35-й день мобилизации по особому указанию перейти в общее наступление, нанести главный удар в общем направлении на Лаппеенранта, Хейнола, Хямеенлинна и вспомогательные удары в направлениях Корписелькя — Куопио и Савонлинна — Миккели, разбить основные силы финской армии в районе Миккели, Хейнола, Хамина, на 35-й день операции овладеть Гельсингфорс (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) и выйти на фронт Куопио, Ювяскюля, Хямеенлинна, Гельсингфорс.

... Справа Северный фронт (штаб Кандалакша) на 40-й день мобилизации переходит в наступление и на 30-й день операции овладевает районом Кеми, Улеаборг (Оулу)» [120].

Еще более конкретным стало и представление о противнике. Если в сентябрьских «Соображениях» про возможность совместных действий немецких и финских войск просто ничего не было сказано, то директива от 25 ноября прямо начиналась словами: «В условиях войны СССР только против Финляндии (подчеркнуто мной. — М.С.) для удобства управления и материального обеспечения войск создаются два фронта...» Ни о каком «обеспечении безопасности Ленинграда» уже не было и речи, об отражении «немецко-фашистской агрессии» также ничего не сказано (этот тезис советская историография придумала значительно позже).

В состав Северо-Западного фронта включались те же четыре армии (20-я, 23-я, 22-я и 7-я) с теми же районами развертывания и маршрутами наступления, что и в сентябрьском плане. Неизменным осталось и общее количество стрелковых дивизий и авиационных полков, состав и место дислокации резервов фронта (четыре стрелковые дивизии, один мехкорпус и 21 авиаполк). Единственным новшеством было заметное увеличение численности танковых и моторизованных бригад и тяжелых артполков РГК, привлекаемых к операции:

Примечание: первая цифра — «соображения» от 18 сентября, вторая цифра — директива от 25 ноября.

Более определенными стали и задачи механизированного корпуса, выделенного в резерв командования фронта.

В соответствии с директивой от 25 ноября после выхода войск 23-й армии на линию Савитайпале — Тааветти (20 км западнее Лаппеенранта) — что по плану должно было произойти на 15-й день операции — мехкорпус должен был войти в создавшийся прорыв и «во взаимодействии с 20-й и 23-й армиями на 35-й день операции овладеть районом Гельсингфорс».

Задачи Краснознаменного Балтфлота почти не изменились, увеличилось лишь число стрелковых дивизий, десантируемых на Ханко («Обеспечить переброску двух стрелковых дивизий в первые же дни войны с Северного побережья Эстонской ССР на полуостров Ханко, а также переброску и высадку крупного десанта на Аландские острова...») [120].

В директиве от 25 ноября 1940 г. есть информация, позволяющая сделать некоторые предположения о вероятных сроках вторжения в Финляндию. Завершить разработку оперативного плана командование Ленинградского ВО должно было к 15 февраля 1941 г. Начало общего наступления планировалось на 35-й день от начала мобилизации и сосредоточения войск Северо-Западного фронта (для Северного фронта, с учетом огромных расстояний и неразвитости дорожной сети, на полное сосредоточение войск отводилось 40 дней). Таким образом, самой ранней датой начала наступления могло быть 22 марта. Но начинать 22 марта крупномасштабное наступление в южной Финляндии есть полное безумие: весенняя распутица превращает к этому времени театр предполагаемых военных действий в сплошное безбрежное болото. Едва ли Тимошенко и Мерецков, лично знакомые с особенностями этой местности, могли планировать «весеннюю войну». Ближайшим разумным сроком начала реализации ноябрьского плана могло быть только лето 1941 года.

Ближайший не значит «наиболее вероятный». Не исключено, что по-прежнему планировалась «зимняя война».

К сожалению, ничего более определенного сказать нельзя — «директива» от 25 ноября 1940 г. является хронологически последним из доступных нам вариантов разработки оперативного плана войны с Финляндией. Архивные фонды военных округов (в том числе и Ленинградского) за первую половину 1941 года засекречены. Точнее говоря, недоступен почти весь массив документов первой половины 1941 года (а не одни только документы ЛенВО), так как фонды РГВА хронологически завершаются концом 1940 года, а в ЦАМО хранятся (по крайней мере — так официально заявляется) документы периода войны, т.е. начиная с 22 июня 1941 г. Робкая оговорка «почти» относится к тому, что в некоторых фондах ЦАМО иногда встречаются разрозненные документы периода до 22 июня, иногда даже «на глубину» до января—февраля 1941 г. Но это редкие и случайные исключения из общего правила. В целом же первое полугодие 1941 года — ключевое в понимания планов и намерений Сталина — просто «пропало», утонуло в архивной пыли... Впрочем, удивления достойно совсем не это, а то, что «соображения» от 18 сентября и директива от 25 ноября 1940 г. каким-то невероятным чудом оказались опубликованы. В эпоху, истории которой посвящена эта книга, в таких случаях говорили: «И куда только органы смотрят...»

Глава 2.5 «ГЛАВНОЕ ВРЕМЯ С ГИТЛЕРОМ УШЛО НА ФИНСКИЙ ВОПРОС...»

День 25 ноября 1940 г. был незаслуженно обойден вниманием советской историографии. А зря — в этот день произошло сразу несколько значимых событий. Об одном из них говорилось в предыдущей главе, другое, несравненно более важное, было связано с советско-германскими отношениями. В этот день, 25 ноября 1940 г., глава правительства СССР (он же — нарком иностранных дел) товарищ Молотов сообщил послу Германии в Москве графу Шуленбургу условия, на которых Советский Союз был готов присоединиться к Тройственному союзу («ось Рим—Берлин—Токио») в качестве четвертого полноправного члена этого «элитного клуба» агрессоров.

Если открытую публикацию «Директивы НКО и Генштаба командующему Ленинградского военного округа» от 25 ноября можно объяснить только прискорбной безалаберностью и безответственностью «тех, кому положено», то уклоняться от публикации текста Заявления Молотова от 25 ноября 1940 г. российской стороне было очень трудно, а главное — бессмысленно. Так как Заявление это было адресовано правительству гитлеровской Германии, а она потерпела во Второй мировой войне сокрушительное поражение, то архивы разгромленной и принужденной к безоговорочной капитуляции Германии оказались в руках победителей. Таким образом, документы советско-германского сотрудничества, в частности — текст условий присоединения СССР к «пакту четырех», оказались в руках американцев и были опубликованы в 1948 году, в знаменитом сборнике Госдепартамента США «Nazi-Soviet Relations».

Без малого полвека советская пропаганда (и советская «историческая наука» как ее составная часть) яростно обличала «буржуазных фальсификаторов истории», посмевших бросить тень на неизменно миролюбивую внешнюю политику родной КПСС. «Городу и миру» было объявлено, что на самом деле товарищ Молотов гневно отверг коварные предложения Гитлера и отказался даже обсуждать возможность присоединение Советского Союза к агрессивному блоку нацистов, фашистов и японских милитаристов. Затем, после получения команды «отбой», в Архиве президента России (ф.3, оп. 64, д. 675, л. 108) «внезапно обнаружился» машинописный текст, да еще и с собственноручной пометой Молотова: «Передано г. Шуленбургу мною 25 ноября 1940 г.». И подпись: В. Молотов.

Как ни странно, но маленькая и такая, на первый взгляд, далекая от бурь большой мировой политики Финляндия оказалась упомянутой в Заявлении Молотова, да еше и в самом первом пункте:

«СССР согласен принять в основном проект пакта четырех держав об их политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи, изложенный г. Риббентропом в его беседе с В.М. Молотовым в Берлине 13 ноября 1940 года и состоящий из 4 пунктов, при следующих условиях:

1. Если германские войска будут теперь же выведены из Финляндии, представляющей сферу влияния СССР согласно советско-германского соглашения 1939 года, причем СССР обязывается обеспечить мирные отношения с Финляндией, а также экономические интересы Германии в Финляндии (вывоз леса, никеля).

2. Если в ближайшие месяцы будет обеспечена безопасность СССР в Проливах путем заключения пакта взаимопомощи между СССР и Болгарией, находящейся по своему географическому положению в сфере безопасности черноморских границ СССР, и организации военной и военно-морской базы СССР в районе Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды.

3. Eслu центром тяжести аспирации СССР будет признан район к югу от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу.

4. Если Япония откажется от своих концессионных прав по углю и нефти на Северном Сахалине на условиях справедливой компенсации.

Сообразно с изложенным должен быть изменен проект протокола к Договору 4 держав, представленный г. Риббентропом о разграничении сфер влияния, в духе определения центра тяжести аспирации СССР на юге от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу (немцы предлагали направить территориальные устремления Советского Союза в сторону Индийского океана, Сталин же устами Молотова уточнил, что нефть интересует его гораздо больше, нежели индийский чай и слоны с изумрудами. — М.С.).

Точно так же должен быть изменен изложенный г. Риббентропом проект протокола — Соглашения между Германией, Италией и СССР и Турцией в духе обеспечения военной и военно-морской базы СССР у Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды с гарантией 3 держав независимости и территории Турции в случае, если Турция согласится присоединиться к четырем державам. В этом протоколе должно быть предусмотрено, что в случае отказа Турции присоединиться к четырем державам Германия, Италия и СССР договариваются выработать и провести в жизнь необходимые военные и дипломатические меры, о чем должно быть заключено специальное соглашение...» [120].

В количествах, заслуживающих первостепенного внимания, германские войска на территории Финляндии не появились даже летом 1941 г. (в южной Финляндии находилась одна-единственная 163-я пехотная дивизия вермахта, на заполярном Севере действовали 2-я и 3-я горно-пехотные, 169-я пехотная дивизии и бригада СС «Норд»; все вместе это составляло порядка 3% от общей численности группировки немецких войск у границ СССР). Осенью же 1940 года ни один батальон вермахта не дислоцировался в Финляндии на постоянной основе. Тем не менее, претензии Молотова, связанные с наглым посягательством Гитлера на «сферу влияния СССР», не были совсем уже безосновательны. Для того чтобы разобраться в этом вопросе, неожиданно превратившемся в «яблоко раздора» между Берлином и Москвой, необходимо отступить в изложении событий на несколько месяцев назад.

Во время «зимней войны» Германия, демонстрируя абсолютную лояльность к своему новому восточному союзнику, заняла подчеркнуто просоветскую позицию. Уже на третий день войны из Берлина в дипломатические миссии Германии за рубежом была разослана циркулярная телеграмма: «В ваших беседах, касающихся финско-русского конфликта, пожалуйста, избегайте антирусского тона» [70]. 6 декабря 1939 г. была разослана дополнительная инструкция: «В ваших беседах должна высказываться симпатия относительно точки зрения русских. Воздерживайтесь от выражения какой-либо симпатии в отношении позиции финнов» [70]. Дипломатические любезности были дополнены вполне конкретными делами: Германия (вопреки многолетнему вранью советских «историков») не только не продавала в дни «зимней войны» вооружение финнам, но и запретила провоз такового вооружения через территорию Германии и даже задержала в порту Берген транспорты с вооружением, закупленным Финляндией в третьих странах. Стоит отметить, что в ходе переговоров с Гитлером 13 ноября 1940 г. Молотов охотно признал, что «русское правительство не имело причин для критики позиции Германии во время этого конфликта» [70].

В марте 1940 г. Германия и СССР заняли солидарную позицию противодействия созданию оборонительного союза трех северных стран (Норвегия, Швеция, Финляндия), правда, в данном случае определяющими были не столько дружеские чувства партнеров по разбою, сколько прагматический расчет — Германия не менее, чем Советский Союз, была в тот момент заинтересована в слабой, не способной к вооруженному сопротивлению Скандинавии. Москва со своей стороны поддержала гитлеровскую агрессию против Норвегии и политически, и, до некоторой степени, практически (предоставив в распоряжение немцев военно-морскую базу в районе Мурманска). 9 апреля 1940 г., в первый день вторжения в Норвегию, посол Шуленбург посетил Молотова, где ему был оказан самый радушный прием:

«...Молотов заявил, что советское правительство понимает, что Германия была вынуждена прибегнуть к таким мерам. Англичане, безусловно, зашли слишком далеко. Они абсолютно не считаются с правами нейтральных стран.

В заключение Молотов сказал буквально следующее: «Мы желаем Германии полной победы в ее оборонительных мероприятиях» [70].

Однако уже летом 1940 г. «конфетно-букетный» период в отношениях двух диктаторов стал близиться к концу.

Германия добилась «полной победы в своих оборонительных мероприятиях», т.е. с головокружительной быстротой установила свой контроль над большей частью Европы; новорожденный вермахт вырос и утвердил себя в статусе наиболее боеспособной армии мира. Сырьевые и продовольственные ресурсы оккупированных и подчиненных стран (включая нефть Румынии) снизили степень зависимости Гитлера от дорогостоящих милостей Сталина. Странно, но советское внешнеполитическое ведомство не пожелало увидеть и оценить эти изменения. В качественно новой ситуации оно продолжало «гнуть свою линию» с изяществом слона в посудной лавке. Еще более странно (или, наоборот, закономерно?) то, что первые конфликты были вызваны не ссорами из-за добычи геополитического масштаба, а совершенно мелочным жлобством.

В конце июня 1940 г. Москва заявила о своих претензиях на территорию Буковины (пограничная с Украиной область севера Румынии в верховьях реки Прут). До начала Первой мировой войны эта территория входила в состав империи Габсбургов (Австро-Венгрия), а в секретном советско-германском Протоколе о разделе сфер влияния в Восточной Европе от 23 августа 1939 г. о ней не было сказано ни слова. После короткой, но уже отнюдь не дружественной дискуссии стороны сошлись на том, что Советский Союз ограничивает свои притязания лишь северной частью Буковины (Черновицкая область современной Украины). В обмен на эту «уступку» Германия официально, через своего посла в Бухаресте, предложила румынскому правительству «во избежание войны между Румынией и Советским Союзом уступить требованиям советского правительства» [70]. Со своей стороны Москва обещала учесть германскую обеспокоенность судьбой этнических немцев, проживавших в количестве более 100 тыс. человек на территории Бессарабии и северной Буковины.

