Скачано 3200 раз
Скачать книгу в формате e-Book(fb2)
Варлам Шаламов
Левый берег
Прокуратор Иудеи
Пятого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в бухту Нагаево вошел пароход "КИМ" с человеческим грузом. Рейс был последний, навигация кончилась. Сорокаградусными морозами встречал гостей Магадан. Впрочем, на пароходе были привезены не гости, а истинные хозяева этой земли - заключенные.
Все начальство города, военное и штатское, было в порту. Все бывшие в городе грузовики встречали в Нагаевском порту пришедший пароход "КИМ". Солдаты, кадровые войска окружили мол, и выгрузка началась.
За пятьсот километров от бухты все свободные приисковые машины двинулись к Магадану порожняком, подчиняясь зову селектора.
Мертвых бросали на берегу и возили на кладбище, складывали в братские могилы, не привязывая бирок, а составив только акт о необходимости эксгумации в будущем.
Наиболее тяжелых, но еще живых - развозили по больницам для заключенных в Магадане, Оле, Армани, Дукче.
Больных в состоянии средней тяжести везли в центральную больницу для заключенных - на левый берег Колымы. Больница туда только что переехала с двадцать третьего километра. Приди бы пароход "КИМ" годом раньше - ехать за пятьсот километров не пришлось бы.
Заведующий хирургическим отделением Кубанцев, только что из армии, с фронта, был потрясен зрелищем этих людей, этих страшных ран, которые Кубанцеву в жизни не были ведомы и не снились никогда. В каждой приехавшей из Магадана машине были трупы умерших в пути. Хирург понимал, что это легкие, транспортабельные, те, что полегче, а самых тяжелых оставляют на месте.
Хирург повторял слова генерала Риджуэя, которые где-то сразу после войны удалось ему прочитать: "Фронтовой опыт солдата не может подготовить человека к зрелищу смерти в лагерях".
Кубанцев терял хладнокровие. Не знал, что приказать, с чего начать. Колыма обрушила на фронтового хирурга слишком большой груз. Но надо было что-то делать. Санитары снимали больных с машин, несли на носилках в хирургическое отделение. В хирургическом отделении носилки стояли по всем коридорам тесно. Запахи мы запоминаем, как стихи, как человеческие лица. Запах этого первого лагерного гноя навсегда остался во вкусовой памяти Кубанцева. Всю жизнь он вспоминал потом этот запах. Казалось бы, гной пахнет везде одинаково и смерть везде одинакова. Так нет. Всю жизнь Кубанцеву казалось, что это пахнут раны тех первых его больных на Колыме.
Кубанцев курил, курил и чувствовал, что теряет выдержку, не знает, что приказать санитарам, фельдшерам, врачам.
- Алексей Алексеевич, услышал Кубанцев голос рядом. Это был Браудэ, хирург из заключенных, бывший заведующий этим же самым отделением, только что смещенный с должности приказом высшего начальства только потому, что Браудэ был бывшим заключенным, да еще с немецкой фамилией. - Разрешите мне командовать. Я все это знаю. Я здесь десять лет.
Взволнованный Кубанцев уступил место командира, и работа завертелась. Три хирурга начали операции одновременно - фельдшера вымыли руки, как ассистенты. Другие фельдшера делали уколы, наливали сердечные лекарства.
- Ампутации, только ампутации, - бормотал Браудэ. Он любил хирургию, страдал, по его собственным словам, если в его жизни выдавался день без единой операции, без единого разреза. - Сейчас скучать не придется, - радовался Браудэ. - А Кубанцев хоть и парень неплохой, а растерялся. Фронтовой хирург! У них там все инструкции, схемы, приказы, а вот вам живая жизнь, Колыма!
Но Браудэ был незлой человек. Снятый без всякого повода со своей должности, он не возненавидел своего преемника, не делал ему гадости. Напротив, Браудэ видел растерянность Кубанцева, чувствовал его глубокую благодарность. Как-никак у человека семья, жена, сын-школьник. Офицерский полярный паек, высокая ставка, длинный рубль. А что у Браудэ? Десять лет срока за плечами, очень сомнительное будущее. Браудэ был из Саратова, ученик знаменитого Краузе и сам обещал очень много. Но тридцать седьмой год вдребезги разбил всю судьбу Браудэ. Так Кубанцеву ли он будет мстить за свои неудачи...
И Браудэ командовал, резал, ругался. Браудэ жил, забывая себя, и хоть в минуты раздумья часто ругал себя за эту презренную забывчивость - переделать себя он не мог.
Сегодня решил: "Уйду из больницы. Уеду на материк".
...Пятого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в бухту Нагаево вошел пароход "КИМ" с человеческим грузом -тремя тысячами заключенных. В пути заключенные подняли бунт, и начальство приняло решение залить все трюмы водой. Все это было сделано при сорокаградусном морозе. Что такое отморожение третьей-четвертой степени, как говорил Браудэ, - или обморожение, как выражался Кубанцев, - Кубанцеву дано было знать в первый день его колымской службы ради выслуги лет.
Все это надо было забыть, и Кубанцев, дисциплинированный и волевой человек, так и сделал. Заставил себя забыть.
Через семнадцать лет Кубанцев вспоминал имя, отчество каждого фельдшера из заключенных, каждую медсестру, вспоминал, кто с кем из заключенных "жил", имея в виду лагерные романы. Вспомнил подробный чин каждого начальника из тех, что поподлее. Одного только не вспомнил Кубанцев - парохода "КИМ" с тремя тысячами обмороженных заключенных.
У Анатоля Франса есть рассказ "Прокуратор Иудеи". Там Понтий Пилат не может через семнадцать лет вспомнить Христа.
1965
Прокаженные
Сразу после войны на моих глазах в больнице была сыграна еще одна драма - вернее, развязка драмы.
Война подняла со дна жизни и вынесла на свет такие пласты, такие куски жизни, которые всегда и везде скрывались от яркого солнечного света. Это - не уголовщина и не подпольные кружки. Это - совсем другое.
Во время военных действий были сломаны лепрозории, и прокаженные смешались с населением. Тайная ли это или явная война? Химическая или бактериологическая?
Пораженные проказой легко выдавали себя за раненых, за увечных во время войны. Прокаженные смешались с бегущими на восток, вернулись в настоящую, хоть и страшную жизнь, где их принимали за жертв войны, за героев, быть может.
Прокаженные жили, работали. Надо было кончиться войне, чтобы о прокаженных вспомнили врачи, и страшные картотеки лепрозориев стали пополняться снова.
Прокаженные жили среди людей, разделяя отступление, наступление, радость или горечь победы. Прокаженные работали на фабриках, на земле. Становились начальниками и подчиненными. Солдатами они только не становились никогда - мешали культи пальцев, похожие, неотличимые от военных травм. Прокаженные и выдавали себя за увечных войны - единицы среди миллионов.
Сергей Федоренко был заведующим складом. Инвалид войны, он ловко справлялся со своими непослушными обрубками пальцев и хорошо выполнял свое дело. Его ждали карьера, партбилет, но, добравшись до денег, Федоренко начал пить, гулять, был арестован, судим и приплыл с одним из рейсов колымских кораблей в Магадан, как осужденный на десять лет по бытовой статье.
Здесь Федоренко переменил свой диагноз. Хотя и здесь хватало увечных, саморубов, например. Но было выгоднее, моднее, незаметнее раствориться в море отморожений.
Вот так я его и встретил в больнице - последствия отморожения третьей-четвертой степени, незаживающая рана, культя стопы, культи пальцев обеих кистей.
Федоренко лечился. Лечение не давало результатов. Но ведь всякий больной боролся с лечением, как мог и умел. Федоренко после многих месяцев трофических язв выписался, и, желая задержаться в больнице, Федоренко стал санитаром, попал старшим санитаром в хирургическое отделение мест на триста. Больница эта была больница центральная, на тысячу коек только заключенных. В пристройке на одном из этажей была больница для вольнонаемных.
Случилось так, что врач, который вел историю болезни Федоренко, заболел и вместо него "записывать" стал доктор Красинский, старый военный врач, любитель Жюля Верна (почему?), человек, в ком колымская жизнь не отбила желания поболтать, побеседовать, обсудить.
Осматривая Федоренко, Красинский был поражен чем-то - он и сам не знал чем. Со студенческих лет поднималась эта тревога. Нет, это не трофическая язва, не обрубок от взрыва, от топора. Это медленно разрушающаяся ткань. Сердце Красинского застучало. Он вызвал Федоренко еще раз и потащил его к окну, к свету, жадно вглядываясь в лицо, сам себе не веря. Это - лепра! Это - львиная маска. Человеческое лицо, похожее на морду льва. Красинский лихорадочно листал учебники. Взял большую иглу и несколько раз уколол белое пятнышко, которых было немало на коже Федоренко. Никакой боли! Обливаясь потом, Красинский написал рапорт по начальству. Больной Федоренко был изолирован в отдельную палату, кусочки кожи для биопсии были отправлены в центр, в Магадан, а оттуда - в Москву. Ответ пришел недели через две. Лепра! Красинский ходил именинником. Начальство переписывалось с начальством о выписке наряда в Колымский лепрозорий. Там лепрозорий на острове расположен, а на обоих берегах стоят наведенные на переправу пулеметы. Наряд, нужен был наряд.
Федоренко не отрицал, что он был в лепрозории и что прокаженные, предоставленные сами себе, бежали на волю. Одни - догонять отступавших, другие - встречать гитлеровцев. Так, как и в жизни. Федоренко ждал отправки спокойно, но бушевала больница. Вся больница. И те, которых избивали на допросах и чья душа была превращена в прах тысячами допросов, а тело изломано, измучено непосильной работой - со сроками двадцать пять и пять - сроками, которые нельзя было прожить, выжить, остаться в живых... Все трепетали, кричали, проклинали Федоренко, боялись проказы.
Это тот же самый психический феномен, который заставляет беглеца отложить хорошо подготовленный побег потому, что в лагере в этот день дают табак - или "ларек". Сколько есть лагерей - столько есть таких странных примеров, далеких от логики.
Человеческий стыд, например. Где его границы и мера? Люди, у которых погибла жизнь, растоптаны будущее и прошлое, вдруг оказывались во власти какого-то пустячного предрассудка, какой-то чепухи, которую люди не могут почему-то переступить, не могут почему-то отвергнуть. И это внезапное проявление стыда возникает как тончайшее человеческое чувство и вспоминается потом всю жизнь как что-то настоящее, как что-то бесконечно дорогое. В больнице был случай, когда фельдшеру, который не был еще фельдшером, а просто помогал, - поручили брить женщин, брить женский этап. Развлекающееся начальство приказало женщинам брить мужчин, а мужчинам - женщин. Каждый развлекается как умеет. Но парикмахер-мужчина умолял свою знакомую сделать этот обряд санобработки самой и никак не хотел подумать, что ведь загублена жизнь; что все эти развлечения лагерного начальства - это все лишь грязная накипь на этом страшном котле, где намертво варится его собственная жизнь.
Это человеческое, смешное, нежное обнаруживается в людях внезапно.
В больнице была паника. Ведь Федоренко работал несколько месяцев там. Увы, продромальный период заболевания, до появления внешних признаков болезни, у проказы продолжается несколько лет. Мнительные были обречены сохранить страх в своей душе навеки, вольные и заключенные - все равно.
Паника была в больнице. Врачи лихорадочно искали у больных и у персонала эти белые нечувствительные пятнышки. Иголка стала вместе с фонендоскопом и молоточком неотделимой принадлежностью врача для первичного осмотра.
Больного Федоренко приводили и раздевали перед фельдшерами, врачами. Надзиратель с пистолетом стоял поодаль больного. Доктор Красинский, вооруженный огромной указкой, рассказывал о лепре, протягивая палку то к львиному лицу бывшего санитара, то к его отваливающимся пальцам, то к блестящим белым пятнам на его спине.
Пересмотрены были буквально все жители больницы, вольные и заключенные, и вдруг белое пятнышко, нечувствительное белое пятнышко, оказалось на спине Шуры Лещинской, фронтовой сестры - ныне дежурной женского отделения. Лещинская в больнице была недавно, несколько месяцев. Никакой львиной маски. Вела Лещинская себя не строже и не снисходительней, не громче и не развязней, чем любая больничная сестра из заключенных.
Лещинская была заперта в одной из палат женского отделения, а кусочек ее кожи увезен в Магадан, в Москву на анализ. И ответ пришел: лепра!
Дезинфекция после проказы - трудное дело. Полагается сжигать домик, в котором жил прокаженный. Так велят учебники. Но сжечь, выжечь одну из палат огромного двухэтажного дома, дома-гиганта! На это никто не решался. Подобно тому, как при дезинфекции дорогих меховых вещей идут на риск, оставляя заразу, но сохраняя пушное богатство - лишь символически побрызгав на драгоценные меха, - ибо от "жарилки", от высокой температуры, погибнут не только микробы, погибнут и сами вещи. Начальство молчало бы даже в случае чумы или холеры.
Кто-то взял на себя ответственность не сжигать. Палату, в которой был заперт Федоренко, ожидавший отправки в лепрозорий, тоже не сжигали. А просто залили все фенолом, карболкой, опрыскивали многократно.
Сейчас же появилась новая важная тревога. И Федоренко и Лещинская каждый занимали по большой палате на несколько коек.
Ответ и наряд - наряд на двух человек, конвой на двух человек все еще не приходил, не приезжал, как ни напоминало начальство в своих ежедневных, вернее, еженощных телефонограммах в Магадан.
Внизу, в подвале, было выгорожено помещение и построены две маленькие камеры для арестантов-прокаженных. Туда перевели Федоренко и Лещинскую. Запертые на тяжелый замок, с конвоем, прокаженные были оставлены ждать приказа, наряда в лепрозорий, конвоя.
Сутки прожили в своих камерах Федоренко и Лещинская, а через сутки смена часовых нашла камеры пустыми.
В больнице началась паника. Все в камерах было на месте, окна и двери.
Красинский догадался первый. Они ушли через пол.
Силач Федоренко разобрал бревна, вышел в коридор, ограбил хлеборезку, операционную хирургического отделения и, собрав весь спирт, все настойки из шкафчика, все "кодеинчики", уволок добычу в подземную нору.
Прокаженные выбрали место, выгородили ложе, набросали на него одеял, матрасов, загородились бревнами от мира, конвоя, больницы, лепрозория и прожили вместе, как муж и жена, несколько дней, три дня, кажется.
На третий день и сыскные люди, и сыскные собаки охраны нашли прокаженных. Я тоже шел в этой группе, чуть [согнувшись], по высокому подвалу больницы. Фундамент там был очень высокий. Разобрали бревна. В глубине, не вставая, лежали обнаженные оба прокаженных. Изуродованные темные руки Федоренко обнимали белое блестящее тело Лещинской. Оба были пьяны.
Их закрыли одеялами и унесли в одну из камер, не разлучая больше.
Кто же закрывал их одеялом, кто прикасался к этим страшным телам? Особый санитар, которого нашли в больнице для обслуги, давая (с разъяснения высшего начальства) по семь дней зачета за один рабочий день. Выше, стало быть, чем на вольфраме, на олове, на уране. Семь дней за день. Статья тут не имела на этот раз значения. Найден был фронтовик, сидевший за измену родине, имевший двадцать пять и пять и наивно полагавший, что своим геройством уменьшит срок, приблизит день возвращения на свободу.
Заключенный Корольков - лейтенант с войны дежурил у камеры круглосуточно. У дверей камеры и спал. А когда приехал конвой с острова, заключенного Королькова взяли вместе с прокаженными, как обслугу. Больше я ничего никогда не слыхал ни о Королькове, ни о Федоренко, ни о Лещинской.
1963
В приемном покое
- Этап с Золотистого!
- Чей прииск?
- Сучий.
- Вызывай бойцов на обыск. Не справишься ведь сам.
- А бойцы прохлопают. Кадры.
- Не прохлопают. Я постою в дверях.
- Ну, разве так.
Этап, грязный, пыльный, сгружался. Это был этап "со значением" - слишком много широкоплечих, слишком много повязок, процент хирургических больных чересчур велик для этапа с прииска.
Вошел дежурный врач, Клавдия Ивановна, вольнонаемная женщина.
- Начнем?
- Подождем, пока придут бойцы для обыска.
- Новый порядок?
- Да. Новый порядок. Сейчас вы увидите, в чем дело, Клавдия Ивановна.
- Проходи на середину - вот ты, с костылями. Документы!
Нарядчик подал документы - направление в больницу. Личные дела нарядчик оставил себе, отложил.
- Снимай повязку. Дай бинты, Гриша. Наши бинты. Клавдия Ивановна, прошу вас осмотреть перелом.
Белая змейка бинта скользнула на пол. Ногой фельдшер отбросил бинт в сторону. К транспортной шине был прибинтован не нож, а копье, большой гвоздь - самое портативное оружие "сучьей" войны. Падая на пол, копье зазвенело, и Клавдия Ивановна побледнела.
Бойцы подхватили копье.
- Снимайте все повязки.
- А гипс?
- Ломайте весь гипс. Наложат завтра новый.
Фельдшер, не глядя, прислушивался к привычным звукам кусков железа, падающих на каменный пол. Под каждой гипсовой повязкой было оружие. Заложено и загипсовано.
- Вы понимаете, что это значит, Клавдия Ивановна?
- Понимаю.
- И я понимаю. Рапорта мы по начальству писать не будем, а на словах начальнику санчасти прииска скажем, да, Клавдия Ивановна?
- Двадцать ножей - сообщите врачу, надзиратель, на пятнадцать человек этапа.
- Это вы называете ножами? Скорее, это копья.
- Теперь, Клавдия Ивановна, всех здоровых - назад. И идите досматривать фильм. Вы понимаете, Клавдия Ивановна, на этом прииске безграмотный врач однажды написал диагноз о травме, когда больной упал с машины и разбился, "проляпсус из машины" - на манер "проляпсус ректи" - выпадение прямой кишки. Но загипсовывать оружие он научился.
Безнадежный злобный глаз смотрел на фельдшера.
- Ну, кто болен - будет положен в больницу, - сказала Клавдия Ивановна. - Подходите по одному.
Хирургические больные, ожидая обратной отправки, матерились, ничего не стесняясь. Утраченные надежды развязали им языки. Блатари материли дежурного врача, фельдшера, охрану, санитаров.
- Тебе еще глаза порежем, - задавался пациент.
- Что ты можешь мне сделать, дерьмо. Сонного зарезать только. Вы в тридцать седьмом пятьдесят восьмую статью и забивали палкой в забое немало. Стариков и всяких Иван Ивановичей забыли?
Но не только за "хирургическими" блатарями надо было следить. Гораздо больнее было разоблачать попытки попасть в туберкулезное отделение, где больной в тряпочке привозил бацилльный "харчок" - явно туберкулезного больного готовили к осмотру врача. Врач говорил: "Харкай в баночку" - делался экстренный анализ на присутствие бацилл Коха. Перед осмотром врача больной брал в рот отравленный бациллами "харчок" - и заражался туберкулезом, конечно. Зато попадал в больницу, спасался от самого страшного - приисковой работы в золотом забое. Хоть на час, хоть на день, хоть на месяц.
Больнее было разоблачать тех, которые привозили в бутылочке кровь или царапали себе палец, чтобы прибавить капли крови в собственную мочу и с гематурией войти в больницу, полежать хоть до завтра, хоть неделю. А там - что бог даст.
Таких было немало. Эти были пограмотней. Туберкулезный "харчок" в рот бы не взяли для госпитализации. Слыхали эти люди и о том, что такое белок, для чего берут анализ мочи. Какая в нем польза больному. Месяцы, проведенные на больничных койках, многому их научили. Были больные с контрактурами - ложными, - под наркозом, под раушем, им разгибали коленный и локтевой суставы. А раза два контрактура, сращение было настоящим, и разоблачающий врач, силач, разорвал живые ткани, разгибая колено. Переусердствовал, не рассчитал своей собственной силы.
Большинство было с "мастырками" - трофическими язвами, - иголкой, сильно смазанной керосином, вызывалось подкожное воспаление. Этих больных можно принять, а можно и не принять. Жизненных показаний тут нет.
Особенно много "мастырщиков"-женщин с совхоза "Эльген", а потом, когда был открыт особый женский золотой прииск Дебна - с тачкой, лопатой и кайлом для женщин, количество "мастырщиков" с этого прииска резко увеличилось. Это был тот самый прииск, где санитарки зарубили топором врача, прекрасного врача по фамилии Шицель, седую крымчанку. Раньше Шицель работала при больнице, но анкета увела ее на прииск и на смерть.
Клавдия Ивановна идет досматривать постановку лагерной культбригады, а фельдшер ложится спать. Но через час его будят: "Этап. Женский этап с "Эльгена".
Это этап - где будет очень много вещей. Это дело надзирателей. Этап небольшой, и Клавдия Ивановна вызывается принять весь этап сама. Фельдшер благодарит и засыпает и тут же просыпается от толчка, от слез, горьких слез Клавдии Ивановны. Что такое там случилось?
- Я не могу больше жить здесь. Не могу больше. Я брошу дежурство.
Фельдшер плещет в лицо пригоршню холодной воды из крана и, утираясь рукавом, выходит в приемную комнату.
Хохочут все! Больные, приезжая охрана, надзиратели. Отдельно на кушетке мечется из стороны в сторону красивая, очень красивая девушка. Девушка не первый раз в больнице.
- Здравствуйте, Валя Громова.
- Ну вот, хоть теперь человека увидела.
- Что тут за шум?
- Меня в больницу не кладут.
- А почему ее в самом деле не кладут? У ней с туберкулезом неблагополучно.
- Да ведь это кобёл, - грубо вмешивается нарядчик. - О ней постановление было. Запрещено принимать. Да ведь спала же без меня. Или без мужа...
- Врут они все, - кричит Валя Громова бесстыдно. - Видите, какие у меня пальцы. Какие пяти...
Фельдшер плюет на пол и уходит в другую комнату. У Клавдии Ивановны истерический приступ.
1965
Геологи
Ночью Криста разбудили, и дежурный надзиратель провел его по бесконечным темным коридорам в кабинет начальника больницы. Подполковник медицинской службы еще не спал. Львов, уполномоченный МВД, сидел у стола начальника и рисовал на листке бумаги каких-то равнодушных птичек.
- Фельдшер приемного покоя Крист явился по вашему вызову, гражданин начальник.
Подполковник махнул рукой, и пришедший с Кристом дежурный надзиратель исчез.
- Слушай, Крист, - сказал начальник, - к тебе привезут гостей.
- Этап придет, - сказал уполномоченный. Крист выжидательно молчал.
- Вымоешь их. Дезинфекция и прочее.
- Слушаюсь.
- Ни один человек знать об этих людях не должен. Никакого общения.
- Доверяем тебе, - разъяснил уполномоченный и закашлялся.
- С дезкамерой я один не управлюсь, гражданин начальник, - сказал Крист. - Там управление камерой далеко от смесителя с горячей и холодной водой. Пар и вода разобщены.
- Значит...
- Нужен еще санитар, гражданин начальник. Начальники переглянулись.
- Пусть будет санитар, - сказал уполномоченный.
- Так ты понял? Никому ни слова.
- Понял, гражданин начальник. Крист и уполномоченный вышли. Начальник встал, загасил верхний свет и стал надевать шинель.
- Откуда такой этап? - негромко спросил Крист у уполномоченного, проходя сквозь глубокий тамбур кабинета - московская мода, которой подражали везде, где были кабинеты начальников - штатских или военных - все равно.
- Откуда?
Уполномоченный расхохотался.
- Ах, Крист, Крист, никак не думал, что ты мне можешь задать такой вопрос... - И выговорил холодно: - Из Москвы самолетом.
- Значит, лагеря не знают. Тюрьма, следствие и все прочее. Первая щелочка на вольный воздух, как кажется им - всем, кто не знает лагеря. Из Москвы самолетом...
Следующей ночью гулкий, просторный, большой вестибюль наполнился чужим народом - офицерами, офицерами, офицерами. Майоры, подполковники, полковники. Даже один генерал был - низенький, молодой, черноглазый. Ни одного солдата в конвое не было.
Худощавый и рослый старик, начальник больницы, с трудом сгибался, рапортуя маленькому генералу:
- Все готово к приему.
- Отлично, отлично.
- Баня!
Начальник махнул Кристу рукой, и двери приемного покоя растворились.
Толпа офицерских шинелей расступилась. Золотой звездный свет погон померк - все внимание приезжих и встречающих было отдано маленькой группе грязных людей в истрепанных каких-то лохмотьях - но не казенных, нет - еще своих, гражданских, следственных, выношенных на подстилках на полах тюремной камеры.
Двенадцать мужчин и одна женщина.
- Анна Петровна, пожалуйста, - проговорил арестант, пропуская женщину вперед.
- Что вы, - идите и мойтесь. Я посижу пока, отдохну.
Дверь приемного покоя закрылась.
Все стояли вокруг меня и жадно глядели мне в глаза, пытаясь разгадать что-то, еще не спрашивая.
- Вы давно на Колыме?-спросил самый храбрый, разглядев во мне "Ивана Ивановича".
- С тридцать седьмого.
- В тридцать седьмом мы все были еще...
- Замолчи, - вмешался другой, постарше.
Вошел наш надзиратель, секретарь парторганизации больницы Хабибулин, особо доверенное лицо начальника. Хабибулин наблюдал и за приезжими и за мной.
- А бритье?
- Парикмахер вызван, - сказал Хабибулин. - Это перс из блатных, Юрка.
Перс из блатных, Юрка, скоро явился со своим инструментом. Он получил инструкцию на вахте и только мычал.
Внимание приезжих вновь обратилось к Кристу.
- А мы вас не подведем?
- Как вы можете меня подвести, господа инженеры, - так, должно быть?
- Геологи.
- Господа геологи.
- А где мы?
- На Колыме. В пятистах километрах от Магадана.
- Ну, прощайте. Хорошая это штука - баня.
Геологи были - все! - с заграничной, зарубежной работы. Получили срок - от 15 до 25. И распоряжалось их судьбой особое управление, где было так мало солдат и так много офицеров и генералов.
Колыме и Дальстрою "хозяйство" этих генералов не подчинялось. Колыма давала только горный воздух из зарешеченных окон, большой паек, баню три раза в месяц, постель и белье без вшей, крышу. О прогулках и кино речи не было еще. Москва выбрала геологам их заполярную дачу.
Какую-то большую работу по специальности предложили сделать начальству эти геологи - очередная вариация прямоточного котла Рамзина.
Искру творческого огня можно выбивать обыкновенной палкой - это хорошо известно после "перековки" и многочисленных Беломорканалов. Подвижная шкала пищевых поощрений и взысканий, зачеты рабочих дней и надежда - и вот рабский труд превращается в труд благословенный.
Через месяц приехал маленький генерал. Геологи пожелали ходить в кино, кино для заключенных и вольных. Маленький генерал согласовал вопрос с Москвой и разрешил геологам кино. Балкон - ложу, где сидело раньше начальство, разгородили, укрепили тюремными решетками. В соседстве с начальством на киносеансы поместили геологов.
Книг из лагерной библиотеки геологам не давали. Только техническую литературу.
Секретарь парторганизации, больной старый дальстроевец, Хабибулин, впервые за свою надзирательскую жизнь собственными руками таскал узлы с бельем геологов в прачечную. Это угнетало надзирателя больше всего на свете.
Еще через месяц приехал маленький генерал, и геологи попросили занавески на окна.
- Занавески,-грустно говорил Хабибулин, - занавески им понадобились.
Маленький генерал был доволен. Работа геологов двигалась вперед. Раз в десять дней ночью отпирался приемный покой, и геологи мылись в бане.
Крист мало вел разговоров с ними. Да и что могли ему рассказать следственные геологи такого, чего Крист бы не знал за свою лагерную жизнь.
Тогда внимание геологов обратилось на парикмахера-перса.
- Ты не говори много с ними, Юрка,-сказал как-то Крист.
- Всякий фраер еще будет меня учить. - И перс выругался матерно.
Прошла еще одна баня; перс пришел явно выпивши, а может быть, "начифирился" или "хватил кодеинчику". Только держался он слишком бойко, заторопился домой, выскочил с вахты на улицу, не дожидаясь попутного провожатого в лагерь, и в открытое окно Крист услыхал сухой щелчок револьверного выстрела. Перс был убит надзирателем, тем самым, которого он только что брил. Скрюченное тело лежало у крыльца. Дежурный врач пощупал пульс, подписал акт. Пришел другой парикмахер, Ашот - армянский террорист из той самой боевой группы армянских эсеров, которая убила в 1926 году трех турецких министров - во главе с Талаат-пашой - виновником армянской резни 1915 года, когда был уничтожен миллион армян... Следственная часть проверила личное дело Ашота, и брить геологов ему больше не пришлось. Нашли кого-то из блатарей, да и самый принцип был изменен - каждый раз брил новый парикмахер. Так считалось безопаснее - не наладят связи. В Бутырской тюрьме так меняют часовых - скользящей системой постов.
Геологи ни о персе, ни об Ашоте ничего не узнали. Работа их двигалась успешно, и приехавший маленький генерал разрешил геологам получасовую прогулку. Это тоже было сущим унижением для старого надзирателя Хабибулина. Надзиратель в лагере покорных, трусливых, бесправных людей - начальник большой. А здесь надзирательская служба в ее чистом виде не понравилась Хабибулину.
Все грустнее становились его глаза, все краснее нос - Хабибулин запил решительно. И однажды упал с моста вниз головой в Колыму, но был спасен и не прервал своей важной надзирательской службы. Покорно таскал узлы белья в прачечную, покорно мел комнату, меняя занавески на окнах.
- Ну, как жизнь? - спрашивал Хабибулина Крист - как-никак они дежурили тут вместе больше года.
- Плохая жизнь, - выдохнул Хабибулин.
Приехал маленький генерал. Работа геологов шла отлично. Радуясь, улыбаясь, генерал обходил тюрьму геологов. Генералу выходила награда за их работу.
Вытянувшись в струнку у порога, Хабибулин провожал генерала.
- Ну, хорошо, хорошо. Вижу, что не подвели, - весело говорил маленький генерал. - А вы - генерал перевел глаза на стоявших у порога надзирателей, - вы обращайтесь с ними повежливей. А то я вас, суки, в гроб вколочу!
И генерал удалился.
Хабибулин, шатаясь, дошел до приемного покоя, выпил у Криста двойную порцию валерьянки и написал рапорт о немедленном переводе с работы на любую другую. Показал рапорт Кристу, ища сочувствия. Крист пытался объяснить надзирателю, что для генерала важнее эти геологи, чем сотня Хабибулиных, но оскорбленный в своих чувствах старший надзиратель не захотел понять этой простой истины.
Геологи исчезли в одну из ночей.
1965
Медведи
Котенок вылез из-под топчана и едва успел прыгнуть обратно - геолог Филатов швырнул в него сапогом.
- Чего ты бесишься? -сказал я, откладывая в сторону засаленный том "Монте-Кристо".
- Не люблю кошек. Вот это - дело другое. - Филатов притянул к себе серого густошерстого щенка и потрепал его по шее. - Чистый овчар. Куси его, Казбек, куси, - геолог науськивал щенка на котенка. Но на носу щенка были две свежих царапины от кошачьих когтей, и Казбек только глухо рычал, но не двигался.
Житья котенку у нас не было. Пятеро мужчин вымещали на нем скуку безделья, - разлив реки задержал наш отъезд. Южиков и Кочубей, плотники, вторую неделю играли в шестьдесят шесть на будущую получку. Счастье было переменным. Повар открыл дверь и крикнул:
- Медведи! - Все опрометью бросились к двери.
Итак, нас было пятеро, винтовка была у нас одна - у геолога. Топоров всем не хватало, и повар захватил с собой кухонный нож, острый, как бритва.
Медведи шли по горе за ручьем - самец и самка. Они трясли, ломали, выдергивали с корнями молодые лиственницы, швыряли их в ручей. Они были одни на свете в этом таежном мае, и люди подошли к ним с подветренной стороны очень близко - шагов на двести. Медведь был бурый, с рыжеватым отливом, вдвое крупнее медведицы, старик - желтые крупные клыки были хорошо видны.
Филатов - он был лучшим стрелком, сел и положил винтовку на ствол упавшей лиственницы, чтоб бить с упора, наверняка. Он водил стволом, ища дорогу пуле между листьями кустов, начинающих желтеть.
- Бей, - рычал повар с побелевшим от азарта лицом, - бей!
Медведи услышали шорох. Реакция их была мгновенной, как у футболиста во время матча. Медведица помчалась вверх по склону горы - за перевал. Старый медведь не побежал. Повернув морду в сторону опасности и оскалив клыки, он медленно пошел по горе к заросли стланиковых кустов. Он явно принимал опасность на себя, он, самец, жертвовал жизнью, чтоб спасти свою подругу, он отвлекал от нее смерть, он прикрывал ее бегство.
Филатов выстрелил. Он, как я уже говорил, был хорошим стрелком - медведь упал и покатился по склону в ущелье - пока лиственница, которую он сломал, играя, полчаса назад, не задержала тяжелого тела. Медведица давно исчезла.
Все было таким огромным - небо, скалы, что медведь казался игрушечным. Убит он был наповал. Мы связали ему лапы, продели шест и, качаясь от тяжести огромной туши, спустились на дно ущелья, на скользкий двухметровый лед, который еще не успел растаять. Волоком мы подтащили медведя к порогу нашей избушки.
Двухмесячный щенок, который за свою короткую жизнь не видел медведей, забился под койку, обезумев от страха. Котенок повел себя не так. Он в бешенстве бросился на медвежью тушу, с которой мы впятером снимали шкуру. Котенок рвал куски теплого мяса, хватал крошки свернувшейся крови, плясал на узловатых красных мускулах зверя...
Шкура вышла в четыре квадратных метра.
- Пудов на двенадцать мяска-то, - повторял повар каждому.