Интересы карпатских крестьян немецкого происхождения глава правительства СССР Молотов «учел» следующим образом. Был составлен пространный, многостраничный документ, в котором с указанием точного количества «часов карманных и наручных, шапок и пальто меховых» (новые — отдельно, б/у — отдельно) было определено, что может взять с собой немецкая семья, которой великодушно разрешалось оставить созданные трудом многих поколений дом и хозяйство и покинуть пределы СССР. Не был забыт и табак, который в Буковине выращивался как товарная культура. На одну семью разрешалось взять с собой не более 20 кг [113]. Трудно понять, для какой надобности потребовалось отбирать у крестьянина мешок табака. Товарищ Сталин, как известно всем и каждому, курил «Герцеговину-Флор» и в деревенском «самосаде» не нуждался. Но совсем не трудно представить, как такое хамство действовало на Гитлера, в речах (а может быть — и в мыслях) которого судьба проживающих в Восточной Европе «фольксдойче» присутствовала постоянно. Дальше — больше. Если имущество буковинских крестьян исчислялось в шапках и часах-«луковицах», то в Прибалтике стоимость принадлежащих немцам (в том числе и немцам — гражданам Германии) предприятий составляла сотни миллионов марок. В связи с начавшимися в странах Прибалтики «глубокими социально-экономическими преобразованиями» Молотов 29 июля 1940 г. заверил посла Германии в том, что «Советское правительство берет на себя ответственность за мероприятия, проводимые правительствами Прибалтийских стран, и за охрану германских интересов в них... Советское правительство рекомендовало литовскому правительству сделать исключение из закона о национализации для лиц немецкого происхождения как литовского, так и германского подданства и приостановить национализацию их имущества с тем, чтобы все имущественные вопросы были урегулированы непосредственно между Берлином и Москвой. Это урегулирование имущественных вопросов между Москвой и Берлином в равной мере относится к Эстонии и Латвии...» [120].

Выслушав это, Шуленбург долго рассыпался в благодарностях. 17 октября 1940 г. послу Германии в Москве пришлось услышать нечто новое:

«...тов. Молотов отвечает Шуленбургу, что советское правительство заявляло о благожелательном отношении к интересам Германии в Прибалтике, но никогда не брало на себя обязательства о полном возмещении (подчеркнуто мной. — М.С) имущества германским гражданам... Что касается национализации, то проведение ее в отношении немцев и лиц немецкой национальности в Прибалтике было отсрочено, но не отменено, о чем германское правительство также было своевременно и точно информировано...» [120].

Очередное обсуждение размеров «неполного возмещения» состоялось, по странному совпадению, также 25 ноября 1940 года: «...тов. Молотов указывает, что это первое исключение, которое советская сторона сделала из принципов не компенсировать национализированное имущество... В связи с этим т. Молотов делает следующее предложение: при оплате в течение одного года увеличить компенсацию за имущество лиц немецкой национальности с 10 до 15% и германских подданных с 20 до 25%. Соответственно, для лиц немецкой национальности при оплате в течение 3 лет — 25% вместо 15%, 6 лет — 35% вместо 20%, 10 лет 40% вместо 25%... тов. Молотов снова подчеркивает, что в один год невозможно компенсировать такую сумму (конфисковать имущество оказалось возможным за один день. —- М.С.) и что в истории нет подобного прецедента...» [120].

Кульминацией обострения советско-германских отношений осенью 1940 г. стал так называемый «второй Венский арбитраж» и конфликт вокруг него. 30 августа 1940 г. в Вене в течение одного дня был «решен» многовековой спор о Трансильвании. Под давлением Германии и Италии румынское руководство согласилось передать северную часть Трансильвании (43,5 тыс. кв. км с населением 2,5 млн. человек) Венгрии. В обмен на проявленную уступчивость маршал Антонеску получил от стран «оси» официальные гарантии неприкосновенности оставшейся территории Румынии. В результате такой сделки Венгрия (будущий и, как оказалось, — самый надежный союзник Гитлера) получила щедрый «аванс», а ослабленная и униженная Румыния оказалась еще крепче пристегнутой к колеснице фашистского блока.

Советское руководство немедленно выразило свой самый решительный протест. Уже на следующий день, 31 августа 1940 г., Молотов заявил Шуленбургу, что «германское правительство нарушило статью 3 Договора о ненападении от 23.08.1939 г., где говорится о консультации в вопросах, интересующих обе стороны.

Германское правительство нарушило эту статью, не проконсультировавшись с Советским правительством в вопросе, который не может не затрагивать интересы СССР, т.к. дело идет о двух пограничных Советскому Союзу государствах» [120]. 9 сентября 1940 г. Молотов уже более конкретно объяснил Шуленбургу, в чем заключаются «интересы СССР», нарушенные Венским соглашением. Разумеется, проблема была не в том, что замок легендарного трансильванского вампира Дракулы в очередной раз «сменил прописку» — с венгерской на румынскую.

«Тов. Молотов заявил Шуленбургу, что... советское правительство, идя навстречу Германскому правительству, сократило свои претензии к Румынии и ограничило их в отношении Буковины только ее северной частью. Но тогда же тов. Молотовым было заявлено, что при постановке при соответствующих условиях вопроса о Южной Буковине мы надеемся, что Германское правительство поддержит нас в этом вопросе. Предоставление гарантий Румынии (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) расходится и с этим пожеланием Советского правительства» [120].

И это еще не все. 21 сентября Молотов вызвал Шуленбурга и вручил ему «памятную записку относительно несоблюдения Германским правительством статьи 3 Договора о ненападении». Несмотря на то, что на этот раз претензии Москвы были выражены в письменном виде, понять позицию советского руководства стало еше сложнее:

«...Советское правительство не может также не обратить внимания на то обстоятельство, что дачей Румынии гарантий в отношении ее государственной территории был дан повод утверждать, что этот акт Германского правительства направлен против СССР. Как известно, такого рода утверждения действительно получили значительное распространение. Между тем, если бы Германское правительство предварительно запросило правительство СССР по данному вопросу, то отпали бы всякие поводы для распространения подобного рода утверждений и вместе с тем Германское правительство полностью убедилось бы, что СССР не собирается угрожать (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) территориальной неприкосновенности Румынии» [120].

Если понимать все это прямо и просто (так, как написано), то получается, что затянувшийся почти на месяц скандал — и не просто скандал, а официальное обвинение в нарушении Договора о ненападении — был вызван только тем, что Берлин заранее не спросил согласия Москвы. И не более того. Советский Союз, оказывается, и не собирался «угрожать территориальной неприкосновенности Румынии» — но вот гарантии этой неприкосновенности, данные со стороны Германии и Италии, вызвали почему-то бурю негодования.

Вконец растерявшийся Шуленбург начал лепетать что-то совсем уже несвязное: «...Шуленбург говорит, что с самого начала (с августа 1939 г.) разрешения бессарабского вопроса создалось такое впечатление, что СССР не имеет претензий к Румынии... Что же касается Южной Буковины, то это, возможно, его вина, что он не совсем понял постановку вопроса.

Тов. Молотов повторяет то, что он уже тогда говорил Шуленбургу о Южной Буковине, добавив при этом, что это было сказано им в неопределенной форме и возможно, что Шуленбург не придал тогда должного значения сказанному.

Шуленбург говорит, что он очень сожалеет, что между Советским и Германским правительствами возникли эти разногласия, ...и он сделает все, чтобы внести ясность в этот возрос.

Тов. Молотов заявляет, что если для Германии статья 3 Договора о ненападении представляет неудобства и стеснения, то Советское правительство готово обсудить вопрос об изменении или отмене данной статьи договора, но пока она существует...

Шуленбург поспешно говорит, что это несчастный случай и что об этом не может быть и речи...» (120, стр. 264).

«Несчастный случай» получил свое дальнейшее развитие. 13 ноября 1940 г. в ходе переговоров с Гитлером в Берлине Молотов снова вернулся к румынскому вопросу: «...Что касается Буковины, то, хотя это и не было предусмотрено дополнительным протоколом, СССР сделал уступку Германии и временно отказался от Южной Буковины, ограничившись Северной Буковиной, но сделал при этом свою оговорку, что СССР надеется, что в свое время Германия учтет заинтересованность Советского Союза в Южной Буковине. СССР до сих пор не получил от Германии отрицательного ответа на высказанное им пожелание, но Германия вместо такого ответа гарантировала всю территорию Румынии, забыв об указанной нашей заинтересованности (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) и вообще дав эти гарантии без консультации с СССР и в нарушение интересов СССР» (120, стр. 378).

От новой советско-румынской границы до центра нефтедобывающего района Плоешти оставалось всего 200 км.

В отличие от престарелого графа Шуленбурга Гитлер оценил ситуацию адекватно:

«...Фюрер ответил, что если только часть Буковины останется за Россией, то и это будет значительной уступкой со стороны Германии. В соответствии с устным соглашением, бывшая австрийская территория должна войти в германскую сферу влияния. Кроме того, территории, вошедшие в русскую зону, были поименно названы, например Бессарабия. Относительно Буковины в соглашении не было сказано ни единого слова... Для того, чтобы германо-русское сотрудничество принесло в будущем положительные результаты, Советское правительство должно понять, что Германия не на жизнь, а на смерть вовлечена в борьбу, которая при всех обстоятельствах должна быть доведена до успешного конца. Необходимый для этого ряд предпосылок, зависящих от экономических и военных факторов, Германия хочет обеспечить себе любыми средствами...» [70].

Мы привели эти факты, не имеющие на первый взгляд прямого отношения к советско-финляндскому противостоянию 1940 года, для того, чтобы стал понятнее тот военно-политический контекст, в рамках которого руководство гитлеровской Германии обратило в конце лета 1940 г. свой заинтересованный взгляд на Финляндию.

В изложении маршала Маннергейма события развивались следующим образом:

«17 августа 1940 года я получил от посла Финляндии в Берлине телеграмму, в которой меня просили... принять немецкого подполковника Вельтьенса, которому поручено было передать послание рейхсмаршала Геринга... Вельтьенс в тот же вечер (18 августа) посетил меня дома и передал приветствие Геринга. Тот интересовался, не пожелала ли бы Финляндия по примеру Швеции разрешить транспортировку через ее территорию немецких грузов хозяйственного назначения, а также проезд отпускников и больных в Киркенес (порт на севере Норвегии). Кроме этого, Вельтьенс сообщил, что у нас теперь появится возможность получения военного снаряжения из Германии... Когда я вечером того же дня (19 августа) посетил Рюти, исполняющий обязанности президента поручил мне дать рейхсмаршалу через его посланника положительный ответ на вопрос о сквозной транспортировке. Это я и сообщил Вемьтьенсу, когда он утром следующего дня пришел ко мне...

Частные вопросы провоза оборудования, больных и отпускников рассматривали военные власти обоих государств, и эти переговоры завершились техническим соглашением, подписанным 12 сентября. После того, как по этому вопросу провели переговоры представители министерств иностранных дел, 22-го числа того же месяца было подписано официальное соглашение» [22].

Формально-юридически транзит военных грузов и военнослужащих (даже если они и названы «больными и отпускниками») через территорию Финляндии означал вмешательство Германии в сферу интересов СССР, зафиксированную в секретном Протоколе от 23 августа 1939 г. Формально-юридически транзит военных грузов и военнослужащих несовместим с максимально строгим толкованием понятия «нейтралитет». Это так же верно, как и то, что предоставление Советским Союзом военно-морской базы на Кольском полуострове в распоряжение ВМФ Германии было несовместимо с официально заявленным нейтралитетом СССР в начавшейся мировой войне, а подписанное 22 июля (т.е. за месяц до начала переговоров о немецком транзите) соглашение о транзите вооружения и воинских частей Красной Армии через территорию Финляндии в Ханко (да и сам факт существования военной базы СССР на финской территории!) подрывало нейтральный статус этой страны. Можно привести и другие подобные умозаключения — но едва ли в этом будет хотя бы толика здравого смысла. Политика двух диктаторов — начиная с заключения абсолютно противоправной сделки о разделе территорий суверенных стран Европы на «сферы интересов» и заканчивая вторжением германских и советских войск в Норвегию и Финляндию — настолько вышла за пределы всякого «правового поля», что юридическое крючкотворство становится в данном контексте совершенно беспредметным. Гораздо более содержательным является анализ практических действий сторон, мотивов этих действий и их последствий.

Проблема снабжения группировки немецких войск в Норвегии, действительно, существовала. В условиях господства англичан на море «геометрически кратчайший» путь из портов Германии в норвежские порты через Северное море был слишком опасен. В этом смысле использование портов Ботнического залива значительно упрощало задачу. С другой стороны, у Ботнического залива есть два берега (шведский и финляндский), а прямой железнодорожной ветки до Киркенеса нет ни на шведской, ни на финляндской территории. При наличии соглашения о транзите со Швецией (оно было заключено в июле 1940 г.) транзит через Финляндию стал полезным дополнением и предусмотрительным дублированием уже имеющихся транспортных путей. Запас, как говорится, «карман не тянет», и, организовав еше один транспортный коридор, немцы сделали положение своих войск в Норвегии более устойчивым.

В то же время представляется вполне обоснованным предположение о том, что желание поддержать балансирующую на краю пропасти Финляндию было не менее весомым мотивом действий германского руководства, нежели чисто прагматический интерес получения еше одного транспортного коридора для снабжения норвежской группировки. Разумеется, желание предотвратить окончательное поглощение Финляндии Советским Союзом не было вызвано альтруистическим чувством солидарности. Гитлер не мог не понимать, что любое появление немецких солдат или военных грузов на территории, отнесенной к «сфере интересов» Советского Союза, вызовет крайне негативную реакцию в Москве. Не менее резкую (и легко прогнозируемую) реакцию должно было вызвать и предложение «оплатить» (во всех смыслах этого слова) согласие Финляндии на транзит поставками вооружения из Германии (или через Германию). И если Гитлер пошел на все это, то это означает, что у него были серьезные причины стремиться к сохранению финляндской независимости. Одной из самых главных был никель Петсамо.

Никель является важнейшим легирующим элементом в производстве высокопрочных конструкционных сталей, а в составе нержавеющих и жаропрочных сплавов массовая доля никеля находится в диапазоне от 10 до 60%. В переводе на язык военной техники середины XX века никель — это самолеты и авиамоторы, т.е. именно те виды вооружений, в которых Германия стремилась (причем весьма успешно) к мировому лидерству. Месторождений никеля в Европе мало, крупных фактически два: Петсамо (ныне Печенга) и Норильск. Борьба вокруг никелевых предприятий Петсамо, то угасая, то приближаясь к прямому вооруженному столкновению, продолжалась практически весь период «мирной передышки» (с весны 1940 г. до весны 1941 г.). Еше раз напомним, что в марте 1940 г., при заключении Московского договора, Петсамо оказалось единственной (!) точкой на карте, где Советский Союз не только не передвинул линию границы дальше, чем фактически продвинулась Красная Армия, а наоборот — вернул назад захваченное. Повторим и общепринятую версию причин такой «совестливости»: концессия на разработку никелевых месторождений Петсамо принадлежала британской (канадской) фирме, и Сталин решил в тот момент не обострять и без того напряженные отношения с Западом.