Добыча была богатая, но так как вывезти ее и продать было нельзя, то она была разделена тут же поровну. Котелки и сковороды геолога Филатова кипели день и ночь, пока он не заболел желудком. Южиков и Кочубей, убедившись, что для расчетов по карточной игре медвежье мясо - материал неподходящий, засолили каждый свою долю в выложенных из камня ямах и каждый день ходили проверять сохранность. Повар упрятал мясо неизвестно куда - он знал какой-то секрет засолки, но никому его не открыл. А я кормил котенка и щенка, и мы трое расправились с медвежьим мясом благополучней всех. Воспоминаний об удачной охоте хватило на два дня. Ссориться стали лишь на третий день, к вечеру.
1956
Ожерелье княгини Гагариной
Тюремное следственное время скользит по памяти и не оставляет заметных и резких следов. Для каждого следственного тюрьма, ее встречи, ее люди - не главное. Главное же, на что тратятся все душевные, все духовные и нервные силы в тюрьме - борьба со следователем. То, что происходит в кабинетах допросного корпуса, лучше запоминается, чем тюремная жизнь. Ни одна книга, прочитанная в тюрьме, не остается в памяти - только "срочные" тюрьмы были университетом, из которого выходят звездочеты, романисты, мемуаристы. Книги, прочитанные в следственной тюрьме, - не запоминаются. Для Криста не поединок со следователем играл главную роль. Крист понимал, что он обречен, что арест - это осуждение, заклание. И Крист был спокоен. Он сохранил способность наблюдать, сохранил способность действовать вопреки убаюкивающему ритму тюремного режима. Крист не раз встречался с пагубной человеческой привычкой - рассказывать самое главное о себе, высказать всего себя соседу - соседу по камере, по больничной койке, по вагонному купе. Эти тайны, хранимые на дне людской души, были иной раз ошеломительны, невероятны.
Сосед Криста справа, механик волоколамской фабрики, в ответ на просьбу вспомнить самое яркое событие жизни, самое хорошее, что в жизни случилось, сообщил, весь сияя от переживаемого воспоминания, что по карточкам в 1933 году получил двадцать банок овощных консервов и, когда вскрыл дома - все банки оказались мясными консервами. Каждую банку механик рубил топором пополам, запершись на ключ от соседей - все банки были с мясом, ни одна не оказалась овощной. В тюрьме не смеются над такими воспоминаниями. Сосед Криста слева, генеральный секретарь общества политкаторжан, Александр Георгиевич Андреев, сдвинул свои серебряные брови к переносице. Черные глаза его заблестели.
- Да, такой день в моей жизни есть - 12 марта 1917 года. Я - вечник царской каторги. Волею судеб двадцатилетнюю годовщину этого события я встретил в тюрьме здесь, с вами.
С противоположных нар слез стройный и пухлый человек.
- Разрешите мне принять участие в вашей игре. Я - доктор Миролюбов, Валерий Андреевич. - Доктор слабо и жалобно улыбнулся.
- Садитесь, - сказал Крист, освобождая место. Сделать это было очень просто - только подогнуть ноги. Никаким другим способом освободить место было нельзя. Миролюбов тут же влез на нары. Ноги доктора были в домашних тапочках. Крист удивленно поднял брови.
- Нет, не из дома, но в Таганке, где я сидел два месяца, порядки попроще.
- Таганка ведь уголовная тюрьма?
- Да, уголовная, конечно, - рассеянно подтвердил доктор Миролюбов. - С вашим приходом в камеру, - сказал Миролюбов, поднимая глаза на Криста,-жизнь изменилась. Игры стали более осмысленными. Не то что этот ужасный "жучок", которым все увлекались. Ждали даже оправки, чтобы вволю поиграть в "жучка" в уборной. Наверное, опыт есть...
- Есть, - сказал Крист печально и твердо. Миролюбов заглянул в глаза Кристу своими выпуклыми, добрыми, близорукими глазами.
- Очки у меня блатари забрали. В Таганке.
В мозгу Криста бегло, привычно пробегали вопросы, предположения, догадки... Ищет совета. Не знает, за что арестован. Впрочем...
- А почему вас перевели из Таганки сюда?
- Не знаю. Ни одного допроса два месяца. А в Таганке... Меня ведь вызвали как свидетеля по делу о квартирной краже. У нас в квартире пальто украли у соседа. Допросили меня и предъявили постановление об аресте... Абракадабра. Ни слова - вот уже третий месяц. И перевели в Бутырки.
- Ну что ж, - сказал Крист. - Набирайтесь терпения. Готовьтесь к сюрпризам. Не такая уж тут абракадабра. Организованная путаница, как выражался критик Иуда Гроссман-Рощин! Помните такого? Соратника Махно?
- Нет, не помню, - сказал доктор. Надежда на всеведение Криста угасла, и блеск в миролюбовских глазах исчез.
Художественные узоры сценарной ткани следствия были очень, очень разнообразны. Это было известно Кристу. Привлечение по делу о квартирной краже - пусть в качестве свидетеля - наводило на мысль о знаменитых "амальгамах". Во всяком случае, таганские приключения доктора Миролюбова были следственным камуфляжем, бог знает зачем нужным поэтам из НКВД.
- Поговорим, Валерий Андреевич, о другом. О лучшем дне жизни. О самом, самом ярком событии вашей жизни.
- Да, я слышал, слышал ваш разговор. У меня есть такое событие, перевернувшее всю мою жизнь. Только все, что случилось со мной, не похоже ни на рассказ Александра Георгиевича, - Миролюбов склонился влево к генеральному секретарю общества политкаторжан, - ни на рассказ этого товарища, - Миролюбов склонился вправо, к волоколамскому механику... - В 1901 году я был первокурсником-медиком, студентом Московского университета. Молодой был. Возвышенных мыслей. Глупый. Недогадливый.
- "Лох" - по-блатному, - подсказал Крист.
- Нет, не "лох". Я немножко после Таганки понимаю по-блатному. А вы откуда?
- Изучал по самоучителю, - сказал Крист.
- Нет, не "лох", а такой... "гаудеамус". Ясно? Вот так.
- К делу, ближе к делу, Валерий Андреевич, - сказал волоколамский механик.
- Сейчас буду ближе. У нас здесь так мало свободного времени... Читаю газеты. Огромное объявление. Княгиня Гагарина потеряла свое брильянтовое ожерелье. Фамильная драгоценность. Нашедшему - пять тысяч рублей. Читаю газету, комкаю, бросаю в мусорный ящик. Иду и думаю: вот бы мне найти это ожерелье. Половину матери послал бы. На половину съездил бы за границу. Пальто хорошее купил бы. Абонемент в Малый театр. Тогда еще не было Художественного. Иду по Никитскому бульвару. Да не по бульвару, а по доскам деревянного тротуара - еще там гвоздь один вылезал постоянно, как наступишь. Сошел на землю, чтобы обойти этот гвоздь, и смотрю - в канаве... Словом, нашел ожерелье. Посидел на бульваре, помечтал. Подумал о своем будущем счастье. В университет не пошел, а пошел к мусорному ящику, достал свою газету, развернул, прочитал адрес.
Звоню... Звоню. Лакей. "Насчет ожерелья". Выходит сам князь. Выбегает жена. Двадцать лет мне тогда было. Двадцать лет. Испытание было большим. Проба всего, с чем я вырос, чему научился... Надо было решать сразу - человек я или не человек. "Я сейчас принесу деньги, - это князь. - Или, может быть, вам чек? Садитесь". А княгиня здесь же, в двух шагах от меня. Я не сел. Говорю - я студент. Я принес ожерелье не затем, чтобы получить какую-то награду. "Ах, вот что,-сказал князь. - Простите нас. Прошу к столу, позавтракаем с нами". И жена его, Ирина Сергеевна, поцеловала меня.
- Пять тысяч, - зачарованно выговорил волоколамский механик.
- Большая проба, - сказал генеральный секретарь общества политкаторжан. - Так я первую свою бомбу бросал в Крыму.
- Потом я стал бывать у князя, чуть не каждый день. Влюбился в его жену. Три лета подряд за границу с ними ездил. Врачом уже. Так я и не женился. Прожил жизнь холостяком из-за этого ожерелья... И потом - революция. Гражданская война. В гражданскую войну я хорошо познакомился с Путной, с Витовтом Путной. Был у него домашним врачом. Путна был хороший мужик, но, конечно, не князь Гагарин. Не было в нем чего-то... этакого. Да и жены такой не было.
- Просто вы стали старше на двадцать лет, на двадцать лет старше "гаудеамуса".
- Может быть...
- А где сейчас Путна?
- Военный атташе в Англии.
Александр Георгиевич, сосед слева, улыбнулся.
- Я думаю, разгадку ваших бедствий, как любил выражаться Мюссе, следует искать именно в Путне, во всем этом комплексе. А?
- Но каким образом?
- Это уж следователи знают. Готовьтесь к бою под Путной - вот вам совет старика.
- Да вы моложе меня.
- Моложе не моложе, просто во мне "гаудеамуса" было меньше, а бомб - больше,-улыбнулся Андреев. - Не будем ссориться.
- А ваше мнение?
- Я согласен с Александром Георгиевичем, - сказал Крист.
Миролюбов покраснел, но сдержался. Тюремная ссора вспыхивает, как пожар в сухом лесу. И Крист и Андреев об этом знали. Миролюбову это еще предстояло узнать.
Пришел такой день, такой допрос, после которого Миролюбов двое суток лежал вниз лицом и не ходил на прогулку.
На третьи сутки Валерий Андреевич встал и подошел к Кристу, трогая пальцами покрасневшие веки голубых своих, бессонных глаз. Подошел и сказал:
- Вы были правы.
Прав был Андреев, а не Крист, но тут была тонкость в признании своих ошибок, тонкость, которую и Крист и Андреев хорошо почувствовали.
- Путна?
- Путна. Все это слишком ужасно, слишком. - И Валерий Андреевич заплакал. Двое суток он крепился и все же не выдержал. И Андреев и Крист не любили плачущих мужчин.
- Успокойтесь.
Ночью Криста разбудил горячий шепот Миролюбова:
- Я вам все скажу. Я гибну непоправимо. Не знаю, что делать. Я домашний врач Путны. И сейчас меня допрашивают не о квартирной краже, а - страшно подумать - о подготовке покушения на правительство.
- Валерий Андреевич, - сказал Крист, отгоняя от себя сон и зевая. - В нашей камере ведь не только вы в этом обвиняетесь. Вон лежит неграмотный Ленька из Тумского района Московской области. Ленька развинчивал гайки на полотне железной дороги. На грузила, как
чеховский злоумышленник. Вы ведь сильны в литературе, во всех этих "гаудеамусах". Леньку обвиняют во вредительстве и терроре. И никакой истерики. А рядом с Ленькой лежит брюхач - Воронков, шеф-повар кафе "Москва" - бывшее кафе "Пушкин" на Страстной - бывали? В коричневых тонах пущено было это кафе. Воронкова переманивали в "Прагу" на Арбатскую площадь - директором там был Филиппов. Так вот в воронковском деле следовательской рукой записано, - и каждый лист подписан Воронковым! - что Филиппов предлагал Воронкову квартиру из трех комнат, поездки за границу для повышения квалификации. Поварское дело ведь умирает... "Директор ресторана "Прага" Филиппов предлагал мне все это в случае моего согласия на переход, а когда я отказался - предложил мне отравить правительство. И я согласился". Ваше дело, Валерий Андреевич, тоже из отдела "техники на грани фантастики".
- Что вы меня успокаиваете? Что вы знаете? Я с Путной вместе чуть не с революции. С гражданской войны. Я - свой человек в его доме. Я был с ним вместе и в Приморье и на юге. Только в Англию меня не пустили. Визы не дали.
- А Путна - в Англии?
- Я уже вам говорил - был в Англии. Был в Англии. Но сейчас он не в Англии, а здесь, с нами.
- Вот как.
- Третьего дня, - шепнул Миролюбов, - было два допроса. На первом допросе мне было предложено написать все, что я знаю о террористической работе Путны, о его суждениях на этот счет. Кто у него бывал. Какие велись разговоры. Я все написал. Подробно. Никаких террористических разговоров я не слышал, никто из гостей... Потом был перерыв. Обед. И меня кормили обедом тоже. Из двух блюд. Горох на второе. У нас в Бутырках все дают чечевицу из бобовых, а там - горох. А после обеда, когда мне дали покурить, - вообще-то я не курю, но в тюрьме стал привыкать, - сели снова записывать. Следователь говорит: "Вот вы, доктор Миролюбов, так преданно защищаете, выгораживаете Путну, вашего многолетнего хозяина и друга. Это делает вам честь, доктор Миролюбов. Путна к вам относится не так, как вы к нему..." - "Что это значит?" - "А вот что. Вот пишет сам Путна. Почитайте". Следователь дал мне многостраничные показания, написанные рукой самого Путны.
- Вот как...
- Да. Я почувствовал, что седею. В заявлении этом Путна пишет: "Да, в моей квартире готовилось террористическое покушение, плелся заговор против членов правительства, Сталина, Молотова. Во всех этих разговорах принимал самое ближайшее участие, самое активное участие Климент Ефремович Ворошилов". И последняя фраза, выжженная в моем мозгу: "Все это может подтвердить мой домашний врач, доктор Миролюбов".
Крист свистнул. Смерть придвинулась слишком близко к Миролюбову.
- Что делать? Что делать? Как говорить? Почерк Путны не подделан. Я знаю его почерк слишком хорошо. И руки не дрожали, как у царевича Алексея после кнута - помните эти исторические сыскные дела, этот протокол допроса петровского времени.
- Искренне завидую вам, - сказал Крист, - что любовь к литературе все превозмогает. Впрочем, это любовь к истории. Но если уж хватает душевных сил на аналогии, на сравнения, хватит и для того, чтобы разумно разобраться в вашем деле. Ясно одно: Путна арестован.
- Да, он здесь.
- Или на Лубянке. Или в Лефортове. Но не в Англии. Скажите мне, Валерий Андреевич, по чистой совести - были ли хоть какие-нибудь неодобрительные суждения, Крист закрутил свои воображаемые усы, - хотя бы в самой общей форме.
- Никогда.
- Или: "в моем присутствии никогда". Эти следственные тонкости вам должны быть известны.
- Нет, никогда. Путна - вполне правоверный товарищ. Военный. Грубоватый.
- Теперь еще один вопрос. Психологически - самый важный. Только по совести.
- Я везде отвечаю одинаково.
- Ну, не сердитесь, маркиз Поза.
- Мне кажется, вы смеетесь надо мной...
- Нет, не смеюсь. Скажите мне откровенно, как Путна относился к Ворошилову?
- Путна его ненавидел, - горячо выдохнул Миролюбов.
- Вот мы и нашли решение, Валерий Андреевич. Здесь - не гипноз, не работа господина Орнальдо, не уколы, не медикаменты. Даже не угрозы, не выстойки на "конвейере". Это - холодный расчет обреченного. Последнее сражение Путны. Вы - пешка в такой игре, Валерий Андреевич. Помните, в "Полтаве"... "Утратить жизнь - и с нею честь. Врагов с собой на плаху весть".
- "Друзей с собой на плаху весть", - поправил Миролюбов.
- Нет. "Друзей" - это читалось для вас и для таких, как вы, Валерий Андреевич, милый мой "гаудеамус". Тут расчет больше на врагов, чем на друзей. Побольше прихватить врагов. Друзей возьмут и так.
- Но что же делать мне, мне?
- Хотите добрый совет, Валерий Андреевич?
- Добрый или злой, мне все равно. Я не хочу умирать.
- Нет, только добрый. Показывайте только правду. Если Путна захотел солгать перед смертью - это его дело. Ваше спасение - только правда, одна правда, ничего кроме правды.
- Я всегда говорил только правду.
- И показывал правду? Тут есть много оттенков. Ложь во спасение, например. Или: интересы общества и государства. Классовые интересы отдельного человека и личная мораль. Формальная логика и логика неформальная.
- Только правду!
- Тем лучше. Значит, есть опыт показывать правду. На этом стойте.
- Не много вы мне посоветовали, - разочарованно сказал Миролюбов.
- Случай нелегкий, - сказал Крист. - Будем верить, что "там" отлично знают, что к чему. Понадобится ваша смерть - умрете. Не понадобится - спасетесь.
- Печальные советы.
- Других нет.
Крист встретил Миролюбова на пароходе "Кулу" - пятый рейс навигации 1937 года. Рейс "Владивосток - Магадан".
Личный врач князя Гагарина и Витовта Путны поздоровался с Кристом холодно - ведь Крист был свидетелем душевной слабости, опасного какого-то часа его жизни, и - так чувствовал Миролюбов - ничем не помог Валерию Андреевичу в трудный, смертный момент.
Крист и Миролюбов пожали друг другу руки.
- Рад видеть вас живым, - сказал Крист. - Сколько?
- Пять лет. Вы издеваетесь надо мной. Ведь я не виноват ни в чем. А тут пять лет лагерей. Колыма.
- Положение у вас было очень опасное. Смертельно опасное. Счастье не изменило вам,-сказал Крист.
- Подите вы к черту с таким счастьем.
И Крист подумал: Миролюбов прав. Это слишком русское счастье - радоваться, что невинному дали пять лет. Ведь могли бы дать десять, даже вышака.
На Колыме Крист и Миролюбов не встречались. Колыма велика. Но из рассказов, из расспросов Крист узнал, что счастья доктора Миролюбива хватило на все пять лет его лагерного срока. Миролюбов был освобожден в войну, работал врачом на прииске, состарился и умер в 1965 году.
1965
Иван Федорович
Иван Федорович встречал Уоллеса в штатском костюме. Караульные вышки в ближайшем лагере были спилены, а арестанты получили благословенный выходной день. На полки поселкового магазина были выворочены все "заначки", и торговля велась так, как будто не было войны.
Уоллес принял участие в воскреснике по уборке картошки. На огороде Уоллесу дали американскую горбатую лопату, недавно полученную по лендлизу, и это было Уоллесу приятно. Сам Иван Федорович был вооружен такой же лопатой, только рукоятка была русской - длинной. Уоллес спросил что-то, показывая на лопату, стоявший рядом с Иваном Федоровичем человек в штатском что-то сказал, потом что-то сказал Иван Федорович, и переводчик любезно перевел его слова Уоллесу. Что в Америке - передовой технической стране - подумали даже о форме лопаты - и дотронулся до лопаты, которую держал в руках Уоллес. Лопата всем хороша, только ручка не для русских - очень коротка, не подбориста. Переводчик с трудом перевел слово "подбориста". Но что русские, которые подковали блоху (об этом и Уоллес кое-что читал, готовясь к поездке в Россию), внесли улучшение в американский инструмент: пересадили лопату на другую, длинную ручку. Наиболее удобная длина черенка и лопаты - от земли до переносицы работающего. Стоявший рядом с Иваном Федоровичем человек в штатском показал, как это делается. Пора было приступать к "ударнику" - к уборке картофеля, который не худо рос на Крайнем Севере.
Уоллесу все было интересно. Как здесь растут капуста, картошка? Как ее сажают? Рассадой? Как капусту? Удивительно. Какой урожай с гектара?
Уоллес по временам оглядывался на своих соседей. Вокруг начальников копали молодые люди - краснощекие, довольные. Копали весело, бойко. Уоллес, улучив минуту, пригляделся к их рукам, белым, не знавшим лопаты пальцам и усмехнулся, поняв, что это переодетая охрана. Уоллес видел все: и спиленные вышки, и вышки не спиленные, и гроздья арестантских бараков, окруженных проволокой. Он знал об этой стране не меньше Ивана Федоровича.
Копали весело. Иван Федорович скоро утомился - он был человек сырой, грузный, но не хотел отстать от вице-президента Америки. Уоллес был легкий, как мальчик, подвижной, хотя по годам и постарше Ивана Федоровича.
- Я привык у себя на ферме к такой работе, - весело говорил Уоллес.
Иван Федорович улыбался, все чаще отдыхал.
"Вот вернусь в лагерь,-думал Иван Федорович, - обязательно сделаю укол глюкозы". Иван Федорович очень любил глюкозу. Сердце глюкоза поддерживала отлично. Придется рискнуть - домашнего врача своего Иван Федорович не взял с собой в эту поездку.
"Ударник" кончился, и Иван Федорович приказал позвать начальника санчасти. Тот явился бледный, ожидая самого худшего. Доносы об этой проклятой рыбалке, где больные ловили рыбку для начальника санчасти? Но ведь это - освященная временем традиция.
Иван Федорович, увидя врача, постарался улыбнуться как можно милостивее.
- Мне нужно сделать укол глюкозы. Ампулы с глюкозой у меня есть. Свои.
- Вы? Глюкозу?
- А что это тебя так удивляет?-подозрительно посмотрев на развеселившегося начальника санчасти, сказал Никишев. - Вот, сделай мне укол!
- Я? Вам?
- Ты. Мне.
- Глюкозу?
- Глюкозу.
- Я прикажу Петру Петровичу, хирургу нашему. Он лучше меня сделает.
- А ты что - не умеешь, что ли? - сказал Иван Федорович.
- Умею, товарищ начальник. Но Петр Петрович умеет еще лучше. А шприц я дам свой, личный.
- У меня есть и шприц свой.
Послали за хирургом.
- Слушаю, товарищ начальник. Хирург больницы Красницкий.
- Ты - хирург?
- Да, товарищ начальник.
- Бывший зэка?
- Да, товарищ начальник.
- Можешь сделать мне укол?
- Нет, товарищ начальник. Я не умею.
- Уколов не умеешь делать?
- Мы, гражданин начальник, - вмешался начальник санчасти, - фельдшера вам сейчас пришлем. Из зэка. Тот делает - не услышите. Давайте ваш шприц сюда. Я его в вашем присутствии вскипячу. Мы с Петром Петровичем последим, чтобы не оказал вредительства какого-нибудь, терроризма. Мы жгут подержим. Рукав вам засучим.
Пришел фельдшер из зэка, вымыл руки, обтер их спиртом, сделал укол.
- Можно идти, гражданин начальник?
- Иди, - сказал Иван Федорович. - Дайте ему пачку папирос из портфеля.
- Не стоит, гражданин начальник.
Вот как сложно оказалось с глюкозой в пути. Ивану Федоровичу долго казалось, что у него жар, голова кружится, что он отравлен этим фельдшером из зэка, но в конце концов Иван Федорович успокоился.
На следующий день Иван Федорович проводил Уоллеса в Иркутск и от радости перекрестился и приказал поставить караульные вышки обратно, а товары из магазина - убрать.
С недавнего времени Иван Федорович чувствовал себя особенным другом Америки, разумеется, в дипломатических границах дружбы. Всего несколько месяцев назад на опытном заводе в сорока семи километрах от Магадана было налажено производство электролампочек. Только колымчанин может оценить такое. За пропажу лампочек судили; на приисках потеря лампочки приводила к тысячам потерянных рабочих часов. Привозных лампочек не напасешься. А тут вдруг такое счастье. Создали свое! Освободились от "иностранной зависимости"!
Москва оценила достижения Ивана Федоровича - он был награжден орденом. Орденами поменьше награждены директор завода, начальник цеха, где производились эти лампочки, лаборанты. Все, кроме того человека, который это производство создал. Это был харьковский физик-атомщик, инженер Георгий Георгиевич Демидов - литерник с пятилетним сроком - не то "аса", не то что-то в этом роде. Демидов думал, что его хоть на досрочное представят, да и директор завода на это намекал, но Иван Федорович счел такое ходатайство политической ошибкой. Фашист, и вдруг - досрочное освобождение! Что скажет Москва. Нет, пусть радуется, что работает не на "общих", в тепле - это лучше всякого досрочного. И орден он, Демидов, получить, конечно, не может. Орденами награждаются верные слуги государства, а не фашисты.
- Вот премию рублей двадцать пять подбросить - это можно. Махорочки там, сахару...
- Демидов не курит, - почтительно сказал директор завода.
- Не курит, не курит... На хлеб променяет или еще на что... а не надо махорки, так надо ему новую одежу - не лагерную, а, понимаешь... Те гарнитуры американские в коробках, что мы вам начали давать в премию. Я и забыл. Костюм там, рубашка, галстук. В коробке такой белой. Вот так и премируйте.
На торжественном заседании в присутствии самого Ивана Федоровича каждому герою вручалась коробка с американским подарком. Все кланялись и благодарили. Но когда дошла очередь до Демидова, он вышел к столу президиума, положил коробку на стол и сказал:
- Я американских обносков носить не буду, - повернулся и ушел.
Иван Федорович оценил это прежде всего с политической точки зрения, как выпад фашиста против советско-американского блока свободолюбивых стран, и позвонил тем же вечером в райотдел. Демидова судили, дали "довеска" восемь лет, сняли с работы, послали на штрафной прииск, на "общие".
Сейчас, после визита Уоллеса, Иван Федорович вспомнил случай с Демидовым с явным удовольствием. Политическая прозорливость всегда была достоинством Ивана Федоровича.
Иван Федорович особенно заботился о своем сердце после недавней женитьбы на двадцатилетней комсомолке Рыдасовой. Иван Федорович сделал ее своей женой, начальницей большого лагерного отделения - хозяйкой жизни и смерти многих тысяч людей. Романтическая комсомолка быстро превратилась в зверя. Она ссылала, давала дела, сроки, "довески" и стала в центре всяческих интриг, по-лагерному подлых.
Театр доставлял мадам Рыдасовой очень много забот.
- Вот поступил донос от Козина, что режиссер Варпаховский разрабатывал планы первомайской демонстрации в Магадане - оформить праздничные колонны как крестный ход, с хоругвями, с иконами. И что, конечно, тут затаенная контрреволюционная работа.
Мадам Рыдасовой на заседании эти планы не показались чем-то криминальным. Демонстрация и демонстрация. Ничего особенного. И вдруг - хоругви! Надо было что-то делать; она посоветовалась с мужем. Муж, Иван Федорович, - человек опытный - сразу отнесся к сообщению Козина в высшей степени серьезно.
- Он, наверное, прав, - сказал Иван Федорович. Он пишет и не только насчет хоругвей. Оказывается, Варпаховский сошелся с одной еврейкой из актрис, дает ей главные роли - певица она... А что это за Варпаховский?
- Это - фашист, из спецзоны его привезли. Режиссер, у Мейерхольда ставил, я сейчас вспомнила, вот у меня записано. - Рыдасова порылась в своей картотеке. Этой "картотеке" обучил ее Иван Федорович. - Какую-то "Даму с камелиями". И в театре сатиры "Историю города Глупова". С 1937 года - на Колыме. Ну, вот видишь. А Козин - человек надежный. Педераст, а не фашист.
- А в театре Варпаховский что ставил?
- "Похищение Елены". Мы смотрели. Помнишь, ты еще смеялся. Еще художнику на досрочное освобождение подписывали.
- Да-да, припоминаю. Это "Похищение Елены" не нашего автора.
- Французский какой-то автор. Вот у меня записано.
- Да не надо, не надо, все ясно. Ты пошли этого Варпаховского с разъездной бригадой, а жену - как ее фамилия?
- Зыскинд.
- Еврейку - оставь дома. У них ведь любовь коротка, не то что у нас, - милостиво пошутил Иван Федорович.
Иван Федорович готовил большой сюрприз своей молодой жене. Рыдасова была любительницей безделушек, всяких редкостных сувениров. Уже два года под Магаданом работал один заключенный - знаменитый косторез, - точил из бивня мамонта замысловатый ларец для молодой жены Ивана Федоровича. Сначала этого костореза числили как больного, а потом ввели в штат какой-то мастерской, чтоб мастер мог заработать себе зачеты. И он получал зачеты - по три дня за день - как перевыполняющий план работы урановых рудников Колымы, где за вредность зачет выше "золотого", выше "первого металла".
Сооружение ларца близилось к концу. Завтра кончится эта морока с Уоллесом, и можно будет возвращаться в Магадан.
Рыдасова отдала распоряжение насчет зачисления Варпаховского в выездную бригаду, переслала донос певца в райотдел МВД и задумалась. Было о чем подумать - Иван Федорович старел, начал пить. Приехало много начальников новых, молодых. Иван Федорович их ненавидел и боялся. В заместители приехал Луценко и, объезжая Колыму, записывал во всех больницах - кто получил травмы из-за побоев. Таких оказалось немало. Стукачи Ивана Федоровича сообщили ему, конечно, о записях Луценко.
Луценко сделал доклад на хозактиве.
- Если начальник управления ругается матом, то что должен делать начальник прииска? Прораб? Десятник? Что должно делаться в забоях? Я прочту вам цифры, полученные в больницах при опросах - явно преуменьшенные - о переломах, о побоях.
По докладу Луценко Иван Федорович выступил с большой речью.
- К нам, - рассказывал Иван Федорович, - много приезжало новичков, но все постепенно убеждались, что здесь условия особые, колымские, и знать это надо. - Иван Федорович надеется, что молодые товарищи это поймут и будут работать вместе с нами.
Последняя фраза заключительного слова Луценко была:
- Мы приехали сюда работать, и мы будем работать, но мы будем работать не так, как говорит Иван Федорович, а как говорит партия.
Все, весь хозактив, вся Колыма поняла, что дни Ивана Федоровича сочтены. Думала так и Рыдасова. Но старик знал жизнь лучше, чем какой-то Луценко, комиссара ему, Ивану Федоровичу, не хватало. Иван Федорович написал письмо. И Луценко, его заместитель, начальник политотдела Дальстроя, герой Отечественной войны - исчез, "как корова языком слизала". Перевели его куда-то срочно. Иван Федорович напился в честь победы и, напившись, буянил в Магаданском театре.
- Гоните этого певца в шею, не хочу слушать гадину, - бушевал Иван Федорович в собственной ложе.
И певец исчез из Магадана навсегда.
Но это была последняя победа. Луценко где-то что-то писал, - это Иван Федорович понимал, но сил предупредить удар не было.
"На пенсию пора, - думал Иван Федорович, - вот только бы ларец..."
- Пенсию тебе дадут большую, - утешала его жена. - Вот мы и уедем. Все забудем. Всех Луценок, всех Варпаховских. Купим домик под Москвой с садом. Будешь председателем Осоавиахима, активистом райсовета, а? Пора, пора.
- Экая мерзость, - сказал Иван Федорович, - председатель Осоавиахима? Бр-р. А ты? -внезапно спросил он.
- И я с тобой.
Иван Федорович понимал, что жена подождет года два-три, пока он умрет.
"Луценко! На мое место, что ли, захотел? - думал Иван Федорович. - Ишь ты! И работаем не так "хищническая", дескать, добыча, старательская. Старательская добыча, дорогой товарищ Луценко, с войны, по приказу правительства, чтобы увеличить золотишко, а переломы, побои, смерти - так было и будет. Здесь Крайний Север - не Москва. Закон тайга, как говорят блатные. На побережье продукты смыло в море, три тысячи человек умерло. Заместитель по лагерю Вышневецкий был отдан Никишевым под суд. И срок получил. А как еще надо действовать? Луценко, что ли, научит?"
- Машину мне!
Черный ЗИМ Ивана Федоровича летел прочь от Магадана, где плелись какие-то интриги, сети - у Ивана Федоровича не было сил бороться.
Ночевать Иван Федорович остановился в Доме дирекции. Дом был творением Ивана Федоровича. Ни при Берзине, ни при Павлове Домов дирекции не было на Колыме. "Но, - рассуждал Иван Федорович, - раз мне положено, пусть будет". Через каждые пятьсот километров на огромной трассе было построено здание с картинами, коврами, зеркалами, бронзой, превосходным буфетом, поваром, завхозом и охраной, где мог бы достойно переночевать Иван Федорович, директор Дальстроя. Раз в год он действительно ночевал в своих домах.
Сейчас черный ЗИМ мчал Ивана Федоровича на Дебин, в центральную больницу, где был ближайший Дом дирекции. Туда уже позвонили, разбудили начальника больницы, всю больницу подняли "по боевой тревоге". Везде чистили, мыли, скребли.
Вдруг Иван Федорович посетит центральную больницу для заключенных, и если найдет грязь, пыль - тогда несдобровать начальнику. А начальник обвинял нерадивых фельдшеров и врачей в скрытом вредительстве - дескать, они плохо смотрят за чистотой, чтобы Иван Федорович увидел и снял начальника с работы. Такая, дескать, затаенная мысль у заключенного-врача или фельдшера, не усмотревших пылинки на письменном столе.
Все в больнице трепетало, пока черный ЗИМ Ивана Федоровича летел по трассе Колымы.
Дом дирекции не имел никакого отношения к больнице, просто расположен был рядом, метрах в пятистах, но это соседство было достаточным для всякого рода забот.
Иван Федорович за девять лет своей колымской жизни ни разу не посетил центральной больницы для заключенных, больницы на тысячу коек - ни разу. Но все были начеку, пока он завтракал, обедал, ужинал в Доме дирекции. Лишь когда черный ЗИМ выезжал на трассу, давался "отбой".
На сей раз "отбой" не последовал вовремя. Живет! Пьет! Гости приехали - вот какие сведения из Дома дирекции. На третий день ЗИМ Ивана Федоровича приблизился к поселку вольнонаемных, где жили врачи, фельдшера, обслуга больницы из вольнонаемных.
Все замерло. И начальник больницы, задыхаясь, лез через ручей, отделявший поселок от больницы.
Иван Федорович вылез из ЗИМа. Лицо его опухшее, несвежее. Он жадно закурил.
- Эй, как тебя, - перст Ивана Федоровича уперся в халат начальника больницы.
- Слушаю, товарищ начальник.
- У тебя тут есть дети?
- Мои дети? Они в Москве учатся, товарищ начальник.
- Да не твои. Дети, ну, маленькие дети. Детсад у вас есть? Где детсад? - рявкнул Иван Федорович.
- Вот в этом доме, товарищ начальник. ЗИМ двинулся за Иваном Федоровичем к дому-детсаду. Все молчали.