После разгрома Франции летом 1940 г. Сталин решил, что с осажденной на своем острове Британией можно более не церемониться. В этот же момент к аналогичному предположению пришел и Гитлер. В результате почти одновременно произошли два взаимосвязанных события. 23 июня 1940 г. Советский Союз потребовал от правительства Финляндии разорвать концессионное соглашение с британской фирмой и передать никелевые рудники в распоряжение СССР или совместного советско-финляндского предприятия. Финны отказались, аргументируя свой отказ правом и общепринятыми нормами деловых взаимоотношений, не позволяющими расторгнуть договор с прежними концессионерами, уже инвестировавшими в Петсамо огромные средства. С другой стороны, Финляндия выразила готовность обеспечить поставку в СССР 50% всего добываемого никеля. Москва не согласилась и продолжала настаивать на получении контроля над рудниками. Тем временем 27 июля 1940 г. немецкий промышленный гигант «И.Г.Фарбениндустри» заключил контракт на закупку 60% всей добываемой в Петсамо никелевой руды. С этого момента Германия стала прямо заинтересована в сохранении независимости и стабильности Финляндии, правительство которой выступало гарантом выполнения контракта.

Что же касается планов и надежд на будущее германо-финское военное сотрудничество, то ни подтвердить, ни исключить наличие подобных мыслей в чьей-либо голове не представляется возможным. Факты же таковы, что в августе 1940 г. Германия начала грандиозное авиационное наступление («битва за Британию») и вполне деятельно готовилась к возможному «прыжку» сухопутных сил через Ла-Манш. Союз Германии с СССР к тому времени начал уже давать первые трещины, но до планирования совместного наступления финских и немецких войск на Кандалакшу было еще бесконечно далеко. В любом случае, переброска через территорию Финляндии в Киркенес нескольких немецких зенитных батарей ничего не меняло в ситуации ни на стратегическом (об этом вообще нелепо спорить), ни на тактическом уровне.

Реакция Москвы на внезапно обозначившийся интерес Германии к финским делам оказалась совершенно неадекватной. Именно эта неадекватность советской реакции (а не само по себе германо-финляндское соглашение о транзите) помогла Финляндии не оказаться осенью 1940 г. в перечне стран Прибалтики, «сбросивших ненавистные буржуазные режимы». Вышедшая за всякие рамки разумного «бдительность» и едва ли не патологическая «мания преследования», терзавшая кремлевских правителей, привели к тому, что в соглашении о транзите они усмотрели чуть ли не военный союз Германии и Финляндии. К тому же официальное сообщение о начале транзита было получено советским руководством при достаточно странных обстоятельствах.

16 сентября посол Шуленбург получил указание из Берлина посетить днем 21 сентября (т.е. за день до начала фактической транспортировки) Молотова и — «если к тому времени вы не получите иных инструкций» — сообщить ему следующее: «Продолжающееся проникновение английских самолетов в воздушное пространство Германии и оккупированных ею территорий заставляет усилить оборону некоторых объектов, прежде всего на севере Норвегии. Частью такого усиления является переброска туда артиллерийского зенитного дивизиона вместе с его обеспечением. При изыскании путей переброски выяснилось, что наименее сложным для этой цели будет путь через Финляндию. Дивизион будет предположительно 22 сентября выгружен около Хапаранды, а затем транспортирован в Норвегию, частью по железной дороге, частью по шоссе. Финское правительство, принимая во внимание особые обстоятельства, разрешило Германии эту транспортировку. Мы хотим заранее информировать советское правительство об этом шаге» [70].

21 сентября Шуленбург посетил Молотова, однако вся встреча оказалась посвящена «выяснению отношений» по румынскому вопросу. Сообщение о немецком транзите через Финляндию так и не прозвучало. Почему? Шуленбург получил «иные инструкции»? Или забыл имеющиеся под напором разгневанного Молотова? У нас нет ответа на эти вопросы. Как бы то ни было, обмен информацией по вопросу о транзите произошел только 26 сентября. Шуленбург был в Берлине, а интересы Германии в Москве представлял поверенный в делах Типпельскирх, который накануне получил от Риббентропа указание сообщить Молотову о намеченном на 27 сентября подписании Тройственного пакта («ось Рим — Берлин —Токио»). Ничего приятного в этом сообщении для Молотова не было. В сочетании с таким оглушительным известием сообщение о начавшемся военном транзите через Финляндию — да еще и полученное Москвой не по нормальным дипломатическим каналам, а из газет—должно было произвести на Молотова впечатление зловещего «окружения».

«...тов. Молотов говорит Типпельскирху, что его еще интересует такой вопрос. Согласно последним сообщениям из Берлина, заключен какой-то договор с Финляндией по военному вопросу. От Германского правительства пока нет никаких сообщений. Тов. Молотов спросил Типпельскирха, не имеет ли он какого-либо подтверждения.

Типпельскирх ответил, что ему ничего не известно.

Тогда тов. Молотов изложил содержание телеграммы полпреда СССР в Германии тов. Шкварцева о пресс-конференции 25 сентября в германском МИДе, где зав. отделом печати Шмидт заявил, что опубликовано коммюнике Финляндского правительства о подписании германо-финского соглашения о транзите через Финляндию германских войск в Норвегию. Кроме того, в Берлине агентством «Юнайтед Пресс» распространяется бюллетень, в котором сообщается о высадке 24 сентября германских войск в финском порту Вааза и о том, что высший офицерский состав, прибывший с войсками, разместился в гостиницах Вааза.

Типпельскирх вновь ответил, что ему ничего не известно по этому вопросу.

Тов. Молотов заявил, что он имеет сведения о высадке германских войск в Финляндии в городах Вааза, Улеаборг и Пори, и вновь спросил, известно ли это Типпельскирху.

Типпельскирх ответил, что он слышал об этом от журналистов, но большего он не знает.

Тов. Молотов сказал, что, видимо, с Финляндией также заключен какой-то договор и советское правительство хочет получить информацию об этом договоре, о его целях, а также полный текст его и дополнительные секретные статьи, если таковые имеются...» [120].

Вероятно, товарищ Молотов не допускал и мысли о том, что «высший офицерский состав разместился в гостиницах Вааза» просто для того, чтобы выспаться и отдохнуть после утомительного морского путешествия (со своим «офицерским составом» Молотов и его хозяин не церемонились). В воспаленном извечной подозрительностью сознании тараканы разрослись до размера слонов, и безвестная провинциальная гостиница обратилась в «штаб армейской группировки вермахта» в Финляндии. Вот так судьба в очередной раз смилостивилась над народом Суоми.

Проявленная Сталиным чрезмерная осторожность и исключительная сдержанность (читатель вправе подставить и другие слова) спасла Финляндию. Отнюдь не отказываясь от своих «прав», предусмотренных секретным Протоколом от 23 августа 1939 г., кремлевские властители решили получить от Гитлера дополнительное подтверждение этих прав прежде, чем приступить к военному решению «финского вопроса». Надо ли доказывать, что в азартной шулерской игре с берлинским аферистом такая тактика не могла не привести к позорному конфузу?

Если август 1939 г. может считаться «звездным часом» сталинской дипломатии, то ноябрьский (1940 г.) визит Молотова в Берлин был, наверное, самым крупным провалом. Правду сказать, и ситуация стала несравненно сложнее.

В августе 1939 г. «все козыри» были на руках у Сталина. У него была крупнейшая сухопутная армия мира, самая большая боевая авиация, огромные табуны танков (численно превосходящие танковые войска всех стран Европы, вместе взятые). То, что реальная боеспособность этой стальной армады, мягко говоря, не соответствует ее размерам, в августе 39-го еще никто не мог знать наверняка. Более того, на полях сражений гражданской войны в Испании «легкие немецкие танки в борьбе с республиканскими (т.е. советскими) пушечными танками не входили ни в какое сравнение и расстреливались беспощадно», и это, надо полагать, заметил не только будущий начальник Главного автобронетанкового управления РККА генерал армии Павлов (слова которого мы процитировали выше), но и военные специалисты Германии.

Летом 1939 г. Гитлер имел неосторожность (если не сказать — глупость) заявить во всеуслышание о своем желании расправиться с Польшей. Таким образом успех (или неуспех) польской кампании — первой крупной операции новорожденного вермахта — оказался неразрывно связан с личным авторитетом Гитлера и его претензиями на роль «избранника провидения». Заявить оказалось легче, чем сделать. К 16 августа (начиная с этого дня Берлин буквально засыпал Молотова телеграммами с просьбой принять Риббентропа) лето уже почти закончилось, до начала осенней распутицы оставалось не более месяца, и все мыслимые сроки начала военных действий подходили к концу.

Польша же получила официальные «гарантии» неприкосновенности своих границ от Франции и Англии, а товарищ Сталин загадочно курил свою знаменитую трубку. 14 августа газета «Правда» (официальный, заметьте, печатный орган той партии, Генеральным секретарем которой был сам Сталин) писала: «Политика мира отнюдь не означает уступок агрессорам, уступок, лишь разжигающих хищнические аппетиты захватчиков... Большевики — не пацифисты. Настоящая защита мира состоит не в уступках агрессору, а в двойном ударе на удар поджигателей войны...»

И как же надо было понимать такие слова? Не означали ли они готовность одного-двух миллионов советских «добровольцев» по первому зову партии и правительства прийти на помощь трудящимся братской Польши? Да, предвоенные советско-польские взаимоотношения внешне были очень далеки от дружбы, но уж советско-германские внешне выглядели еще хуже. «Виновники и поджигатели второй империалистической войны налицо. Это фашизм — преступное и грязное порождение послевоенного империализма». Эти слова 31 июля 1939 г. «Правда» написала отнюдь не про Польшу...

В августе 1939 года Сталин мог помиловать Гитлера, а мог и погубить. И не случайно 21 августа, в ожидании ответа из Москвы, Гитлер метался по кабинету, как загнанный зверь. В тот момент он был готов отдать Сталину даже больше, чем Сталин готов был потребовать. И это отнюдь не «художественная гипербола». 24 июня 1940 г., в момент обострения конфликта вокруг Бессарабии и Буковины, Риббентроп подготовил докладную записку, в которой напомнил Гитлеру о следующих обстоятельствах московских переговоров августа 1939 года: «Фюрер уполномочил меня заявить о германской незаинтересованности в территориях юго-восточной Европы — вплоть до Константинополя и Проливов, если бы это было необходимо. Последнее, однако, не обсуждалось» [70].

Вплоть до Константинополя и Проливов! Московские цари об этом могли только мечтать...

В ноябре 1940 года дружба со Сталиным уже не была для Гитлера вопросом жизни и смерти. В скобках заметим, что последующие события с очевидной ясностью показали, что Германия могла воевать и без советской нефти (более того — даже против советской нефти, приводившей в движение десятки тысяч танков и самолетов Красной Армии). Соответственно, изменилось и отношение Гитлера к московскому партнеру: от истерического «любой ценой» в Берлине перешли к придирчивой калькуляции «прибыли и убытков», которые приносит им союз со Сталиным. В любом случае, платить и дальше (платить завоеванными силой германского оружия территориями, платить поставками новейших образцов военной техники и промышленного оборудования) за одно только невмешательство Советского Союза в дела Западной Европы Гитлер уже не хотел.

В этой, качественно новой ситуации Москва должна была, вероятно, принять новое большое решение. Предстояло определиться, с кем и против кого Советский Союз намерен завершить мировую войну. Другими словами, или заключить полноценный военный союз с Германией и совместными усилиями разгромить Британскую империю «в небесах, на земле и на море» — и после этого потребовать и получить свою долю в колоссальном «британском наследстве». Или снова назвать Гитлера «преступным и грязным порождением империализма» и со словами «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами» нанести сокрушительный удар по тогда еще почти беззащитным (1 октября у границ СССР было сосредоточено порядка 30 дивизий вермахта) восточным рубежам Третьего рейха.

Увы, для больших решений московский диктатор оказался мелковат. Грандиозная сделка двух тиранов не состоялась. К счастью для человечества — и к горькой беде для своих подданных — в ноябре 1940 г. Сталин сделал первый шаг к катастрофе июня 1941 года. Молотов был направлен в Берлин с целых ворохом претензий, мелочных обид, параноидальных подозрений. Сталин отчетливо выразил желание помародерничать в ослабленной войной юго-восточной Европе, не предлагая Гитлеру взамен ничего существенного. В собственноручно записанных Молотовым указаниях Сталина (Архив президента РФ, ф.36, oп. 1,д. 1161, л. 147—155) цели берлинской встречи были определены следующим образом:

«Цель поездки

а) Разузнать действительные намерения Германии и всех участников Пакта 3-х... перспективы присоединения других стран к Пакту 3-х; место СССР в этих планах в данный момент и в дальнейшем.

б) Подготовить первоначальную наметку сферы интересов СССР в Европе, а также в ближней и средней Азии...

2. Исходя из того, что советско-германское соглашение о частичном разграничении сфер интересов СССР и Германии событиями исчерпано (за исключением Финляндии), в переговорах добиваться, чтобы к сфере интересов СССР были отнесены:

а) Финляндия — на основе советско-германского соглашения 1939 г., в выполнении которого Германия должна устранить всякие трудности и неясности (вывод германских войск, прекращение всяких политических демонстраций в Финляндии и в Германии, направленных во вред интересам СССР).

б) Дунай, в части Морского Дуная, в соответствии с директивами т.Соболеву. Сказать также о нашем недовольстве тем, что Германия не консультировалась с СССР по вопросу о гарантиях и вводе войск в Румынию.

в) Болгария — главный вопрос переговоров — должна быть, по договоренности с Германией и Италией, отнесена к сфере интересов СССР на той же основе гарантий Болгарии со стороны СССР, как это сделано Германией и Италией в отношении Румынии, с вводом советских войск в Болгарию (подчеркнуто мной. — М.С.).

г) Вопрос о Турции и ее судьбах не может быть решен без нашего участия, т.к. у нас есть серьезные интересы в Турции.

д) Вопрос о дальнейшей судьбе Румынии и Венгрии, как граничащих с СССР, нас очень интересует, и мы хотели бы, чтобы об этом с нами договорились.

е) Вопрос об Иране не может решаться без участия СССР, т.к. там у нас есть серьезные интересы. Без нужды об этом не говорить...» [120].

Дальше шло еще четыре подпункта (ж, з, и, к) с менее значимыми вопросами, затем — несколько пунктов информационного плана. Так за что же, за какие услуги Гитлер должен был на этот раз уступать кремлевскому вымогателю Болгарию («главный вопрос переговоров»!), учитывать «интересы» Сталина в Турции, Иране, Венгрии и Румынии? В п. 13 было отмечено очередное советское предложение о «компенсации» (вернее было бы сказать — о порядке и условиях конфискации) собственности германских подданных в Прибалтике («25% в один год, 50% — в три года равными долями») [120]. Пожалуй, единственным пунктом, в котором наблюдалась некоторая взаимность услуг, был пункт 10:

«10. Предложить сделать мирную акцию в виде открытой декларации 4 держав (если выяснится благоприятный ход основных переговоров: Болгария, Турция и др.) на условиях сохранения Великобританской империи (без подмандатных территорий) со всеми теми владениями, которыми Англия теперь владеет и при условии невмешательства ее в дела Европы и немедленного ухода из Гибралтара и Египта, а также с обязательством немедленного возврата Германии прежних колоний и немедленного предоставления Индии прав доминиона» [120].