- Зовите детей, - распорядился Иван Федорович. Выскочила дежурная няня.
- Они спят...
- Тссссс, - отвел няню в сторону начальник больницы. - Всех звать, всех будить. Смотри, чтобы ручки были вымыты.
Няня умчалась внутрь детсада.
- Я хочу покатать детей в ЗИМе,-сказал Иван Федорович, закуривая.
- Ах, покатать, товарищ начальник. Как это чудесно! Дети уже сбежали по лестнице, окружили Ивана Федоровича.
- Залезайте в машину, - кричал начальник больницы. - Иван Федорович вас будет катать. По очереди.
Дети влезли в ЗИМ, Иван Федорович сел рядом с шофером. Так ЗИМ покатал всех детишек в три очереди.
- А завтра-то, завтра? Приедете за нами?
- Приеду, приеду, - уверял Иван Федорович.
"Пожалуй, это неплохо, - думал он, укладываясь на белоснежной простыне Дома,-дети, добрый дядя. Как Иосиф Виссарионович с ребенком на руках".
На следующий день его вызвали в Магадан. Иван Федорович получил повышение - министром цветной промышленности, но дело было, конечно, в другом.
Выездная магаданская культбригада путешествовала по трассе, по приискам Колымы. В ней был и Леонид Варпаховский. Дуся Зыскинд, его лагерная жена, осталась в Магадане по приказу начальницы Рыдасовой. Лагерная жена. Это была настоящая любовь, настоящее чувство. Уж он-то знал, актер, профессиональный мастер поддельных чувств. Что делать дальше, кого просить? Варпаховский чувствовал страшную усталость.
В Ягодном его окружили местные врачи - вольные и заключенные.
В Ягодном. Два года назад он проезжал из Ягодного в спецзону, ему удалось "притормозиться" в Ягодном, не попасть на страшную Джелгалу. Какого это стоило труда! Надо было показать бездну выдумки, мастерства, уменья обойтись тем маленьким, что было в его руках на Севере. И он мобилизовал себя - он поставит музыкальный спектакль. Нет, не "Бал-маскарад" Верди, что он поставил для Кремлевского театра через пятнадцать лет, не "Мораль пани Дульской", не Лермонтова в Малом театре, не главная режиссура в театре Ермоловой. Он поставит оперетту "Черный тюльпан"! Нет рояля? Аккомпанировать будет гармонист. Варпаховский сам аранжирует оперную музыку для гармони, сам играет на баяне. И ставит. И побеждает. И ускользает от Джелгалы.
Удается добиться перевода в Магаданский театр, где он пользуется покровительством Рыдасовой. Он на лучшем счету у начальства. Варпаховский готовит смотры самодеятельности, готовит спектакль за спектаклем в Магаданском театре - один интересней другого. И вот - встреча с Дусей Зыскинд, с певицей, любовь, донос Козина, дальняя дорога.
Многих из тех, кто стоял сейчас около грузовика, на котором путешествовала культбригада, Варпаховский знал. Вот Андреев, с которым когда-то они вместе ехали из Нексикана в колымскую спецзону. Они встретились в бане, в зимней бане - темнота, грязь, потные, скользкие тела, татуировка, матерщина, толкотня, окрики конвоя, теснота. Коптилка на стене, около коптилки парикмахер на табуретке с машинкой в руках - всех подряд, мокрое белье, ледяной пар в ногах, черпак на все умыванье. Связки вещей взлетают на воздух в полной темноте. "Чье? Чье?"
И вот этот гул, шум почему-то вдруг прекращается. И сосед Андреева, стоящий в очереди для того, чтобы снять пышную шевелюру, говорит звонким, спокойным, очень актерским голосом:
То ли дело - рюмка рома,
Ночью - сон, поутру - чай,
То ли дело, братцы, дома.
Они познакомились, разговорились - москвичи. В Ягодном, в Управлении Севера, от этапа удалось отбиться только Варпаховскому. Андреев не был ни режиссером, ни актером. На Джелгале он получил срок, потом долго лежал в больнице, да и сейчас в районной больнице на Беличьей, километрах в шести от Ягодного - в обслуге. На спектакле культбригады не был, но Варпаховского рад повидать.
Варпаховский отстал от бригады - был положен в больницу экстренно, - пока бригада поедет на "Эльген" в женский совхоз и вернется, он, Варпаховский, успеет подумать, сообразить.
Беседовали Андреев и Варпаховский много и решили так: Варпаховский обратится к Рыдасовой с письмом, где объяснит всю серьезность своего чувства, обратится к лучшим чувствам самой Рыдасовой. Письмо писали несколько дней, шлифуя каждую фразу. Гонец из верных врачей увез письмо в Магадан, оставалось только ждать. Ответ пришел, когда Андреев и Варпаховский уже расстались, когда культбригада уже возвращалась в Магадан: Варпаховского снять с работы в культбригаде и послать на общие работы на штрафной прииск. Зыскинд, его жену, - послать на общие работы на "Эльген" - в женский сельскохозяйственный лагерь.
"Таков ответ был неба" - как говорится в одном из стихотворений Ясенского.
Андреев с Варпаховским встретился в Москве на улице. Варпаховский работал главным режиссером театра имени Ермоловой. Андреев - в одном из московских журналов.
Письмо Варпаховского Рыдасова получила прямо из почтового ящика своей магаданской квартиры.
Это не понравилось ей и очень не понравилось Ивану Федоровичу.
- Обнаглели до крайности. Любой террорист...
Дежурный коридорный был немедленно снят с работы, посажен на гауптвахту. Следователю Иван Федорович решил дела не передавать - власть его как-никак ослабела - он это чувствовал.
- Ослабела моя власть,-сказал Иван Федорович жене, - вот и лезут прямо в квартиру.
Судьба Варпаховского и Зыскинд была решена еще до чтения письма. Выбирали только наказание: Иван Федорович - построже, Рыдасова - помягче. Остановились на варианте Рыдасовой.
1962
Академик
Оказалось, что беседу с академиком очень трудно напечатать. Не потому, что академик наговорил чепухи, нет. Это был академик с большим именем, многоопытный любитель всевозможных интервью, а беседовал он на хорошо ему знакомую тему. Журналист, посланный для беседы, обладал достаточной квалификацией. Это был хороший журналист, а двадцать лет назад - очень хороший. Причина была в стремительности научного прогресса. Журнальные сроки - гранки, верстки, издательские графики безнадежно отставали от движения науки. Осенью пятьдесят седьмого года, четвертого октября, был запущен спутник. О подготовке к его запуску академик знал кое-что, а журналист ничего не знал. Но и академику, и журналисту, и редактору журнала было ясно, что не только границы информации после запуска спутника должны быть раздвинуты, но и сам тон статьи изменен. Статья в ее первом варианте должна была дышать ожиданием больших, исключительных событий. Сейчас эти события наступили. Поэтому через месяц после беседы академик слал в редакцию длиннейшие телеграммы из ялтинского санатория, телеграммы за собственный счет, с оплаченным ответом. Умело приоткрывая занавес кибернетических тайн, академик стремился во что бы то ни стало быть "на уровне" и в то же время не сказать лишнего. Редакция, которую занимали те же заботы о современности и о своевременности, вносила исправления в статью академика до последней минуты.
Гранки статьи были посланы в Ялту специальным самолетным курьером и, испещренные помарками академика, вернулись в редакцию.
"Бальзаковская правка", - сокрушенно сказал заведующий редакцией. Все было улажено, увязано, вычитано. Громоздкая колымага издательской техники выехала на просторные колеи. Но ко времени верстки в космос полетела Лайка, и академик из Румынии, где он находился на конгрессе мира, слал новые телеграммы, умоляя, требуя. Редакция заказывала срочные международные телефонные переговоры с Бухарестом.
Наконец журнал вышел в свет, и редакция немедленно утратила интерес к статье академика.
Но все это было после, а сейчас журналист Голубев поднимался по узкой мраморной лестнице огромного дома на главной улице города, где жил академик. Дом был одних лет с журналистом. Он был построен во время домостроительного бума в начале столетия. Коммерческие квартиры: ванна, газ, телефон, канализация, электричество.
В подъезде стоял стол дежурного дворника. Электрическая лампочка была приспособлена так, чтобы свет падал на лицо входящих. Это чем-то напоминало следственную тюрьму.
Голубев назвал фамилию академика, дежурный дворник позвонил по телефону, получил ответ, сказал журналисту "пожалуйста" и распахнул перед Голубевым украшенные бронзовым литьем двери лифта.
"Бюро пропусков", - лениво подумал Голубев. Уж чего-чего, а бюро пропусков он за свою жизнь повидал немало.
- Академик живет на шестом этаже, - почтительно сообщил дежурный дворник. Лицо его не выразило удивления, когда Голубев прошел мимо открытой двери лифта и шагнул на чистую узкую мраморную лестницу. Лифта Голубев после болезни не переносил - ни подъема, ни спуска, особенно спуска с его коварной невесомостью.
Отдыхая на каждой площадке, Голубев добрался до шестого этажа. Шум в ушах немножко утих, стук сердца стал равномернее, дыхание ровнее. Голубев постоял перед дверью академика, вытянул руки и осторожно проделал несколько гимнастических движений головой - так рекомендовали врачи, лечившие журналиста.
Голубев перестал вертеть головой, нащупал в кармане платок, авторучку, блокнот и твердой рукой позвонил.
Популярный академик открыл дверь сам. Он был молод, вертляв, с быстрыми черными глазами и выглядел гораздо моложе, свежее Голубева. Перед беседой журналист просмотрел в библиотеке энциклопедические словари, а также несколько биографий академика - депутатских и научных - и знал, что он, Голубев, и академик - сверстники. Листая статьи по вопросам будущей беседы, Голубев обратил внимание, что академик метал громы и молнии со своего научного Олимпа в кибернетику, объявленную им "вреднейшей идеалистической квазинаукой". "Воинствующая лженаука" - так выражался академик два десятка лет тому назад. Беседа, для которой приехал Голубев к академику, и должна была касаться современного значения кибернетики.
Академик зажег свет, чтобы Голубев мог раздеться.
В огромном зеркале с бронзовой рамой, стоящем в передней, отражались они оба - академик в черном костюме с черным галстуком, черноволосый, черноглазый, гладколицый, подвижной, и прямая фигура Голубева и его утомленное лицо со множеством морщин, похожих на глубокие шрамы. Но голубые глаза Голубева сверкали, пожалуй, помоложе, чем блестящие живые глаза академика.
Голубев повесил на вешалку свое негибкое, новенькое, недавно купленное пальто из искусственной кожи. Рядом с потертым коричневым кожаным, подбитым енотом пальто хозяина оно выглядело вполне прилично.
- Прошу,-сказал академик, отворяя дверь налево. - И прошу извинить меня. Я сейчас вернусь.
Журналист осмотрелся. Анфилада комнат уходила вглубь в двух направлениях - прямо и направо. Двери были стеклянные, с низом из красного дерева, и где-то в глубине возникали тени людей при полном безмолвии. Голубеву не приходилось жить в квартирах, где комнаты были бы расположены анфиладой, но он помнил кинофильм "Маскарад", квартиру Арбенина. Академик появился где-то далеко и снова исчез, и снова появился, и снова исчез, как Арбенин в фильме.
Направо в первой большой комнате - дальше опять начиналась анфилада,-светлой, со стеклянными дверями, с венецианскими окнами - стоял огромный белый рояль. Рояль был закрыт, и на крышке толпились, мешая друг другу, какие-то фарфоровые фигурки. На великолепных подставках стояли вазы, вазочки, статуи, статуэтки. На стенах висели тарелочки, коврики. Два просторных кресла были обиты белым, в тон роялю. Где-то в глубине за стеклом двигались человеческие тени.
Голубев вошел в кабинет академика. Крошечный кабинетик был темен, узок и казался чуланом. Книжные полки по всем четырем стенам сжимали комнату. Маленький, вроде игрушечного, резной письменный столик красного дерева, казалось, прогибался под тяжестью огромной мраморной чернильницы с крышкой из вызолоченной бронзы. Три стены книжных полок библиотеки были отведены справочникам, а одна - собственным сочинениям академика. Биографии и автобиографии, уже знакомые Голубеву, стояли тут же. Втиснутый в эту же комнату, задыхался черный маленький рояль. К роялю был прижат круглый стол для корреспонденции, заваленный свежими техническими журналами. Голубев перенес груду журналов на рояль, подвинул стул и положил авторучку и два карандаша на край стола. Дверь в прихожую академик оставил открытой.
"Как в "тех" кабинетах", - лениво подумал Голубев.
Везде: на черном рояле, на книжных полках - стояли кувшинчики, фарфоровые и глиняные фигурки. Голубев взял в руки пепельницу в виде головы Мефистофеля. Давно когда-то любил он фарфор, стекло, поражался чуду человеческих рук в Эрмитаже - белой фарфоровой фигурке "Сон", где лицо спящего в кресле человека было покрыто тончайшим платком, и казалось, что сотрудники музея накинули на статую кусочек марли, чтоб фигурка не запылилась, - а это была не марля, а тончайший фарфоровый платок. И много еще других чудес человеческого уменья помнил Голубев. Но голова Мефистофеля - грузная, провинциальная - была непонятна. С полок трубили глиняные бараны, прижавшись к корешкам книг, как к деревьям, сидели зайцы с львиными мордами. Личная память?
Два добротных кожаных чемодана с наклейками иностранных гостиниц стояли около двери. Наклеек было много, чемоданы - новы.
Академик возник на пороге, перехватывая взгляд Голубева и сразу все объясняя:
- Прошу прощения. Завтра уезжаю в Грецию самолетом. Прошу.
Академик протискался к письменному столу, занял удобную позицию.
- Я думал о предложении вашей редакции, - сказал он, глядя на форточку: ветер вносил в комнату желтый пятипалый кленовый лист, похожий на отрубленную кисть человеческой руки. Лист повертелся в воздухе и упал на пол. Академик нагнулся, изломал сухой лист в пальцах и бросил его в плетеную корзиночку, которая прижалась к ножке письменного столика.
- И согласился на него, - продолжал академик. - Я наметил три главных пункта моего ответа, моего выступления, мнения, - называйте это как хотите.
Академик ловко извлек из-под огромной чернильницы крошечный листок бумаги, где каракулями было записано несколько слов.
- Вопрос первый формулируется мной так...
- Я прошу вас, - сказал Голубев, бледнея, - говорить чуть-чуть громче. Дело в том, что я плохо слышу. Прошу прощения.
- Ну что вы, что вы, - вежливо сказал академик. - Вопрос первый формулируется... Так достаточно?
- Да, благодарю вас.
- Итак, первый вопрос...
Черные бегающие глаза академика смотрели на руки Голубева. Голубев понимал, вернее, не понимал, а чувствовал всем телом, о чем академик думает. Он думает о том, что присланный к нему журналист не владеет стенографией. Это слегка обидело академика. Конечно, есть журналисты, не знающие стенографии, особенно из пожилых. Академик посмотрел на темное морщинистое лицо журналиста. Есть, конечно. Но ведь в таких случаях редакция посылает второго человека - стенографистку. Могла бы прислать одну стенографистку - без журналиста - это было бы еще лучше. "Природа и Вселенная", например, всегда присылает ему только стенографистку. Ведь не думает же редакция, пославшая этого немолодого журналиста, что журналист может задавать острые вопросы ему, академику. Ни о каких острых вопросах не идет речи. И никогда не шло. Журналист - это дипломатический курьер, - думал академик, - если не просто курьер. Он, академик, теряет время из-за того, что нет стенографистки. Стенографистка - это элементарно, это, если угодно, вежливость редакции. Редакция поступила с ним невежливо.
Вот на Западе - там всякий журналист владеет стенографией, умеет писать на пишущей машинке. А сейчас - будто сто лет назад, где-нибудь в кабинете Некрасова. Какие журналы были сто лет назад? Кроме "Современника" он никаких не помнит, а ведь, наверное, были.
Академик был самолюбивым человеком, весьма чувствительным человеком. В поступке редакции ему чудилось неуважение. Притом - он знал это по опыту - живая запись неизбежно изменит беседу. Придется много тратить труда на правку. Да и теперь: на беседу был отведен час - больше часа академик не может, не имеет права: его время дороже, чем время журналиста, редакции.
Так думал академик, диктуя привычные фразы интервью. Впрочем, он не подал и виду, что он рассержен или удивлен. "Вино, разлитое в стаканы, надо пить", - припомнил он французскую поговорку. Академик думал по-французски - из всех языков, которые он знал, он больше всего любил французский - лучшие научные журналы по его специальности, лучшие детективные романы... Академик произнес французскую фразу вслух, но журналист, не владевший стенографией, не откликнулся на нее - этого академик и ждал.
Да, вино разлито, - думал академик, диктуя, - решение принято, дело уже начато, и не в привычках академика останавливаться на полдороге. Он успокоился и продолжал говорить.
В конце концов, это своеобразная техническая задача: уложиться ровно в час, диктуя не быстро, чтоб журналист успел записать, и достаточно громко - тише, чем с кафедры в институте, и тише, чем на конгрессах мира, но значительно громче, чем в своем кабинете - примерно так, как на лабораторных занятиях. Увидев, что все эти задачи разрешены удачно и досадные неожиданные трудности побеждены, академик развеселился.
- Простите, - сказал академик, - вы не тот Голубев, что много печатался во времена моей молодости, моей научной молодости, в начале тридцатых годов? За его статьями все молодые ученые следили тогда. Я как сейчас помню название одной его статьи-"Единство науки и художественной литературы". В те годы, - академик улыбнулся, показывая свои хорошо отремонтированные зубы, - были в моде такие темы. Статья бы и сейчас пригодилась для разговора о физиках и лириках с кибернетиком Полетаевым. Давно все это было, - вздохнул академик.
- Нет, - сказал журналист.-Я не тот Голубев. Я знаю, о ком вы говорите. Тот Голубев умер в тридцать восьмом году.
И Голубев твердым взглядом посмотрел в быстрые черные глаза академика.
Академик издал неясный звук, который следовало оценить как сочувствие, понимание, сожаление.
Голубев писал не отдыхая. Французскую пословицу насчет вина он понял не сразу. Он знал язык и забыл, давно забыл, а сейчас незнакомые слова ползли по его утомленному, иссохшему мозгу. Тарабарская фраза медленно двигалась, будто на четвереньках, по темным закоулкам мозга, останавливалась, набирала силы и доползала до какого-то освещенного угла, и Голубев с болью и страхом понял ее значение на русском языке. Суть была не в ее содержании, а в том, что он понял ее - она как бы открыла, указала ему на новую область забытого, где тоже надо все восстанавливать, укреплять, поднимать. А сил уже не было - ни нравственных, ни физических, и казалось, что гораздо легче ничего нового не вспоминать. Холодный пот выступил на спине журналиста. Очень хотелось курить, но врачи запретили табак - ему, курившему сорок лет. Запретили - и он бросил - струсил, захотел жить. Воля была нужна не для того, чтобы бросить курить, а для того, чтобы не слушать советов врачей.
В дверь просунулась женская голова в парикмахерском шлеме. "Услуги на дому", - отметил журналист.
- Простите, - и академик вылез из-за рояля и выскользнул из комнаты, плотно притворив дверь.
Голубев помахал затекшей рукой и очинил карандаш.
Из передней слышался голос академика - энергичный, в меру резкий, никем не перебиваемый, безответный.
- Шофер, - пояснил академик, возникая в комнате, - не может никак сообразить, к какому часу подать машину... Продолжим, - сказал академик, заходя за рояль и перегибаясь через него, чтобы Голубеву было слышнее. - Второй раздел - это успехи теории информации, электроники, математической логики - словом, всего того, что принято называть кибернетикой.
Пытливые черные глаза встретились с глазами Голубева, но журналист был невозмутим. Академик бодро продолжал:
- В этой модной науке сперва мы немножко отстали от Запада, но быстро выправились и теперь идем впереди. Подумываем об открытии кафедр математической логики и теории игр.
- Теории игр?
- Именно: она еще называется теория Монте-Карло, - грассируя, протянул академик. - Поспеваем за веком. Впрочем, вам...
- Журналисты никогда не поспевали за веком, - сказал Голубев. - Не то что ученые...
Голубев передвинул пепельницу с головой Мефистофеля.
- Вот залюбовался пепельницей,-сказал он.
- Ну что вы, - сказал академик. - Случайная покупка. Я ведь не коллекционер, не "аматер", как говорят французы, а просто на глине отдыхает глаз.
- Конечно, конечно, прекрасное занятие, - Голубев хотел сказать - увлечение, но побоялся звука "у", чтобы не вылетел зубной протез, вставленный совсем недавно. Протез не переносил звука "у". - Ну, благодарю вас, - сказал Голубев, вставая и складывая листочки. - Желаю вам всего хорошего. Гранки пришлем.
- Там, в случае чего, - сказал академик, поморщившись, - пусть в редакции сами прибавят то, что нужно. Я ведь человек науки, могу не знать.
- Не беспокойтесь. Все вы увидите в гранках.
- Желаю удачи.
Академик вышел проводить журналиста в переднюю, зажег свет и с сочувствием смотрел, как Голубев напяливает на себя свое чересчур новое, негнущееся пальто. Левая рука с трудом попала в левый рукав пальто, и Голубев покраснел от натуги.
- Война? - с вежливым вниманием спросил академик.
- Почти, - сказал Голубев. - Почти. - И вышел на мраморную лестницу.
Плечевые суставы Голубева были разорваны на допросах в тридцать восьмом году.
1961
Алмазная карта
В тридцать первом году на Вишере были часты грозы.
Прямые короткие молнии рубили небо, как мечи. Кольчуга дождя сверкала и звенела; скалы были похожи на руины замка.
- Средние века, - сказал Вилемсон, спрыгивая с лошади. - Челноки, кони, камни... Отдохнем у Робин Гуда.
Могучее двуногое дерево стояло на пригорке. Ветер и старость сорвали кору со стволов двух сросшихся тополей - босой гигант в коротких штанах был и впрямь похож на шотландского героя. Робин Гуд шумел и размахивал руками.
- Ровно десять верст до дому, - сказал Вилемсон, привязывая лошадей к правой ноге Робин Гуда. Мы спрятались от дождя в маленькой пещере под стволом и закурили.
Начальник геологической партии Вилемсон не был геологом. Он был военный моряк, командир подводной лодки. Лодка сбилась с курса, всплыла у берегов Финляндии. Экипаж был отпущен, но командира Маннергейм продержал целых полгода в зеркальной камере. Вилемсон был в конце концов выпущен, приехал в Москву. Невропатологи и психиатры настояли на демобилизации, с тем чтобы Вилемсону работать где-нибудь на чистом воздухе, в лесу, в горах. Так он стал начальником геологической разведочной группы.
С последней пристани мы поднимались десять суток вверх по горной реке - на шестах проталкивая челнок-осиновку вдоль берегов. Пятые сутки мы ехали верхом, потому что реки уже не было - осталось только каменистое русло. Еще день лошади шли тайгой по вьючной тропе, и путь казался бесконечным.
В тайге все неожиданно, все - явление: луна, звезды, зверь, птица, человек, рыба. Незаметно поредел лес, разошлись кусты, тропа превратилась в дорогу, и перед нами возникло огромное кирпичное замшелое здание без окон. Круглые пустые окна казались бойницами.
- Откуда кирпич? - спросил я, пораженный необыкновенностью старого строения в таежной глуши.
- Молодец, - крикнул Вилемсон, осаживая коня. - Увидел! Завтра все поймешь!
Но и на другой день я ничего не понял. Мы снова были в пути, мы скакали по лесной дороге странной прямизны. Молодой березняк кое-где перебегал дорогу, ели с обеих сторон протягивали друг другу косматые старые лапы, порыжелые от старости, но синее небо не закрывалось ветвями ни на минуту. Красный от ржавчины вагонный скат рос из земли, как дерево без сучьев и листьев. Мы остановили лошадей.
- Это узкоколейка, - сказал Вилемсон. - Шла от завода до склада - того, кирпичного. Вот, слушай. Здесь когда-то, еще при царе, была бельгийская железорудная концессия. Завод, две домны, узкоколейка, поселок, школа, певицы из Вены. Концессия давала большие барыши. Железо плавили в баржах по паводкам - весной и осенью. Срок концессии кончался в 1912 году. Русские промышленники во главе с князем Львовым, которым не давали спокойно спать сказочные барыши бельгийцев, просили у царя передать дело им. Они добились успеха - концессия бельгийцам не была продлена. От оплаты затрат бельгийцы отказались. Они ушли. Но, уходя, взорвали все - завод и домны, в поселке камня на камне не оставили. Даже узкоколейку разобрали до последнего стыка рельс. Все надо было начинать сначала. Не на это рассчитывал князь Львов. Не успели начать заново - война. Затем - революция, гражданская война. И вот сейчас, в 1930 году, - мы здесь. Вот домны, - Вилемсон показал куда-то вправо, но, кроме бурной зелени, я не увидел ничего. - А вот и завод, - сказал Вилемсон.
Перед нами было большое неглубокое ущелье, падь, сплошь заросшая молодым лесом. Посредине ущелье горбилось, и горб смутно напоминал остов какого-то разрушенного здания. Тайга затянула остатки завода, и на обломанной трубе, как на вершине скалы, сидел бурый ястреб.
- Надо знать, чтобы видеть, что здесь был завод, - сказал Вилемсон. - Завод без человека. Знатная работа. Всего двадцать лет. Двадцать травяных поколений: порея, осоки, кипрея... И нет цивилизации. И ястреб сидит на заводской трубе.
- У человека такой путь гораздо длиннее, - сказал я.
- Гораздо короче, - сказал Вилемсон. - Людских поколений надо меньше. - И, не постучав, он открыл дверь ближайшей избы.
Серебряноголовый огромный старик в касторовом черном сюртуке старинного покроя, в золотых очках сидел за грубым столом, оструганным, отмытым добела. Подагрические синеватые пальцы обнимали темный переплет толстой кожаной книги с серебряными застежками. Голубые глаза с красными старческими прожилками спокойно смотрели на нас.
- Здравствуйте, Иван Степанович, - сказал Вилемсон, подходя. - Вот, гостя к вам привел. - Я поклонился.
- Все роете? - захрипел старик в золотых очках. - Пустое дело, пустое. Угостили бы вас чаем, ребята, да все в разгоне. Бабы с малышами по ягоды ушли, сыны на охоте. Засим - простите. У меня это время особое, - и Иван Степанович постучал пальцем по толстой книге. - Впрочем, вы мне не помешаете.
Застежка щелкнула, и книжка открылась.
- Что за книга? - спросил я невольно.
- Библия, сынок. Других книг не держу в доме уже двадцать лет... Мне слушать лучше, чем читать, - глаза ослабли.
Я взял в руки Библию. Иван Степанович улыбнулся. Книга была на французском языке.
- Я не умею по-французски.
- То-то, - сказал Иван Степанович и затрещал страницами. Мы вышли.
- Кто это такой?-спросил я Вилемсона.
- Бухгалтер, бросивший вызов миру. Иван Степанович Бугреев, вступивший в борьбу с цивилизацией. Он - единственный, кто остался в этой глуши с двенадцатого года. Был у бельгийцев главным бухгалтером. Уничтожением заводов был так ошеломлен, что сделался последователем Руссо. Видите, какой патриарх. Ему лет семьдесят, я думаю. Восемь сыновей. Дочерей у него нет. Старуха жена. Внуки. Дети грамотны. Они успели выучиться в школе. Внучат старик учить грамоте не дает. Рыбная ловля, охота, огород какой-то, пчелы и французская Библия в дедовском пересказе - вот их жизнь. Верст за сорок здесь есть поселок, школа, магазин. Я ухаживаю за ним - есть слухи, что он хранит подземную карту здешних краев, - осталась от бельгийских разведок. Возможно, что это и правда. Разведки-то были - я сам встречал в тайге чьи-то старые шурфы. Не дает старик карту. Не хочет сократить нам работу. Придется обойтись без нее. Мы ночевали в избе у старшего сына Ивана Степановича - Андрея. Андрею Бугрееву было лет сорок.
- Что же не пошел шурфовщиком ко мне? - сказал Вилемсон.
- Отец не одобряет, - сказал Андрей Бугреев.
- Заработал бы денег!
- Да денег-то у нас хватает. Здесь ведь зверя богато. Лесозаготовки тоже. Да и по хозяйству работы много - дед ведь на каждого план составляет. Трехлетний, - улыбнулся Андрей.
- Вот, возьми газету.
- Не надо. Отец узнает. Да и читать я почти разучился.
- А сын? Ему ведь пятнадцатый год.
- А Ванюшка и вовсе неграмотен. Отцу скажите, а со мной что говорить. - И Андрей Иванович стал яростно стаскивать сапоги. - А что, верно, здесь школу строить будут?
- Верно. Через год откроют. А ты вот на разведку и работать не хочешь. Мне каждый человек дорог.
- Где все твои-то? - сказал Андрей Иванович, деликатно меняя тему разговора.
- На Красном ключе. По старым шурфам ковыряемся. У Ивана Степановича ведь есть карта, а, Андрей?
- Нет у него никакой карты. Враки это все. Брехня. На свет вдруг выскочило встревоженное и озлобленное лицо Марьи, Андреевой жены:
- Нет, есть! Есть! Есть!
- Марья!
- Есть! Есть! Я десять лет назад сама видела.
- Марья!
- На черта хранить эту проклятую карту? Зачем Ванюшка неграмотный? Живем как звери. Травой скоро зарастем!
- Не зарастете, - сказал Вилемсон. - Будет поселок. Город будет. Завод будет. Жизнь будет. И хоть певичек венских не будет, зато школы, театры. Ванюшка твой еще станет инженером.
- Не станет, не станет, - заплакала Марья. - Ему уж жениться пора. А кто за него пойдет, за неграмотного?
- Что за шум? - Иван Степанович стоял на пороге. - Ты, Марья, иди к себе - спать пора. Андрей, за женой плохо смотришь. А вы, граждане хорошие, в семью мою ссор не вносите. Карта у меня есть, и я ее не дам, - не нужно все это для жизни.
- Нам не очень нужна ваша карта,-сказал Вилемсон. - Мы за год работы свою вычертим. Богатства открыты. Завтра Васильчиков привезет чертежи, - будем лес валить для поселка.
Иван Степанович вышел, хлопнув дверью. Все заторопились спать.
Я проснулся от присутствия многих людей. Рассвет осторожно входил в комнату. Вилемсон сидел у стены прямо на полу, вытянув грязные босые ноги, и вокруг него громко дышало все семейство Бугреевых, все его восемь сыновей, восемь снох, двадцать внучат и пятнадцать внучек. Впрочем, внучата и внучки дышали где-то на крыльце. Не было только самого Ивана Степановича да его старушки жены - востроносенькой Серафимы Ивановны.
- Так будет? - спрашивал задыхающийся голос Андрея.
- Будет.
- А как же он? - И все Бугреевы глубоко вздохнули и замерли.
- А что он? - спросил Вилемсон твердо.
- Дед умрет, - жалобно выговорил Андрей, и все Бугреевы вздохнули снова.
- Может быть, и не умрет, - неуверенно сказал Вилемсон.
- И бабка умрет. - И снохи заплакали.
- Мать ни в коем случае не умрет, - заверил Вилемсон и добавил: - Впрочем, она женщина пожилая.
Вдруг все зашумели, зашевелились. Внучата помоложе юркнули в кусты, снохи бросились к своим избам. От дедовской избы к нам медленно шел Иван Степанович, держа в обеих руках огромную, грязную, пахнущую землей связку бумаг.
- Вот она, карта. - Иван Степанович держал в руках пергаментные слежавшиеся листы, и пальцы его дрожали. Из-за его могучей спины выглядывала Серафима Ивановна. - Вот - отдаю. Двадцать лет. Сима, прости, Андрей, Петр, Николай, все сродники - простите. - Бугреев заплакал.
- Ну, полно, полно, Иван Степанович,-сказал Вилемсон. - Не волнуйся. Радуйся, а не огорчайся. - И велел мне держаться поближе к Бугрееву. Старик вовсе не думал умирать. Он скоро успокоился, помолодел и болтал с утра до вечера, хватая за плечи меня, Вилемсона, Васильчикова, - все рассказывал о бельгийцах, как что было, где стояло, какие были прибыли у хозяев. Память у старика была хорошая.
В пергаментной, пахнущей землей связке бумаг была подземная карта этого края, составленная бельгийцами. Руды: золото, железо... Драгоценные камни: топаз, бирюза, берилл... Самоцветы: агат, яшма, горный хрусталь, малахит... Не было только тех камней, ради которых и приехал сюда Вилемсон.
Иван Степанович не отдал алмазной карты. Алмазы на Вишере нашли только через тридцать лет.
1959
Необращенный
Я бережно храню свой старый складной стетоскоп. Это - подарок в день окончания фельдшерских лагерных курсов от Нины Семеновны - руководителя практики по внутренним болезням.
Стетоскоп этот - символ и знак возвращения моего к жизни, обещание свободы, обещание воли, сбывшееся обещание. Впрочем, свобода и воля - разные вещи. Я никогда не был вольным, я был только свободным во все взрослые мои годы. Но все это было позже, много позже того самого дня, когда я принял этот подарок с чуть затаенной болью, с чуть затаенной грустью, как будто не мне, а кому-то другому следовало подарить этот стетоскоп - символ и знак главной моей победы, главной моей удачи на Дальнем Севере, на рубеже смерти и жизни. Я отчетливо чувствовал все это - не знаю, понимал ли, но чувствовал безусловно, укладывая стетоскоп рядом с собой под вытертое лагерное одеяло, бывшее солдатское, одеяло второго, а то и третьего срока, которые давались курсантам. Я гладил стетоскоп отмороженными пальцами, и пальцы не понимали - дерево это или железо. Однажды из мешка, собственного мешка, я на ощупь вынул стетоскоп вместо ложки. И в этой ошибке был глубокий смысл.
Бывшие заключенные, которым лагерь достался легко, - если кому-нибудь лагерь может быть легок, - считают самым трудным временем своей жизни послелагерное бесправие, послелагерные скитания, когда никак не удавалось обрести бытовую устойчивость - ту самую устойчивость, которая помогла им выжить в лагере. Эти люди как-то приспособились к лагерю, и лагерь приспособился к ним, давая им еду, крышу и работу. Привычки нужно было резко менять. Люди увидели крушение своих надежд, столь скромных. Доктор Калембет, отбывший пять лет своего лагерного срока, не справился с послелагерной волей и через год покончил с собой, оставив записку: "Дураки жить не дают". Но дело было не в дураках. Другой врач, доктор Миллер, с необычайной энергией всю войну доказывал, что он не немец, а еврей, - кричал об этом на каждом углу, в каждой анкете. Еще был третий, доктор Браудэ, - пересидел три года из-за своей фамилии. Доктор Миллер знал, что судьба шутить не любит. Доктору Миллеру удалось доказать, что он не немец. Доктор Миллер был освобожден в срок. Но уже через год вольной жизни доктора Миллера он был обвинен в космополитизме. Впрочем, доктора Миллера еще не обвиняли. Грамотный начальник, читавший газеты и следивший за художественной литературой, пригласил доктора Миллера для предварительной беседы. Ибо приказ есть приказ, а угадать "линию" раньше приказа - большое удовольствие грамотных начальников. То, что началось в центре, обязательно дойдет в свое время до Чукотки, до Индигирки и Яны, до Колымы. Доктор Миллер все это хорошо понимал. В поселке Аркагала, где Миллер работал врачом, в яме для нечистот утонул поросенок. Поросенок задохся в дерьме, но был вытащен, и началась одна из самых острых тяжб; в разрешении вопроса участвовали все общественные организации. Вольный поселок - человек сто начальников и инженеров с семьями требовали, чтобы поросенок был отдан в вольную столовую: это была бы редкость - свиная отбивная, сотни свиных отбивных. У начальства текли слюнки. Но начальник лагеря Кучеренко настаивал, чтобы поросенок был продан в лагерь - и весь лагерь, вся зона обсуждали судьбу поросенка несколько дней. Все остальное было забыто. В поселке шли собрания - партийной организации, профсоюзной организации, бойцов отряда охраны.
Доктор Миллер, бывший зэка, начальник санитарной части поселка и лагеря, должен был решить этот острый вопрос. И доктор Миллер решил - в пользу лагеря. Был написан акт, в котором говорилось, что поросенок утонул в дерьме, но может быть использован для лагерного котла. Таких актов на Колыме было немало. Компот, который провонял керосином. "К продаже в магазине поселка вольнонаемных не годится, но может быть промыт и продан в лагерный котел".
Вот этот акт о поросенке Миллер подписал за день до беседы о космополитизме. Это - простая хронология, то, что остается в памяти, как жизненно важное, отметное.
После беседы со следователем Миллер не пошел домой, а вошел в зону, надел халат, открыл свой кабинет, шкаф, достал шприц и ввел себе в вену раствор морфия.
Зачем весь этот рассказ - о врачах-самоубийцах, о поросенке, утонувшем в нечистотах, о радости заключенных, которой не было границ? А вот зачем.
Для нас - для меня и для сотен тысяч других, которые работали в лагере не врачами, послелагерное время было сплошным счастьем, ежедневным, ежечасным. Слишком грозен был ад за нашими плечами, и никакие мытарства по спецотделам и отделам кадров, никакие скитания, никакое бесправие тридцать девятой статьи паспортной системы не лишали нас этого ощущения счастья, радости - по сравнению с тем, что мы видели в нашем вчерашнем и позавчерашнем дне.
Для курсанта фельдшерских курсов попасть на практику в третье терапевтическое отделение было большой честью. Третьим отделением руководила Нина Семеновна - бывший доцент кафедры диагностической терапии Харьковского медицинского института.
Только два человека, два курсанта из тридцати могли проходить месячную практику в третьем терапевтическом отделении.
Практика, живое наблюдение за больными - ах, как это бесконечно далеко от книги, от "курса". Медиком нельзя стать по книгам - ни фельдшером, ни врачом.
В третье отделение пойдут только двое мужчин - я и Бокис.
- Двое мужчин? Почему?
Нина Семеновна была сгорбленная зеленоглазая старая женщина, седая, морщинистая, недобрая.
- Двое мужчин? Почему?
- Нина Семеновна ненавидит женщин.
- Ненавидит?
- Ну, не любит. Словом, двое мужчин. Счастливцы. Староста курсов, Муза Дмитриевна, привела меня и Бокиса перед зеленые очи Нины Семеновны.
- Вы давно здесь?
- С тридцать седьмого.
- А я - с тридцать восьмого. На "Эльгене" была сначала. Триста родов там приняла, а до "Эльгена" роды не принимала. Потом война - муж у меня погиб в Киеве. И двое детей. Мальчики. Бомба.
Вокруг меня умерло больше людей, чем в любом сраженье войны. Умерло без всякой войны, до всякой войны. И все же. Горе бывает разное, как и счастье.
Нина Семеновна села на койку больного, отвела одеяло.
- Ну, начнем. Берите в руки стетоскоп, приставьте к груди больного и слушайте... Французы слушают через полотенце. Но стетоскоп - вернее, надежней всего. Я не поклонница фонендоскопов, врач-барин пользуется фонендоскопом - ему лень нагнуться к больному. Стетоскоп... То, что я показываю вам, вы не найдете ни в одном учебнике. Слушайте.
Скелет, обтянутый кожей, покорно выполнял команду Нины Семеновны. Выполнял и мои команды.
- Слушайте этот коробчатый звук, этот глухой оттенок. Запомните его на всю жизнь, как и эти кости, эту сухую кожу, этот блеск в глазах. Запомните?
- Запомню. На всю жизнь.
- Помните, какой звук был вчера? Слушайте больного снова. Звук изменился. Описывайте все это - записывайте в историю болезни. Смело. Твердой рукой.
В палате было двадцать больных.
- Интересных больных сейчас нет. А то, что вы видели, - это голод, голод и голод. Садитесь слева. Вот сюда, на мое место. Берите больного левой рукой за плечи. Тверже, тверже. Что слышится?
Я рассказывал.
- Ну, пора обедать. Идите, вас покормят в раздатке.
Раздобревшая раздатчица Шура щедрой рукой налила нам "докторский" обед. Темные глаза сестры-хозяйки улыбались мне, но больше улыбались самой себе, внутрь себя самой.
- Почему это, Ольга Томасовна?
- А-а, вы заметили. Я всегда думаю о другом. О прошлом. О вчерашнем. Стараюсь не видеть сегодняшнего.
- Сегодняшнее - не очень плохое, не очень страшное.
- Налить вам еще супу?
- Налейте.
Мне было не до темных глаз. Урок у Нины Семеновны, овладение лечебным искусством важнее было мне всего на свете.
Нина Семеновна жила в отделении, в комнате, называемой на Колыме "кабинкой". Никто никогда, кроме хозяйки, не входил туда. Убирала и подметала пол хозяйка сама. Мыла ли она сама пол - не знаю. В открытую дверь была видна жесткая, плохо застеленная койка, больничная тумбочка, табуретка, беленые стены. Был еще кабинетик рядом с кабинкой, только дверь открывалась в палату, а не в сени. В кабинетике - стол вроде письменного, две табуретки, кушетка.
Все было так, как и в других отделениях, и чем-то непохоже: цветов, что ли, здесь не было - ни в кабинке, ни в кабинетике, ни в палате. А может быть, строгость Нины Семеновны, ее безулыбчатость виновата? Темно-зеленым, изумрудным огнем ее глаза вспыхивали как-то невпопад, не к месту. Глаза вспыхивали без связи с разговором, с делом. Но глаза жили не сами по себе - а жили вместе с чувствами и мыслями Нины Семеновны.
В отделении не было дружбы, даже самой поверхностной дружбы санитарок, медсестер. Все приходили на работу, на службу, на дежурство, и было видно, что истинная жизнь сотрудников третьего терапевтического отделения - в женском бараке, после службы, после работы. Обычно в больницах лагерных истинная жизнь приклеивается, прилипает к месту и времени работы - в отделение идут радостно, чтоб скорее расстаться с проклятым бараком.
В третьем терапевтическом отделении не было дружбы. Санитарки и сестры не любили Нину Семеновну. Только уважали. Боялись. Боялись страшного "Эльгена", совхоза колымского, где и в лесу и на земле работают женщины-заключенные.
Боялись все, кроме Шуры-раздатчицы.
- Мужиков водить сюда - трудное дело, - говорила Шура, с грохотом зашвыривая вымытые миски в шкаф. - Но я уж, слава богу, на пятом месяце. Скоро отправят в "Эльген" - освободят! Мамок освобождают каждый год: один у нашего брата шанс.
- Пятьдесят восьмую не освобождают.
- У меня десятый пункт. Десятый пункт освобождают. Не троцкисты. Катюшка тут в прошлом году на моем месте работала. Ее мужик, Федя, сейчас со мной живет - Катюшку освободили с ребенком, приходила прощаться. Федя говорит: "Помни, я тебя освободил". Это уж не по сроку, не по амнистии, не по зеленому прокурору, а собственным способом, самым надежным... И верно - освободил. Кажется, и меня освободил...
Шура доверительно показала на свой живот.
- Наверное, освободил.
- Вот то-то и оно. Из отделения этого проклятого я уйду.
- А что тут за тайна, Шура?
- Увидишь сам. Давайте-ка лучше - завтра воскресенье - варить медицинский суп. Хоть Нина Семеновна и не очень любит эти праздники... Разрешит все же...
Медицинский суп - это был суп из медикаментов - всевозможных кореньев, мясных кубиков, растворенных в физиологическом растворе, - и соли не надо, как восхищенно сообщила мне Шура... Кисели черничные и малиновые, шиповник, блинчики.
Медицинский обед был одобрен всеми. Нина Семеновна доела свою порцию и встала.
- Зайдите ко мне в кабинет. Я вошел.
- У меня есть книжка для вас.
Нина Семеновна порылась в ящике стола и достала книжку, похожую на молитвенник.
- Евангелие?
- Нет, не Евангелие, - медленно сказала Нина Семеновна, и зеленые глаза ее заблестели. - Нет, не Евангелие. Это - Блок. Берите. - Я взял в руки благоговейно и робко грязно-серый томик малой серии "Библиотеки поэта". Грубой, еще приисковой кожей отмороженных пальцев моих провел по корешку, не чувствуя ни формы, ни величины книги. Две бумажных закладки были в томике.
- Прочтите мне вслух эти два стихотворения. Где закладки.
- "Девушка пела в церковном хоре". "В голубой далекой спаленке". Я когда-то знал наизусть эти стихи.
- Вот как? Прочтите.
Я начал читать, но сразу забыл строчки. Память отказывалась "выдавать" стихи. Мир, из которого я пришел в больницу, обходился без стихов. В моей жизни были дни, и немало, когда я не мог вспомнить и не хотел вспоминать никаких стихов. Я радовался этому, как освобождению от лишней обузы - ненужной в моей борьбе, в нижних этажах жизни, в подвалах жизни, в выгребных ямах жизни. Стихи там только мешали мне.
- Читайте по книжке.
Я прочел оба стихотворения, и Нина Семеновна заплакала.
- Вы понимаете, что мальчик-то умер, умер. Идите, читайте Блока.
Я с жадностью читал и перечитывал Блока всю ночь, все дежурство. Кроме "Девушки" и "Голубой спаленки" там были "Заклятье огнем и мраком", там были огненные стихи, посвященные Волоховой. Эти стихи разбудили совсем другие силы. Через три дня я вернул Нине Семеновне книжку.
- Вы думали, что я вам даю Евангелие. Евангелие у меня тоже есть. Вот... - Похожий на Блока, но не грязно-голубой, а темно-коричневый томик был извлечен из стола. - Читайте апостола Павла. К коринфянам... Вот это.
- У меня нет религиозного чувства, Нина Семеновна. Но я, конечно, с великим уважением отношусь...
- Как? Вы, проживший тысячу жизней? Вы - воскресший?.. У вас нет религиозного чувства? Разве вы мало видели здесь трагедий?
Лицо Нины Семеновны сморщилось, потемнело, седые волосы рассыпались, выбились из-под белой врачебной шапочки.
- Вы будете читать книги... журналы.
- Журнал Московской патриархии?
- Нет, не Московской патриархии, а оттуда...
Нина Семеновна взмахнула белым рукавом, похожим на ангельское крыло, показывая вверх... Куда? За проволоку зоны? За больницу? За ограду вольного поселка? За море? За горы? За границу? За рубеж земли и неба?..
- Нет, - сказал я неслышным голосом, холодея от внутреннего своего опустошения.-Разве из человеческих трагедий выход только религиозный? - Фразы ворочались в мозгу, причиняя боль клеткам мозга. Я думал, что я давно забыл такие слова. И вот вновь явились слова - и главное, повинуясь моей собственной воле. Это было похоже на чудо. Я повторил еще раз, как бы читая написанное или напечатанное в книжке: - Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?
- Только, только. Идите.
Я вышел, положив Евангелие в карман, думая почему-то не о коринфянах, и не об апостоле Павле, и не о чуде человеческой памяти, необъяснимом чуде, только что случившемся, а совсем о другом. И, представив себе это "другое", я понял, что я вновь вернулся в лагерный мир, в привычный лагерный мир, возможность "религиозного выхода" была слишком случайной и слишком неземной. Положив Евангелие в карман, я думал только об одном: дадут ли мне сегодня ужин.
Теплые пальцы Ольги Томасовны взяли меня за локоть. Темные глаза ее смеялись.
- Идите, идите, - сказала Ольга Томасовна, подвигая меня к выходной двери. - Вы еще не обращенный. Таким ужин у нас не дают.
На следующий день я вернул Евангелие Нине Семеновне, и она резким движением запрятала книжку в стол.
- Ваша практика кончается завтра. Давайте, я подпишу вашу карточку, вашу зачетку. И вот вам подарок - стетоскоп.
1963
Лучшая похвала
Жила-была красавица. Марья Михайловна Добролюбова. Блок о ней писал в дневнике: главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, - ход русской революции мог бы быть иной. Будь она иначе!
Каждое русское поколение - да и не только русское выводит в жизнь одинаковое число гигантов и ничтожеств. Гениев, талантов. Времени надлежит - дать герою, таланту дорогу - или убить случайностью, или удушить похвалой и тюрьмой.
Разве Маша Добролюбова меньше, чем Софья Перовская? Но имя Софьи Перовской на фонарных дощечках улиц, а Мария Добролюбова забыта.
Даже брат ее меньше забыт - поэт и сектант Александр Добролюбов.
Красавица, воспитанница Смольного института, Маша Добролюбова хорошо понимала свое место в жизни. Жертвенность, воля к жизни и смерти была у нее очень велика.
Девушкой работает она "на голоде". Сестрой милосердия на русско-японской войне.
Все эти пробы нравственно и физически только увеличивают требовательность к самой себе.
Между двумя революциями Маша Добролюбова сближается с эсерами. Она не пойдет "в пропаганду". Малые дела не по характеру молодой женщины, испытанной уже в жизненных бурях.
Террор - "акт" - вот о чем мечтает, чего требует Маша. Маша добивается согласия руководителей. "Жизнь террориста - полгода", как говорил Савинков. Получает револьвер и выходит "на акт".
И не находит в себе силы убить. Вся ее прошлая жизнь восстает против последнего решения.
Борьба за жизнь умирающих от голода, борьба за жизнь раненых.
Теперь же надо смерть превратить в жизнь.
Живая работа с людьми, героическое прошлое Маши оказали ей плохую услугу в подготовке себя к покушению.
Нужно быть слишком теоретиком, слишком догматиком, чтобы отвлечься от живой жизни. Маша видит, что ею управляет чужая воля, и поражается этому, стыдится сама себя.
Маша не находит в себе силы выстрелить. И жить страшно в позоре, душевном кризисе острейшем. Маша Добролюбова стреляет себе в рот.
Было Маше 29 лет.
Это светлое, страстное русское имя я услышал впервые в Бутырской тюрьме.
Александр Георгиевич Андреев, генеральный секретарь общества политкаторжан, рассказывал мне о Маше.
- В терроре есть правило. Если покушение почему-либо не удается - метальщик растерялся, или запал не сработал, или еще что, - второй раз исполнителя не поставят. Если террористы те же самые, что и в первый неудачный раз, - жди провала.
- А Каляев?
- Каляев исключение.
Опыт, статистика, подпольный опыт говорят, что внутренне собраться на поступок такой жертвенности и силы можно только один раз. Судьба Марьи Михайловны Добролюбовой - самый известный пример из нашей подпольной, изустной хрестоматии.
- Вот таких мы брали в боевики, - и серебряноголовый, темнокожий Андреев резким движением показал на Степанова, сидевшего на нарах, обхватив колени руками. Степанов - молодой монтер электросетей МОГЭСа, молчаливый, незаметный, с неожиданным пламенем темно-голубых глаз. Молча получал миску, молча ел, молча принимал добавку, часами сидел на краю нар, обхватив колени руками, думая о чем-то своем. Никто в камере не знал, за что привлечен Степанов. Не знал даже общительный Александр Филиппович Рындич, историк.
В камере восемьдесят человек, а мест в ней двадцать пять. Железные койки, приращенные к стенам, покрыты деревянными щитами, крашенными серой краской, под цвет стен. Около параши, у двери - гора запасных щитов, на ночь будет застелен проход чуть не сплошь, оставляют только два отверстия, чтобы нырнуть вниз, под нары, - там тоже лежат щиты, и на них спят люди. Пространство под нарами называется "метро".
Напротив двери с глазком и "кормушкой" - огромное зарешеченное окно с железным "намордником". Дежурный комендант, принимая суточную смену, проверяет акустическим способом целость решетки - проводит по ней сверху вниз ключом - тем же, которым запираются камеры. Этот особенный звон, да еще грохот дверного замка, запираемого на два оборота на ночь и днем - на один оборот, да щелканье ключом по медной поясной пряжке - вот, значит, для чего нужны пряжки - предупредительный сигнал конвойного своим товарищам во время путешествий по бесконечным коридорам Бутырок, - вот три элемента симфонии "конкретной" тюремной музыки, которую запоминают на всю жизнь.
Жители "метро" сидят днем на краю нар, на чужих местах, ждут своего места. Днем на щитах лежит человек пятьдесят. Это те, кто дождался очереди спать и жить на настоящем месте. Кто пришел в камеру раньше других - занимает лучшее место. Лучшими считаются места у окна, самые дальние от двери. Иногда следствие шло быстро, и арестант не успевал добраться до окна, до струйки свежего воздуха. Зимой эта видимая полоска живого воздуха робко сползала по стеклам быстро куда-то вниз, а летом была тоже видимой - на границе с душным, потным зноем переполненной камеры. До этих блаженных мест добирались полгода: из "метро" к вонючей параше. От параши - "к звездам"!
В холодные зимы старожилы держались середины камеры, предпочитая тепло свету. Каждый день кого-то приводили, кого-то уводили. "Очередь" мест была не только развлечением. Нет, справедливость - самое главное на свете.
Человек тюрьмы впечатлителен. Колоссальная нервная энергия тратится в пустяки, в какой-нибудь спор о месте - до истерики, до драки. А мало ли тратится духовных и физических сил, изобретательности, догадки, риска, чтобы приобрести и сохранить какую-нибудь железку, огрызок карандаша, грифелек - вещи, запрещенные тюремными правилами - и тем более желаемые. Здесь проба личности, в этом пустяке.
Никто здесь мест не покупает, не нанимает за себя дежурить по уборке камеры. Это запрещено строжайше. Здесь нет богатых и бедных, нет генералов и солдат.
Никто не может самовольно занять место, которое освободилось. Этим распоряжается выборный староста. Его право - дать лучшее место новичку, если тот старик.
С каждым новичком староста говорит сам. Очень важно успокоить новичка, вселить в него душевную бодрость. Всегда можно отличить тех, кто переступает порог тюремной камеры не впервые. Такие - спокойней, взгляд их живее, тверже. Такие разглядывают своих новых соседей с явным интересом, зная, что общая камера ничем особенным не грозит. Такие сразу, с первых часов различают лица и людей. Тем же, кто пришел впервые, - нужно несколько дней, пока камера тюрьмы перестанет быть общеликой, враждебной, непонятной...
В начале февраля - а может быть, в конце января 1937 года дверь шестьдесят седьмой камеры отворилась, и на пороге встал человек, серебряноголовый, чернобровый и темноглазый, в расстегнутом зимнем пальто со старым каракулевым воротником. В руках человек держал холщовый мешочек, "торбочку", как говорят на Украине. Старик, шестидесяти лет. Староста указал новичку место - не в "метро", не к параше, а рядом со мной, в середине камеры.
Серебряноголовый человек поблагодарил старосту, оценив. Черные глаза молодо блестели. Человек разглядывал лица с жадностью, как будто долго сидел в одиночке и вдыхает полной грудью чистый воздух, наконец-то, общей камеры тюрьмы.
Ни страха, ни испуга, ни боли душевной. Истертый воротник пальто, помятый пиджачок доказывали, что хозяин знает, знал и раньше, что такое тюрьма, и арестован, конечно, дома.
- Вы - когда арестованы?
- Два часа назад. У себя дома.
- Вы - эсер?
Человек расхохотался. Зубы у него были белые, блестящие, но не протез ли это?
- Все стали физиономистами.
- Матушка-тюрьма!
- Да, эсер, и притом правый. Чудесно, что вы знаете эту разницу. Ваши однолетки не всегда подкованы в столь важном вопросе.
И добавил серьезно, глядя мне прямо в глаза немигающими, горящими своими черными глазами:
- Правый, правый. Настоящий. Я левых эсеров не понимаю. Отношусь с уважением к Спиридоновой, к Прошьяну, но все их действия... Моя фамилия - Андреев, Александр Георгиевич.
Александр Георгиевич приглядывался к соседям, давал им оценки, короткие, резкие, точные.
Суть репрессий не ускользнула от Андреева.
Мы всегда стирали вместе в бане, в знаменитой Бутырской бане, выстланной желтым кафелем, на котором ничего нельзя написать и ничего нельзя нацарапать. Но почтовым ящиком была дверь, обитая железом изнутри и деревянная снаружи. Дверь была изрезана всяческими сообщениями. Время от времени эти сообщения срубали, соскабливали, как стирают грифель на грифельной доске, набивали новые доски, и "почтовый ящик" снова работал на полный ход.
Баня была большим праздником. В Бутырской тюрьме все следственные стирают себе белье сами - это давняя традиция. "Услуг" на сей счет казенных не существует, и от домашних не принимают. "Обезличенного" лагерного белья тоже тут, конечно, не было. Сушили белье в камере. На мытье, на стирку нам отводили много времени. Никто не торопился.
В бане я рассмотрел фигуру Андреева - гибкую, темнокожую, совсем не старческую, - а ведь Александру Георгиевичу было за шестьдесят.
Мы не пропускали ни одной прогулки - можно было оставаться в камере, полежать, сказаться больным. Но и мой личный опыт, и опыт Александра Георгиевича говорили, что прогулки нельзя пропускать.
Каждый день Андреев ходил до обеда по камере взад-вперед - от окна до дверей. Чаще всего перед обедом.
- Это - старая привычка. Тысяча шагов в день - вот моя ежедневная норма. Тюремная порция. Два закона тюрьмы - поменьше лежать и поменьше есть. Арестант должен быть полуголодным, чтоб никакой тяжести на желудке не чувствовать.
- Александр Георгиевич, вы знали Савинкова?
- Да, знал. Я познакомился с ним за границей - на похоронах Гершуни.
Андрееву не надо было объяснять мне, кто такой Гершуни, - всех, кого он упоминал когда-либо, я знал по именам, представлял себе хорошо. И Андрееву это очень нравилось. Черные глаза его блестели, он оживлялся.
Эсеровская партия - партия трагической судьбы. Люди, которые за нее погибли, - и террористы, и пропагандисты - это были лучшие люди России, цвет русской интеллигенции, по своим нравственным качествам все эти люди, жертвовавшие и пожертвовавшие своими жизнями, были достойными преемниками героической "Народной воли", преемниками Желябова, Перовской, Михайлова, Кибальчича.
Эти люди перенесли огонь самых тяжелых репрессий - ведь жизнь террориста - полгода, по статистике Савинкова. Героически жили и героически умирали. Гершуни, Сазонов, Каляев, Спиридонова, Зильберберг - все эти личности не меньше, чем Фигнер или Морозов, Желябов или Перовская.
И в свержении самодержавия эсеровская партия сыграла великую роль. Но история не пошла по ее пути. И в этом была глубочайшая трагедия партии, ее людей.
Такие мысли приходили в голову часто.
Встреча с Андреевым укрепила меня в этих мыслях.
- Какой день вы считаете в своей жизни самым ярким?
- Мне даже и думать об ответе не надо - ответ давно готов. Этот день-12 марта 1917 года. Перед войной меня судили в Ташкенте. По 102-й статье. Шесть лет каторги. Каторжная тюрьма - Псков, Владимир. 12 марта 1917 года я вышел на свободу. Сегодня 12 марта 1937 года, и я - в тюрьме!
Перед нами двигались люди Бутырской тюрьмы, близкие и чем-то чуждые Андрееву, вызывающие в нем жалость, вражду, сострадание.
Аркадий Дзидзиевский, знаменитый Аркаша гражданской войны, гроза всяческих батек Украины.
Фамилия эта названа Вышинским в допросах пятаковского процесса. Значит, умер позднее, назван по имени будущий мертвец Аркадий Дзидзиевский. Полусумасшедший после Лубянки и Лефортова. Пухлыми стариковскими руками разглаживал носовые цветные платки на колене. Платочков было три. "Это мои дочери - Нина, Лида, Ната".
Вот Свешников - инженер из Химстроя, которому следователь сказал: вот твое фашистское место, сволочь. Железнодорожный чин - Гудков: "У меня были пластинки с речами Троцкого, а жена - сообщила..." Вася Жаворонков: "Меня преподаватель на политкружке спрашивает - а если бы Советской власти не было, где бы ты, Жаворонков, работал?" - "Да так же и работал бы, в депе, как и сейчас..."
Еще один машинист - представитель московского центра "анекдотистов" (ей-богу - не вру!). Друзья собирались по субботам семьями и рассказывали друг другу анекдоты. Пять лет, Колыма, смерть.
Миша Выгон - студент Института связи: "Обо всем, что я увидел в тюрьме, я написал товарищу Сталину". Три года. Миша Выгон выжил, безумно открещиваясь, отрекаясь от всех своих бывших товарищей, пережил расстрелы, - сам стал начальником смены на том же прииске "Партизан", где погибли, где уничтожены все Мишины товарищи.
Синюков, завотделом кадров Московского комитета партии: сегодня написал заявление: "Льщу себя надеждой, что у Советской власти есть законы". Льщу!
Костя и Ника, пятнадцатилетние московские школьники, игравшие в камере в футбол мячом, сшитым из тряпок, - террористы, убившие Ханджяна. Много после узнал я, что Ханджяна застрелил Берия в собственном кабинете. А дети, которые обвинялись в этом убийстве, - Костя и Ника - погибли на Колыме в 1938 году, погибли, хотя и работать-то их не заставляли, - погибли просто от холода.
Капитан Шнайдер из Коминтерна. Присяжный оратор, веселый человек, показывает фокусы на камерных концертах.
Леня-злоумышленник, отвинтивший гайки на железнодорожном полотне, житель Тумского района Московской области.
Фальковский, чье преступление квалифицировано как 58-10, агитация; материал - письма Фальковского к невесте и письма ее - жениху. Переписка предполагает двух и более человек. Значит, 58, пункт 11 - организация - много отяжеляющий дело.
Александр Георгиевич сказал тихо: "Здесь есть только мученики. Здесь нет героев".
- На одном моем "деле" есть резолюция Николая Второго. Военный министр докладывал царю об ограблении миноносца в Севастополе. Нам нужно было оружие, и мы взяли его с военного корабля. Царь написал на полях доклада: "Скверное дело".
Я начал гимназистом, в Одессе. Первое задание - бросил бомбу в театре. Это была вонючая бомба, безопасная. Экзамен, так сказать, сдавал. А потом пошло всерьез, больше. Я не пошел в пропаганду. Все эти кружки, беседы - очень трудно увидеть, ощутить конечный результат. Я пошел в террор. По крайней мере, раз - и квас!
Я был генеральным секретарем общества политкаторжан, пока это общество не распустили.
Огромная черная фигура метнулась к окну и, ухватив тюремную решетку, завыла. Эпилептик Алексеев, медведеобразный, голубоглазый, бывший чекист, тряс решетку и дико кричал: "На волю! На волю!" - и сполз с решетки в припадке. Над эпилептиком наклонились люди. Кто хватал руки, голову, ноги Алексеева.
И Александр Георгиевич сказал, показывая на эпилептика: "Первый чекист".
- Следователь у меня мальчик, вот несчастье. Ничего не знает о революционерах, и эсеры для него - вроде мастодонтов. Кричит только: сознавайтесь! Подумайте!
Я говорю ему: "Вы знаете, что такое эсеры?" - "Ну?" - "Если я вам говорю, что не делал, - значит, я не делал. А если я хочу вам солгать - никакие угрозы не изменят моего решения. Хотя бы немножко вам бы надо знать историю..."
Разговор был после допроса, но не было заметно по рассказу, что Андреев волнуется.
- Нет, он на меня не кричит. Я слишком стар. Он говорит только "подумайте". И мы сидим. Часами. Потом я подписываю протокол, и расстаемся до завтра.
Я придумал способ не скучать во время допросов. Я считаю узоры на стене. Стена оклеена обоями. Тысяча четыреста шестьдесят два одинаковых рисунка. Вот обследование сегодняшней стены. Выключаю внимание. Репрессии были и будут. Пока существует государство.
Опыт, героический опыт политкаторжанина не нужен был, казалось, для новой жизни, которая шла новой дорогой. И вдруг оказалось, что дорога вовсе не новая, что все нужно: и воспоминания о Гершуни, и поведение на допросах, и уменье считать узоры обоев на стене во время допроса. И героические тени своих товарищей, давно умерших на царской каторге, на виселице.
Андреев был оживлен, приподнят не тем нервным возбуждением, которое бывает почти у всех, попавших в тюрьму. Следственные ведь и смеются чаще, чем надо, по всяким пустяковым поводам. Смех этот, молодцеватость - защитная реакция арестанта, особенно на людях.
Оживление Андреева было другого рода. Это было как бы внутреннее удовлетворение тем, что он снова встал в ту же позицию, которую занимал всю свою жизнь и которая была ему дорога - и, казалось, - уходила в историю. Оказывается, нет, он еще нужен был времени.
Андреева не занимает истинность или ложность обвинений. Он знал, что такое массовые репрессии, и ничему не удивлялся.
В камере жил Ленька, семнадцатилетний юноша из глухой деревушки Тумского района Московской области. Неграмотный, он считал, что Бутырская тюрьма для него - величайшее счастье - кормят "от пуза", а люди какие хорошие! Ленька узнал за полгода следствия больше сведений, чем за всю свою прошлую жизнь. Ведь в камере каждый день читались лекции, и хоть тюремная память плохо усваивает слышанное, читанное, - все же в Ленькин мозг врезалось много нового, важного. Собственное "дело" Леньку не заботило. Он был обвинен в том же самом, что и чеховский злоумышленник, - в 1937 году он отвинчивал гайки на грузила с рельсов железной дороги. Это была явная пятьдесят восемь - семь - вредительство. Но у Леньки была еще и пятьдесят восемь - восемь - террор!
- А это что такое? - спросили во время одной из бесед с Ленькой.
- Судья за мной с револьвером гнался. Над этим ответом много смеялись. Но Андреев сказал мне негромко и серьезно:
- Политика не знает понятия вины. Конечно, Ленька - Ленькой, но ведь Михаил Гоц был паралитик.
Это была блаженная весна тридцать седьмого года, когда еще на следствии не били, когда "пять лет" было штампованным оттиском приговоров Особых совещаний. "Пять рокив далеких таборiв", как выражались украинские энкавэдэшники. Чекистами работников этих учреждений в то время уже не называли.
Радовались "пятеркам" - ведь русский человек радуется, что не десять, не двадцать пять, не расстрел. Радость была основательной - все было еще впереди. Все рвались на волю, на "чистый воздух", к зачетам рабочих дней.
- А вы?
- Нас - бывших политкаторжан - собирают на Дудинку, в ссылку. Навечно. Мне ведь много лет.
Впрочем, уже были в ходу "выстойки", когда по нескольку суток не давали спать, "конвейер", когда следователи, отработав свою смену, менялись, а допрашиваемый сидел на стуле, пока не терял сознания.
Но "метод № 3" был еще впереди.
Я понимал, что моя тюремная деятельность нравится старому каторжанину. Я был не новичок, знал, чем и как надо утешать павших духом людей... Я был выборным старостой камеры. Андреев видел во мне - самого себя в свои молодые годы. И мой всегдашний интерес и уважение к его прошлому, мое понимание его судьбы было ему приятно.
Тюремный день проходил отнюдь не напрасно. Внутреннее самоуправление Бутырской следственной тюрьмы имело свои законы, и выполнение этих законов воспитывало характер, успокаивало новичков, приносило пользу.
Ежедневно читались лекции. Каждый, кто приходил в тюрьму, мог рассказывать что-то интересное о своей работе, жизни. Живой рассказ о Днепрострое простого слесаря-монтажника я помню и сейчас.
Доцент Военно-воздушной академии Коган прочел несколько лекций - "Как люди измерили Землю", "Звездный мир".
Жоржик Коспаров - сын первой секретарши Сталина, которую "шеф-пилот" довел до смерти в ссылках и лагерях, - рассказывал историю Наполеона.