Таким образом, в обмен на существенное расширение «сферы интересов» СССР в юго-восточной Европе («с вводом советских войск в Болгарию») Сталин обещал подписать очередную бумагу с требованиями и угрозами в адрес Великобритании, да еще вернуть через три года половину (!) стоимости конфискованного в Прибалтике имущества...

Реальный итог переговоров в Берлине оказался еще более безрезультатным, чем можно было бы предположить, судя по совершенно неадекватным инструкциям Молотову. Первая беседа с Гитлером, продолжавшаяся с учетом затрат времени на перевод 2,5 часа, состоялась 12 ноября 1940 г. По большей части она состояла из пространного монолога Гитлера, в котором он уверял своего гостя в том, что Англия фактически уже разгромлена (и только в силу крайнего «дилетантства» Черчилля еще не поняла этого) и приближается вожделенный момент дележа огромного «наследства» Британской империи. От Советского Союза Гитлер не просил ничего, кроме невмешательства, обешая потом взять его в долю и подарить, например, Индию и незамерзающие порты в Индийском океане.

Поздним вечером того же дня в Москву полетела шифрованная телеграмма с отчетом о состоявшейся беседе:

«... Наше предварительное обсуждение в Москве правильно осветило вопросы, с которыми я здесь столкнулся.

Пока я стараюсь получить информацию и прощупать партнеров. Их ответы в разговоре не всегда ясны и требуют дальнейшего выяснения. Большой интерес Гитлера к тому, чтобы договориться и укрепить дружбу с СССР о сферах влияния, налицо. Заметно также желание толкнуть нас на Турцию, от которой Риббентроп хочет только абсолютного нейтралитета. О Финляндии пока отмалчиваются, но я заставлю их об этом заговорить (подчеркнуто мной. — М.С.).

Прошу указаний. Молотов» [120].

Утром 13 ноября из Москвы в Берлин улетела ответная шифровка: «Для Молотова от Инстанции. Твое поведение в переговорах считаем правильным» [120]. Забавно, что загадочный Инстанция называл себя во множественном числе («считаем»), а к главе правительства СССР обращался на «ты» («твое поведение»). Впрочем, и выражение «укрепить дружбу о сферах влияния» должно по праву занять место в анналах изящной словесности...

Можно предположить, что, получив одобрение своих действий от Сталина, Молотов с удвоенной энергией отправился на встречу с Гитлером, дабы заставить того «заговорить о Финляндии». И эта задача оказалась выполнена и даже перевыполнена — большая часть второй (и последней в истории) беседы Молотова с Гитлером оказалась посвящена не вопросам дележа Индийского океана, черноморских проливов, Египта, Ирана и Гибралтара, а маленькой, но так сильно раздражающей Москву Финляндии. Беседа эта происходила в стиле «диалога двух глухих». С монотонностью заевшей грампластинки Молотов раз за разом повторял два тезиса: Финляндия входит в советскую «сферу интересов», и поэтому СССР вправе безотлагательно приступить к «разрешению финской проблемы». Гитлер, все более и более раздражаясь, отвечал, что немецких войск в Финляндии нет, транзит скоро закончится, но новой войны в районе Балтийского моря Германия не потерпит. Один из «витков» этой нудной перебранки выглядел так:

«... Молотов продолжает, что в отношении Финляндии он считает, что выяснить этот вопрос является его первой обязанностью; для этого не требуется нового соглашения, а следует лишь придерживаться того, что было установлено, т.е. что Финляндия должна быть областью советских интересов. Это имеет особое значение теперь, когда идет война. Советский Союз, хотя и не участвовал в большой войне, все же воевал против Польши, против Финляндии и был совсем готов, если бы требовалось, к войне за Бессарабию (здесь и ниже подчеркнуто мной. — М.С.). Если германская точка зрения на этот счет изменилась, то он хотел бы получить ясность в этом вопросе.

Гитлер заявляет, что точка зрения Германии на этот вопрос не изменилась, но он только не хочет войны в Балтийском море. Кроме того, Финляндия интересует Германию только как поставщик леса и никеля. Германия не может терпеть там сейчас войны, но считает, что это область интересов России. То же относится и к Румынии, откуда Германия получает нефть; там тоже война недопустима. Если мы перейдем к более важным вопросам, говорит Гитлер, то этот вопрос будет несущественным. Финляндия же не уйдет от Советского Союза. Затем Гитлер интересуется вопросом, имеет ли Советский Союз намерение вести войну в Финляндии? Он считает это существенным вопросом.

Молотов отвечает, что если правительство Финляндии откажется от двойственной политики и от настраивания масс против СССР, то все пойдет нормально... [120].

Гитлер не знал русского языка, но достаточно хорошо понимал советский «новояз». Смысл ответа Молотова он прекрасно понял, после чего попытался было напугать Молотова сложностями новой финской войны.

«... Гитлер говорит, что следует учесть те обстоятельства, которые, возможно, не имели бы места в других районах. Можно иметь военные возможности, но условия местности таковы, что война не будет быстро окончена. Если будет продолжительное сопротивление, то это может оказать содействие созданию опорных английских баз. Тогда Германии самой придется вмешаться в это дело, что для нее нежелательно. Он бы так не говорил, если бы Россия действительно имела повод обижаться на Германию. После окончания войны Россия может получить все, что она желает...

Молотов делает замечание, что не всегда слова соответствуют делам. В интересах обеих стран, чтобы был мир в Балтийском море, и если вопрос о Финляндии будет решен в соответствии с прошлогодним соглашением, то все пойдет очень хорошо и нормально. Если же допустить оговорку об отложении этого вопроса до окончания войны, это будет означать нарушение или изменение прошлогоднего соглашения...

Гитлер утверждает, что это не будет нарушением договора, т.к. Германия лишь не хочет войны в Балтийском море. Если там будет война, то этим будут усложнены и затруднены отношения между Германией и Советским Союзом, а также затруднена дальнейшая большая совместная работа...

Молотов считает, что речь не идет о войне в Балтийском море, а о финском вопросе, который должен быть решен на основе прошлогоднего соглашения.

Гитлер делает замечание, что в этом соглашении было установлено, что Финляндия относится к сфере интересов России.

Молотов спрашивает: «В таком же положении, как, например, Эстония и Бессарабия?» (120, стр. 380).

В немецком варианте протокольной записи беседы этот момент зафиксирован так: «...Молотов ответил, что дело не в вопросе о войне на Балтике, а в разрешении финской проблемы в рамках соглашения прошлого года. Отвечая на вопрос фюрера, он заявил, что представляет себе урегулирование в тех же рамках, что и в Бессарабии и в соседних странах (подчеркнуто мной. — М.С.)» [70].

Примечательно, что ни Гитлер, ни Молотов даже не сочли нужным упомянуть Мирный договор между СССР и Финляндией, заключенный 12 марта 1940 г. Хотя что же туг удивительного? Авторитетные паханы собрались для конкретного базара, о никчемных бумажках, подписанных с лохами, говорить при таких встречах на высшем уровне как-то не принято...

Во втором часу ночи 14 ноября 1940 г. в Москву ушла следующая телефонограмма: «Сталину. Сегодня, 13 ноября, состоялась беседа с Гитлером три с половиной часа и после обеда, сверх программных бесед, трехчасовая беседа с Риббентропом... Обе беседы не дали желательных результатов. Главное время с Гитлером ушло на финский вопрос (подчеркнуто мной. — М.С.). Гитлер заявил, что подтверждает прошлогоднее соглашение, но Германия заявляет, что она заинтересована в сохранении мира на Балтийском море. Мое указание, что в прошлом году никаких оговорок не делалось по этому вопросу, не опровергалось, но и не имело влияния... Таковы основные итоги. Похвастаться нечем, но по крайней мере выявил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться» [120].

О том, как именно в Кремле решили «считаться с мнением Гитлера», свидетельствуют те два документа от 25 ноября 1940 г, о которых шла речь выше. Вобмен на военную базу на Дарданеллах, «договор о взаимопомощи» с Болгарией и признание региона Персидского залива «центром территориальных устремлений СССР» Москва обещала «обеспечить мирные отношения с Финляндией». В тот же день, 25 ноября, командование Ленинградского военного округа получило директиву наркома обороны СССР с приказом начать разработку оперативного плана военной операции, имеющей целью разгром финской армии и полную оккупацию страны «на 45-й день операции», причем разработку плана следовало завершить ко вполне определенному сроку — к 15 февраля 1941 года.

Глава 2.6 ПОСЛЕДНИЕ МИРНЫЕ МЕСЯЦЫ

Содержание многочасовых изнурительных бесед Молотова в Берлине можно кратко и точно выразить в пяти словах: кто не успел, тот опоздал. То, что Сталин успел с сентября 39-го по сентябрь 40-го года прибрать к своим рукам в Восточной Европе, то за ним и осталось. Ни на какие новые продвижения СССР на запад (юго-запад, северо-запад) Гитлер согласия не дал. Невзирая на текст секретного Протокола от 23 августа 1939 г. и на любые возможные толкования этого текста. С этого момента (с ноября 1940 г.) советско-финляндские взаимоотношения оказались настолько плотно включены в общий контекст большой европейской политики, что их изолированное изучение и описание становится уже невозможным.

Принято считать, что на советские предложения от 25 ноября 1940 г. (об условиях присоединения СССР к «оси Рим-Берлин—Токио») ответа не последовало. Это не совсем так, а точнее говоря — совсем не так. Первым по счету «ответом» было оглушительное молчание Берлина, фактически отказавшегося даже начать обсуждение этих условий. Стоит отметить, что 17 января 1941 г. Молотов счел возможным выразить послу Шуленбургу свое «дипломатическое недоумение» отсутствием какой-либо реакции Берлина на советские предложения, но и это ничего не изменило. Вторым, несравненно более весомым «ответом» стало официальное присоединение Болгарии к «оси» (1 марта 1941 г.) и ввод германских войск на ее территорию. Это произошло, несмотря на неоднократные заявления правительства СССР о том, что «оно будет считать появление каких-либо иностранных войск на территории Болгарии или в Проливах нарушением интересов безопасности СССР» [70]. В тот же день, 1 марта 1941 г., Молотов вручил Шуленбургу ноту следующего содержания:

«1. Очень жаль, что, несмотря на предупреждение со стороны Советского правительства в его демарше от 25 ноября 1940 года, Германское правительство сочло возможным стать на путь нарушения интересов безопасности СССР и решило занять войсками Болгарию.

2. Ввиду того, что Советское правительство остается на базе его демарша от 25 ноября. Германское правительство должно понять, что оно не может рассчитывать на поддержку его действий в Болгарии со стороны СССР» [120].

Смысл и интонация, как видим, совершенно новые — а ведь еше менее года назад каждый новый шаг гитлеровской агрессии встречался в Москве пожеланиями «полной победы Германии в ее оборонительных мероприятиях...»

Кульминацией советско-германского противостояния на Балканах стали первые дни апреля 1941 г.

Кратко напомним основную канву событий. После того, как Болгария под нажимом Берлина присоединилась к «оси», наступила очередь Югославии, правительство которой 25 марта подписало в Вене протокол о присоединении к Тройственному союзу. Однако уже в ночь с 26 на 27 марта в Белграде произошел военный переворот. Новое правительство генерала Симовича заявило о своем намерении дать твердый отпор германским притязаниям и обратилось с просьбой о помощи к Советскому Союзу. 3 апреля (т.е. всего через неделю после переворота) югославская делегация уже вела в Москве переговоры о заключении договора о дружбе и имела встречу с самим Сталиным. Несмотря на то, что Германия через посла Шуленбурга довела до сведения Молотова свое мнение о том, что «момент для заключения договора с Югославией выбран неудачно и вызывает нежелательное впечатление», в 2.30 ночи 6 апреля 1941 г. советско-югославский договор был подписан.

Статья 2 Договора гласила: «В случае, если одна из Договаривающихся Сторон подвергнется нападению со стороны третьего государства, другая Договаривающаяся Сторона обязуется соблюдать политику дружественных отношений к ней» [121]. Более того, до сведения югославской делегации было доведено мнение правительства ССС Р о том, что «мы не против того, чтобы Югославия сблизилась с Англией и со всеми теми государствами, которые могут Югославии оказать помощь, мы вовсе не исключаем и того, что Югославия заключит соглашение с Англией. Мы считали бы это даже целесообразным» [121].

Через несколько часов после подписания договора самолеты люфтваффе подвергли ожесточенной бомбардировке Белград, и немецкие войска вторглись на территорию Югославии. Советский Союз ограничил обещанную «политику дружественных отношений» с Югославией тем, что 6 апреля, в 16 часов по московскому времени. Молотов принял Шуленбурга и, выслушав официальное сообщение о вторжении вермахта в Югославию, ограничился меланхолическим замечанием: «Крайне печально, что, несмотря на все усилия, расширение войны, таким образом, оказалось неизбежным». Оказалось неизбежным... И это — все. Обескураженный Шуленбург докладывал в Берлин: «Молотов не воспользовался случаем упомянуть о советско-югославском пакте. Согласно инструкции, я также не поднимал этот вопрос» [70].

Что стояло за этими странными действиями сталинской дипломатии? Зачем было так демонстративно «дразнить» Гитлера, не имея желания (да и практической возможности) оказать Югославии действенную военную помощь?

Зачем было демонстрировать всему миру, что советские обещания «дружественных отношений» стоят еще меньше, нежели пресловутые англо-французские «гарантии»? В любом случае, в Берлине апрельский демарш Москвы восприняли с крайним раздражением. Позднее (22 июня 1941 г.) именно события 5—6 апреля были использованы в германском меморандуме об объявлении войны Советскому Союзу как главное свидетельство враждебной политики, которую Советский Союз проводил в отношении Германии («С заключением советско-югославского договора о дружбе, укрепившего тыл белградских заговорщиков, СССР присоединился к общему англо-югославо-греческому фронту, направленному против Германии... Лишь быстрые германские победы привели к краху англо-русских планов выступления против германских войск в Румынии и Болгарии») [70].

В последнем пункте немцы глубоко заблуждались: никаких совместных «англо-русских планов» и уж тем более «англо-русских фронтов» не было и в помине. Удивительно, но факт: ни малейшей попытки улучшить свои взаимоотношения с реальными противниками Гитлера товарищ Сталин не предпринял. Хотя, по здравой логике, именно с этого и надо было бы начинать Большой Поворот во внешней политике СССР. Более того, жесткость (если не сказать, хамская спесь) по отношению к воюющей Британии и ее заокеанскому союзнику только нарастала. Подробный анализ этой составляющей событий первой половины 1941 г. далеко выходит за рамки данной книги. Не пытаясь объять необъятное, приведем, тем не менее, несколько достаточно красноречивых эпизодов.

После того, как в мае 1940 г. У. Черчилль возглавил английское правительство, он сменил британского посла в СССР и отправил в Москву Стаффорда Криппса — самого «левого», лояльно настроенного по отношению к Советской России человека, который только был в его «команде» («единственный раз, когда меня освистали в парламенте, это было мое выступление в пользу Советского Союза», — говорил Криппс Вышинскому). 1 июля 1940 г. Криппс смог добиться встречи со Сталиным (редкая честь по тем временам — так, например, посол США Штейнгардт ни разу не был принят Сталиным) и передал ему личное послание Черчилля. В том документе, в частности, было сказано: «...В настоящий момент перед всей Европой, включая обе наши страны, встает проблема того, как государства и народы Европы будут реагировать на перспективу установления Германией гегемонии над континентом... Советское правительство само в состоянии судить о том, угрожает ли интересам Советского Союза нынешнее стремление Германии к гегемонии над Европой и, если так, то каким образом можно лучше всего обеспечить эти интересы...» [120].

Изложив позицию правительства Ее Величества, С.Криппс услышал в ответ следующее: «...тов. Сталин говорит, что мы хотим изменить старое равновесие в Европе, которое действовало против СССР... Тов.Сталин замечает, что если идет вопрос о восстановлении равновесия и, в частности, установлении равновесия в отношении СССР, то мы должны сказать, что согласиться на это не можем...

... Что касается субъективных данных о пожеланиях господства в Европе, то тов. Сталин считает долгом заявить, что при всех встречах, которые он имел с германскими представителями, он такого желания со стороны Германии — господствовать во всем мире — не замечал...» [120].

В дальнейшем (в значительной степени — в связи с аннексией Прибалтийских государств) охлаждение советско-британских отношений дошло до того, что Криппс по несколько месяцев безуспешно пытался добиться встречи с наркомом иностранных дел СССР Молотовым. Убедившись в тщетности этих попыток, Криппс (надо полагать, по указанию из Лондона) 18 апреля 1941 г. встретился с заместителем наркома иностранных дел СССР Вышинским, которому и передал свое заявление Молотову в письменном виде. В записке Криппса было, в частности, сказано:

«...С той поры, что я имел удовольствие беседовать с Вашим Превосходительством, прошло время, чреватое событиями... Что же касается отношений между нашими двумя странами, то в них не последовало перемены. Великобританское правительство все еще видит себя вынужденным рассматривать Советский Союз в качестве главного источника снабжения Германии как по причине товаров, непосредственно вывозимых, так и что касается товаров, провозимых через Советский Союз в Германию с Дальнего Востока в количестве, примерно, одной тысячи тонн в сутки...

У меня нет мысли задать Вашему Превосходительству вопрос о намерениях Советского правительства, ибо я вполне сознаю, с какими трудностями мог бы быть связан ответ на вопрос такого рода. Но у меня есть желание спросить, в свете изложенных выше соображений, заинтересовано ли ныне Советское правительство в проведении в жизнь немедленного улучшения его политических и экономических отношений с Великобританским правительством, или же, наоборот, Советское правительство удовлетворится тем, чтобы эти отношения сохранили свой теперешний, вполне отрицательный, характер вплоть до окончания войны (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.). Если ответ на первую часть вопроса является удовлетворительным, то, по моему мнению, не следует терять времени с тем, чтобы такое улучшение послужило на пользу той или другой стороне...» [121].

Ответ на эти вопросы представлялся Вышинскому настолько очевидным, что он решил отойти от своей обычной дипломатической сдержанности и немедленно высказал свое собственное мнение: «...Записку, поскольку о ней можно судить по первому чтению, я не считаю серьезной, и для ее обсуждения нет подходящих у нас с Английским правительством отношений, как я уже объяснял Криппсу в беседе с ним 22 марта по аналогичному поводу. Более того, в записке содержатся даже совершенно неприемлемые для нас места... По вопросу о неприкосновенности и безопасности СССР я сказал Криппсу, что об этом позаботится сам СССР, без помощи советчиков (подчеркнуто мной. — M.С.). Я отклонил попытки Криппса оспаривать наше право торговать с Германией и с любым другим государством, заявив, что это наше дело и только наше...» [121 ].

5 июня 1941 г. посол Криппс отбыл из Москвы «для консультации со своим правительством». В результате на пороге начала советско-германской войны Великобританию в СССР представлял всего лишь временный поверенный в делах, секретарь английского посольства Баггалей. Его первая встреча с Вышинским (Молотов, вероятно, не счел возможным опускаться до общения с секретарем посольства) состоялась 16 июня 1941 г., за неделю до начала войны. Главным предметом обсуждения стало знаменитое Сообщение ТАСС от 13 июня 1941 г., в котором слухи о скором начале советско-германской войны были объявлены «неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил», причем в первых строках Сообщения усиленное распространение этих заведомо лживых слухов почему-то связывалось с именем Стаффорда Криппса.

«...По просьбе Баггалея я принял его в 17 час. 10 минут. Баггалей заявил, что он пришел ко мне как заместителю народного комиссара с первым визитом... Далее Баггалей заявил, что в Сообщении ТАСС (как он представляет) имеется два основных положения: во-первых, в сообщении указывается, что между СССР и Германией никаких переговоров не было и, во-вторых, что нет никаких оснований для выражения беспокойства в связи с передвижениями германских войск.

На мой вопрос, кого Баггалей имеет в виду, говоря о выражении беспокойства, Баггалей ответил — СССР.

На это я ответил Баггалею, что, как видно из Сообщения ТАСС, для СССР нет никаких оснований проявлять какое-либо беспокойство. Беспокоиться могут другие (подчеркнуто мной. — М.С.)» [121].

Еще менее в Москве церемонились со своим будущим главным союзником.

«На наших отношениях с Соединенными Штатами Америки я останавливаться не буду, хотя бы уже потому, что о них нельзя сказать ничего хорошего. (Смех.) Нам стало известно, что кое-кому в Соединенных Штатах не нравятся успехи советской внешней политики в Прибалтах (так в тексте. — M.C.). Но, признаться, нас мало интересует это обстоятельство (Смех, аплодисменты.), поскольку со своими задачами мы справляемся и без помощи этих недовольных господ. (Смех, аплодисменты.)» [70].

Так весело было народным избранникам, депутатам Верховного Совета СССР 1 августа 1940 г., когда они «заслушали и утвердили» доклад главы правительства Молотова о внешней политике СССР. С послом же США в Москве обращались сурово, без шуток. Так, 5 июня 1941 г. (в тот самый день, когда Криппс, несолоно хлебавши, покинул Москву) замнаркома иностранных дел товарищ Лозовский «отчитал» (именно такой термин использует он в своем отчете) американского посла Штейнгардта по полной программе:

«... Правительство США конфисковало золото, принадлежащее Государственному банку СССР (этим термином т. Лозовский обозначил золотовалютные резервы прибалтийских государств, которые хранились в американских банках), наложило арест на пароходы Прибалтийских республик и не только не ликвидировало миссии и консульства Литвы, Латвии и Эстонии, но признает этих марионеточных посланников и консулов в качестве представителей несуществующих правительств...

После того, как я «отчитал» Штейнгардта, он стал жаловаться на то, что его не приглашают обсуждать вопросы, касающиеся отношений между обеими сторонами, и этим частично объясняется создавшееся положение. Он ни разу не говорил с тов. Сталиным (подчеркнуто мной. — М.С.). а с т. Молотовым говорил два-три раза и только по незначительным вопросам... По мнению Штейнгардта, в ближайшие 12 месяцев, а некоторые считают, в ближайшие 2—3 недели, Советский Союз будет переживать величайший кризис. Его удивляет, что в такое тяжелое время Советский Союз не хочет укрепить своих отношений с Соединенными Штатами...

На это я ответил, что Советский Союз относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы. Советский Союз встретит во всеоружии всякого, кто попытается нарушить его границы. Если бы нашлись такие люди, которые попытались бы это сделать, то день нападения на Советский Союз был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны...» [121].

Взаимоотношения СССР с Британией и США сохранили свой «вполне отрицательный характер» вплоть до первых дней советско-германской войны. И это очень странно, учитывая, что Большой Поворот в стратегических планах Сталина произошел не после 22 июня 1941 г, а месяца за два до этого «самого несчастного дня» в истории СССР.

Точную дату «поворота» назвать невозможно, да ее, разумеется, и не было. Переоценка ситуации и выработка нового плана действий не произошли в один день. Тем не менее, в качестве некой, достаточно условной, временной отметки можно назвать 13 апреля 1941 г. В этот день произошло крупное событие мирового значения (в Москве был подписан Пакт о нейтралитете между СССР и Японией — соглашение, которое развязало Сталину руки для действий на Западе), а также произошел небольшой эпизод на московском вокзале, привлекший, однако, к себе пристальное внимание политиков и дипломатов. В отчете, который посол Германии в тот же день с пометкой «Срочно! Секретно!» отправил в Берлин, этот странный эпизод был описан так:

«...Явно неожиданно как для японцев, так и для русских вдруг появились Сталин и Молотов и в подчеркнуто дружеской манере приветствовали Мацуоку и японцев, которые там присутствовали, и пожелали им приятного путешествия. Затем Сталин громко спросил обо мне и, найдя меня, подошел, обнял меня за плечи и сказал: «Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь всё для этого сделать!» Затем Сталин повернулся к исполняющему обязанности немецкого военного атташе полковнику Кребсу и, предварительно убедившись, что он немец, сказал ему: «Мы останемся друзьями с Вами в любом случае». Сталин, несомненно, приветствовал полковника Кребса и меня таким образом намеренно и тем самым сознательно привлек всеобщее внимание многочисленной публики, присутствовавшей там» [70].

Демонстративные объятия были вскоре дополнены и другими, столь же демонстративными действиями. В Москве были закрыты посольства и дипломатические представительства стран, разгромленных и оккупированных вермахтом. Не стало исключением и посольство той самой Югославии, на договоре о дружбе с которой, как говорится, «еще не успели просохнуть чернила». В мае 1941 г. Советский Союз с услужливой готовностью признал прогерманское правительство Ирака, пришедшее к власти путем военного переворота. В самом благожелательном по отношению к Германии духе решались и вопросы экономического сотрудничества. В меморандуме МИДа Германии от 15 мая 1941 г. отмечалось: «Переговоры с первым заместителем Народного комиссара внешней торговли СССР были проведены Крутиковым в весьма конструктивном духе... У меня создается впечатление, что мы могли бы предъявить Москве экономические требования, даже выходящие за рамки договора от 10 января 1941 года... В данное время объем сырья, обусловленный договором, доставляется русскими пунктуально, несмотря на то, что это стоит им больших усилий; договоры, особенно в отношении зерна, выполняются замечательно...» [70].

5 мая 1941 г. Сталин неожиданно для всех назначил себя главой правительства (Председателем СНК СССР).

Вряд ли надо объяснять, что и до 5 мая товарищ Сталин, будучи всего лишь одним из многих депутатов Верховного Совета СССР, обладал абсолютной полнотой власти. И до 5 мая 1941 г. товарищ Молотов, являясь номинальным главой правительства, согласовывал любой свой щаг, любое решение, любое внешнеполитическое заявление с волей Сталина. Долгие годы Сталин управлял страной, не испытывая никакой потребности в формальном оформлении своего реального статуса единоличного диктатора. И если 5 мая 1941 г. такое странное действо было все же совершено, то этому трудно найти какое-либо объяснение, кроме нескромного желания Сталина оставить свою (а не товарища Молотова) подпись на приказах и документах, которые навсегда изменят ход мировой истории.

Престарелый граф Шуленбург был совершенно очарован внезапно расцветшей советско-германской дружбой (к слову говоря, в 1944 г. бывший посол Германии з СССР был казнен за участие в заговоре против Гитлера, так что его «наивная доверчивость» могла быть и не столь наивной, как кажется). 24 мая 1941 г. в очередном донесении в Берлин он пишет: «То, что внешняя политика СССР прежде всего направлена на предотвращение столкновения с Германией, доказывается позицией, занятой советским правительством в последние недели (подчеркнуто мной. — М.С.), тоном советской прессы, которая рассматривает все события, касающиеся Германии, в не вызывающей возражений форме, и соблюдением экономических соглашений...» [70].

Гитлер, к несчастью, не был столь доверчив. Неожиданно развившуюся лояльность Москвы он соотнес с поступающей по разведывательным каналам информацией о стратегическом развертывании Красной Армии и оценил ситуацию вполне адекватно. Начатая в декабре 1940 г. подготовка к вторжению в СССР вышла весной 1941 г. на финишную прямую. 30 апреля 1941 г. Гитлер установил день начала операции «Барбаросса» (22 июня) и дату перехода железных дорог на график максимальных военных перевозок (23 мая). 8 июня задачи по плану вторжения были доведены до командующих армиями, 10 июня им сообщили дату начала операции. Вечером 21 июня в письме к Муссолини Гитлер обрисовал свое решение в таких словах: «В этих условиях я решил положить конец лицемерной игре Кремля...» [70].

Таким был общий ход событий большой политики, на фоне которой развивались взаимоотношения (точнее говоря, обострялся конфликт) между СССР и Финляндией. Правдоподобная и аргументированная реконструкция мотивов и действий советского руководства в первой половине 1941 г. едва ли возможна в условиях существующей по сей день закрытости информации. Еще раз напомним читателю, что практически весь массив документов частей, соединений, военных округов и высшего командования РККА за первое полугодие (до 22 июня) 1941 г. выведен за рамки доступных независимым исследователям архивных фондов РГВА и ЦАМО. Что же касается рассекреченных в начале 21-го века «Особых папок» протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) и документов Комитета обороны (КО) при СНК СССР, то их изучение заставляет предположить, что эти высшие органы государственного управления занимались главным образом снабженческо-сбытовыми и производственными вопросами. Судя по рассекреченным материалам, трудно поверить вто, что Политбюро ЦК и Комитет обороны имели некоторое отношение и к принятию важнейших военно-политических решений. Характерный пример: «Особые папки» заседаний Политбюро ЦК за июнь 1940 г. (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 27, 28) содержат одно-единственное упоминание о состоявшейся в этом месяце оккупации трех стран Прибалтики, а именно — 19 июня принято решение об отпуске войскам, выполняющим «особые задачи», дополнительного количества спичек, махорки и курительной бумаги [144]. Изложение содержания этого «особого задания» не доверено даже совершенно секретным «Особым папкам».

Разумеется, «и на старуху бывает проруха». Все спрятать не удалось. Советская бюрократическая машина производила, размножала и рассылала тысячам адресатов такие гигантские горы документов, что сплошное изъятие и уничтожение улик оказалось этой машине не под силу. Что-то уцелело, какие-то стертые следы важнейших решений обнаруживаются порой в самых неожиданных, «непрофильных» фондах. В полной мере все вышесказанное относится и к «финляндской составляющей» военно-политических планов сталинского руководства. Даже не пытаясь составить из крайне недостаточного числа «фрагментов мозаики» связную картину событий, приведем некоторые, ставшие доступными, документы и факты, дополнив их информацией, почерпнутой из работ отечественных и зарубежных историков.