Экскурсовод из Третьяковки рассказывал о Барбизонской школе живописи.
Плану лекций не было конца. Хранился план в уме - у старосты, у "культорга" камеры...
Каждого входящего, каждого новичка обычно удавалось уговорить рассказать в тот же вечер газетные новости, слухи, разговоры в Москве. Когда арестант привыкал, он находил в себе силы и для лекции.
Кроме того, в камере было всегда много книг - из знаменитой библиотеки Бутырской тюрьмы, не знающей изъятий. Здесь было много книг, каких не найдешь в вольных библиотеках. "История Интернационала" Илеса, "Записки" Массона, книги Кропоткина. Книжный фонд составлялся из пожертвований арестантов. Это была вековая традиция. Уже после меня, в конце тридцатых годов, и в этой библиотеке провели чистку.
Следственные изучали иностранные языки, читали вслух - О'Генри, Лондона, - со вступительным словом о творчестве, о жизни этих писателей выступали лекторы.
Время от времени - раз в неделю - устраивались концерты, где капитан дальнего плавания Шнайдер показывал фокусы, а Герман Хохлов, литературный критик "Известий", читал стихи Цветаевой и Ходасевича.
Хохлов был эмигрант, окончивший русский университет в Праге, просившийся на родину. Родина встретила его арестом, следствием, лагерным приговором. Никогда больше о Хохлове я не слышал. Роговые очки, близорукие голубые глаза, белокурые грязные волосы...
Кроме общеобразовательных занятий, в камере возникали, и часто, споры, дискуссии на очень серьезные темы.
Помню, Арон Коган, молодой, экспансивный, уверял, что интеллигенция дает образцы революционного поведения, революционной доблести, способна на высший героизм - выше рабочих и выше капиталистов, хотя интеллигенция и межклассовая "колеблющаяся" прослойка.
Я, со своим небольшим тогда лагерным опытом, имел другое представление о поведении интеллигента в трудное время. Религиозники, сектанты - вот кто, по моим наблюдениям, имели огонь душевной твердости.
Тридцать восьмой год полностью подтвердил мою правоту - но Арона Когана уже не было в живых.
- Лжесвидетель! Мой товарищ! До чего мы дошли.
- Мы еще ни до чего не дошли. Уверяю тебя, если ты встретишься с подлецом - ты будешь с ним говорить, как будто и не было ничего.
И так случилось. В одной из "сухих бань" - так в Бутырской тюрьме называется обыск - в камеру втолкнули несколько человек - среди них был и знакомый Когана,
лжесвидетель. Коган не ударил его, говорил с ним. После "сухой бани" Арон рассказал мне все это.
Александр Георгиевич лекций не читал и в спорах участия не принимал, но прислушивался к этим спорам очень внимательно.
Как-то, когда я, отговорив свое, лег на нары - наши места были рядом, - Андреев сел около меня.
- Наверное, вы правы - но позвольте рассказать вам одну старую историю.
Я арестован не первый раз. В 1921 году меня выслали на три года в Нарым. Я расскажу вам хорошую историю о нарымской ссылке.
Вся ссылка устроена по одному образцу, по московскому приказу. Ссыльные не имеют права общения с населением, ссыльные вынуждены вариться в собственном соку.
Это - слабых растлевает, у сильных укрепляет характер, а иногда встречаются вещи и вовсе особенные.
Место жительства мне назначено очень дальнее, дальше всех и глуше всех. В долгом санном пути попадаю я на ночевку в деревушку, где ссыльных целая колония - семь человек. Жить можно. Но я - слишком крупная дичь, мне нельзя - моя деревня еще за двести верст. Зима дрогнула, взрыв весны, мокрая пурга, дороги нет, и, к радости и моей, и моих конвойных, я остаюсь на целую неделю в колонии. Ссыльных там семь человек. Два комсомольца-анархиста, муж и жена - последователи Петра Кропоткина, два сиониста - муж и жена, два правых эсера - муж и жена. Седьмой - православный богослов, епископ, профессор Духовной академии, читавший в Оксфорде лекции когда-то. Словом - пестрая компания. Все друг с другом во вражде. Бесконечные дискуссии, кружковщина самого дурного тона. Страшная жизнь. Мелкие ссоры, разрастающиеся в болезненные скандалы, взаимная недоброжелательность, вражда, злоба взаимная. Много свободного времени.
И все - каждый по-своему - думающие, читающие, честные, хорошие люди.
За неделю я о каждом подумал, каждого попытался понять.
Пурга легла наконец. Я уехал на целых два года в таежную глушь. Через два года мне разрешили - досрочно! - вернуться в Москву. И я возвращаюсь той же дорогой. На всем этом длинном пути у меня есть только в одном месте знакомые - там, где меня задержала пурга.
Я ночую в этой же деревне. Все ссыльные здесь - все семь человек, никого не освободили. Но - я увидел там больше чем освобождение.
Там ведь были три семейных пары: сионисты, комсомольцы, эсеры. И профессор богословия. Так вот - все шесть человек приняли православие. Епископ всех их сагитировал, этот ученый профессор. Молятся теперь богу вместе, живут евангельской коммуной.
- Действительно, странная история.
- Я много думал об этом. Случай красноречивый. У всех этих людей - у эсеров, у сионистов, у комсомольцев, у всех шестерых была одна общая черта. Все они безгранично верили в силу интеллекта, в разум, в логос.
- Человек должен принимать решения чувством и не слишком верить разуму.
- Для решений не нужна логика. Логика - это оправдание, оформление, объяснение...
Прощаться нам было трудно. Александра Георгиевича вызвали "с вещами" раньше меня. Мы остановились на минуту у открытой двери камеры, и солнечный луч заставил нас обоих щурить глаза. Конвоир, негромко пощелкивая ключом о медную пряжку пояса, ждал. Мы обнялись.
- Желаю вам, - сказал Александр Георгиевич глухо и весело. - Желаю вам счастья, удачи. Берегите здоровье. Ну, - Андреев улыбнулся как-то особенно, по-доброму. - Ну, - сказал он, тихонько дергая меня за ворот рубахи. - Вы - можете сидеть в тюрьме, можете. Говорю вам это от всего сердца.
Похвала Андреева была самой лучшей, самой значительной, самой ответственной похвалой в моей жизни. Пророческой похвалой.
Справка журнала "Каторга и ссылка": Андреев Александр Георгиевич, родился в 1882 г. В революционном движении с 1905 года в Одесской студенческой организации партии с.-р. и в общей; в Минске - в городской. В 1905-06 гг. в Черниговском и Одесском комитетах партии с.-р.; в Севастопольском комитете партии с.-р.; в 1907 г. в Южном областном комитете партии с.-р.; в 1908 г. в Ташкенте в боевом отряде при ЦК партии с.-р. Судился в Одессе в 1910 г. военным окр. судом, приговорен к 1 году крепости, и в 1913 г. в Ташкенте Туркестанским военным окружным судом по 102-й статье, приговорен к 6 годам каторги. Каторгу отбывал в Псковской и Владимирской временных каторжных тюрьмах. Отсидел 10 лет 3 месяца (Крымское отделение). У Андреева была дочь - Нина.
1964
Потомок декабриста
О первом гусаре, знаменитом декабристе, написано много книг. Пушкин в уничтоженной главе "Евгения Онегина" так написал: "Друг Марса, Вакха и Венеры..."
Рыцарь, умница, необъятных познаний человек, слово которого не расходилось с делом. И какое большое это было дело!
О втором гусаре, гусаре-потомке, расскажу все, что знаю.
На Кадыкчане, где мы - голодные и бессильные - ходили, натирая в кровавые мозоли грудь, вращая египетский круговой ворот и вытаскивая из уклона вагонетки с породой, - шла "зарезка" штольни - той самой штольни, которая сейчас известна на всю Колыму. Египетский труд - мне довелось его видеть, испытать самому.
Подходила зима 1940/41 года, бесснежная, злая, колымская. Холод сжимал мускулы, обручем давил на виски. В дырявых брезентовых палатках, где мы жили летом, поставили железные печки. Но этими печами отапливался вольный воздух.
Изобретательное начальство готовило людей к зиме. Внутри палатки был построен второй, меньший каркас - с прослойкой воздуха сантиметров десять. Этот каркас (кроме потолка) был обшит толем и рубероидом, и получилась как бы двойная палатка - немногим теплей, чем брезентовая.
Первые же ночевки в этой палатке показали, что это - гибель, и гибель скорая. Надо было выбираться отсюда. Но как? Кто поможет? За одиннадцать километров был большой лагерь - Аркагала, где работали шахтеры. Наша командировка была участком этого лагеря. Туда, туда - в Аркагалу!
Но как?
Традиция арестантская требует, чтобы в таких случаях раньше всего, прежде всего обратились к врачу. На Кадыкчане был фельдшерский пункт, а на нем работал "лепилой" какой-то недоучка-врач из бывших студентов Московского медицинского института - так говорили в нашей палатке.
Нужно большое усилие воли, чтобы после рабочего дня найти в себе силы подняться и пойти в амбулаторию, на прием. Одеваться и обуваться, конечно, не надо - все на тебе от бани до бани, - а сил нет. Жаль тратить отдых на тот "прием", который, возможно, кончится издевательством, может быть, побоями (и такое бывало). А самое главное - безнадежность, сомнительность удачи. Но в поисках случая нельзя пренебрегать ни малейшим шансом - это мне говорило тело, измученные мускулы, а не опыт, не разум.
Воля слушалась только инстинкта - как это бывает у зверей.
Через дорогу от палатки стояла избушка - убежище разведочных партий, поисковых групп, а то и "секретов" оперативки, бесконечных таежных патрулей.
Геологи давно ушли, и избушку сделали амбулаторией - кабинкой, в которой стоял топчан, шкаф с лекарством и висела занавеска из старого одеяла. Одеяло отгораживало койку-топчан, где жил "доктор".
Очередь на прием выстраивалась прямо на улице, на морозе.
Я протискался в избушку. Тяжелая дверь вдавила меня внутрь. Голубые глаза, большой лоб с залысиной и прическа - непременная прическа: волосы - утверждение себя. Волосы в лагере - свидетельство положения. Стригут ведь всех наголо. А тем, кого не стригут, - им все завидуют. Волосы - своеобразный протест против лагерного режима.
- Москвич? - это доктор спрашивал у меня.
- Москвич.
- Познакомимся.
Я назвал свою фамилию и пожал протянутую руку. Рука была холодная, чуть влажная.
- Лунин.
- Громкая фамилия, - сказал я, улыбаясь.
- Родной правнук. В нашем роде старшего сына называют либо Михаил, либо Сергей. Поочередно. Тот, пушкинский, был Михаил Сергеевич.
- Это нам известно. - Чем-то очень нелагерным дышала эта первая беседа. Я забыл свою просьбу, не решился внести в этот разговор неподобающую ноту. А я - голодал. Мне хотелось хлеба и тепла. Но доктор об этом еще не подумал.
- Закуривай!
Отмороженными розовыми пальцами я стал скручивать папиросу.
- Да больше бери, не стесняйся. У меня дома о прадеде - целая библиотека. Я ведь студент медфака. Не доучился. Арестовали. У нас все в роду военные, а я вот - врач. И не жалею.
- Марса, стало быть, побоку. Друг Эскулапа, Вакха и Венеры.
- Насчет Венеры тут слабо. Зато насчет Эскулапа вольготно. Только диплома нет. Если мне бы да диплом, я бы им показал.
- А насчет Вакха?
- Есть спиртишко, сам понимаешь. Но я ведь рюмку выпью - и порядок. Пьянею быстро. Я ведь и вольный поселок обслуживаю, так что сам понимаешь. Приходи.
Я плечом приоткрыл дверь и вывалился из амбулатории.
- Ты знаешь, москвичи - это такой народ, больше всех других - киевлян там, ленинградцев - любят вспоминать свой город, улицы, катки, дома, Москва-реку...
- Я не природный москвич.
- А такие-то еще больше вспоминают, еще лучше запоминают.
Я приходил несколько вечеров в конце приема - выкуривал папиросу махорочную, боялся попросить хлеба.
Сергей Михайлович, как всякий, кому лагерь достался легко - из-за удачи, из-за работы, - мало думал за других и плохо мог понять голодных: его участок, Аркагала, еще не голодала в то время. Приисковые беды обошли Аркагалу стороной.
- Хочешь, я тебе сделаю операцию - кисту твою на пальце срежу.
- Ну что ж.
- Только, чур, освобождать от работы не буду. Это мне, понимаешь, неудобно.
- А как же работать с оперированным пальцем?
- Ну, как-нибудь.
Я согласился, и Лунин вырезал довольно искусно кисту "на память". Когда через много лет я встретился с женой, в первую минуту встречи она с крайним удивлением, сжимая мои пальцы, искала эту самую "лунинскую" кисту.
Я увидел, что Сергей Михайлович просто очень молод, что ему нужен собеседник пограмотнее, что все его взгляды на лагерь, на "судьбу" не отличаются от взглядов любого вольного начальника, что даже блатными он склонен восхищаться, что суть бури тридцать восьмого года прошла мимо него.
А мне был дорог любой час отдыха, день отдыха - мускулы, уставшие на всю жизнь на золотом прииске, ныли, просили покоя. Мне дорог был каждый кусок хлеба, каждая миска супчику - желудок требовал пищи, и глаза, помимо моей воли, искали на полках хлеб. Но я заставлял себя впоминать Китай-город, Никитские ворота, где застрелился писатель Андрей Соболь, где Штерн стрелял в машину немецкого посла, - историю улиц Москвы, которую никто никогда не напишет.
- Да, Москва, Москва. А скажи - сколько у тебя было женщин?
Полуголодному человеку было немыслимо поддерживать такой разговор, но молодой хирург слушал только себя и не обижался на молчание.
- Послушай, Сергей Михайлович, - ведь наши судьбы - это преступление, самое большое преступление века.
- Ну, я этого не знаю, - недовольно сказал Сергей Михайлович. - Это все жиды мутят.
Я пожал плечами.
Вскоре Сергей Михайлович добился своего перевода на участок, на Аркагалу, и я думал, без грусти и обиды, что еще один человек ушел из моей жизни навсегда и какая это, в сущности, легкая штука - расставанье, разлука. Но все оказалось не так.
Начальником участка Кадыкчан, где я работал на египетском вороте, как раб, был Павел Иванович Киселев. Немолодой беспартийный инженер. Киселев избивал заключенных каждодневно. Выход начальника на участок сопровождался побоями, ударами, криком.
Безнаказанность? Дремлющая где-то на дне души жажда крови? Желание отличиться на глазах высшего начальства? Власть - страшная штука.
Зельфугаров, мальчик-фальшивомонетчик из моей бригады, лежал на снегу и выплевывал разбитые зубы.
- Всех родных моих, слышь, расстреляли за фальшивую монету, а я был несовершеннолетний - меня на пятнадцать лет в лагеря. Отец следователю говорил - возьми пятьсот тысяч, наличными, настоящими, прекрати дело... Следователь не согласился.
Мы, четверо сменщиков на круговом вороте, остановились около Зельфугарова. Корнеев - крестьянин сибирский, блатарь Леня Семенов, инженер Вронский и я. Блатарь Леня Семенов говорил:
- Только в лагере и учиться работать на механизмах - берись за всякую работу, отвечать ты не будешь, если сломаешь лебедку или подъемный кран. Понемногу научишься. - Рассуждение, которое в ходу у молодых колымских хирургов.
А Вронский и Корнеев были моими знакомыми, не друзьями, а просто знакомыми - еще с Черного озера, с той командировки, где я возвращался к жизни.
Зельфугаров, не вставая, повернул к нам окровавленное лицо с распухшими грязными губами.
- Не могу встать, ребята. Под ребро бил. Эх, начальник, начальник.
- Иди к фельдшеру.
- Боюсь, хуже будет. Начальнику скажет.
- Вот что, - сказал я, - конца этому не будет. Есть выход. Приедет начальник Дальстройугля или еще какое большое начальство, выйти вперед и в присутствии начальства дать по морде Киселеву. Прозвенит на всю Колыму, и Киселева снимут, безусловно переведут. А тот, кто ударит, примет срок. Сколько лет дадут за Киселева?
Мы шли на работу, вертели ворот, ушли в барак, поужинали, хотели ложиться спать. Меня вызвали в контору.
В конторе сидел, глядя в землю, Киселев. Он был не трус и угроз не любил.
- Ну, что, - сказал он весело. - На всю Колыму прогремит, а? Я вот под суд тебя отдам - за покушение. Иди отсюда, сволочь!..
Донести мог только Вронский, но как? Мы все время были вместе.
С тех пор жить на участке мне стало легче. Киселев даже не подходил к вороту и на работе бывал с мелкокалиберкой, а в шахту-штольню, уже углубленную, не спускался.
Кто-то вошел в барак.
- К доктору иди.
"Доктором", сменившим Лунина, был некто Колесников - тоже недоучившийся медик, молодой высокий парень из заключенных.
В амбулатории за столом сидел Лунин в полушубке.
- Собирай вещи, поедем сейчас на Аркагалу. Колесников, пиши направление.
Колесников сложил лист бумаги в несколько раз, оторвал крошечный кусочек, чуть больше почтовой марки, и тончайшим почерком вывел: "В санчасть лагеря Аркагала".
Лунин взял бумажку и побежал:
- Пойду визу у Киселева возьму. Вернулся он огорченный.
- Не пускает, понимаешь. Говорит - ты ему по морде дать обещал. Ни в какую не соглашается. Я рассказал всю историю. Лунин разорвал "направление".
- Сам виноват, - сказал он мне. - Какое твое дело до Зельфугарова, до всех этих... Тебя-то не били.
- Меня били раньше.
- Ну, до свиданья. Машина ждет. Что-нибудь придумаем. - И Лунин сел в кабинку грузовика.
Прошло еще несколько дней, и Лунин приехал снова.
- Сейчас иду к Киселеву. Насчет тебя. Через полчаса он вернулся.
- Все в порядке. Согласился.
- А как?
- Есть у меня один способ укрощать сердца строптивых.
И Сергей Михайлович изобразил разговор с Киселевым:
- Какими судьбами, Сергей Михайлович? Садитесь. Закуривайте.
- Да нет, некогда. Я вам тут, Павел Иванович, акты о побоях привез, - мне оперативка переслала для подписи. Ну, прежде чем подписывать, я решил спросить у вас, правда ли все это?
- Неправда, Сергей Михайлович. Враги мои готовы...
- Вот и я так думал. Я не подпишу этих актов. Все равно уж, Павел Иванович, ничего не исправишь, выбитых зубов не вставишь обратно.
- Так, Сергей Михайлович. Прошу ко мне домой, там жена наливочку изготовила. Берег к Новому году, да ради такого случая...
- Нет, нет, Павел Иванович. Только услуга за услугу. Отпустите на Аркагалу Андреева.
- Вот этого уж никак не могу. Андреев - это, что называется...
- Ваш личный враг?
- Да-да.
- Ну, а это мой личный друг. Я думал, вы повнимательней отнесетесь к моей просьбе. Возьмите, посмотрите акты о побоях.
Киселев помолчал.
- Пусть едет.
- Напишите аттестат.
- Пусть приходит сам.
Я шагнул за порог конторы. Киселев глядел в землю.
- Поедете на Аркагалу. Возьмите аттестат.
Я молчал. Конторщик выписал аттестат, и я вернулся в амбулаторию.
Лунин уже уехал, но меня ждал Колесников.
- Поедешь вечером, часов в девять. Острый аппендицит! - и протянул мне бумажку.
Больше ни Киселева, ни Колесникова я никогда не видел. Киселева вскоре перевели в другое место, на "Эльген", и там он был убит через несколько месяцев, случайно. В квартиру, в домик, где он жил, забрался ночью вор. Киселев, услышав шаги, схватил со стены двустволку заряженную, взвел курок и бросился на вора. Вор кинулся в окно, и Киселев ударил его в спину прикладом и выпустил заряд из обоих стволов в свой собственный живот.
Все заключенные во всех угольных районах Колымы радовались этой смерти. Газета с объявлением о похоронах Киселева переходила из рук в руки. В шахте во время работы измятый клочок газеты освещали рудничной лампочкой аккумулятора. Читали, радовались и кричали "ура". Киселев умер! Бог все-таки есть!
Вот от Киселева-то и выручил меня Сергей Михайлович.
Аркагалинский лагерь обслуживал шахту. На сто подземных рабочих, сто шахтеров - тысяча обслуги всяческой.
Голод подступал к Аркагале. И, конечно, раньше всего голод вошел в бараки пятьдесят восьмой статьи.
Сергей Михайлович сердился.
- Я не солнышко, всех не обогрею. Тебя устроили дневальным в химлабораторию, надо было жить, надо было уметь жить. По-лагерному, понял? - хлопал меня Сергей Михайлович по плечу. - До тебя тут работал Димка. Так тот продал весь глицерин - две бочки стояло - по двадцать рублей пол-литровая банка - медок, говорил, ха-ха-ха! Для заключенного все хорошо.
- Для меня это не годится.
- А что же для тебя годится?
Служба дневального была ненадежной. Меня быстро - насчет этого были строгие указания - перевели на шахту. Есть хотелось все больше.
Сергей Михайлович носился по лагерю. Была у него страсть: начальство в любом его виде прямо завораживало нашего доктора. Лунин невероятно гордился своей дружбой или хоть тенью дружбы с любым лагерным начальством, стремился показать свою близость к начальству, хвалился ею и мог об этой призрачной близости говорить целыми часами.
Я сидел у него на приеме голодный, боясь попросить кусок хлеба, и слушал бесконечную похвальбу.
- А что начальство? Начальство - это, брат, власть. Несть власти, аще не от бога, - ха-ха-ха! Надо уметь угодить ему - и все будет хорошо.
- Я могу с удовольствием угодить ему прямо в рожу.
- Ну, вот видишь. Слушай, давай так договоримся: ты можешь ко мне ходить - ведь скучно, наверно, в общем бараке?
- Скучно?!
- Ну да. Ты приходи. Посидишь, покуришь. В бараке ведь и покурить не дадут. Ведь я знаю - в сто глаз глядят на папиросу. Только не проси меня освобождать от работы. Этого я не могу, то есть могу, но мне неудобно. Дело твое. Пожрать, сам понимаешь, где я могу взять - это дело моего санитара. Я сам за хлебом не хожу. Так что если в случае тебе нужно будет хлеба - скажешь санитару Николаю. Неужели ты, старый лагерник, хлеба не можешь достать? Послушай вот, что жена начальника Ольга Петровна сегодня говорила. Меня ведь приглашают и выпить.
- Я пойду, Сергей Михайлович.
Настали дни голодные и страшные. И как-то раз, не в силах справиться с голодом, вошел я в амбулаторию.
Сергей Михайлович сидел на табуретке и листоновскими щипцами срывал помертвевшие ногти с отмороженных пальцев скорченного грязного человека. Ногти один за другим падали со стуком в пустой таз. Сергей Михайлович заметил меня.
- Вчера вот полтаза таких ногтей набросал.
Из-за занавески выглянуло женское лицо. Мы редко видели женщин, да еще близко, да еще в комнате, лицом к лицу. Она показалась мне прекрасной. Я поклонился, поздоровался.
- Здравствуйте, - низким чудесным голосом сказала она. - Сережа, это твой товарищ? Что ты рассказывал?
- Нет, - сказал Сергей Михайлович, бросая листоновские щипцы в таз и отходя к рукомойнику мыть руки.
- Николай, - сказал он вошедшему санитару, - убери таз и вынеси ему, - он кивнул на меня, - хлеба.
Я дождался хлеба и ушел в барак. Лагерь есть лагерь. А женщина эта, нежное и прелестное лицо которой помню я и сейчас, хоть никогда ее больше не видел, была Эдит Абрамовна, вольнонаемная, партийная, договорница, медицинская сестра с прииска "Ольчан". Она влюбилась в Сергея Михайловича, сошлась с ним, добилась его перевода на "Ольчан", добилась его досрочного освобождения уже во время войны. Ездила в Магадан к Никишову, начальнику Дальстроя, хлопотать за Сергея Михайловича, и когда ее исключили из партии за связь с заключенным - обычная "мера пресечения" в таких случаях, - передала вопрос в Москву и добилась снятия судимости с Лунина, добилась, чтобы ему разрешили экзамен в Московском университете, получить диплом врача, восстановиться во всех правах, и вышла за него замуж формально.
А когда потомок декабриста получил диплом, он бросил Эдит Абрамовну и потребовал развода.
- Родственников у нее, как у всех жидов. Мне это не годится.
Эдит Абрамовну он бросил, но Дальстрой ему бросить не удалось. Пришлось вернуться на Дальний Север - хоть на три года. Уменье ладить с начальством принесло Лунину, дипломированному врачу, - неожиданно крупное назначение - заведующим хирургическим отделением центральной больницы для заключенных на левом берегу в поселке Дебин. А я к этому времени - к 1948 году - был старшим фельдшером хирургического отделения.
Назначение Лунина было как внезапный удар грома.
Дело в том, что хирург Рубанцев, заведующий отделением, был фронтовой хирург - майор медицинской службы - дельный, опытный работник, приехавший сюда после войны отнюдь не на три дня. Одним Рубанцев был плох - он не ладил с высоким начальством, ненавидел подхалимов, лжецов и вообще был не ко двору Щербакова - начальника санотдела Колымы. Договорник, приехавший настороженным врагом заключенных, Рубанцев, умный человек самостоятельных суждений, скоро увидел, что его обманывали в "политической" подготовке. Подлецы, самоснабженцы, клеветники, бездельники - таковы были товарищи Рубанцева по службе. А заключенные - всех специальностей, в том числе и врачебной, - были теми людьми, которые вели больницу, лечение, дело. Рубанцев понял правду и не стал ее скрывать. Он подал заявление о переводе в Магадан, где была средняя школа, - у него был сын школьного возраста. В переводе ему было отказано устно. После больших хлопот через несколько месяцев ему удалось устроить сына в интернат, километрах в девяноста от Дебина. Работу Рубанцев уже вел уверенно, разгонял бездельников и рвачей. Об этих угрожающих спокойствию действиях было незамедлительно сообщено в Магадан, в штаб Щербакова.
Щербаков не любил тонкостей в обращении. Матерщина, угрозы, дача "дел" - все это годилось для заключенных, для бывших заключенных, но не для договорника, фронтового хирурга, награжденного орденами.
Щербаков разыскал старое заявление Рубанцева и перевел его в Магадан. И хоть учебный год был в полном разгаре, хоть дело в хирургическом отделении было налажено - пришлось все бросить и уехать...
С Луниным мы встретились на лестнице. У него было свойство краснеть при смущении. Он налился кровью. Впрочем, "угостил меня закурить", порадовался моим успехам, моей "карьере" и рассказал об Эдит Абрамовне.
Александр Александрович Рубанцев уехал. На третий же день в процедурной была устроена пьянка - хирургический спирт пробовал и главный врач Ковалев, и начальник больницы Винокуров, которые побаивались Рубанцева и не посещали хирургическое отделение. Во врачебных кабинетах начались пьянки с приглашением заключенных - медсестер, санитарок, словом, стоял дым коромыслом. Операции чистого отделения стали проходить с вторичным заживлением - на обработку операционного поля не стали тратить драгоценного спирта. Полупьяные начальники шагали по отделению взад и вперед.
Больница эта была моей больницей. После окончания курсов в конце 1946 года я приехал сюда с больными. На моих глазах больница выросла - это было бывшее здание Колымполка, и когда после войны какой-то специалист по военной маскировке забраковал здание - видное среди гор за десятки верст, его передали больнице для заключенных. Хозяева, Колымполк, уезжая, выдернули все водопроводные и канализационные трубы, какие можно было выдернуть из огромного трехэтажного каменного здания, а из зрительного зала клуба вынесли всю мебель и сожгли ее в котельной. Стены были побиты, двери сломаны. Колымполк уезжал по-русски. Все это восстановили мы по винтику, по кирпичику.
Собрались врачи, фельдшера, которые пытались сделать все как можно лучше. Для очень многих это был священный долг - отплата за медицинское образование - помощь людям.
Все бездельники подняли головы с уходом Рубанцева.
- Зачем ты берешь спирт из шкафа?
- Пошел ты знаешь куда, - объявила мне сестра. - Теперь, слава богу, Рубанцева нету, Сергей Михайлович распорядился...
Я был поражен, подавлен поведением Лунина. Кутеж продолжался.
На очередной пятиминутке Лунин смеялся над Рубанцевым:
- Не сделал ни одной операции язвы желудка, хирург называется!
Это был вопрос не новый. Действительно, Рубанцев не делал операций язвы желудка. Больные терапевтических отделений с этим диагнозом были заключенными - истощенными, дистрофиками, и не было надежд, что они перенесут операцию. "Фон нехорош", - говаривал Александр Александрович.
- Трус, - кричал Лунин и взял к себе из терапевтического отделения двенадцать таких больных. И все двенадцать были оперированы - и все двенадцать умерли. Опыт и милосердие Рубанцева вспомнились больничным врачам.
- Сергей Михайлович, так работать нельзя.
- Ты мне указывать не будешь!
Я написал заявление о вызове комиссии из Магадана. Меня перевели в лес, на лесную командировку. Хотели на штрафной прииск, да уполномоченный райотдела отсоветовал - теперь не тридцать восьмой год. Не стоит.
Приехала комиссия, и Лунин был "уволен из Дальстроя". Вместо трех лет ему пришлось "отработать" всего полтора года.
А я через год, когда сменилось больничное начальство, вернулся из фельдшерского пункта лесного участка заведовать приемным покоем больницы.
Потомка декабриста я встретил как-то в Москве на улице. Мы не поздоровались.
Только через шестнадцать лет я узнал, что Эдит Абрамовна еще раз добилась возвращения Лунина на работу в Дальстрой. Вместе с Сергеем Михайловичем приехала она на Чукотку, в поселок Певек. Здесь был последний разговор, последнее объяснение, и Эдит Абрамовна бросилась в воду, утонула, умерла.
Иногда снотворные не действуют, и я просыпаюсь ночью. Я вспоминаю прошлое и вижу женское прелестное лицо, слышу низкий голос: "Сережа, это - твой товарищ?.."
1962
"Комбеды"
В трагических страницах России тридцать седьмого и тридцать восьмого года есть и лирические строки, написанные своеобразным почерком. В камерах Бутырской тюрьмы - огромного тюремного организма, со сложной жизнью множества корпусов, подвалов и башен, - переполненных до предела, до обмороков следственных заключенных, во всей свистопляске арестов, этапов без приговора и срока, в камерах, набитых живыми людьми, сложился любопытный обычай, традиция, державшаяся не один десяток лет.
Неустанно насаждаемая бдительность, переросшая в шпиономанию, была болезнью, охватившей всю страну. Каждой мелочи, пустяку, обмолвке придавался зловещий тайный смысл, подлежащий истолкованию в следственных кабинетах.
Вкладом тюремного ведомства было запрещение вещевых и продовольственных передач следственным арестантам. Мудрецы юридического мира уверяли, что, оперируя двумя французскими булками, пятью яблоками и парой старых штанов, можно сообщить в тюрьму любой текст, даже кусок из "Анны Карениной".
Эти "сигналы с воли" - продукт воспаленного мозга ретивых служак Учреждения - пресекались надежно. Передачи отныне могли быть только денежными, а именно - не более пятидесяти рублей в месяц каждому арестанту. Перевод мог быть только в круглых цифрах-10, 20, 30, 40, 50 рублей; так уберегались от возможности разработки новой "азбуки" сигналов цифрового порядка.
Проще всего, надежней всего было вовсе запретить передачи - но эта мера была оставлена для следователя, ведущего "дело". "В интересах следствия" он имел право запретить переводы вообще. Был тут и некоторый коммерческий интерес - магазин-"лавочка" Бутырской тюрьмы многократно увеличила свои обороты со времени, когда были запрещены вещевые и продовольственные передачи.
Отвергнуть всякую помощь родных и знакомых администрация почему-то не решалась, хотя была уверена, что и в этом случае никакого протеста ни внутри тюрьмы, ни вне ее, на воле, - подобное действие не вызовет.
Ущемление, ограничение и без того призрачных прав следственных заключенных...
Русский человек не любит быть свидетелем на суде. По традиции, в русском процессе свидетель мало отличается от обвиняемого, и его "прикосновенность" к делу служит определенной отрицательной характеристикой на будущее. Еще хуже положение следственных заключенных. Все они - будущие "срочники", ибо считается, что "жена Цезаря не имеет пороков" и органы внутренних дел не ошибаются. Никого зря не арестуют. За арестом логически следует приговор; малый или большой срок наказания получает тот или иной следственный арестант - зависит или от удачи заключенного, от "счастья", или от целого комплекса причин, куда входят и клопы, кусавшие следователя в ночь перед докладом, и голосование в американском конгрессе.
Выход из дверей следственной тюрьмы, по сути дела, один - в "черный ворон", тюремный автобус, везущий приговоренных на вокзал. На вокзале - погрузка в теплушки, медленное движение бесчисленных арестантских вагонов по железнодорожным путям и, наконец, один из тысяч "трудовых" лагерей.
Эта обреченность накладывает свой отпечаток на поведение следственных арестантов. Беззаботность, молодечество сменяется мрачным пессимизмом, упадком духовных сил. Следственный арестант на допросах борется с призраком, призраком исполинской силы. Арестант привык иметь дело с реальностями, сейчас с ним сражается Призрак. Однако это "пламя - жжет, а эта пика больно колет". Все жутко реально, кроме самого "дела". Взвинченный, подавленный своей борьбой с фантастическими видениями, пораженный их величиной, арестант теряет волю. Он подписывает все, что придумал следователь, и с этой минуты сам становится фигурой того нереального мира, с которым он боролся, становится пешкой в страшной и темной кровавой игре, разыгрываемой в следовательских кабинетах.
- Куда его повезли?
- В Лефортово. Подписывать.
Следственные знают о своей обреченности. Знают это и те люди тюрьмы, которые находятся по ту сторону решетки, - тюремная администрация. Коменданты, дежурные, часовые, конвоиры привыкли смотреть на следственных не как на будущих, а как на сущих арестантов.
Подследственный арестант спросил в 1937 году на поверке сменного дежурного караульного коменданта что-то о вводимой тогда новой Конституции. Комендант резко ответил:
- Это вас не касается. Ваша Конституция - это Уголовный кодекс.
Следственных заключенных в лагере также ждали перемены. В лагере всегда полно следственных - ибо получить срок вовсе не значило избавить себя от перманентного действия всех статей Уголовного кодекса. Они действовали так же, как и на воле, только все - доносы, наказания, допросы - было еще более обнажено, еще более грубо-фантастично.
Когда в столице были запрещены продовольственные и вещевые передачи, на тюремной периферии, в лагерях, был введен особый "следственный паек" - кружка воды и триста граммов хлеба на день. Карцерное положение, на которое были переведены следственные, быстро приблизило их к могиле.
Этим "следственным пайком" пытались добиться "лучшей из улик" - собственного признания подследственного, подозреваемого, обвиняемого.
В Бутырской тюрьме 1937 года разрешались денежные передачи - не более 50 рублей в месяц. На эту сумму каждый, имеющий деньги, зачисленные на его лицевой счет, мог приобрести продукты в тюремной "лавочке", мог истратить четыре раза в месяц по тринадцать рублей - "лавочки" бывали раз в неделю. Если при аресте у следственного было денег больше - деньги зачислялись на его лицевой счет, но истратить он не мог более 50 рублей.
Наличных денег, конечно, не было, выдавались квитанции, и расчет велся на обороте этих квитанций - рукой продавца магазина и обязательно красными чернилами.
Для общения с начальством и поддержания товарищеской дисциплины в камере с незапамятных времен существует институт камерных старост.
Администрация тюрьмы каждую неделю за день до "лавочки" вручает старосте на поверке грифельную доску и кусок мела. На этой доске староста должен сделать заранее расчет заказов всех покупок, которые хотят сделать арестанты камеры. Обычно лицевая сторона грифельной доски - это продукты в их общем количестве, а на обороте записано, из чьих именно заказов составились эти количества.
На этот расчет уходит обычно целый день - ведь тюремная жизнь переплетена событиями всякого рода - масштаб этих событий для всех арестантов значителен. Утром следующего дня староста и с ним один-два человека уходят в магазин за покупками. Остаток дня уходит на дележ принесенных продуктов - развешанных по "индивидуальным заказам".
В тюремном магазине был большой выбор продуктов - масло, колбаса, сыры, белые булки, папиросы, махорка...
Недельный рацион тюремного питания разработан раз навсегда. Если б арестанты забыли день недели, они могли бы узнать его по запаху обеденного супа, по вкусу единственного блюда ужина. По понедельникам был всегда в обед гороховый суп, а в ужин каша овсяная, по вторникам - пшенный суп и перловая каша. За шесть месяцев следственного жития каждое тюремное блюдо появлялось ровно двадцать пять раз - пища Бутырской тюрьмы всегда славилась своим разнообразием.
Тот, кто имел деньги, хотя бы эти четыре раза по тринадцать рублей, мог прикупить сверх тюремной баланды и "шрапнели" кое-что повкуснее, питательнее, полезнее.
Тот, кто денег не имел, - никаких закупок, конечно, не мог делать. В камере всегда были люди без копейки денег - не один и не два человека. Это мог быть привезенный иногородний, арестованный где-либо на улице и "наисекретнейше". Его жена металась по всем тюрьмам и комендатурам и отделениям милиции города, тщетно пытаясь узнать "адрес" мужа. Правилом было уклонение от ответа, полное молчание всех учреждений. Жена носила посылку из тюрьмы в тюрьму - может быть, примут, значит, ее муж жив, а не примут - тревожные ночи ждали ее.
Или это был арестованый отец семейства; сразу же после ареста от него заставили отшатнуться его жену, детей, родственников. Мучая его непрерывными допросами с момента ареста, следователь пытался вынудить у него признание в том, чего он никогда не делал. В качестве меры воздействия, кроме угроз и избиений, - арестанта лишали денег.
Родные и знакомые с полным основанием боялись ходить в тюрьму и носить передачи. Настойчивость в передачах, в поисках, в справках влекла зачастую за собой подозрение, нежелательные и серьезные неприятности по службе и даже арест - бывали и такие случаи.
Были и другого рода безденежные арестанты. В шестьдесят восьмой камере был Ленька - подросток лет семнадцати, родом из Тумского района Московской области - из места глухого для тридцатых годов.
Ленька - толстый, белолицый, с нездоровой кожей, давно не видевший свежего воздуха, чувствовал себя в тюрьме великолепно. Кормили его так, как в жизни не кормили. Лакомствами из лавки его угощал чуть не каждый. Курить он приучился папиросы, а не махорку. Он умилялся всему - как тут интересно, какие хорошие люди, - целый мир открылся перед неграмотным парнем из Тумского района. Следственное дело свое он считал какой-то игрой, наваждением - дело его ничуть не беспокоило. Ему хотелось только, чтобы эта его тюремная следственная жизнь, где так сытно, чисто и тепло, длилась бесконечно.
Дело у него было удивительное. Это было точное повторение ситуации чеховского злоумышленника. Ленька отвинчивал гайки от рельсов полотна железной дороги на грузила и был пойман на месте преступления и привлечен к суду как вредитель, по седьмому пункту пятьдесят восьмой статьи. Чеховского рассказа Ленька никогда не слышал, а "доказывал" следователю, как классический чеховскии герой, что он не отвинчивает двух гаек сряду, что он "понимает"...
На показаниях тумского парня следователь строил какие-то необыкновенные "концепции" - самая невинная из которых грозила Леньке расстрелом. Но "связать" с кем-либо Леньку следствию не удавалось - и вот Ленька сидел в тюрьме второй год в ожидании, пока следствие найдет эти "связи".
Люди, у которых нет денег на лицевом счету тюрьмы, должны питаться казенным пайком без всякой добавки. Тюремный паек - скучная штука. Даже небольшое разнообразие в пище скрашивает арестантскую жизнь, делает ее как-то веселее.
Вероятно, тюремный паек (в отличие от лагерного) в калориях своих, в белках, жирах и углеводах выведен из каких-то теоретических расчетов, опытных норм. Расчеты эти опираются, вероятно, на какие-нибудь "научные" работы - трудами такого рода ученые любят заниматься. Столь же вероятно, что в Московской следственной тюрьме контроль за изготовлением пищи и доведением калорий до живого потребителя поставлен на достаточную высоту. И, вероятно, в Бутырской тюрьме проба отнюдь не издевательская формальность, как в лагере. Какой-нибудь старый тюремный врач, отыскивая в акте место, где ему нужно поставить свою подпись, утверждающую раздачу пищи, попросит, может быть, повара положить ему побольше чечевицы, наикалорийнейшего блюда. Врач пошутит, что вот арестанты жалуются на пищу зря - он, доктор, и то с удовольствием съел мисочку, впрочем, врачам пробу дают в тарелках - нынешней чечевицы.
На пищу в Бутырской тюрьме никогда не жаловались. Не потому, что пища эта была хороша. Следственному арестанту не до пищи, в конце концов. И даже самое нелюбимое арестантское блюдо - вареная фасоль, которую приготовляли здесь как-то удивительно невкусно, фасоль, которая получила энергичное прозвище "блюдо с проглотом", - даже фасоль не вызывала жалоб.
Лавочная колбаса, масло, сахар, сыр, свежие булки - были лакомствами. Каждому, конечно, было приятно съесть их за чаем, не казенным кипятком с "малиновым" напитком, а настоящим чаем, заваренным в кружку из огромного ведерного чайника красной меди, чайника царских времен, чайника, из которого пили, может быть, народовольцы.
Конечно, "лавочка" была радостным событием в жизни камеры. Лишение "лавочки" было тяжелым наказанием, всегда приводящим к спорам, ссорам, - такие вещи переживаются арестантами очень тяжело. Случайный шум, услышанный коридорным, спор с дежурным комендантом - все это расценивалось как дерзость; наказанием за нее было лишение очередной "лавочки".
Мечты восьмидесяти человек, размещенных на двадцати местах, - шли прахом. Это было тяжелое наказание.
Для тех следственных, кто не имел денег, лишение "лавочки" должно было быть безразличным. Однако это было не так.
Продукты принесены, начинается вечернее чаепитие. Каждый купил, что хотел. Те же, у кого денег нет, чувствуют себя лишними на этом общем празднике. Только они не разделяют того нервного подъема, который наступает в день "лавочки".
Конечно, их все угощают. Но можно выпить кружку чаю с чужим сахаром и чужим белым хлебом, выкурить чужую папиросу - одну и другую, - все это вовсе не так, как "дома", как если бы он купил все это на свои собственные деньги. Безденежный настолько деликатен, что боится съесть лишний кусок.
Изобретательный коллективный мозг тюрьмы нашел выход, устраняющий ложность положения безденежных товарищей, щадящий их самолюбие и дающий почти официальное право каждому безденежному пользоваться "лавочкой". Он может вполне самостоятельно тратить свои собственные деньги, покупать то, что хочется.
Откуда же берутся эти деньги?
Здесь-то и рождается вновь знаменитое слово времен военного коммунизма, времен первых лет революции. Слово это - "комбеды", комитеты бедноты. Кто-то безвестный бросил это название в тюремной камере, и слово удивительным образом привилось, укрепилось, поползло из камеры в камеру - перестуком, запиской, спрятанной где-нибудь под скамейку в бане, а еще проще - при переводе из тюрьмы в тюрьму.
Бутырская тюрьма славится своим образцовым порядком. Огромная тюрьма на двенадцать тысяч мест при беспрерывном круглосуточном движении текучего ее населения: каждый день возят в рейсовых тюремных автобусах на Лубянку и с Лубянки на допросы, на очные ставки, на суд, перевозят в другие тюрьмы...
Внутри тюремная администрация за "камерные" проступки сажает следственных заключенных в Полицейскую, Пугачевскую и Северную и Южную башни - в них особые "штрафные" камеры. Есть и карцерный корпус, где в камерах лечь нельзя и спать можно только сидя.
Пятую часть населения камеры ежедневно куда-либо водят - либо в фотографию, где снимают по всем правилам - анфас и в профиль, и номер прикреплен к занавеске, около которой садится арестант; либо "играть на рояле" - процедура дактилоскопии обязательна и почему-то никогда не считалась оскорбительной процедурой, или на допрос, в допросный корпус, по бесконечным коридорам исполинской тюрьмы, где при каждом повороте провожающий гремит ключом о медную пряжку собственного пояса, предупреждая о движении "секретного арестанта". И пока не ударят где-то в ладоши (на Лубянке в ладоши хлопают, отвечая на прищелкиванье пальцами вместо звяканья ключами), провожающий не пускает арестанта вперед.
Движение беспрерывно, бесконечно - входные ворота никогда не закрываются надолго, - и не было случая, чтобы однодельцы попали в одну и ту же камеру.
Арестант, перешагнувший порог тюрьмы, вышедший из нее хоть на секунду, если вдруг его поездка отменена, - не может вернуться обратно без дезинфекции всех вещей. Таков порядок, санитарный закон. У тех, кого часто возили на допросы на Лубянку, - одежда быстро пришла в ветхость. В тюрьме и без того верхняя одежда изнашивается много быстрее, чем на воле, - в одежде спят, ворочаются на досках щитков, которыми застланы нары. Вот эти доски вкупе с частыми энергичными "вошебойками" - "жарниками" быстро разрушают одежду каждого следственного.
Как ни строг учет, но "тюремщик думает о своих ключах меньше, чем арестант о побеге" - так говорит автор "Пармской обители".
"Комбеды" возникли стихийно, как арестантская самозащита, как товарищеская взаимопомощь. Кому-то вспомнились в этом случае именно "комитеты бедноты". И как знать, - автор, вложивший новое содержание в старый термин, - быть может, сам участвовал в настоящих комитетах бедноты русской деревни первых революционных лет. Комитеты взаимопомощи - вот чем были тюремные "комбеды".
Организация комбедского дела сводилась к самому простому виду товарищеской помощи. При выписке "лавочки" каждый, кто выписывал себе продукты, должен был отчислить десять процентов в "комбед". Общая денежная сумма делилась на всех безденежных камеры - каждый из них получал право самостоятельной выписки продуктов из "лавочки".
В камере с населением 70-80 человек постоянно бывало 7-8 человек безденежных. Чаще всего бывало, что деньги приходили, должник пытался вернуть данное ему товарищами, но это не было обязательно. Просто он, в свою очередь, отчислял те же десять процентов, когда мог.
Каждый "комбедчик" получал 10-12 рублей в "лавочку" - тратил сумму, почти одинаковую с денежными людьми. За "комбед" не благодарили. Это выглядело как право арестанта, как непреложный тюремный обычай.
Долгое время, годы, быть может, тюремная администрация не догадывалась об этой организации - или не обращала внимания на верноподданническую информацию камерных стукачей и тюремных сексотов. Трудно думать, что о "комбедах" не доносили. Просто администрация Бутырок не хотела повторить печального опыта безуспешной борьбы с пресловутой игрой в "спички".
В тюрьме всякие игры воспрещены. Шахматы, вылепленные из хлеба, разжеванного всей камерой, немедленно конфисковывались и уничтожались при обнаружении их бдительным оком наблюдающего через "волчок" часового. Самое выражение "бдительное око" приобретало в тюрьме свой подлинный, отнюдь не фигуральный смысл. Это был обрисованный "волчком" внимательный глаз часового.
Домино, шашки - все это строжайше запрещено в следственной тюрьме. Книги не запрещены, и тюремная библиотека богата, но следственный арестант читает, не извлекая из чтения никакой другой пользы, кроме отвлечения от собственных важных и острых дум. Сосредоточиться над книгой в общей камере невозможно. Книги служат развлечением, отвлечением, заменяют домино и шашки.
В камерах, где содержатся уголовники, в ходу карты - в Бутырской тюрьме карт нет. И нет там никаких игр, кроме "спичек".
Это - игра для двоих.
В спичечной коробке пятьдесят спичек. Для игры оставляют тридцать и закладывают их в крышку, ставя ее вертикально, на попа. Крышку встряхивают, приподнимают, спички высыпаются на стол.
Играющий первым берет спичку двумя пальцами и, действуя ею как рычагом, отбрасывает или отодвигает в сторону все спички, какие можно выбрать из груды, не потревожив других. При сотрясении двух спичек вместе он теряет право играть. Дальше играет другой - до первой своей ошибки.
"Спички" - это самая обыкновенная детская игра в бирюльки, только приспособленная изобретательным арестантским умом к тюремной камере.
В "спички" играла вся тюрьма, с завтрака до обеда и с обеда до ужина, с увлечением и азартом.
Появились свои спичечные чемпионы, завелись наборы спичек особого качества - залоснившихся от постоянного употребления. Таких спичек не зажигали, прикуривая папиросы.
Игра эта сберегла много нервной энергии арестантам, внесла кое-какой покой в их смятенные души.
Администрация была бессильна уничтожить эту игру, запретить ее. Спички-то ведь были разрешены. Они и выдавались (поштучно) и продавались в магазине.
Корпусные коменданты пробовали ломать коробки, но ведь и без коробка можно было обойтись в игре.
Администрация в этой борьбе с игрой в бирюльки была посрамлена - все ее демарши ни к чему дельному не привели. Вся тюрьма продолжала играть в "спички".
По этой же самой причине, боясь посрамления, администрация смотрела сквозь пальцы и на "комбеды", не желая ввязываться в бесславную борьбу.
Но, увы, слух о "комбедах" полз все выше, все дальше и достиг Учреждения, откуда и последовал грозный приказ - ликвидировать "комбеды" - в самом названии которых чудился вызов, некая апелляция к революционной совести.
Сколько нравоучений было прочтено на поверках. Сколько криминальных бумажек с зашифрованным подсчетом расходов и заказов при покупке было захвачено в камерах при внезапном обыске! Сколько старост побывало в Полицейской и Пугачевской башнях, где были карцеры и штрафные палаты.
Все было напрасно: "комбеды" существовали, несмотря на все предупреждения и санкции.
Проверить действительно было очень трудно. Притом корпусной комендант, надзиратель, долго работая в тюрьме, несколько иначе смотрит на арестантов, чем его высокий начальник, и подчас в душе становится на сторону арестанта против начальника. Не то чтобы он помогал арестанту. Нет, он просто смотрит на проступки сквозь пальцы, когда можно посмотреть сквозь пальцы, он не видит, когда можно не видеть, он просто менее придирчив. Особенно если надзиратель немолод. Для арестанта лучше всего тот начальник, который немолод и в небольших чинах. Сочетание этих двух условий почти обещает относительно приличного человека. Если он к тому же еще и выпивает - тем лучше. Карьеры такой человек не ищет, а карьера надзирателя тюремного и особенно лагерного - на крови заключенных.
Но Учреждение требовало ликвидации "комбедов", и тюремное начальство безуспешно пыталось добиться этого.
Была сделана попытка взорвать "комбеды" изнутри - это было, конечно, самое хитрое из решений. "Комбеды" были организацией нелегальной, любой арестант мог воспротивиться отчислениям, которые делались насильно. Тот, кто не желал платить такие "налоги", не хотел содержать "комбеды", мог протестовать и в случае своего отказа, протеста нашел бы тотчас же полную поддержку тюремной администрации. Еще бы - ведь тюремный коллектив не государство, чтобы взимать налоги, - значит, "комбеды" - это вымогательство, "рэкет", грабеж.
Бесспорно, любой арестант мог отказаться от отчислений. Не хочу - и баста! Деньги мои, и никто не имеет права посягать и т. д. При таком заявлении никаких вычетов не производилось и все заказанное доставлялось полностью.
Однако кто рискнет на такое заявление? Кто рискнет противопоставить себя тюремному коллективу - людям, которые с тобой двадцать четыре часа в сутки, и только сон спасает тебя от недружелюбных, враждебных взглядов товарищей? В тюрьме невольно каждый ищет душевную поддержку в соседе, и ставить себя под бойкот - слишком страшно. Это - пострашней угроз следователя, хотя никаких физических мер воздействия тут не применяется.
Тюремный бойкот - это орудие войны нервов. И не дай бог никому испытать на себе подчеркнутое презрение товарищей.
Но если антиобщественный гражданин слишком толстокож и упрям - у старосты есть еще более оскорбительное, еще более действенное оружие.
Лишить арестанта пайки в тюрьме никто не вправе (кроме следователей, которым это бывает нужно для "ведения дела"), и упрямец получит свою миску супа, свою порцию каши, свой хлеб.
Пищу раздает раздатчик по указанию старосты (это одна из функций камерного старосты). Нары - по стенам камеры разделены проходом от двери до окна.
У камеры четыре угла, и пищу раздают с каждого из них по очереди, день - с одного, день - с другого. Смена эта нужна для того, чтобы повышенная нервная возбудимость арестантов не была растревожена каким-нибудь пустяком, вроде "вершков" и "корешков" бутырской баланды, чтобы уравнять шансы всех на густоту, на температуру супа... мелочей в тюрьме нет.
Староста подает перед раздачей разрешительную команду и добавляет: а последнему дайте такому-то (имярек) - тому, кто не хочет считаться с "комбедами".
Это унизительное, непереносимое оскорбление может быть сделано четырежды за бутырский день - там утром и вечером дают чай, в обед - суп, в ужин - кашу.
Во время раздачи хлеба "воздействие" может быть оказано пятый раз.
Звать корпусного коменданта для разбора подобных дел - рискованно, ведь вся камера будет показывать против нашего упрямца. В таких случаях положено коллективно лгать, корпусной не найдет правды.
Но эгоист, жадюга - человек твердого характера. Притом он только себя считает невинно арестованным, а всех своих тюремных сожителей - преступниками. Он вдоволь толстокож, вдоволь упрям. Бойкот товарищей он переносит легко - эти интеллигентские штучки не заставят его потерять терпение и выдержку. На него могла бы подействовать "темная" - старинный метод внушений. Но никаких "темных" в Бутырках не бывает. Эгоист уже готов торжествовать победу - бойкот не оказывает надлежащего действия.
Но в распоряжении старосты, в распоряжении людей тюремной камеры есть еще одно решительное средство. Ежедневно, на вечерней поверке, при сдаче дежурства, очередной вступающий на смену корпусной комендант задает, по уставу, вопрос, обращенный к арестантам: "Заявления есть?"
Староста делает шаг вперед и требует перевести бойкотированного упрямца в другую камеру. Никаких причин перевода объяснять не нужно, достаточно потребовать. Не позже чем через сутки, а то и раньше, перевод будет сделан обязательно - публичное предупреждение снимает со старост ответственность за поддержание дисциплины в камере.
Не переведут - упрямца могут избить или убить, чего доброго, - душа арестанта темна, а подобные происшествия ведут за собой неприятные многократные объяснения дежурного корпусного коменданта по начальству.
Если будет следствие по этому тюремному убийству, сейчас же выяснится, что корпусной был предупрежден. Лучше уж перевести в другую камеру по-хорошему, уступить такому требованию.
Прийти в другую камеру переведенным, а не с "воли" - не очень приятно. Это всегда вызывает подозрение, настороженность новых товарищей - не доносчик ли это? "Хорошо, если он только за отказ от "комбеда" переведен к нам, - думает староста новой камеры. - А если что-нибудь похуже?" Староста будет пытаться узнать причину перевода - запиской, засунутой на дно мусорного ящика в уборной, перестуком, либо по системе декабриста Бестужева, либо по азбуке Морзе.
Пока не будет получен ответ, новичку нечего рассчитывать на сочувствие и доверие новых товарищей. Проходит много дней, причина перевода выяснена, страсти улеглись, но - и в новой камере есть свой "комбед", свои отчисления.
Все начинается сначала - если начнется, ибо в новой камере наученный горьким опытом упрямец поведет себя иначе. Его упрямство сломлено.
В следственных камерах Бутырской тюрьмы не было никаких "комбедов" - пока разрешались вещевые и продуктовые передачи, а пользование тюремным магазином было практически не ограничено.
"Комбеды" возникли во второй половине тридцатых годов как любопытная форма "собственной жизни" следственных арестантов, форма самоутверждения бесправного человека: тот крошечный участок, где человеческий коллектив, сплоченный, как это всегда бывает в тюрьме, в отличие от "воли" и лагеря, при полном бесправии своем, находит точку приложения своих духовных сил для настойчивого утверждения извечного человеческого права жить по-своему. Эти духовные силы противопоставлены всем и всяческим тюремным и следственным регламентам и одерживают над ними победу.
1959
Магия
В стекло стучала палка, и я узнал ее. Это был стек начальника отделения.
- Сейчас иду, - заорал я в окно, надел брюки и застегнул ворот гимнастерки. В ту же самую минуту на пороге комнаты возник курьер начальника Мишка и громким голосом произнес обычную формулу, которой начинался каждый мой рабочий день:
- К начальнику!
- В кабинет?
- На вахту!
Но я уже выходил.
Легко мне работалось с этим начальником. Он не был жесток с заключенными, умен, и хотя все высокие материи неизменно переводил на свой грубый язык, но понимал, что к чему.
Правда, тогда была в моде "перековка", и начальник просто хотел в незнакомом русле держаться верного фарватера. Может быть. Может быть. Тогда я не думал об этом.
Я знал, что у начальника - Стуков была его фамилия - было много столкновений с высшим начальством, много ему "шили" дел в лагере, но ни подробности, ни сути этих не кончившихся ничем дел, не начатых, а прекращенных следствий я не знаю.
Меня Стуков любил за то, что я не брал взяток, не любил пьяных. Почему-то Стуков ненавидел пьяных... Еще любил за смелость, наверное.
Стуков был человек пожилой, одинокий. Очень любил всякие новости техники, науки, и рассказы о Бруклинском мосте приводили его в восторг. Но я не умел рассказывать ничего, что было бы похоже на Бруклинский мост.
Зато это Стукову рассказывал Миллер, Павел Петрович Миллер, инженер-шахтинец.
Миллер был любимцем Стукова, жадного слушателя всяких научных новостей.
Я догнал Стукова у вахты.
- Спишь все.
- Я не сплю.
- А что этап пришел из Москвы - знаешь? Через Пермь. Я и говорю - спишь. Бери своих, и будем отбирать людей.
Наше отделение стояло на самом краю вольного мира, на конце железнодорожного пути - дальше следовали многодневные пешие этапы тайгой, - и Стукову было дано право оставлять требуемых людей самому.
Это была магия изумительная, фокусы из области прикладной психологии, что ли, фокусы, которые показывал Стуков, начальник, состарившийся на работе в местах заключения. Стукову нужны были зрители, и только я, наверное, мог оценить его удивительный талант, способности, которые долгое время казались мне сверхъестественными, до той минуты, пока я почувствовал, что и сам обладаю этой же магической силой.
Высшее начальство разрешило оставить в отделении пятьдесят плотников. Перед начальником выстраивался этап, но не по одному в ряд, а по три и по четыре.
Стуков медленно шел вдоль этапа, похлопывая стеком по своим неначищенным сапогам. Рука Стукова время от времени поднималась.
- Выходи ты, ты. И ты. Нет, не ты. Вон - ты...
- Сколько вышло?
- Сорок два.
- Ну вот, еще восемь.
- Ты... Ты... Ты.
Все мы переписывали фамилии и отбирали личные дела.
Все пятьдесят умели обращаться с топором и пилой.
- Тридцать слесарей!
Стуков шел вдоль этапа, чуть хмурясь.
- Выходи ты... Ты... Ты... А ты - назад. Из блатных, что ли?
- Из блатных, гражданин начальник.
Без единой ошибки выбирались тридцать слесарей.
Надо было десять канцеляристов.
- Можешь отобрать на глаз?
- Нет.
- Тогда пойдем.
- Выходи ты... Ты... Ты... Вышло шесть человек.
- Больше на этом этапе счетоводов нет, - сказал Стуков.
Проверил по делам, и верно: больше нет. Подобрали канцеляристов из следующих этапов.
Это была любимая игра Стукова, ошеломлявшая меня. Сам Стуков радовался как ребенок своей магической способности и мучился, если терял уверенность. Он не ошибался, просто терял уверенность, и мы прекращали прием людей.
Я всякий раз с удовольствием смотрел на эту игру, ничего общего не имеющую ни с жестокостью, ни с чужой кровью.
Поражался знанию людей. Поражался той извечной связи между душой и телом.
Столько раз я видел эти фокусы, эти демонстрации таинственной силы начальника. За ними не стояло ничего, кроме многолетнего опыта работы с заключенными. Одежда арестанта сглаживает различия, и это только облегчает задачу - прочесть профессию человека по его лицу, рукам.
- Сегодня кого будем отбирать, гражданин начальник?
- Двадцать плотников. Да вот получил телефонограмму из управления - отобрать всех, кто раньше работал в органах, - Стуков усмехнулся,-и имеет бытовые или служебные статьи. Снова, значит, сядут за следовательский стол. Ну, что ты об этом думаешь?
- Ничего я не думаю. Приказ и приказ.
- А ты понял, как я плотников отбирал?
- Пожалуй...
- Я просто крестьян отбираю, крестьян. Всякий крестьянин плотник. И добросовестных работников тоже ищу из крестьян. И не ошибаюсь. А уж как мне по глазам работников органов узнать - не скажу. Бегают, что ли, у них глаза? Говори.
- Я не знаю.
- И я не знаю. Ну, может быть, под старость научусь. Еще до пенсии.
Этап был выстроен, как всегда, вдоль вагонов. Стуков произнес свою обыкновенную речь о работе, зачетах, протянул руку и прошел раза два вдоль вагонов.
- Мне нужны плотники. Двадцать человек. Но отбирать буду я сам, не шевелиться.
- Выходи ты... ты... ты. Вот и все. Отбирайте дела. Пальцы начальника нащупали какую-то бумажку в кармане френча.
- Не расходись. Есть еще дело. Стуков поднял руку с бумажкой:
- Есть среди вас работники органов? Две тысячи арестантов молчали.
- Есть, спрашиваю, среди вас те, кто раньше работал в органах? В органах!
Из задних рядов, расталкивая пальцами соседей, энергично продирался худощавый человек, действительно с бегающими глазами.
- Я работал осведомителем, гражданин начальник.
- Пошел прочь! - с презрением и удовольствием сказал Стуков.
1964
Лида
Лагерный срок, последний лагерный срок Криста таял. Мертвый зимний лед подтачивался весенними ручейками времени. Крист выучил себя не обращать внимания на зачеты рабочих дней - средство, разрушающее волю человека, предательский призрак надежды, вносящий растление в арестантские души. Но ход времени был все быстрее - к концу срока всегда бывает так, блаженны освободившиеся внезапно, досрочно.
Крист гнал от себя мысли о возможной свободе, о том, что называется в мире Криста свободой.
Это очень трудно - освобождаться. Крист знал это но собственному опыту. Знал, как приходится переучиваться жизни, как трудно входить в мир других масштабов, других нравственных мерок, как трудно воскрешать те понятия, которые жили в душе человека до ареста. Не иллюзиями были эти понятия, а законами другого, раннего мира.
Освобождаться было трудно - и радостно, ибо всегда находились, вставали со дна души силы, которые давали Кристу уверенность в поведении, смелость в поступках и твердый взгляд в рассвет завтрашнего своего дня.
Крист не боялся жизни, но знал, что шутить с ней нельзя, что жизнь - штука серьезная.
Крист знал и другое - что, выходя на свободу, он становился навеки "меченым", навеки "клейменым" - навеки предметом охоты для гончих собак, которых в любой момент хозяева жизни могут спустить с поводка.
Но Крист не боялся погони. Сил было еще много - душевных даже побольше, чем раньше, физических - поменьше.
Охота тридцать седьмого года привела Криста в тюрьму, к новому увеличенному сроку, а когда и этот срок был отбыт, получен новый - еще больше. Но до расстрела было еще несколько ступеней, несколько ступеней этой страшной движущейся живой лестницы, соединяющей человека и государство.
Освобождаться было опасно. За любым заключенным, у которого кончался срок, на последнем году начиналась правильная охота - не приказом ли Москвы предписанная и разработанная, а ведь "волос не упадет" и так далее. Охота из провокаций, доносов, допросов. Звуки страшного лагерного оркестра-джаза, октета - "семь дуют, один стучит" - раздавались в ушах ждущих освобождения все громче, все явственней. Тон становился все более зловещим, и мало кто мог благополучно - и случайно! - проскочить эту вершу, эту "морду", этот невод, сеть и выплыть в открытое море, где для освобождающегося не было ориентиров, не было безопасных путей, безопасных дней и ночей.
Все это Крист знал, очень хорошо понял и знал, давно знал, берегся как мог. Но уберечься было нельзя.
Сейчас кончался третий, десятилетний, срок - а число арестов, начатых "дел", попыток дать срок, которые кончались для Криста ничем - то есть были его победой, его удачей, и сосчитать было трудно. Крист и не считал. Это плохая примета в лагере.
Когда-то Крист, девятнадцатилетним мальчишкой, получил свой первый срок. Самоотверженность, жертвенность даже, желание не командовать, а делать все своими руками жило в душе Криста всегда, жило вместе со страстным чувством неподчинения чужой команде, чужому мнению, чужой воле. На дне души Криста хранилось всегда желание помериться силами с человеком, сидящим за следовательским столом, - воспитанное детством, чтением, людьми, которых Крист видел в юности и о которых он слышал. Таких людей было много в России, в книжной России по крайней мере, в опасном мире книг.
Крист был приобщен к "движению" во всех картотеках Союза, и когда был дан сигнал к очередной травле, уехал на Колыму со смертным клеймом "КРТД". Литерник, "литерка", обладатель самой опасной буквы "Т". Листочек тонкой папиросной бумаги, вклеенный в личное дело Криста, листочек тонкой прозрачной бумаги - "спецуказание Москвы", текст был отпечатан на стеклографе очень слепо, очень неудачно, или это был десятый какой-нибудь экземпляр с пишущей машинки, у Криста был случай подержать в руках этот смертный листочек, а фамилия была вписана твердой рукой, безмятежно ясным почерком канцеляриста - будто и текста не надо - тот, кто пишет вслепую, не глядя вставит фамилию, закрепит чернила в нужной строке. "На время заключения лишить телеграфной и почтовой связи, использовать только на тяжелых физических работах, доносить о поведении раз в квартал".
"Спецуказания" были приказом убить, не выпустить живым, и Крист это понимал. Только думать об этом было некогда. И - не хотелось думать.
Все "спецуказанцы" знали, что этот листок папиросной бумаги обязывает всякое будущее начальство - от конвоира до начальника управления лагерями - следить, доносить, принимать меры, что если любой маленький начальник не будет активен в уничтожении тех, кто обладает "спецуказаниями", - то на этого начальника донесут свои же товарищи, свои сослуживцы. И что он встретит неодобрение от начальства высшего. Что лагерная карьера его - безнадежна, если он не участвует активно в выполнении московских приказов.
На угольной разведке заключенных было мало. Бухгалтер разведки, по совместительству секретарь начальника, бытовичок Иван Богданов разговаривал с Кристом несколько раз. Была хорошая работа - сторожем. Сторож, эстонец-старик, умер от сердечной слабости. Крист мечтал об этой работе. И не был на нее поставлен... И ругался. Иван Богданов слушал его.
- У тебя - спецуказание, - сказал Богданов.
- Я знаю.
- Знаешь, как это устроено?
- Нет.
- Личное дело - в двух экземплярах. Один - с человеком, как его паспорт, а другой - хранится в управлении лагерей. Тот, другой, конечно, недоступен, но никто никогда там не сверялся. Суть в здешнем листочке, в том, что идет с тобой.