27 ноября 1940 г. (т.е. всего через два дня после злополучной даты 25 ноября) президент Финляндии К. Каллио подал прошение в Государственный совет о своей добровольной отставке. Этому предшествовали события, казалось бы, более уместные в мистическом триллере, нежели в реальной действительности. Накануне заключения Московского договора от 12 марта 1940 г. президент Каллио, подписывая полномочия финской делегации на заключение соглашения на грабительских сталинских условиях, произнес в запальчивости роковую фразу: «Пусть отсохнет рука, подписавшая такой документ». В августе 1940 г. Каллио тяжело заболел, у него произошел инсульт, после которого отнялась правая рука, в дальнейшем здоровье его непрерывно ухудшалось, и накануне Рождества Каллио скоропостижно скончался на перроне вокзала Хельсинки от повторного инсульта [25].

После отставки Каллио внеочередные президентские выборы в Финляндии были назначены на 19 декабря 1940 г.

Разумеется, это не могло пройти мимо внимания советского руководства. Фактическим источником информации о произошедших в Москве беседах являются мемуары Ю.К. Паасикиви (в то время — посла в СССР, а в 1946—1956 гг. — президента Финляндии). Но мы приведем краткий их пересказ в изложении ведущего российского специалиста по истории советско-финляндских взаимоотношений, достойно продолжающего славные традиции советской историографии: «За две недели до проведения выборов, 6 декабря 1940 г., Паасикиви был приглашен к Молотову. В ходе произошедшей беседы нарком заявил: «Мы не хотим вмешиваться в ваши дела, и мы не делаем никакого намека по поводу кандидатуры нового президента Финляндии, но внимательно следим за подготовкой этих выборов. Желает ли Финляндия мира с Советским Союзом, будет понятно по тому, кого изберут президентом». Далее Молотов твердо заявил, что СССР категорически возражает против таких кандидатур, как Таннер, Маннергейм или Свинхувуд... Таким образом, советское руководство ясно выразило (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) свою позицию».

Более того, как отмечено в мемуарах Паасикиви, на одной из последующих бесед в неофициальном порядке в момент, когда уже финский посланник покидал кабинет, Молотов ему в заключение неожиданно сказал: «Мы рады здесь Вас видеть, но с удовольствием приветствовали бы Вас также и в качестве финляндского президента»...

Видимо, пожелание, чтобы Паасикиви стал президентом Финляндии в 1940 году, свидетельствовало о том, что в Москве еще продолжали надеяться на возможность скоординировать внешнеполитическую линию Финляндии.

Тем не менее, в Хельсинки сочли, что наиболее удобным в качестве президента Финляндии был Рюти» [155].

В последнем замечании российский профессор, несомненно, допустил ошибку. Голосование в ходе выборов президента происходило не только в Хельсинки, но и во всех городах, городках и деревнях Финляндии. Но, надо полагать, гипотеза о том, что итоги выборов могут определяться не аппаратными интригами в столице, а народным волеизъявлением, все еще представляется российскому обществоведу совершенно ирреальной. Что же касается использованного выше глагола «скоординировать», то это, хочу надеяться, всего лишь опечатка. Скоординировать можно что-то с чем-то, Сталин же в лице Молотова хотел «скорректировать», т.е. подправить внешнеполитическую линию Финляндии в «наиболее удобном» для него направлении. Но на этот раз попытка грубого вмешательства во внутренние дела суверенной страны провалилась, и президентом был избран Ристо Рюти, ранее достойно исполнявший обязанности премьер-министра в тяжелейший для Финляндии период «зимней войны» и последовавшие за ней месяцы «холодного мира» (Рюти занял пост главы правительства на второй день войны, 1 декабря 1939 г.).

В начале 1941 г. с новой силой разгорелся конфликт вокруг никеля Петсамо. Москва требовала передачи рудников совместному предприятию, в котором 50 % акций принадлежало бы советской стороне. Финляндия отказалась. Советское руководство попыталось «скорректировать» позицию Хельсинки методами экономического давления, совмещенного с политическим шантажом. СССР в одностороннем порядке денонсировал торговое соглашение, заключенное летом 1940 г., и прекратил поставки товаров, в том числе — зерна.

Достаточно одного взгляда на географическую карту, чтобы оценить возможные последствия такого шага. Финляндия — богатая страна. Там много леса, целлюлозы, того же никеля. Люди, однако, не могут питаться бумагой и нержавеющей сталью. Даже при хорошем собственном урожае Финляндия вынуждена была ввозить порядка 20 тыс. тонн зерна в месяц, не говоря уже о бензине, каменном угле, каучуке, текстиле и иных видах промышленного сырья. После оккупации Норвегии и установления фактического господства германского флота в Балтийском море транспортные коммуникации Финляндии с Европой и США были почти полностью разорваны. Теоретически, правда, оставался незамерзающий порт в Петсамо, но отсутствие железнодорожной ветки, связывающей Петсамо с сетью железных дорог центральной и южной Финляндии, сводило до минимума роль заполярного «окна в мир» даже в мирное время. В условиях же ожесточенной войны, которая разворачивалась в 1941 году на морских коммуникациях (в том числе и в акватории Северного моря), желающих привести грузовое судно в Петсамо становилось все меньше и меньше.

Удивления достойно то упорство, с которым Сталин, Молотов и К^о пытались «прижать Финляндию к стенке», не понимая и не замечая при этом, что в «стенке» есть «дверь», в которую они и выталкивали Финляндию. Эта «дверь» вела ко все более и более тесному сотрудничеству социал-демократической страны с гитлеровским Третьим рейхом. Лучшего подарка Гитлеру, чем приостановка поставок зерна в Финляндию из СССР, трудно было и придумать. В создавшейся в начале 1941 года ситуации Германия немедленно «подставила плечо» очутившейся на пороге голода Финляндии. По оценке Маннергейма, уже весной 1941 г. «90 процентов всего импорта страны шло из Германии» [22]. Надо ли доказывать, что такая степень экономической зависимости де-факто лишала Финляндию статуса суверенного и нейтрального государства. Впрочем, именно в этом — в ликвидации финляндского суверенитета — и состояла неизменная цель сталинской политики, правда, в силу крайней некомпетентности и недальновидности (по-русски можно сказать короче и проще — глупости) кремлевских правителей Финляндия превращалась при этом отнюдь не в «братскую советскую Карело-Финляндию», а в протекторат Германии...

Попытка организации торговой блокады была дополнена политическим давлением. 18 января Москва отозвала своего посла из Хельсинки. На «дипломатическом языке» отзыв посла означает последний шаг перед разрывом дипотношений и предпоследний — перед началом войны. По крайней мере, именно так оценивал ситуацию Паасикиви («Советский Союз не преминет использовать против нас силу, если проблемы не будут решены»). Аналогичное мнение высказал в своих мемуарах и генерал-лейтенант (зимой 1941 года — полковник, начальник штаба 14-й армии) Л.С. Свирский. Он вспоминает, что, узнав о ведущихся с Финляндией переговорах, был очень удивлен: «Зачем покупать, если скоро начнется война и мы возвратим себе Петсамо?» [148].

23 января 1941 г. в доме Маннергейма состоялось совещание высшего руководства страны (присутствовали президент Рюти, премьер-министр Рангель, начальник Генштаба Хейнрихс). Маннергейм, ссылаясь на данные разведки о начавшейся концентрации советских войск у границы Финляндии, предложил немедленно начать по меньшей мере частичную мобилизацию. Отсутствие информации о планах и оперативных перегруппировках войск Ленинградского ВО в январе — феврале 1941 г. не позволяет ни подтвердить, ни опровергнуть обоснованность опасений Маннергейма. Как бы то ни было, решение о начале мобилизации не было тогда принято. С другой стороны, вконец растерявшийся Паасикиви предложил отдать Сталину — от греха подальше — весь район никелевых рудников [26]. Узнав о том, что правительство обсуждает такие способы «замирения» восточного соседа, Маннергейм 10 февраля 1941 г. заявил президенту о своем намерении уйти в отставку с поста главнокомандующего в случае, если капитулянтская политика будет проводиться в жизнь. В Финляндии разразился острый внутриполитический кризис. 20 февраля Паасикиви подал в отставку и был отозван из Москвы на родину. Таким образом, дипломатические отношения Финляндии и СССР с конца февраля до середины апреля 1941 г. оказались фактически прерванными.

Жесткая позиция маршала Маннергейма (который в октябре 1939 г., напротив, самым настойчивым образом советовал политикам договориться со Сталиным, не доводя дело до вооруженного конфликта) объяснялась не только трагическим опытом «зимней войны». По утверждению М.Йокипии, по нескольким секретным каналам немцы довели до сведения Маннергейма информацию о ходе ноябрьских переговоров Молотова в Берлине [26]. Зная о позиции Германии, Маннергейм предположил, что Советский Союз не пойдет на риск предельного обострения отношений с Гитлером из-за вопроса о рудниках Петсамо. Отсутствие достоверной информации опять же не позволяет нам ответить на вопрос о том, была ли неуступчивость, проявленная Финляндией, причиной мирного разрешения «никелевого кризиса», или же Сталин и не планировал идти зимой 1941 г. дальше блефа и «войны нервов».

Весна 1941 г. началась без внешних признаков конфликта. В штабах и войсках продолжалась рутинная подготовка к войне с Финляндией. В фонде разведотдела 5-й авиадивизии (штаб в г. Выборг) обнаруживаются такие документы:

«Начальнику штаба 5-й АД, г. Выборг, 27.02.41

При этом препровождаю карты территории Финляндии с картографически впечатанными укреплениями по данным РО (разведывательного отдела. —М.С.) штаба ЛВО на 1.12.40г.» [149]. Далее в тексте — перечень из 30 карт.

«Начальнику штаба 5-й АД, г. Выборг, 28.02.41

При этом направляю разведывательный материал «Краткая справка по театру и вооруженным силам Финляндии», экз. № 6, издание РО штаба ЛВО». На письме резолюция: «Майору Грибовскому. Проработать и доложить выводы» [150].

«Начальнику штаба 123 сд, 43 сд, 5 САД, 24 КАП, 16.05.41

При этом направляю материал-доклад о вооруженных силах Финляндии для использования его в практической работе по изучению вероятного противника. Начальник 2-го отдела штаба 50 С К капитан Кованцев» [151].

«Начальнику штаба5-й АД,г. Выборг, 16.05.41

При этом направляю фотоснимки города и аэродрома Лаппеенранта» [152].

По утверждению финского историка К. Геуста, «за первую половину 1941 г. финская пограничная охрана зарегистрировала 85 пролетов советских самолетов над своей территорией» [145]. Принимая во внимание огромную протяженность границы и полное отсутствие радиолокаторов в системе финской ПВО, можно предположить, что общее число разведывательных полетов советской авиации над территорией Финляндии было еще большим...

В штабах Красной Армии продолжалась отработка каких-то планов. И хотя их содержание нам неизвестно, некоторые выводы можно сделать на основании опубликованного во второй половине 90-х годов «Контрольного плана проведения сборов высшего начсостава, игр, полевых поездок и учений в округах в 1941 г.» (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 242, л. 134—151) [121]. Документ был утвержден начальником Оперативного управления Генштаба генерал-лейтенантом Маландиным 4 апреля 1941 г. Внимательное изучение этого многостраничного документа позволяет выявить несколько «групп» одновременно проводимых мероприятий, содержание которых вполне коррелирует с известными по другим источникам совещаниями высшего командования Красной Армии.

Прежде всего следует отметить такое важнейшее мероприятие, как «оперативно-стратегические игра, проводимая Генштабом». План 4 апреля 1941 г. совершенно четко фиксирует намерение провести три такие игры:

— с командованием Дальневосточного фронта, Забайкальского и Сибирского округов в период с 1 по 15 апреля 1941 г.;

— с командованием Ленинградского и Архангельского округов в период с 1 по 15 мая 1941 г.;

— с командованием Киевского и Одесского округов в период с 1 по 15 июля 1941 г.

Стоит отметить, что сразу же после завершения последней игры, в период с 15 по 30 июля планировалось проведение под руководством Главного управления ВВС «межокружных учений ВВС» Киевского, Одесского и Харьковского военных округов. Примечательно, что ни Западный, ни Прибалтийский особые военные округа к участию в оперативно-стратегических играх не привлекались, а ВВС Западного ОВО должны были с 1 по 15 августа участвовать в межокружных учениях совместно с ВВС Московского ВО и ПВО г. Москвы. Едва ли все это можно интерпретировать как-то иначе, нежели окончательно состоявшийся отказ от «северного варианта» общего оперативного плана (нанесение главного удара в Восточной Пруссии и северной Польше) и углубленную отработку «южного варианта» (с нанесением главного удара в южной Польше, Словакии и Румынии).

Возвращаясь к «финляндскому направлению», мы обнаруживаем, что в период с 1 по 15 марта 1941 г. в Ленинградском округе планировалось проведение «смотровой полевой поездки». В те же самые сроки (1 — 15 марта) в Орловском ВО планировалось «участие в смотровой полевой поездке Ленинградского ВО», а в Уральском ВО — «участие в смотровой полевой поездке», правда, неизвестно с кем. Однако анализ всего текста «Контрольного плана» показывает, что в указанный период полевые поездки проводилисьтолько в ЛенВО и АрхВО. Географически Ленинградский, Орловский и Уральский округа не имеют даже общих границ, зато в рамках оперативного плана вторжения в Финляндию («соображения» от 18 сентября 1940 г. и директива от 25 ноября 1940 г.) они имеют общую задачу: развернуть четыре армии (7-ю и 23-ю из состава войск Ленинградского округа, 20-ю на базе войск Орловского и 22-ю на базе войск Уральского округов) и наступать в составе Северо-Западного фронта от Выборга и Сортавала на Хельсинки и Миккели.

В составе Северного фронта (в соответствии с «Соображениями» от 18 сентября 1940 г. этот фронт должен был быть развернут на базе управления Архангельского ВО) от Алакуртти на Кеми и Оулу должна была наступать 21-я армия, развертываемая на базе Приволжского военного округа. И что же? Обращаясь к «Контрольному плану» мы обнаруживаем, что в Приволжском ВО под руководством Генштаба в период с 15 по 30 августа должна была быть проведена «смотровая фронтовая полевая поездка совместно с Архангельским ВО».