Вскоре Богданова куда-то переводили, и он пришел прощаться к Кристу прямо на работу, к разведочному шурфу. Маленький костерчик-дымарь отгонял комаров от шурфа. Иван Богданов сел на край шурфа и вынул из-за пазухи бумажку, тончайшую выцветшую бумажку.
- Я уезжаю завтра. Вот твои спецуказания.
Крист прочел. Запомнил навечно. Иван Богданов взял листочек и сжег на костре, не выпуская из рук листка, пока не сгорела последняя буква.
- Желаю тебе...
- Будь здоров.
Сменился начальник - у Криста было много-много начальников в жизни - сменился секретарь начальника.
Крист стал сильно уставать на шахте и знал, что это значит. Освободилась должность лебедчика. Но Крист никогда не имел дела с механизмами и даже на радиолу смотрел с сомнением и неуверенностью. Но Семенов, блатарь, уходивший с работы лебедчика на лучшую работу, успокоил Криста:
- Ты - фраер, такой лох, нет спасения. Вы все такие - фраера. Все. Чего ты боишься? Заключенный не должен бояться никаких механизмов. Тут-то и учиться. Ответственности никакой. Нужна только смелость, и все. Берись за рычаги, не держи меня здесь, а то и мой шанс пропадет...
Хотя Крист знал, что блатари - это одно, а фраер - особенно фраере литером "КРТД" - это совсем, совсем другое, когда речь идет об ответственности - уверенность Семенова передалась ему.
Нарядчик был прежний и спал тут же, в углу барака. Крист пошел к нарядчику.
- У тебя же спецуказания.
- А я откуда знаю?
- Ты-то не знаешь. Да и я, положим, дела твоего не видал. Попробуем.
Так Крист стал лебедчиком, включал и выключал рычаги электрической лебедки, разматывал стальной трос, опуская вагонетки в шахту. Отдохнул немного. Месяц отдохнул. А потом приехал какой-то бытовик-механик, и Крист опять был послан в шахту, катал вагонетки, насыпал уголь и размышлял, что механик-бытовик не останется и сам на такой ничтожной, без "навара", работе, как шахтный лебедчик, - что только для "литерок" вроде Криста - шахтная лебедка - рай, а когда механик-бытовик уйдет - Крист снова будет двигать эти благословенные рычаги и включать рубильник лебедки.
Ни один день из лагерного времени не был забыт Кристом. Оттуда, с шахты, его увезли в спецзону, судили, дали вот этот самый срок, которому близок конец.
Крист сумел кончить фельдшерские курсы; остался в живых и - что еще важнее - приобрел независимость - важное свойство медицинской профессии на Дальнем Севере, в лагере. Сейчас Крист заведовал приемным покоем огромной лагерной больницы.
Но уберечься было нельзя. Буква "Т" в литере Криста была меткой, тавром, клеймом, приметой, по которой травили Криста много лет, не выпуская из ледяных золотых забоев на шестидесятиградусном колымском морозе. Убивая тяжелой работой, непосильным лагерным трудом, прославляемым как дело чести, дело славы, дело доблести и геройства, убивая побоями начальников, прикладами конвоиров, кулаками бригадиров, тычками парикмахеров, локтями товарищей... Убивая голодом - "юшкой" лагерного супчика.
Крист знал, видел и наблюдал бессчетное количество раз - что никакая другая статья Уголовного кодекса так не опасна для государства, как его, Криста, литер с буквой "Т". Ни измена Родине, ни террор, ни весь этот страшный букет пунктов пятьдесят восьмой статьи. Четырехбуквенный литер Криста был приметой зверя, которого надо убить, которого приказано убить.
За этим литером охотился весь конвой всех лагерей страны прошлого, настоящего и будущего - ни один начальник на свете не захотел бы проявить слабость в уничтожении такого "врага народа".
Сейчас Крист - фельдшер большой больницы, ведет большую борьбу с блатарями, с тем миром уголовщины, который государство призвало себе на помощь в тридцать седьмом году, чтобы уничтожить Криста и его товарищей.
В больнице Крист работал очень много, не жалея ни времени, ни сил. Высшее начальство, по постоянному повелению Москвы, не раз давало приказ о снятии таких, как Крист, на общие работы, отправке. Но начальник больницы был старым колымчанином и знал цену энергии таких людей. Начальник хорошо понимал, что Крист вложит и вкладывает в свою работу очень много. А Крист - знал, что начальник это понимает.
И вот срок заключения таял медленно, как зимний лед в стране, где нет преображающих жизнь весенних теплых дождей - а есть только медленная разрушительная работа то холодного, то жгучего солнца. Срок таял, как лед, уменьшался. Конец срока был близок.
Страшное приближалось к Кристу. Все будущее будет отравлено этой важной справкой о судимости, о статье, о литере "КРТД". Этот литер закроет дорогу в любом будущем Криста, закроет на всю жизнь в любом месте страны, на любой работе. Эта буква не только лишит паспорта, но на вечные времена не даст устроиться на работу, не даст выехать с Колымы. Крист внимательно следил за освобождениями тех немногих, кто, подобно Кристу, дожил до освобождения, имея в прошлом тавро с буквой "Т" в своем московском приговоре, в своем лагерном паспорте - формуляре, в своем личном деле.
Крист пытался представить себе меру этой косной силы, управляющей людьми, оценить ее трезво.
В лучшем случае его оставят после срока на той же работе, на старом месте. Не выпустят с Колымы. Оставят до первого сигнала, до первого рога на травлю...
Что делать? Может быть, проще всего - веревка... Так многие решали этот же самый вопрос. Нет! Крист будет биться до конца. Биться, как зверь, биться, как его учили в этой многолетней травле человека государством.
Много ночей не спал Крист, думая о своем скором, неотвратимом освобождении. Он не проклинал, не боялся. Крист искал.
Озарение пришло, как всегда, внезапно. Внезапно - но после страшного напряжения - напряжения не умственного, не сил сердца, а всего существа Криста. Пришло, как приходят лучшие стихи, лучшие строки рассказа. Над ними думают день и ночь безответно, и приходит озарение, как радость точного слова, как радость решения. Не радость надежды - слишком много разочарований, ошибок, ударов в спину было на пути Криста.
Но озарение пришло. Лида...
Крист давно работал в этой больнице. Его неизменная преданность интересам больницы, его энергия, постоянное вмешательство в любые больничные дела - всегда на пользу больнице! - создали заключенному Кристу особое положение. Фельдшер Крист был не заведующим приемным покоем, то была вольнонаемная должность. Заведующим был неизвестно кто - штатная ведомость была всегда ребусом, который ежемесячно решали два человека - начальник больницы и главный бухгалтер.
Всю свою сознательную жизнь Крист любил фактическую власть, а не показной почет. И в писательском деле Криста когда-то - в молодые годы - манила не слава, не известность, а сознание собственной силы и умения написать, сделать что-то новое, свое, чего никто другой сделать не может.
Юридическими хозяевами приемного покоя были дежурные врачи, но их дежурило тридцать - и преемственность: приказов, текущей лагерной "политики" и прочих законов мира заключенных и их хозяев - хранилась только в памяти Криста. Вопросы эти тонки, не всякому доступны. Но они требуют внимания и выполнения, и дежурные врачи хорошо это понимали. Практически решение вопроса о госпитализации любого больного принадлежало Кристу. Врачи это знали, даже имели словесные, конечно, прямые указания начальника.
Года два назад дежурный врач из заключенных отвел Криста в сторону...
- Тут девушка одна.
- Никаких девушек.
- Подожди. Я сам ее не знаю. Тут вот в чем дело.
Врач зашептал Кристу на ухо грубые и безобразные слова. Суть дела была в том, что начальник лагерного учреждения, лагерного отделения преследует свою секретаршу -бытовичку, конечно. Лагерного мужа этой бытовички давно сгноили на штрафном прииске по приказу начальника. Но жить с начальником девушка не стала. И вот теперь проездом - этап везут мимо - делает попытку лечь в больницу, чтобы ускользнуть от преследования. Из центральной больницы больных не возвращают после выздоровления назад: пошлют в другое место. Может быть, туда, куда руки начальника этого не дотянутся.
- Вот что, - сказал Крист. - Ну-ка, давай эту девушку.
- Она здесь. Войди, Лида!
Невысокая белокурая девушка встала перед Кристом и смело встретила его взгляд.
Ах, сколько людей прошло в жизни перед глазами Криста. Сколько тысяч глаз понято и разгадано. Крист ошибался редко, очень редко.
- Хорошо, - сказал Крист. - Кладите ее в больницу.
Начальничек, который привез Лиду, бросился в больницу - протестовать. Но для больничных надзирателей младший лейтенант небольшой чин. В больницу его не пустили. До полковника - начальника больницы - лейтенант так и не добрался, попал только к майору - главврачу. С трудом дождался приема, доложил свое дело. Главный врач попросил лейтенанта не учить больничных врачей, кто больной, а кто не больной. А потом - почему лейтенанта интересует судьба его секретарши? Пусть попросит другую в местном лагере. И ему пришлют. Словом, у главного врача нет больше времени. Следующий!..
Лейтенант уехал, ругаясь, и исчез из Лидиной жизни навсегда.
Случилось так, что Лида осталась в больнице, работала кем-то в конторе, участвовала в художественной самодеятельности. Статьи ее Крист так и не узнал - никогда не интересовался статьями людей, с которыми встречался в лагере.
Больница была большая. Огромное здание в три этажа. Дважды в сутки конвой приводил смену обслуги из лагерной зоны - врачей, сестер, фельдшеров, санитаров, и обслуга бесшумно раздевалась в гардеробной и бесшумно растекалась по отделениям больницы, и только дойдя до места работы, превращалась в Василия Федоровича, Анну Николаевну, Катю или Петю, Ваську или Женьку, "длинного" или "рябую" - в зависимости от должности - врача, сестры, санитара больничного и лица "внешней" обслуги.
Крист не ходил в лагерь при круглосуточной его работе. Иногда он и Лида видели друг друга, улыбались друг другу. Все это было два года назад. В больнице уже дважды сменились начальники всех "частей". Никто и не помнил, как положили Лиду в больницу. Помнил - только Крист. Нужно было узнать, помнит ли это и Лида.
Решение было принято, и Крист во время сбора обслуги подошел к Лиде.
Лагерь не любит сентиментальности, не любит долгих и ненужных предисловий и разъяснений, не любит всяких "подходов".
И Лида и Крист были старыми колымчанами.
- Слушай, Лида, - ты работаешь в учетной части?
- Да.
- Документы на освобождение ты печатаешь?
- Да, - сказала Лида. - Начальник печатает и сам. Но он печатает плохо, портит бланки. Все эти документы всегда печатаю я.
- Скоро ты будешь печатать мои документы.
- Поздравляю... - Лида смахнула невидимую пылинку с халата Криста.
- Будешь печатать старые судимости, там ведь есть такая графа?..
- Да, есть.
- В слове "КРТД" пропусти букву "Т".
- Я поняла, - сказала Лида.
- Если начальник заметит, когда будет подписывать, - улыбнешься, скажешь, что ошиблась. Испортила бланк...
- Я знаю, что сказать...
Обслуга уже строилась на выход.
Прошло две недели, и Криста вызвали и вручили справку об освобождении без буквы "Т".
Два знакомых инженера и врач поехали вместе с Кристом в паспортный отдел, чтобы видеть, какой паспорт получит Крист. Или ему откажут, как... Документы сдавались в окошечко, ответ через четыре часа. Крист пообедал у знакомого врача без волнения. Во всех таких случаях надо уметь заставить себя обедать, ужинать, завтракать.
Через четыре часа окошечко выбросило лиловую бумажку годичного паспорта.
- Годичный? - спросил Крист, недоумевая и вкладывая в вопрос особенный свой смысл.
Из окошечка показалась выбритая военная физиономия:
- Годичный. У нас нет сейчас бланков пятилетних паспортов. Как вам положено. Хотите побыть до завтрашнего дня - паспорта привезут, мы перепишем? Или этот годовой вы через год обменяете?
- Лучше я этот через год обменяю.
- Конечно. - Окошечко захлопнулось.
Знакомые Криста были поражены. Один инженер назвал это удачей Криста, другой видел давно ожидаемое смягчение режима, ту первую ласточку, которая обязательно, обязательно сделает весну. А врач видел в этом божью волю.
Крист не сказал Лиде ни одного слова благодарности. Да она и не ждала. За такое - не благодарят. Благодарность - неподходящее слово.
1965
Аневризма аорты
Дежурство Геннадий Петрович Зайцев принял в девять часов утра, а уже в половине одиннадцатого пришел этап больных - женщин. Среди них была та самая больная, о которой Геннадия Петровича предупреждал Подшивалов, - Екатерина Гловацкая. Темноглазая, полная, она понравилась Геннадию Петровичу, очень понравилась.
- Хороша? - спросил фельдшер, когда больных увели мыться.
- Хороша...
- Это... - и фельдшер прошептал что-то на ухо доктору Зайцеву.
- Ну и что ж, что Сенькина? - громко сказал Геннадий Петрович. - Сенькина или Венькина, а попытка - не пытка.
- Ни пуха ни пера. От всей души!
К вечеру Геннадий Петрович отправился в обход больницы. Дежурные фельдшера, зная зайцевские привычки, наливали в мензурки необычайные смеси из "тинктура абсенти" и "тинктура валериани", а то и ликер "Голубая ночь", попросту денатурированный спирт. Лицо Геннадия Петровича краснело все больше, коротко остриженные седые волосы не скрывали багровой лысины дежурного врача. До женского отделения Зайцев добрался в одиннадцать часов вечера. Женское отделение уже было заложено на железные засовы, во избежание покушения насильников-блатарей из мужских отделений. В двери был тюремный глазок, или "волчок", и кнопка электрического звонка, ведущего на вахту, в помещение охраны.
Геннадий Петрович постучал, глазок мигнул, и загремели засовы. Дежурная ночная сестра отперла дверь. Слабости Геннадия Петровича были ей достаточно известны, и она относилась к ним со всем снисхождением арестанта к арестанту.
Геннадий Петрович прошел в процедурку, и сестра подала ему мензурку с "Голубой ночью". Геннадий Петрович выпил.
- Позови мне из сегодняшних эту... Гловацкую.
- Да ведь... - сестра укоризненно покачала головой.
- Не твое дело. Зови ее сюда...
Катя постучала в дверь и вошла. Дежурный врач запер дверь на задвижку. Катя присела на край кушетки. Геннадий Петрович расстегнул ее халат, сдвинул воротник халата и зашептал:
- Я должен тебя выслушать... твое сердце... Твоя заведующая просила... Я по-французски... без стетоскопа...
Геннадий Петрович прижался волосатым ухом к теплой груди Кати. Все происходило так, как и десятки раз раньше, с другими. Лицо Геннадия Петровича побагровело, и он слышал только глухие удары собственного сердца. Он обнял Катю. Внезапно он услышал какой-то странный и очень знакомый звук. Казалось, где-то рядом мурлыкает кошка или журчит горный ручей. Геннадий Петрович был слишком врачом - ведь как-никак он был когда-то ассистентом Плетнева.
Собственное сердце билось все тише, все ровней. Геннадий Петрович вытер вспотевший лоб вафельным полотенцем и начал слушать Катю сначала. Он попросил ее раздеться, и она разделась, встревоженная его изменившимся тоном, тревогой, которая была в его голосе и глазах.
Геннадий Петрович слушал еще и еще раз - кошачье мурлыканье не умолкало.
Он походил по комнате, щелкая пальцами, и отпер задвижку. Ночная дежурная сестра, доверительно улыбаясь, вошла в комнату.
- Дайте мне историю болезни этой больной, - сказал Геннадий Петрович. - Уведите ее. Простите меня, Катя.
Геннадий Петрович взял папку с историей болезни Гловацкой и сел к столу.
- Вот видите, Василий Калиныч, - говорил начальник больницы новому парторгу на другое утро, - вы колымчанин молодой, вы всех подлостей господ каторжан не знаете. Вот почитайте, что нынче дежурный врач отхватил. Вот рапорт Зайцева.
Парторг отошел к окну и, отогнув занавеску, поймал свет, рассеянный толстым заоконным льдом, на бумагу рапорта.
- Ну?
- Это, кажется, очень опасно... Начальник захохотал.
- Меня, - сказал он важно, - меня господин Подшивалов не проведет.
Подшивалов был заключенный, руководитель кружка художественной самодеятельности, "крепостного театра", как шутил начальник.
- При чем же?..
- А вот при чем, мой дорогой Василий Калиныч. Эта девка - Гловацкая - была в культбригаде. Артисты, ведь знаете, пользуются кое-какой свободой. Она - баба Подшивалова.
- Вот что...
- Само собой разумеется, как только это было обнаружено - ее из бригады мы турнули на штрафной женский прииск. В таких делах, Василий Калиныч, мы разлучаем любовников. Кто из них полезней и важней - оставляем у себя, а другого - на штрафной прииск...
- Это не очень справедливо. Надо бы обоих...
- Отнюдь. Ведь цель-то - разлука. Полезный человек остается в больнице. И волки сыты, и овцы целы.
- Так, так...
- Слушайте дальше. Гловацкая уехала на штрафной, а через месяц ее привозят бледную, больную - они ведь там знают, какую глотнуть белену, - и кладут в больницу. Я утром узнаю - велю выписать, к черту. Ее увозят. Через три дня привозят снова. Тут мне сказали, что она великая мастерица вышиванья - они ведь в Западной Украине все мастерицы, моя жена попросила на недельку положить Гловацкую, жена готовит мне какой-то сюрприз ко дню рождения - вышивку, что ли, я не знаю что...
Словом, я вызываю Подшивалова и говорю ему: если ты даешь мне слово не пытаться видеться с Гловацкой - положу ее на неделю. Подшивалов клянется и благодарит.
- И что же? Виделись они?
- Нет, не виделись. Но он сейчас действует через подставных лиц. Вот Зайцев - слов нет, врач неплохой. Даже знаменитый в прошлом. Сейчас настаивает, рапорт написан: "У Гловацкой аневризма аорты". А все находили невроз сердца, стенокардию. Присылали со штрафного с пороком сердца, с фальшивкой - наши врачи разоблачили сразу. Зайцев, изволишь видеть, пишет, что "каждое неосторожное движение Гловацкой может вызвать смертельный исход". Видал, как заряжают!
- Да-а, - сказал парторг, - только ведь еще терапевты есть, дали бы другим.
Другим терапевтам начальник показывал Гловацкую и раньше, до зайцевского рапорта. Все они послушно признали ее здоровой - начальник приказал выписать ее.
В кабинет постучали. Вошел Зайцев.
- Вы бы хоть волосы пригладили перед тем, как войти к начальнику.
- Хорошо, - ответил Зайцев, поправляя свои волосы. - Я к вам, гражданин начальник, по важному делу. Отправляют Гловацкую. У ней аневризма аорты, тяжелая. Любое движение...
- Вон отсюда! - заорал начальник. - До чего дошли, подлецы! В кабинет являются...
Катя собрала вещи после традиционного неторопливого обыска, сложила их в мешок, встала в ряды этапа. Конвойный выкликнул ее фамилию, она сделала несколько шагов, и огромная больничная дверь вытолкнула ее наружу. Грузовик, накрытый брезентом, стоял у больничного крыльца. Задняя крышка была откинута. Стоявшая в кузове машины медицинская сестра протянула Кате руку. Из густого морозного тумана выступил Подшивалов. Он помахал Кате рукавицей, Катя улыбнулась ему спокойно и весело, протянула медсестре руку и прыгнула в машину.
Тотчас же в груди Кати стало горячо до жжения, и, теряя сознание, она увидела в последний раз перекошенное страхом лицо Подшивалова и обледенелые больничные окна.
- Несите ее в приемный покой, - распорядился дежурный врач.
- Правильней ее нести в морг, - сказал Зайцев.
1960
Кусок мяса
Да, Голубев принес эту кровавую жертву. Кусок мяса вырезан из его тела и брошен к ногам всемогущего бога лагерей. Чтобы умилостивить бога. Умилостивить или обмануть? Жизнь повторяет шекспировские сюжеты чаще, чем мы думаем. Разве леди Макбет, Ричард III, король Клавдий - только средневековая даль? Разве Шейлок, который хотел вырезать из тела венецианского купца фунт живого человеческого мяса, - разве Шейлок сказка? Конечно, червеобразный отросток слепой кишки, рудиментарный орган, весит меньше фунта. Конечно, кровавая жертва приносилась с соблюдением полной стерильности. И все же... Рудиментарный орган оказался вовсе не рудиментарным, а нужным, действующим, спасающим жизнь...
Конец года наполняет жизнь заключенных тревогой. Все, кто держится за свои места нетвердо (а кто из арестантов уверен, что держится твердо?), - разумеется, из пятьдесят восьмой статьи, завоевавшие после многолетней работы в забое, в голоде и холоде, призрачное, неуверенное счастье нескольких месяцев, нескольких недель на работе по специальности или любым "придурком" - бухгалтером, фельдшером, врачом, лаборантом - все, кто пробился на должности, кои положено занимать вольнонаемным (а вольнонаемных нет) или бытовикам - а бытовики мало ценят эти "привилегированные" работы, ибо могут устроиться на такую работу всегда, а потому пьянствуют и кое-что похуже.
На штатных должностях работает пятьдесят восьмая, и работает хорошо. Отлично. И безнадежно. Ибо приедет комиссия, найдет и снимет с работы, да и начальнику выговор даст. И начальник не хочет портить отношений с этой высокой комиссией и заранее убирает всех, кому не положено быть на этих "привилегированных" должностях.
Хороший начальник ждет приезда комиссии. Пусть комиссия поработает сама - кого ей удастся снять, снимет и увезет. Недолго увезти, а кого не снимет, тот останется, останется надолго - на год, до следующего декабря. Или самое малое на полгода. Начальник похуже, поглупей самолично снимает, не ожидая приезда комиссии, чтобы рапортовать, что все в порядке.
Начальник самый плохой и менее всех опытный выполняет честно приказы высшего начальства и не допускает пятьдесят восьмую статью ни к каким работам, кроме кайла и тачки, пилы и топора.
У этого начальника дело идет всего хуже. Таких начальников быстро снимают.
Вот эти наезды-налеты комиссий бывают всегда к концу года - у высшего начальства свои недоделки по части контроля, и к концу года эти недоделки старается высшее начальство устранить. И посылает комиссии. А кто и едет сам. Сам. И командировочные идут, и "точки" не остались без личного надзора - есть где галочку об исполнении поставить, да просто промяться, прокатиться, а то и показать свой нрав, свою силу, свою величину.
Все это известно и заключенным, и начальникам - от маленьких до самых высших, с крупными звездами на погонах. Игра эта не новая, обряд хорошо знакомый. И все же волнующий, опасный и неотвратимый.
Приезд этот декабрьский может "переломить" судьбу многим и быстро свести в могилу вчерашних счастливцев.
Никаких перемен к лучшему ни для кого в лагере после таких приездов не бывает. Заключенные, особенно пятьдесят восьмая статья, ничего от таких приездов хорошего не ждут. Ждут только плохого.
Еще со вчерашнего вечера поползли слухи, лагерные "параши", те самые "параши", которые всегда сбываются. Приехало, говорят, какое-то начальство, с целой машиной бойцов и тюремным автобусом, "черным вороном", чтобы везти свою добычу в каторжные лагеря. Засуетилось местное начальство, большие стали казаться малыми рядом с хозяевами жизни и смерти - какими-то незнакомыми капитанами, майорами и подполковниками. Подполковники прятались где-то в глубине кабинетов. Капитаны и майоры бегали по двору с какими-то списками, и в этих списках наверняка была фамилия Голубева. Голубев это чувствовал, знал. Но еще ничего не объявляли, никого не вызывали. Еще никого в зоне не списывали.
С полгода назад, во время очередного приезда в поселок "черного ворона" и очередной охоты на людей, Голубев, которого тогда не было в списках, стоял около вахты рядом с заключенным-хирургом. Хирург работал в больничке не только хирургом, а лечил от всех болезней.
"Очередную партию пойманных, изловленных, разоблаченных арестантов заталкивали в "черный ворон". Хирург прощался со своим другом - того увозили.
А Голубев стоял рядом с хирургом. И когда машина уползла, поднимая облака пыли, и скрылась в горном ущелье, хирург сказал, глядя в глаза Голубева, сказал про своего друга, уехавшего на смерть: "Сам виноват. Приступ острого аппендицита - и остался бы здесь".
Голубев хорошо запомнил эти слова. Запомнил не мысль, не суждение. Это было зрительное воспоминание: твердые глаза хирурга, мощные облака пыли...
- Тебя ищет нарядчик, - подбежал кто-то, и Голубев увидел нарядчика.
- Собирайся! - В руках нарядчика была бумажка-список. Список был небольшой.
- Сейчас, - сказал Голубев.
- На вахту придешь.
Но Голубев не пошел на вахту. Держась обеими руками за правую половину живота, он застонал, заковылял в сторону санчасти.
На крыльцо вышел хирург, тот самый хирург, и что-то отразилось в его глазах, какое-то воспоминание. Может быть, пыльное облако, скрывающее автомашину, увозившую навсегда друга хирурга. Осмотр был недолог.
- В больницу. И вызывайте операционную сестру. Ассистировать вызывайте врача с вольного поселка. Срочная операция.
В больнице, километрах в двух от зоны, Голубева раздели, вымыли, записали.
Два санитара ввели и посадили Голубева на операционный стол. Привязали его к столу холщовыми лентами.
- Сейчас будет укол, - услышал он голос хирурга. - Но ты, кажется, парень храбрый. Голубев молчал.
- Отвечай! Сестра, поговорите с больным.
- Больно?
- Больно.
- Так всегда с местной анестезией, - слышал Голубев голос хирурга, объясняющий что-то ассистенту. - Одни слова, что обезболивание. Вот он...
- Еще потерпи!
Голубев дернулся всем телом от острой боли, но боль почти мгновенно перестала быть острой. Хирурги что-то заговорили наперебой, весело, громко. Операция шла к концу.
- Ну, удалили твой аппендикс. Сестра, покажите больному его мясо. Видишь? - Сестра поднесла к лицу Голубева змееобразный кусочек кишки размером с полкарандаша.
- Инструкция требует показать больному, что разрез сделан недаром, что отросток действительно удален, - объяснял хирург вольнонаемному своему ассистенту. - Вот для вас и практика небольшая.
- Я вам очень благодарен, - сказал вольнонаемный врач, - за урок.
- За урок гуманности, за урок человеколюбия, - туманно выразился хирург, снимая перчатки.
- Если что-нибудь такое - вы меня обязательно вызывайте, - сказал вольнонаемный врач.
- Если что-нибудь такое - обязательно вызову, - сказал хирург.
Санитары, выздоравливающие больные в чиненых белых халатах, внесли Голубева в больничную палату. Палата была маленькая, послеоперационная, но операций в больничке было немного, и сейчас там лежали вовсе не хирургические больные. Голубев лежал на спине, бережно касаясь бинта, замотанного наподобие набедренной повязки индийских факиров, каких-то йогов. Такие рисунки Голубев видел в журналах своего детства, а после чуть не целую жизнь не знал - есть такие факиры или йоги в действительности или их нет. Но мысль об йогах скользнула в мозгу и исчезла. Волевое напряжение, нервное напряжение спадало, и приятное чувство исполненного долга переполняло тело Голубева. Каждая клетка его тела пела, мурлыкала что-то хорошее. Это была передышка в несколько дней. От отправки в каторжную неизвестность Голубев пока избавлен. Это - отсрочка. Сколько дней заживает рана? Семь-восемь. Значит, через две недели снова опасность. Две недели - срок очень далекий, тысячелетний, достаточный для того, чтобы приготовиться к новым испытаниям. Да ведь срок заживления раны - семь-восемь дней по учебнику и первичным протяжениям, как сказали врачи. А если рана загноится? Если наклейка, закрывающая рану, отстанет от кожи раньше времени? Голубев бережно прощупал наклейку, твердую, уже подсыхающую, пропитанную гуммиарабиком марлю. Прощупал сквозь бинт. Да... Это - запасной выход, резерв, еще несколько дней, а то и месяцев. Если понадобится. Голубев вспомнил большую приисковую палату, где он лежал с год назад. Там чуть не все больные ночью отматывали свои повязки, подсыпали спасительную грязь, настоящую грязь с пола, расцарапывали, растравляли раны. Тогда эти ночные перевязки у Голубева - новичка - вызывали удивление, чуть не презрение. Но год прошел, и поступки больных стали Голубеву понятны, вызывая чуть не зависть. Теперь он может воспользоваться тогдашним опытом. Голубев заснул и проснулся оттого, что чья-то рука отогнула одеяло с лица Голубева. Голубев всегда спал по-лагерному, укрываясь с головой, стараясь прежде всего согреть, защитить голову. Над Голубевым склонилось чье-то очень красивое лицо - с усиками и прической под польку или под бокс. Словом, голова была вовсе не арестантская, и Голубев, открыв глаза, подумал, что это - воспоминание вроде йогов или сон - может быть, страшный сон, а может быть, и не страшный.
- Фраерюга, - прохрипел разочарованно человек, закрывая лицо Голубева одеялом. - Фраерюга. Нет людей.
Но Голубев, отогнув одеяло бессильными своими пальцами, поглядел на человека. Этот человек знал Голубева, и Голубев знал его. Бесспорно. Но не торопиться, не торопиться узнавать. Нужно хорошо вспомнить. Вспомнить все. И Голубев вспомнил. Человек с прической под бокс был... Вот человек снимет у окна рубашку сейчас, и Голубев увидит на его груди клубок переплетающихся змей. Человек повернулся, и клубок переплетающихся змей явился перед глазами Голубева. Это был Кононенко, блатарь, с которым Голубев был вместе на пересылке несколько месяцев назад, многосрочник-убийца, видный блатарь, который несколько лет уже "тормозился" в больницах и следственных тюрьмах. Как только приходил срок выписки, Кононенко убивал на пересылке кого-нибудь, все равно кого, любого фраера - душил полотенцем. Полотенце, казенное полотенце было любимым орудием убийства у Кононенко, его авторским почерком. Его арестовывали, заводили новое дело, снова судили, добавляли новый двадцатипятилетний срок ко многим сотням лет, уже числящимся за Кононенко. После суда Кононенко старался попасть в больницу "отдохнуть", потом снова убивал, и все начиналось сначала. Расстрелы блатарей были тогда отменены. Расстреливать можно было только "врагов народа", по пятьдесят восьмой.
"Сейчас Кононенко в больнице, - размышлял Голубев спокойно, - а каждая клетка тела радостно пела и ничего не боялась, веря в удачу. - Сейчас Кононенко в больнице. Проходит больничный "цикл" зловещих своих превращений. Завтра, а может быть, послезавтра по известной программе Кононенко - очередное убийство". Не напрасны ли все стремления Голубева - операция, страшное напряжение воли. Вот его, Голубева, и придушит Кононенко как очередную свою жертву. Может быть, не нужно было и уклоняться от отправки в каторжные лагеря, где прикрепляют "бубновый туз" - прикрепляют пятизначный номер на спине и дают полосатую одежду. Но зато там не бьют, не растаскивают "жиры". Зато там нет многочисленных Кононенок.
Койка Голубева была у окна. Напротив него лежал Кононенко. А у двери, ногами в ноги Кононенко, лежал третий. И лицо этого третьего Голубев видел хорошо, ему не надо было поворачиваться, чтобы увидеть это лицо. И этого больного Голубев знал. Это был Подосенов, вечный больничный житель.
Открылась дверь, вошел фельдшер с лекарствами.
- Казаков! - крикнул он.
- Здесь! - крикнул Кононенко, вставая.
- Тебе ксива, - и передал сложенную в несколько раз бумажку.
"Казаков?" - билось в мозгу Голубева неостановимо. Но ведь это не Казаков, а Кононенко. И внезапно Голубев понял, и на теле его выступил холодный пот.
Все оказалось гораздо хуже. Никто из трех не ошибался. Это был Кононенко - "сухарь", как говорят блатные, принявший на себя чужое имя и под чужим именем, именем Казакова, со статьями Казакова, "сменщиком" положен в больницу. Это еще хуже, еще опасней. Если Кононенко только Кононенко, его жертвой может быть Голубев, а может и не Голубев. Тут есть еще выбор, случайность, возможность спасения. Но если Кононенко - Казаков, - тогда для Голубева нет спасения. Если только Кононенко заподозрит - Голубев умрет.
- Ты что, встречал меня раньше? Что ты на меня смотришь, как удав на кролика? Или кролик на удава? Как это правильно говорится по-вашему, по-ученому?
Кононенко сидел на табуретке перед койкой Голубева и крошил бумажку-ксиву своими жесткими крупными пальцами, рассыпая бумажные крошки по одеялу Голубева.
- Нет, не встречал, - прохрипел Голубев, бледнея.
- Ну, вот и хорошо, что не встречал, - сказал Кононенко, снимая полотенце с гвоздя, вбитого в стену над койкой и встряхивая полотенцем перед лицом Голубева. - Я еще вчера собрался удавить вон этого "доктора", - он кивнул на Подосенова, и на лице того изобразился безмерный ужас. - Ведь что, подлец, делает, - весело говорил Кононенко, указывая полотенцем в сторону Подосенова. - В мочу - вон баночка стоит под койкой - подбалтывает собственную кровь... Оцарапает палец и каплю крови добавляет в мочу. Грамотный. Не хуже докторов. Заключительный лабораторный анализ - в моче кровь. Наш "доктор" остается. Ну, скажи, достоин такой человек жить на свете или нет?
- Не знаю, - сказал Голубев.
- Не знаешь? Знаешь. А вчера - тебя принесли. Ты со мной на пересылке был, не так ли? До моего тогдашнего суда. Тогда я шел как Кононенко...
- В глаза я тебя не видел, - сказал Голубев.