Планы подготовки высшего комсостава настойчиво выполнялись. «В марте под руководством заместителя наркома обороны генерала К.А. Мерецкова в округе проводилась большая многодневная оперативная игра», — пишет в своих воспоминаниях бывший командующий Ленинградским округом М.М. Попов [194]. Полевая поездка с участием штабов Ленинградского, Орловского и Уральского округов также была в действительности проведена Генштабом в период с 13 по 20 марта. Как и следовало ожидать, в ходе поездки отрабатывалась тема «Наступательная операция зимой» [34]. О задачах, решаемых в ходе состоявшихся окружных и армейских полевых поездок, можно узнать, даже не обращаясь к секретным архивам. В изданной в 1968 г. официальной истории «Ордена Ленина Ленинградского военного округа» читаем: «Поучительно проходили полевые поездки на Карельском перешейке и Кольском полуострове, в ходе которых изучался характер современной наступательной операции и боя в условиях лесисто-болотистой местности (подчеркнуто мной. — М.С.) в масштабе армии, корпуса и дивизии...» [154].

Начиная с середины апреля, совершенно синхронно с демонстративным изменением в советско-германских отношениях, началось неожиданное потепление и на «финском направлении». В Финляндию вернулся, наконец, посол Советского Союза, причем это был уже новый человек: вместо Зотова, который усердно исполнял роль «злого следователя», в Хельсинки прибыл «добрый и покладистый» Орлов. Товарищ Орлов, видимо, так очаровал финских политиков, что даже много десятилетий спустя профессор М. Йокипии пишет: «С приездом нового посла Орлова открылся совершенно новый этап взаимоотношений». Больших успехов якобы достиг и работавший под дипломатической «крышей» резидент советской разведки в Финляндии Е.Т. Синицын. Если верить его собственным мемуарам и опубликованным донесениям советской разведки, в Москве чуть ли не со стенографической точностью получали отчеты о заседаниях правительства Финляндии, а загадочные неназванные «видные политические деятели Финляндии» служили у Синицына «на посылках», как золотая рыбка у глупой старухи [156, 157]. Увы, события 25 июня 1941 г. показали почему-то полную неосведомленность советского командования о реальном состоянии и дислокации финских и немецких войск, причем именно эта неосведомленность используется некоторыми современными историками в качестве «уважительной причины», оправдывающей совершенно неадекватные действия Красной Армии... Но к этому вопросу мы еще вернемся позднее.

Одновременно со сменой посла в Хельсинки радиостанция «карело-финляндии» прекратила подстрекательскую радиопропаганду на финском языке. Один из финских коммунистов-перебежчиков (см. главу 2.2) писал по этому поводу: «Социал-демократы в восхищении и считают это уступкой со стороны Советского Союза, так же, как и замену посла» [158]. Более того, в апреле 1941 г. советское руководство довело до сведения Хельсинки, что оно уже не возражает против создания оборонительного союза Швеции и Финляндии! [34]. 14 мая в Москву вернулся в качестве посла Финляндии Паасикиви. 30 мая 1941 г. Сталин пригласил в Кремль финляндского посланника и заявил ему дословно следующее: «Сделаю Вам личную дружескую услугу. Дам 20 000 тонн зерна, половину которого Финляндия получит немедленно». И это обещание было выполнено — указанное количество зерна до начала войны поступило в Финляндию [46].

Разрозненную мозаику событий последних месяцев мира остается дополнить еще двумя примечательными фрагментами.

В начале июня военную базу в Ханко посетили с инспекцией командующий КБФ вице-адмирал В. Ф. Трибуц и командующий Ленинградским ВО генерал-лейтенант М.М. Попов. 15 июня М.М. Попов подписал доклад, направленный в наркомат обороны СССР, в котором выразил обеспокоенность недостаточной, по его мнению, обороноспособностью базы в Ханко и высказал целый ряд конкретных предложений по укреплению Ханко (развернуть 8-ю стрелковую бригаду в полноценную дивизию, сформировать отдельный артиллерийско-пулеметный и «танкетный» батальоны и тд.). Заканчивался же доклад следующей фразой: «Все эти мероприятия необходимо провести не позднее 1 августа 1941 г. (подчеркнуто мной. — М.С.)» [159].

Выше, в главе 2.2, были упомянуты отчеты о работе партийных организаций Компартии Финляндии, составленные финскими коммунистами, перешедшими в сентябре 1941 г. линию фронта. Были там приведены и отрывки из доклада товарища Рейно В. Косунена «О работе парторганизаций в Гельсинки и Куопио». Заканчивался же этот доклад следующим самокритичным замечанием:

«Мы, члены партии, не были на уровне международных событий в то время, когда началась новая воина. За две недели до начала войны между Германией — Советским Союзом и Финляндией (так в тексте. — М.С.) я получил от руководства партии доклад об оценке положения, т.к. я должен был выехать в партийную командировку в Коркила.

Доклад содержал следующее:

1. Война продолжается и распространяется. Это не молниеносная война.

2. В положении Финляндии не ожидается изменений до осени (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.), таким образом война пока не ожидается.

Мы, значит, не готовились к войне раньше, чем осенью» [160].

Способность к самокритике украшает человека — но в данном случае товарищ Косунен несправедлив и к себе, и к «руководству партии». Партия эта управлялась не из «Гельсинки», а из другого места. Никаких других оценок возможных сроков начала «новой войны», кроме тех, что поступили из Москвы, финские товарищи выработать не могли (да и не имели права). Так что вина за то, что финские коммунисты «готовились к войне», которая начнется «не раньше осени», лежит не на них...

Глава 2.7 ОЧЕНЬ АКТИВНАЯ ОБОРОНА

24 мая 1941 г. в кабинете Сталина состоялось многочасовое совещание, участниками которого, кроме самого Сталина, были:

— заместитель главы правительства и нарком иностранных дел Молотов;

— нарком обороны Тимошенко;

— начальник Генерального штаба Жуков и его первый заместитель, начальник Оперативного управления Ватутин;

— начальник Главного управления ВВС Красной Армии Жигарев;

— командующие войсками пяти западных приграничных округов (Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского), члены Военных советов (комиссары) и командующие ВВС этих пяти округов.

Откуда мы это знаем? В начале «перестройки», в 1990 году, журнал «Известия ЦК КПСС» имел неосторожность опубликовать многостраничный «Журнал записи лиц, принятых тов. Сталиным», в котором изо дня вдень, из года в год записывали всех, кто входил и выходил из кабинета вождя. Благодаря этому «Журналу записи лиц» и стал известен сам факт проведения Совещания 24 мая 1941 года, равно как и то, что других столь же представительных собраний высшего военно-политического руководства СССР не было — ни за несколько месяцев до 24 мая, ни после этой даты вплоть до начала войны. Вот, собственно, и весь доступный на сегодняшний день «массив информации».

Ни советская, ни российская официальная историография не проронила ни слова о предмете обсуждения и принятых 24 мая решениях. Ничего не сообщили в своих мемуарах и немногие дожившие до смерти Сталина участники того Совещания. Рассекреченные уже в начале XXI века Особые Папки протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) за май 1941 г. (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 34—35) также не содержат даже малейших упоминаний об этом Совещании. И лишь маршал Василевский в своей статье, пролежавшей в архивной тиши без малого 27 лет, вспоминает: «За несколько недель до нападения на нас фашистской Германии, точной даты, к сожалению, назвать не могу, вся документация по окружными оперативным планам была передана Генштабом командованию и штабам соответствующих военных округов» [162].

К сожалению, «вся документация» по оперативным планам не рассекречена и по сей день. Хронологически последним из известных документов советского военного планирования являются «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками», составленные не ранее 15 мая 1941 г. (ЦАМО, ф.16, оп. 2951, д. 237, л.1 —15). Опубликованный 15 лет назад (в 1—2-м номерах «Военно-исторического журнала» за 1992 год), этот документ сразу же оказался в центре ожесточенной дискуссии. Возможно, это было связано с тем, что, не успевшие еще отвыкнуть от традиционных мифов советской пропаганды читатели были шокированы фразой: «Считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому Командованию, упредить противника и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск» [121].

Трудно понять, что тут могло столь сильно «скандализировать публику» — стремление опередить противника и «ни в коем случае не давать ему инициативы действий» является лишь элементарным требованием здравого смысла. Если в майских «Соображениях» и был некоторый элемент новизны, то он был выражен во фразе, предшествующей предложению «упредить противника». А именно: «Германия имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар». Во всех других известных вариантах плана стратегического развертывания Красной Армии подобной по содержанию фразы нет. Это дает основание предположить, что к середине мая 1941 г. советское военное руководство уже отчетливо осознавало, что подготовка Германии к нападению на СССР идет полным ходом. Именно поэтому ставится задача упредить противника, а для этого незамедлительно провести ряд мероприятий, «без которых невозможно нанесение внезапного удара по противнику как с воздуха, так и на земле» [121].

В том же, что касается собственно оперативных планов, планируемой группировки войск, направлений ударов, сроков и рубежей, майские «Соображения» полностью (в ряде случаев — дословно) повторяют все предыдущие, начиная с сентября 1940 г., известные варианты плана стратегического развертывания Красной Армии:

«а) главный удар силами Юго-Западного фронта нанести в направлении Краков, Катовице, отрезая Германию от ее южных союзников;

б) вспомогательный удар левым крылом Западного фронта нанести в направлении Седлец, Демблин, с целью сковывания Варшавской группировки и содействия Юго-Западному фронту в разгроме Люблинской группировки противника;

в) вести активную оборону против Финляндии (подчеркнуто мной. — М.С.), Восточной Пруссии, Венгрии и Румынии и быть готовыми к нанесению удара против Румынии при благоприятной обстановке» [121].

13 июня 1941 г. заместитель начальника Генштаба Красной Армии генерал-лейтенант Н.Ф. Ватутин составил справку «О развертывании Вооруженных Сил СССР на случай войны на Западе» (ЦАМО, ф. 1.6А, оп. 2951, д.236, л. 65-69) [121]. «Справка» от 13 июня (а это последний из известных предвоенных документов такого рода) не содержит ни единого упоминания о задачах и планах действий войск. Только цифры, номера армий, станции выгрузки войск, потребное количество вагонов и эшелонов. Однако сравнивая «Справку» июня 1941 г. с майскими «Соображениями по плану стратегического развертывания» и — самое главное — с фактическим положением войск Красной Армии по состоянию на 22 июня 1941 г., нельзя не убедиться в том, что реальное сосредоточение войск происходило в прямом соответствии с майскими «соображениями». Именно фактическая передислокация войск, реальное создание ударных группировок, построение которых соответствовало предвоенным планам (в частности — майским «Соображениям по плану стратегического развертывания»), является самым важным и неопровержимым доказательством того, что планы эти вовсе не были предметом «кабинетных изысканий», а последовательно и твердо претворялись в жизнь.

Объем проделанной работы оказался настолько велик, что, несмотря на многолетнюю «зачистку информационного поля», некоторые документы и факты стали известны. Например, в рассекреченных недавно документах Комитета Обороны при СНК СССР обнаруживается совершенно секретный «Перечень вопросов, подлежащих рассмотрению на заседаниях Комитета обороны», составленный 12 апреля 1941 г. Предполагается, в частности, рассмотрение таких вопросов:

«п. 14.0 денежном довольствии личного состава Красной Армии, Военно-морского флота и войск НКВД на военное время...

п. 16. О создании комиссии по предоставлению отсрочек от призыва по мобилизации и во время войны и о порядке предоставления отсрочек» [169].

10 мая 1941 г. в Комитете Обороны был утвержден «Перечень вопросов, подлежащих рассмотрению на совещании» (кого с кем — не указано). Пункт 14 повестки дня звучит так: «О дополнительных сметах-расходов на период мобилизации и первый месяц войны» [170]. 12 мая 1941 г. подготовлен «Перечень вопросов в ЦК ВКП(б)». Пункт 7: «О работе ГВФ (Гражданский Воздушный флот) в военное время» [171].

Особого внимания заслуживает следующий документ. 4 июня 1941 г. нарком ВМФ Н.Г. Кузнецов направляет заместителю Председателя СНК (т.е. заместителю Сталина) Н.А. Вознесенскому докладную записку № 1146. Гриф секретности документа: «совершенно секретно, особой важности». И это действительно документ особой важности для историка — в нем впервые рядом со словосочетанием «военное время» появляются абсолютно конкретные даты:

«Представляю при этом ведомость потребности наркомата ВМФ по минно-торпедному вооружению на военное время с 1.07.41 по 1.01.43. Прошу Ваших указаний об увеличении выделенных количеств минно-торпедного вооружения, учитывая, что потребность в них на 2-е полугодие 1941 г. составляет 50% от общей потребности на период до 1.01.43г.» [172].

Как видим, нарком ВМФ планирует воевать не менее полутора лет. Причем оперативный план этой большой океанской войны в общих чертах уже составлен — в противном случае Н.Г. Кузнецов не мог бы планировать конкретное распределение расхода минно-торпедного вооружения по каждому полугодию...

Теперь от планов Великого Похода вернемся к советско-финляндскому противостоянию. В рамках общего плана стратегического развертывания Красной Армии для войны с Германией финская граница неизменно оставалась второстепенным участком активной обороны. Состав группировки и возможные действия противника оценивались следующим образом:

«Соображения» от 18 сентября 1940 г.

«...В отношении финской армии предполагается следующее ее развертывание:

1. на фронте от Финского залива до Савонлинна до 6 пех.дивизий, поддержанных 3—4 дивизиями немцев;

2. для прикрытия направлений на Куопио, Иоэнсу — до 3 пех. дивизий;

3. для прикрытия Улеаборского направления (т.е. направления Суомуссалми — Оулу) — до 2 пех. дивизий;

4. в районе Меркярви (западнее Салла) — до 2 пех. дивизий;

5. в районе Петсамо — до 2 пех. дивизий. Окончательного развертывания финской армии по указанному варианту можно ожидать на 20—25-е сутки.

Вероятность сосредоточения значительных сил финской армии на Выборгско-Ленинградском направлении, поддержанных здесь немецкими дивизиями, предопределяет возможность активных действий противника на этом направлении.

В дальнейшем на этом театре не исключена возможность вспомогательных ударов противника на Петрозаводском и Кандалакшском направлениях»

«Уточненный» план 11 марта 1941 г.

«... В отношении финской армии наиболее вероятен следующий план ее развертывания:

1. На фронт от Финского залива до Савонлинна — не менее 6 пехотных дивизий, поддержанных 5—6 дивизиями немцев.

2. Для прикрытия направлений на Куопио, Йоэнсу — до 3 пехотных дивизий.

3. Для прикрытия Улеаборгского направления — до 2 пехотных дивизий.

4. В районе Мяркярви — до 2—3 пехотных дивизий.

5. В районе Петсамо — до 1—2 пехотных дивизий. Окончательного развертывания финской армии надо ожидать на 20—25-е сутки.

Вероятность сосредоточения значительных сил финской армии на Выборгско-Ленинградском направлении, поддержанных здесь немецкими дивизиями, предопределяет возможность активных действий противника на этом направлении».

В майских (1941 г.) «Соображениях» о предполагаемой группировке противника на финском направлении сказана лишь одна фраза: «Вероятные союзники Германии могут выставить против СССР: Финляндия — до 20 пехотных дивизий».

Таким образом, общая оценка ситуации на северном фланге общего фронта оставалась в целом неизменной.

Единственное, что можно отметить — это некоторое увеличение ожидаемой численности финской армии (от 15 до 20 пехотных дивизий) и группировки немецких войск в южной Финляндии (от 3—4 до 5—6 дивизий). Активные наступательные действия противника (финнов и немцев) ожидались главным образом на Карельском перешейке («на Выборгско-Ленинградском направлении»). К северу от Ладожского озера всего лишь «не исключалась возможность» нанесения противником «вспомогательных ударов», а в марте 1941 г. даже и эта оговорка исчезла. Майские «Соображения» вообще не содержат каких-либо упоминаний о возможном наступлении противника в районе финской границы.

Сравнивая эти предположения с известным ныне реальным положением дел, можно отметить, что если в оценке численности войск противника командование Красной Армии не ошиблось (финская армия была развернута в составе 16 пехотных дивизий, двух егерских и одной «бронекавалерийской» бригады), то представления об оперативных планах противника были совершенно фантастические. Ни одной немецкой дивизии в южной Финляндии («на фронте от Финского заливa до Савонлинна») не было вовсе, главный удар виюле 1941 г. финны нанесли в Приладожской Карелии (т.е. «на Петрозаводском направлении»), а почти все немецкие дивизии (4 из 5) были сосредоточены в Заполярье, т.е. там, где их появление не ожидалось ни в одном из вариантов предвоенных планов командования РККА. Подчеркнем это важное замечание тремя жирными чертами, оно нам еще пригодится в дальнейшем.

Боевые действия советских войск на финском фронте представлялись авторам планов стратегического развертывания Красной Армии следующим образом:

«Соображения» от 18 сентября 1940 г.

«...Учитывая приведенное ранее соотношение сил, наши действия на северо-западе должны свестись в основном к активной обороне наших границ.

Для действий на северо-западе предназначено иметь Северный фронт в составе трех армий и отдельного стрелкового корпуса в Эстонской ССР. Всего для действий в составе Северного фронта назначается:

13 стрелковых дивизий;

2 отд. стрелковые бригады;

3 танковые бригады;

20 полков авиации, а всего 970 танков и 1050 самолетов».

«Соображения» мая 1941 г.

«... Северный фронт (ЛВО) — 3 армии, в составе 15 стрелковых, 4 танковых и 2 моторизованных дивизий, а всего 21 дивизия, 18 полков авиации и Северного военно-морского флота, с основными задачами — обороны г. Ленинграда, порта Мурманск, Кировской жел. дороги и совместно с Балтийским военно-морским флотом обеспечить за нами полное господство в водах Финского залива.

С этой же целью предусматривается передача Северному фронту из ПрибОВО — обороны северного и северо-западного побережья Эстонской ССР».

Таким образом, на финском направлении предполагалось примерное равенство сил сторон (по числу стрелковых дивизий у противника возможно даже некоторое превосходство, но Красная Армия будет иметь значительное превосходство в авиации и танках). С учетом наличия полосы долговременных укреплений на Выборгском, Кексгольмском и Сортавальском направлениях этого считалось вполне достаточно для решения задач активной обороны. Для наступления же и разгрома финской армии по планам от 18 сентября и 25 ноября 1940 г. (см. главу 2.4.) планировалось привлечь несравненно большие силы (46 стрелковых дивизий, не менее 9 танковых и моторизованных бригад, один мехкорпус, т. е. две танковые и одна моторизованная дивизии, 78 полков авиации с общим количеством самолетов в 3900 единиц). Развернуть такие силы предстояло за счет войск четырех военных округов (Ленинградского, Архангельского, Уральского, Орловского), да еще и с привлечением некоторых частей и соединений из Московского, Приволжского, Харьковского и Северо-Кавказского округов.

Общий вывод можно сформулировать следующим образом: Финляндия представлялась советскому командованию очень серьезным противником, для разгрома которого требовалось создать группировку войск настолько крупную, что одновременное наступление против вермахта на юго-западе (в Польше и Румынии) и против финской армии на севере было невозможно. Другими словами, вторжение и оккупация Финляндии (в соответствии с оперативными планами осени 1940 г. или аналогичными) были возможны или до, или после успешного выполнения главной задачи: разгрома немецких войск в юго-восточной Европе.

В этой связи стоит отметить один казусный момент. Публикаторы «Уточненного плана стратегического развертывания» от 11 марта 1941 г. допустили досадную оплошность, и в таблицу, показывающую состав группировки войск Красной Армии «для ведения операции на западе и на Финском фронте», закралась опечатка. В графе «количество»стрелковых дивизий написано:

— 158 на западе;

— 133 на Финском фронте;

— 171 всего [120].

Казалось бы, даже второкласснику должно быть c первого взгляда понятно, что вместо числа 133 должно стоять число 13. Человеку же, знакомому с некоторыми азами военного дела и историей советско-финских войн, должно быть понятно и известно, что 291-й стрелковой дивизии в Красной Армии просто не было, что развернуть 133 дивизии на финском ТВД технически невозможно, что даже планы решительного разгрома финской армии и оккупации всей страны предполагали привлечение втрое меньших сил, а в планах «активной обороны» постоянно присутствовало число в 13— 15 стрелковых дивизий. Наконец, совершенно ирреальным для войн середины XX века является создание ударной группировки в составе 133 стрелковых и всего лишь одной (!) танковой дивизий (а именно такая структура и вырисовывается из злополучной таблицы). Тем не менее, автор огромного числа книги статей, посвященных истории советско-финских войн, питерский профессор товарищ В. Н. Барышников сделал из досадной технической опечатки очередное научное открытие (цитируется с точным сохранением стилистики, т.е. косноязычия, оригинала):

«... Не раскрывая в плане определения конкретных задач по этим направлениям, однако, указывалось количество войск, предполагаемое для ведения боевых действий. Причем, по мнению советского командования на «Финском фронте» следовало развернуть значительное количество войск — 135 стрелковых дивизий. Это число чуть ли не втрое превышало то, которое было определено для проведения боевых операций против Финляндии осенью 1940 года, что показывает, насколько серьезно оценивались те сведения, которые были получены о начале сосредоточения (в марте 1941 года(???). — М.С.) немецких войск на финской территории.

С другой стороны, безусловно, такая численность дивизий, планируемых развернуть в приграничной с Финляндией зоне, указывала на то, что в Москве в случае начала войны отнюдь не предполагали осуществлять здесь сугубо оборонительные боевые операции. Более того, эти силы, очевидно, рассчитываюсь использовать к тому же вовсе не против только лишь финской армии, которая, по советским оценкам, могла «выставить против Советского Союза до 18 пехотных дивизий...» [155].

На базе Ленинградского военного округа развертывался Северный фронт со штабом в Парголово (северный пригород Ленинграда). В состав Северного фронта (С.ф.) включались три армии: 23-я, 7-я и 14-я. Все эти армии к моменту составления плана прикрытия уже существовали (14-я армия была развернута в районе Мурманска еще перед «зимней войной»). Кроме частей и соединений, входивших в состав трех армий, в непосредственном подчинении командования С.ф. находился 1-й мехкорпус (без 1-й танковой дивизии, о которой пойдет речь далее) и три стрелковые дивизии (70-я сд, 177-я сд, 191-я сд). На полуострове Ханко по-прежнему оставалась 8-я особая стрелковая бригада.

Почти все (за исключением 237-й сд, которая прибыла в район ст. Лоймола в начале 20-х чисел июня) соединения будущего Северного фронта уже находились в составе Ленинградского округа. Межокружная передислокация сил в Ленинградский ВО не планировалась, что еще раз подтверждает версию о том, что в рамках общего плана стратегического развертывания Красной Армии, который начал претворяться в жизнь в мае 1941 г., Северному фронту отводилась скромная роль участка обороны. Почти все стрелковые дивизии (за исключением 115-й и 71-й карело-финской) участвовали в «зимней войне», соответственно с театром военных действий и предполагаемым противником были знакомы.

Огромный по протяженности «финский фронт» можно условно разделить на четыре участка (см. карту № 6 и 7). На Карельском перешейке и в Приладожской Карелии (т.е. от побережья Финского залива в районе Виролахти до Иломантси в Карелии) еще можно было говорить о наличии сплошной «линии фронта». В северной Карелии (от Реболы до Салла) и на Кольском полуострове (Кандалакша — Мурманск) было лишь несколько ведущих к Мурманской железной дороге «дорожных направлений», между которыми на сотни километров простирались непроходимые леса, болота и тундра. Стоит отметить, что и эти «направления» представляли собой отнюдь не автостраду, а фунтовую дорогу, в лучшем случае со щебеночным покрытием (асфальтированная дорога на участке Кандалакша — Алакуртти появилась лишь в 1997 г.). Летом же 1941 года таких направлений было ровно пять:

— Петсамо — Мурманск;

— Салла — Алакуртти — Кандалакша;

— Куусамо — Кестеньга — Лоухи;

— Суомуссалми — Ухта — Кемь;

— Кухмо — Реболы — Кочкома.

Три первых направления прикрывала 14-я армия (штаб в г. Мурманск). В составе армии был развертываемый в районе Салла — Алакуртти 42-й стрелковый корпус (122-я сд, 104-я сд) и две дивизии на Мурманском направлении (14-я сд и 52-я сд). Направление Кестеньга—Лоухи прикрывал всего один (242-й) стрелковый полк из состава 104-й сд.

Ребольское и Ухтинское направления были включены в участок прикрытия 7-й армии, развернутой в Приладожской Карелии (штаб в г. Суоярви). Фактически на два эти направления была выделена всего одна (54-я) стрелковая дивизия. В Приладожской Карелии, в полосе от Куолисмаа до Лахденпохья, развертывались две стрелковые дивизии: 71-я сд и 168-я сд. В резерв армии выделялась 237-я сд, которая в середине июня перевозилась по железной дороге на ст. Лоймола.

На Карельском перешейке развертывалась самая мощная в округе 23-я армия: 19-й стрелковый корпус (142-я и 115-я сд), 50-й стрелковый корпус (43-я и 123-я сд), 10-й мехкорпус (21-я тд, 24-я тд, 198-я мд), 4 тяжелых артполка РГК.

Теперь сведем информацию о составе войск, которые предполагалось развернуть на финском ТВД по различным планам командования Красной Армии (фактически — «Соображения по развертыванию на случай войны с Финляндией» от 18 сентября 1940 г., докладная записка «Об основах стратегического развертывания» от 18 сентября 1940 г.), в следующую таблицу:

Примечание:

— моторизованные дивизий из состава мехкорпусов учтены как стрелковые;

— две танковые бригады засчитываются как одна танковая дивизия;

— в таблицу не включены 65-й СК в Эстонии и 8-я осбр на полуострове Ханко.

Как видим, реальная группировка войск значительно меньше тех сил, которыми по плану от 18 сентября 1940 г. предполагалось «разгромить основные силы финской армии» и занять Хельсинки «на 35-й день операции». С другой стороны, состав сил, выделенных для «активной обороны» советско-финляндской границы, несколько увеличился от сентября 1940 г. к маю 1941 г. Однако самой удивительной особенностью плана прикрытия мая 1941 г. следует считать появление в Заполярье (на направлении Салла — Алакуртти) танковой дивизии (1-й тд из состава 1-го МК). На этом моменте следует остановиться подробнее.

Командир 1-го МК (из состава которого была изъята 1-я тд) о задачах, поставленных перед дивизией, не знал ничего. В отчете штаба 1-го МК «О боевых действиях в период с 22.6 по 24.7» (подписан командиром корпуса генерал-майором Чернавским в августе 1941 г.) сказано дословно следующее: «17 июня по личному распоряжению начальника штаба ЛенВО генерал-майора Никишева 1 тд была взята из состава корпуса и направлена для выполнения специальной задачи, куда и убыла, погрузившись на ст. Березка (в р-не Пскова). Всякая связь с нею потеряна с момента убытия ее из состава корпуса» [175].

Отчет о боевых действиях командира 1-й танковой дивизии, участника войны в Испании и Финляндии, Героя Советского Союза генерал-майора В.И. Баранова выдержан в гораздо более энергичных выражениях. Свое недоумение (если не сказать, возмущение) решением отправить танковую дивизию в Алакуртти В.И. Баранов формулирует на грани того, что вообще позволительно при обсуждении приказов вышестоящего командования: «Что касается использования танковой дивизии в районе Алакуртти, Кайрала, Сама — является совершенно нецелесообразным и мало эффективным в силу отсутствия возможности маневра даже для танковых подразделений (имеется в виду, что местность не позволяла маневрировать не только частями, т.е. танковыми полками, но и даже малочисленными подразделениями. — М.С.). Данный район характерен озерно-болотистой местностью, большим количеством каменистых скал и большими массивами каменных валунов. Нецелесообразность использования танковой дивизии на Кандалакшском направлении тем более очевидна, что совместно действующий 42-й СК с начала боевых действий вел в основном бои оборонительного характера, а следовательно возможности танковой дивизии не были использованы (подчеркнуто мной. — М.С.), и основные ее силы не были применены... Использование танковой дивизии на данном направлении и подобных ему является нецелесообразным, особенно при наличии легких танков и броневиков» [176].

С этим трудно не согласиться. Такое использование танков прямо противоречило требованиям Полевого Устава Красной Армии (ПУ-39), который гласил: «Применение танков должно быть массированным. (п.37) Большая маневренность, огневая и ударная мощь танков должны быть полностью использованы для активных действий... Основными задачами танков в обороне являются: разгром противника, ворвавшегося в оборонительную полосу, и в первую очередь его танков, уничтожение противника, обходящего фланг (фланги) обороны, (п. 391)». Правда, в тех случаях, когда противник имел подавляющее превосходство в силах, а обеспечить «маневренность» становилось уже невозможным из-за отсутствия горючего, танки зарывали в землю и использовали «отдельными машинами из засад». Но в Заполярье зарыть танк в землю не удастся (вечная мерзлота, и грунт лопатой не копается), да и крайне нелепо выглядит идея перевезти танковую дивизию за тысячу километров только для того, чтобы зарыть ее в землю...

На «противотанковой местности» заполярного Севера легкий быстроходный танк БТ неизбежно терял свое главное качество — подвижность. А других особых достоинств за этой боевой машиной с противопульным бронированием и малокалиберной 45-мм пушкой никогда и не числилось. Для «боев оборонительного характера» гораздо проще и эффективнее было бы в тех же самых эшелонах (а для перевозки громоздкого «хозяйства» танковой дивизии от Пскова к Алакуртти потребовалось более 25 эшелонов) перебросить в Заполярье несколько стрелковых дивизии или тяжелых артиллерийских полков РГК, вооруженны