- Нет, видел. Вот я и решил. Чем "доктора" - тебя сделаю начисто. Чем он виноват? - Кононенко показал на бледное лицо Подосенова, к которому медленно-медленно приливала, возвращаясь обратно, кровь. - Чем он виноват, он свою жизнь спасает. Как ты. Или, например, я...
Кононенко ходил по палате, пересыпая с ладони на ладонь бумажные крошки полученной записки.
- И сделал бы тебя, отправил бы на луну, и рука бы не дрогнула. Да вот фельдшер ксиву принес, понимаешь... Мне надо отсюда быстро выбираться. Суки наших режут на прииске. Всех воров, что в больнице, вызвали на помощь. Ты жизни нашей не знаешь... Ты, фраерюга!
Голубев молчал. Он знал эту жизнь. Как фраер, конечно, со стороны.
После обеда Кононенко выписали, и он ушел из жизни Голубева навсегда.
Пока третья койка пустовала, Подосенов успел перебраться на край койки Голубева, уселся ему в ноги - и зашептал:
- Казаков обязательно нас удавит, обоих удавит. Надо сказать начальству...
- Пошел ты к такой-то матери, - сказал Голубев.
1964
Мой процесс
Нашу бригаду посетил сам ФЕДОРОВ. Как всегда при подходе начальства, колеса тачек закрутились быстрее, удары кайл стали чаще, громче. Впрочем, немного быстрее, немного громче - тут работали старые лагерные волки, им было плевать на всякое начальство, да и сил не было. Убыстрение темпа работы было лишь трусливой данью традиции, а возможно, и уважением к своему бригадиру - того обвинили бы в заговоре, сняли бы с работы, судили, если бы бригада остановила работу. Бессильное желание найти повод для отдыха было бы понято как демонстрация, как протест. Колеса тачек вертелись быстрее, но больше из вежливости, чем из страха.
ФЕДОРОВ, чье имя повторялось десятками опаленных, потрескавшихся от ветра и голода губ, - был уполномоченным райотдела на прииске. Он приближался к забою, где работала наша бригада.
Мало есть зрелищ, столь же выразительных, как поставленные рядом краснорожие от спирта, раскормленные, грузные, отяжелевшие от жира фигуры лагерного начальства в блестящих, как солнце, новеньких, вонючих овчинных полушубках, в меховых расписных якутских малахаях и рукавицах-крагах с ярким узором - и фигуры доходяг, оборванных "фитилей" с "дымящимися" клочками ваты изношенных телогреек, доходяг с одинаковыми грязными костистыми лицами и голодным блеском ввалившихся глаз. Композиции такого именно рода были ежедневны, ежечасны - и в этапных вагонах "Москва - Владивосток", и в рваных лагерных палатках из простого брезента, где зимовали на полюсе холода заключенные, не раздеваясь, не моясь, где волосы примерзали к стенам палатки и где согреться было нельзя. Крыши палаток были прорваны - камни во время близких взрывов в забоях попадали в палатку, а один большой камень так и остался в палатке навсегда - на нем сидели, ели, делили хлеб...
ФЕДОРОВ двигался не спеша по забою. С ним шли и еще люди в полушубках - кем они были, мне не было дано знать.
Время было весеннее, неприятное время, когда ледяная вода выступала везде, а летних резиновых чуней еще не выдавали. На ногах у всех была зимняя обувь - матерчатые бурки из старых стеганых ватных брюк с подошвой из того же материала - промокавшие в первые десять минут работы. Пальцы ног, отмороженные, кровоточащие, стыли нестерпимо. В чунях первые недели было не лучше - резина легко передавала холод вечной мерзлоты, и от ноющей боли некуда было деться.
ФЕДОРОВ прошелся по забою, что-то спросил, и наш бригадир, почтительно изогнувшись, доложил что-то. ФЕДОРОВ зевнул, и его золотые, хорошо починенные зубы отразили солнечные лучи. Солнце было уже высоко - надо думать, что ФЕДОРОВ предпринял прогулку после ночной работы. Он снова спросил что-то.
Бригадир кликнул меня - я только что прикатил пустую тачку с полным фасоном бывалого тачечника - ручки тачки поставлены вверх, чтоб отдыхали руки, перевернутая тачка колесом вперед - и подошел к начальству.
- Ты и есть Шаламов? - спросил ФЕДОРОВ.
Вечером меня арестовали.
Выдавали летнее обмундирование - гимнастерку, бумажные брюки, портянки, чуни - был один из важных дней года в жизни заключенного. В другой, еще более важный осенний день выдавали зимнюю одежду. Выдавали какую придется - подгонка по номерам и ростам шла уже в бараке, позже.
Подошла моя очередь, и завхоз сказал:
- Тебя Федоров вызывает. Придешь от него - получишь...
Тогда я не понял настоящего смысла завхозовых слов.
Какой-то неведомый штатский отвел меня на окраину поселка, где стоял крошечный домик уполномоченного райотдела.
Я сидел в сумерках перед темными окнами избы Федорова, жевал прошлогоднюю соломинку и ни о чем не думал. У завалинки избы была добротная скамейка, но заключенным не полагалось садиться на скамейки начальства. Я поглаживал и почесывал под телогрейкой свою сухую, как пергамент, потрескавшуюся, грязную кожу и улыбался. Что-то обязательно хорошее ждало меня впереди. Удивительное чувство облегчения, почти счастья, охватило меня. Не надо было завтра и послезавтра идти на работу, не надо было махать кайлом, бить этот проклятый камень, когда от каждого удара вздрагивают тонкие, как бечева, мускулы.
Я знал, что всегда рискую получить новый срок. Лагерные традиции на сей счет мне были хорошо известны. В 1938 году, в грозном колымском году, "пришивали дела" в первую очередь тем, кто имел маленький срок, кто кончал срок. Так делали всегда. А сюда, в штрафную зону на Джелгалу, я приехал "пересидчиком". Мой срок кончился в январе сорок второго года, но я освобожден не был, а "оставлен в лагерях до окончания войны", как тысячи, десятки тысяч других. До конца войны! День было прожить трудно, не то что год. Все "пересидчики" становились объектом особенно пристального внимания следственных властей. "Дело" мне усиленно "клеили" и на Аркагале, откуда я приехал на Джелгалу. Однако не склеили. Добились только перевода в штрафную зону, что, конечно, само по себе было зловещим признаком. Но зачем мучить себя мыслями о том, чего я не могу исправить?
Я знал, конечно, что нужно быть сугубо осторожным в разговорах, в поведении: ведь я не фаталист. И все же - что меняется оттого, что я все знаю, все предвижу? Всю жизнь свою я не могу заставить себя называть подлеца честным человеком. И думаю, что лучше совсем не жить, если нельзя говорить с людьми вовсе или говорить противоположное тому, что думаешь.
Что толку в человеческом опыте?-говорил я себе, сидя на земле под темным окном Федорова. Что толку знать, чувствовать, догадываться, что этот человек - доносчик, стукач, а тот - подлец, а вот тот - мстительный трус? Что мне выгоднее, полезнее, спасительнее вести с ними дружбу, а не вражду. Или, по крайней мере, - помалкивать. Надо только лгать - и им, и самому себе, и это - невыносимо трудно, гораздо труднее, чем говорить правду. Что толку, если своего характера, своего поведения я изменить не могу? Зачем же мне этот проклятый "опыт"?
Свет в комнате зажегся, занавеска задернулась, дверь избы распахнулась, и дневальный с порога помахал мне рукой, приглашая войти.
Всю малюсенькую, низенькую комнату - служебный кабинет уполномоченного райотдела занимал огромный письменный стол со множеством ящиков, заваленный папками, карандашами, карандашами, тетрадями. Кроме стола, в эту комнату с трудом вмещалось два самодельных стула. На одном, крашеном, сидел Федоров. Второй, некрашеный, залоснившийся от сотен арестантских задов, предназначался для меня.
Федоров указал мне на стул, зашелестел бумагами, и "дело" началось...
Судьбу заключенного в лагере "ломают", то есть могут изменить, три причины: тяжелая болезнь, новый срок или какая-нибудь необычайность. Необычайности, случайности не так уж мало в нашей жизни.
Слабея с каждым днем в забоях Джелгалы, я надеялся, что попаду в больницу и там я умру, или поправлюсь, или меня отправят куда-нибудь. Я падал от усталости, от слабости и передвигался, шаркая ногами по земле, - незначительная неровность, камешек, тонкое бревнышко на пути были непреодолимы. Но каждый раз на амбулаторных приемах врач наливал мне в жестяной черпачок порцию раствора марганцовки и хрипел, не глядя мне в глаза: "Следующий!" Марганцовку давали внутрь от дизентерии, смазывали ею отморожения, раны, ожоги. Марганцовка была универсальным и уникальным лечебным средством в лагере. Освобождения от работы мне не давали ни разу - простодушный санитар объяснял, что "лимит исчерпан". Контрольные цифры по группе "В" - "временно освобожденных от работы" действительно имелись для каждого лагпункта, для каждой амбулатории. "Завысить" лимит никому не хотелось - слишком мягкосердечным врачам и фельдшерам из заключенных грозили общие работы. План был Молохом, который требовал человеческих жертв.
Зимой Джелгалу посетило большое начальство. Приехал Драбкин, начальник колымских лагерей.
- Вы знаете, кто я? Я - тот, который главнее всех, - Драбкин был молодой, недавно назначенный.
Окруженный толпой телохранителей и местных начальников, он обошел бараки. В нашем бараке еще были люди, не утратившие интереса к беседам с высоким начальством. Драбкина спросили:
- Почему здесь держат десятки людей без приговора - тех, чей срок давно кончился?
Драбкин был вполне готов к этому вопросу:
- Разве у вас нет приговора? Разве вам не читали бумажку, что вы задержаны до конца войны? Это и есть приговор. Это значит, что вы должны находиться в лагере.
- Бессрочно?
- Не перебивайте, когда с вами говорит начальник. Освобождать вас будут по ходатайствам местного начальства. Знаете, такие характеристики? - и Драбкин сделал неопределенный жест рукой.
А сколько было тревожной тишины за моей спиной, оборванных разговоров при приближении ОБРЕЧЕННОГО человека, сочувственных взглядов - не улыбок, конечно, не усмешек - люди нашей бригады давно отучились улыбаться. Многие в бригаде знали, что Кривицкий с Заславским "подали" на меня что-то. Многие сочувствовали мне, но боялись показать это - как бы я их не "взял по делу", если сочувствие будет слишком явным. Позже я узнал, что бывший учитель Фертюк, приглашенный Заславским в свидетели, отказался наотрез, и Заславскому пришлось выступать со своим постоянным партнером Кривицким. Два свидетельских показания - требуемый законом минимум.
Когда потерял силы, когда ослабел - хочется драться неудержимо. Это чувство - задор ослабевшего человека - знакомо каждому заключенному, кто когда-нибудь голодал. Голодные дерутся не по-людски. Они делают разбег для удара, стараются бить плечом, укусить, дать подножку, сдавить горло... Причин, чтобы ссора возникла, - бесконечное множество. Заключенного все раздражает: и начальство, и предстоящая работа, и холод, и тяжелый инструмент, и стоящий рядом товарищ. Арестант спорит с небом, с лопатой, с камнем и с тем живым, что находится рядом с ним. Малейший спор готов перерасти в кровавое сражение. Но доносов заключенные не пишут. Доносы пишут Кривицкие и Заславские. Это тоже дух тридцать седьмого года.
"Он меня назвал дураком, а я написал, что он хотел отравить правительство. Мы сочлись! Он мне - цитату, а я ему - ссылку". Да не ссылку, а тюрьму или "высшую меру".
Мастера сих дел, Кривицкие и Заславские, частенько и сами попадают в тюрьму. Это значит, что кто-то воспользовался их собственным оружием.
В прошлом Кривицкий был заместителем министра оборонной промышленности, а Заславский - очеркистом "Известий". Заславского я бил неоднократно. За что? За то, что схитрил, что взял бревно "с вершинки" вместо "комелька", за то, что все разговоры в звене передает бригадиру или заместителю бригадира - Кривицкому. Кривицкого бить мне не приходилось - мы работали в разных звеньях, но я ненавидел его - за какую-то особую роль, которую он играл при бригадире, за постоянное безделье на работе, за вечную "японскую" улыбку на лице.
- Как к вам относится бригадир?
- Хорошо.
- С кем у вас в бригаде плохие отношения?
- С Кривицким и Заславским.
- Почему?
Я объяснил, как мог.
- Ну, это чепуха. Так и запишем: плохо относятся Кривицкий и Заславский потому, что с ними были ссоры во время работы.
Я подписал...
Поздно ночью мы шли с конвоиром в лагерь, но не в барак, а в низенькое здание в стороне от зоны, в лагерный изолятор.
- Вещи у тебя в бараке есть?
- Нет. Все на себе.
- Тем лучше.
Говорят, допрос - борьба двух воль: следователя и обвиняемого. Вероятно, так. Только как говорить о воле человека, который измучен постоянным голодом, холодом и тяжелой работой в течение многих лет - когда клетки мозга иссушены, потеряли свои свойства. Влияние длительного, многолетнего голода на волю человека, на его душу - совсем другое, чем какая-либо тюремная голодовка или пытка голодом, доведенная до необходимости искусственного питания. Тут мозг человека еще не разрушен и дух его еще силен. Дух еще может командовать над телом. Если бы Димитрова готовили к суду колымские следователи, мир не знал бы Лейпцигского процесса.
- Ну, так как же?
- Самое главное - собери остатки разума, догадайся, пойми, узнай - заявление на тебя могли написать только Заславский с Кривицким. (По чьему требованию? По чьему плану, по какой контрольной цифре?) Взгляни, как насторожился, как заскрипел стулом следователь, едва ты назвал эти имена. Стой твердо - заяви отвод! Отвод Кривицкому и Заславскому! Победи - и ты на "свободе". Ты опять в бараке, на "свободе". Сразу кончится эта сказка, эта радость одиночества, темный уютный карцер, куда свет и воздух проникают только через дверную щель - и начнется: барак, развод на работу, кайло, тачка, серый камень, ледяная вода. Где правильная дорога? Где спасение? Где удача?
- Ну, так как же? Хотите, я по вашему выбору вызову сюда десять свидетелей из вашей бригады. Назовите любые фамилии. Я пропущу их через свой кабинет, и все они покажут против вас. Разве не так? Ручаюсь, что так. Ведь мы с вами люди взрослые.
Штрафные зоны отличаются музыкальностью названия: Джелгала, Золотистый... Места для штрафных зон выбираются с умом. Лагерь Джелгала расположен на высокой горе - приисковые забои внизу, в ущелье. Это значит, что после многочасовой изнурительной работы люди будут ползти по обледенелым, вырубленным в снегу ступеням, хватаясь за обрывки обмороженного тальника, ползти вверх, выбиваясь из последних сил, таща на себе дрова - ежедневную порцию дров для отопления барака. Это, конечно, понимал начальничек, выбравший место для штрафной зоны. Понимал он и другое: что сверху по лагерной горе можно будет скатывать, скидывать тех, кто упирается, кто не хочет или не может идти на работу, так и делали на утренних "разводах" Джелгалы. Тех, кто не шел, рослые надзиратели хватали за руки и за ноги, раскачивали и бросали вниз. Внизу ждала лошадь, запряженная в волокушу. К волокуше за ноги привязывали отказчиков и везли на место работы.
Человек оттого, может быть, и стал человеком, что был физически крепче, выносливее любого животного. Таким он и остался. Люди не умирали оттого, что их голова простучит по джелгалинским дорогам два километра. Вскачь ведь не ездят на волокуше.
Благодаря такой топографический особенности на Джелгале легко удавались так называемые "разводы без последнего" - когда арестанты стремятся сами юркнуть, скатиться вниз, не дожидаясь, когда их скинут в пропасть надзиратели. "Разводы без последнего" в других местах обычно проводились с помощью собак. Джелгалинские собаки в разводах не участвовали.
Была весна, и сидеть в карцере было не так уж плохо. Я знал к этому времени и вырубленный в скале, в вечной мерзлоте, карцер Кадыкчана, и изолятор "Партизана", где надзиратели нарочно выдергали весь мох, служивший прокладкой между бревнами. Я знал срубленный из зимней лиственницы, обледенелый, дымящийся паром карцер прииска "Спокойный" и карцер Черного озера, где вместо пола была ледяная вода, а вместо нар - узкая скамейка. Мой арестантский опыт был велик - я мог спать и на узкой скамейке, видел сны и не падал в ледяную воду.
Лагерная этика позволяет обманывать начальство, "заряжать туфту", на работе - в замерах, в подсчетах, в качестве выполнения. В любой плотничьей работе можно словчить, обмануть. Одно только дело положено делать добросовестно - строить лагерный изолятор. Барак для начальства может быть срублен небрежно, но тюрьма для заключенных должна быть тепла, добротна. "Сами ведь сидеть будем". И хотя традиция эта культивируется блатными по преимуществу - все же рациональное зерно в таком совете есть. Но это - теория. На практике клин и мох царствуют всюду, и лагерный изолятор - не исключение.
Карцер на Джелгале был особенного устройства - без окна, живо напоминая известные "сундуки" Бутырской тюрьмы. Щель в двери, выходящей в коридор, заменяла окно. Здесь я просидел месяц на карцерном пайке - триста граммов хлеба и кружка воды. Дважды за этот месяц дневальный изолятора совал мне миску супу.
Закрывая лицо надушенным платком, следователь Федоров изволил беседовать со мной:
- Не хотите ли газетку - вот видите, Коминтерн распущен. Вам это будет интересно.
Нет, мне не было это интересно. Вот закурить бы.
- Уж извините. Я некурящий. Вот видите - вас обвиняют в восхвалении гитлеровского оружия.
- Что это значит?
- Ну, то, что вы одобрительно отзывались о наступлении немцев.
- Я об этом почти ничего не знаю. Я не видел газет много лет. Шесть лет.
- Ну, это не самое главное. Вот вы сказали как-то, что стахановское движение в лагере - фальшь и ложь.
В лагере было три вида пайков - "котлового довольствия" заключенных - стахановский, ударный и производственный - кроме штрафных, следственных, этапных. Пайки отличались друг от друга количеством хлеба, качеством блюд. В соседнем забое горный смотритель отмерил каждому рабочему расстояние - урок и прикрепил там папиросу из махорки. Вывезешь грунт до отметки - твоя папироса, стахановец.
- Вот как было дело,-сказал я. - Это - уродство, по-моему.
- Потом вы говорили, что Бунин - великий русский писатель.
- Он действительно великий русский писатель. За то, что я это сказал, можно дать срок?
- Можно. Это - эмигрант. Злобный эмигрант. "Дело" шло на лад. Федоров был весел, подвижен.
- Вот видите, как мы с вами обращаемся. Ни одного грубого слова. Обратите внимание - никто вас не бьет, как в тридцать восьмом году. Никакого давления.
- А триста граммов хлеба в сутки?
- Приказ, дорогой мой, приказ. Я ничего не могу поделать. Приказ. Следственный паек.
- А камера без окна? Я ведь слепну, да и дышать нечем.
- Так уж и без окна? Не может этого быть. Откуда-нибудь свет попадает.
- Из дверной щели снизу.
- Ну вот, вот.
- Зимой бы застилало паром.
- Но сейчас ведь не зима.
- И то верно. Сейчас уж не зима.
- Послушайте,-сказал я.-Я болен. Обессилел. Я много раз обращался в медпункт, но меня никогда не освобождали от работы.
- Напишите заявление. Это будет иметь значение для суда и следствия.
Я потянулся за ближайшей авторучкой - их множество, всяких размеров и фабричных марок, лежало на столе.
- Нет, нет, простой ручкой, пожалуйста.
- Хорошо.
Я написал: многократно обращался в амбулаторные зоны - чуть не каждый день. Писать было очень трудно - практики в этом деле у меня маловато.
Федоров разгладил бумажку.
- Не беспокойтесь. Все будет сделано по закону.
В тот же вечер замки моей камеры загремели, и дверь открылась. В углу на столике дежурного горела "колымка" - четырехлучевая бензиновая лампочка из консервной банки. Кто-то сидел у стола в полушубке, в шапке-ушанке.
- Подойди.
Я подошел. Сидевший встал. Это был доктор Мохнач, старый колымчанин, жертва тридцать седьмого года. На Колыме работал на общих работах, потом был допущен к врачебным обязанностям. Был воспитан в страхе перед начальством. У него на приемах в амбулатории зоны я бывал много раз.
- Здравствуйте, доктор.
- Здравствуй. Разденься. Дыши. Не дыши. Повернись. Нагнись. Можно одеваться.
Доктор Мохнач сел к столу, при качающемся свете "колымки" написал:
"Заключенный Шаламов В. Т. практически здоров. За время нахождения в "зоне" в амбулаторию не обращался.
Зав. амбулаторией врач Мохнач".
Этот текст мне прочли через месяц на суде.
Следствие шло к концу, а я никак не мог уразуметь, в чем меня обвиняют. Голодное тело ныло и радовалось, что не надо работать. А вдруг меня выпустят снова в забой? Я гнал эти тревожные мысли.
На Колыме лето наступает быстро, торопливо. В один из допросов я увидел горячее солнце, синее небо, услышал тонкий запах лиственницы. Грязный лед еще лежал в оврагах, но лето не ждало, пока растает грязный лед.
Допрос затянулся, мы что-то "уточняли", и конвойный еще не увел меня - а к избушке Федорова подводили другого человека. Этим другим человеком был мой бригадир Нестеренко. Он шагнул в мою сторону и глухо выговорил: "Был вынужден, пойми, был вынужден" - и исчез в двери федоровской избушки.
Нестеренко писал на меня заявление. Свидетелями были Заславский и Кривицкий. Но Нестеренко вряд ли когда-нибудь слышал о Бунине. И если Заславский и Кривицкий были подлецами, то Нестеренко спас меня от голодной смерти, взяв в свою бригаду. Я был там не хуже и не лучше любого другого рабочего. И не было у меня злобы против Нестеренко. Я слышал, что он в лагере третий срок, что он старый соловчанин. Он был очень опытным бригадиром - понимал не только работу, но и голодных людей - не сочувствовал, а именно понимал. Это дается далеко не каждому бригадиру. Во всех бригадах давали после ужина добавки - черпачок жидкого супа из остатков. Обычно бригадиры давали эти черпаки тем, кто лучше других поработал сегодня, - такой способ рекомендовался официально лагерным начальством. Раздаче добавок придавалась публичность, чуть ли не торжественность. Добавки использовались и в производственных и в воспитательных целях. Не всегда тот, кто работал больше всех, работал лучше всех. И не всегда лучший хотел есть юшку.
В бригаде Нестеренко добавки давали самым голодным - по соображению и по команде бригадира, разумеется.
Однажды в шурфе я выдолбил огромный камень. Мне было явно не под силу вытащить огромный валун из шурфа. Нестеренко увидел это, молча спрыгнул в шурф, выкайлил камень и вытолкнул его наверх...
Я не хотел верить, что он написал на меня заявление. Впрочем...
Говорили, что в прошлом году из этой же бригады ушли в трибунал два человека - Ежиков и через три месяца Исаев - бывший секретарь одного из сибирских обкомов партии. А свидетели были все те же - Кривицкий и Заславский. Я не обратил внимания на эти разговоры.
Вот тут подпишите. И вот тут.
Ждать пришлось недолго. Двадцатого июня двери распахнулись, и меня вывели на горячую коричневую землю, на слепящее, обжигающее солнце. - Получай вещи - ботинки, фуражку. В Ягодное пойдешь.
- Пойдешь?
Два солдата разглядывали меня внимательно.
- Не дойдет, - сказал один. - Не возьмем.
- То есть как это вы не возьмете, - сказал Федоров. - Я позвоню в опергруппу.
Солдаты эти не были настоящим конвоем, заказанным заранее, занаряженным. Два оперативника возвращались в Ягодное - восемнадцать верст тайгой - и попутно должны были доставить меня в Ягодинскую тюрьму.
- Ну, ты сам-то как? - говорил оперативник. - Дойдешь?
- Не знаю. - Я был совершенно спокоен. И торопиться мне некуда. Солнце было слишком горячим - обожгло щеки, отвыкшие от яркого света, от свежего воздуха. Я сел к дереву. Приятно было посидеть на улице, вдохнуть упругий замечательный воздух, запах зацветающего шиповника. Голова моя закружилась.
- Ну, пойдем.
Мы вошли в ярко-зеленый лес.
- Ты можешь идти быстрее?
- Нет.
Прошли бесконечное количество шагов. Ветки тальника хлестали по моему лицу. Спотыкаясь о корни деревьев, я кое-как выбрался на поляну.
- Слушай, ты, - сказал оперативник постарше. -Нам надо в кино в Ягодное. Начало в восемь часов. В клубе. Сейчас два часа дня. У нас за лето первый выходной день. За полгода кино в первый раз.
Я молчал.
Оперативники посовещались.
- Ты отдохни, - сказал молодой. Он расстегнул сумку. - Вот тебе хлеб белый. Килограмм. Ешь, отдохни - и пойдем. Если бы не кино - черт с ним. А то кино.
Я съел хлеб, вылизал крошки с ладони, лег к ручью и осторожно напился холодной и вкусной ручьевой воды. И потерял окончательно силы. Было жарко, хотелось только спать.
- Ну? Пойдешь? Я молчал.
Тогда они стали меня бить. Топтали меня, я кричал и прятал лицо в ладони. Впрочем, в лицо они не били - это были люди опытные.
Били меня долго, старательно. И чем больше они меня били, тем было яснее, что ускорить наше общее движение к тюрьме - нельзя.
Много часов брели мы по лесу и в сумерках вышли на трассу - шоссе, которое тянулось через всю Колыму, - шоссе среди скал и болот, двухтысячекилометровая дорога, вся построенная "от тачки и кайла", без всяких механизмов.
Я почти потерял сознание и едва двигался, когда был доставлен в ягодинский изолятор. Дверь камеры откинулась, открылась, и опытные руки дежурного дверью ВДАВИЛИ меня внутрь. Было слышно только частое дыхание людей. Минут через десять я попытался опуститься на пол и лег к столбу под нары. Еще через некоторое время ко мне подползли сидевшие в камере воры - обыскать, отнять что-нибудь, но их надежда на поживу была тщетной. Кроме вшей, у меня ничего не было. И под раздраженный рев разочарованных блатарей я заснул.
На следующий день в три часа вызвали меня на суд.
Было очень душно. Нечем было дышать. Шесть лет я круглые сутки был на чистом воздухе, и мне было нестерпимо жарко в крошечной комнате военного трибунала. Большая половина комнатушки в двенадцать квадратных метров была отдана трибуналу, сидевшему за деревянным барьером. Меньшая - подсудимым, конвою, свидетелям. Я увидел Заславского, Кривицкого и Нестеренку. Грубые некрашеные скамейки стояли вдоль стен. Два окна с частыми переплетами, по колымской моде, с мелкой ячеёй, будто в березовской избе Меншикова на картине Сурикова. В такой раме использовалось битое стекло - в этом-то и была конструкторская идея, учитывающая трудную перевозку, хрупкость и многое другое - например, стеклянные консервные банки, распиленные пополам в продольном направлении. Все это, конечно, заботы об окнах квартир начальства и учреждений. В бараках заключенных никаких стекол не было.
Свет в такие окна проникал рассеянный, мутный, и на столе у председателя трибунала горела электрическая лампа без абажура.
Суд был очень коротким. Председатель зачитал краткое обвинение - по пунктам. Опросил свидетелей - подтверждают ли они свои показания на предварительном следствии. Неожиданно для меня свидетелей оказалось не трое, а четверо - изъявил желание принять участие в моем процессе некто Шайлевич. С этим свидетелем я не встречался и не говорил ни разу в своей жизни - он был из другой бригады. Это не помешало Шайлевичу быстро отбарабанить положенное: Гитлер, Бунин... Я понял, что Федоров взял Шайлевича на всякий случай - если я неожиданно заявлю отвод Заславскому и Кривицкому. Но Федоров беспокоился напрасно.
- Вопросы к трибуналу есть?
- Есть. Почему с прииска Джелгала приезжает в трибунал уже третий обвиняемый по пятьдесят восьмой статье - а свидетели все одни и те же?
- Ваш вопрос не относится к делу.
Я был уверен в суровости приговора - убивать было традицией тех лет. Да еще суд в годовщину войны, 22 июня. Посовещавшись минуты три, члены трибунала - их было трое - вынесли "десять лет и пять лет поражения в правах"...
- Следующий!
В коридоре задвигались, застучали сапогами. На другой день меня перевели на пересылку. Началась не однажды испытанная мной процедура оформления нового личного дела - бесконечные отпечатки пальцев, анкеты, фотографирование. Теперь я уже назывался имярек, статья пятьдесят восемь, пункт десять, срок десять и пять поражения. Я уже не был литерником со страшной буквой "Т". Это имело значительные последствия и, может быть, спасло мне жизнь.
Я не знал, что стало с Нестеренко, с Кривицким. Ходили разговоры, что Кривицкий умер. А Заславский вернулся в Москву, стал членом Союза писателей, хоть и не писал в жизни ничего, кроме доносов. Я видел его издали. Дело все-таки не в Заславских, не в Кривицких. Сразу после приговора я мог убить доносчиков и лжесвидетелей. Убил бы их наверняка, если б вернулся после суда на Джелгалу. Но лагерный порядок предусматривает, чтоб вновь приговоренные никогда не возвращались в тот лагерь, откуда их привезли на суд.
1960
Эсперанто
Бродячий актер, актер-арестант, напомнил мне эту историю. После концерта лагерной культбригады главный актер, он же режиссер и театральный плотник, назвал фамилию Скоросеева.
Мозг мой обожгло, и я вспомнил пересылку тридцать девятого года, тифозный карантин и нас, пятерых, выдержавших, выстоявших все-все отправки, все этапы, все "выстойки" на морозе и все же пойманных лагерной сетью и выкинутых в безбрежность тайги.
Мы - пятеро - не узнали, не знали и не хотели знать друг о друге ничего, пока этап наш не дошел до того места, где нам нужно было работать и жить. Мы встретили новость этапа по-разному: один из нас сошел с ума, думая, что его ведут расстреливать, а его вели к жизни. Другой хитрил и почти перехитрил судьбу. Третий - я! - был человеком с Золота, равнодушным скелетом. Четвертый - мастер на все руки, семидесяти с лишком лет. Пятый был - "Скоросеев, - говорил он, привставая на цыпочки, чтобы заглянуть каждому в глаза. - Скоро сею... понимаете?"
Мне было все равно, а от каламбуров я был отучен навеки. Но мастер на все руки поддержал разговор:
- Кем ты работал?
- Агрономом в Наркомземе.
Начальник угольной разведки, принимавший этап, полистал "дело" Скоросеева.
- Гражданин начальник, я еще могу...
- Сторожем поставлю...
В разведке Скоросеев работал сторожем ревностно. Не отходил ни на минуту с поста - боялся, что любой оплошностью воспользуется товарищ - донесет, продаст, обратит внимание начальника. Лучше не рисковать.
Однажды целую ночь шла густая метель. Сменщик Скоросеева был галичанин Нарынский - русый военнопленный первой мировой войны, получивший срок за подготовку заговора для восстановления Австро-Венгрии и чуть-чуть гордившийся таким небывалым, редким делом среди туч "троцкистов" и "вредителей". Нарынский, принимая от Скоросеева дежурство, смеясь, показал, что Скоросеев даже в снег, в метель не сдвинулся со своего поста. Преданность была замечена. Скоросеев укреплялся.
В лагере пала лошадь. Это было не очень большой потерей - на Дальнем Севере лошади работают плохо. Но мясо! Мясо! Шкуру надо было снять, труп замерз в снегу. Мастеров и желающих не нашлось. Вызвался Скоросеев. Начальник удивился и обрадовался - шкура и мясо! Шкура к отчету, мясо - в котел. О Скоросееве говорил весь барак, весь поселок. Мясо, мясо! Труп лошади затащили в баню, и Скоросеев оттаял труп, снял с него шкуру, выпотрошил. Шкура застыла на морозе и была вынесена на склад. Мяса нам есть не пришлось - в последнюю минуту начальник передумал - ведь не было ветеринара, подписи на акте не было! Труп лошади порубили на куски, составили акт и сожгли на костре в присутствии начальника и прораба.
Угля, который искала наша разведка, не находилось. Понемногу - по пять, по десять человек - стали уходить из лагеря в этапы. Вверх по горе, по таежной тропе уходили эти люди из моей жизни навсегда.
Там, где мы жили, была все-таки разведка, не прииск, и каждый это понимал. Каждый стремился удержаться тут подольше. Каждый "тормозился" как мог. Один стал работать необычайно старательно. Другой - молиться дольше обычного. Тревога вошла в нашу жизнь.
Прибыл конвой. Из-за гор прибыл конвой. За людьми? Нет, конвой не увел, не увел никого!
Ночью в бараке был устроен обыск. У нас не было книг, не было ножей, не было химических карандашей, газет, бумаги, - что же искать?
Отбирали вольную одежду, вольную одежду - у многих вольная одежда была, - ведь в этой разведке работали и вольнонаемные и была разведка бесконвойной. Предупреждение побегов? Выполнение приказа? Перемена режима?
Все отбиралось без всяких протоколов, без записей. Отбиралось - и все! Возмущению не было конца. Я вспомнил, как два года назад в Магадане отбирали вольную одежду у сотен этапов, у сотен тысяч людей. Десятки тысяч меховых шуб, взятых на Север, на Дальний Север, несчастными заключенными, теплых пальто, свитеров, дорогих костюмов - дорогих, чтобы дать взятку когда-нибудь - спасти свою жизнь в решительный час. Но путь спасения был отрезан в магаданской бане. Горы вольной одежды были сложены на дворе магаданской бани. Горы были выше водонапорной башни, выше банной крыши. Горы теплой одежды, горы трагедий, горы человеческих судеб, которые обрывались внезапно и резко - всех выходящих из бани обрекая на смерть. Ах, как боролись все эти люди, чтобы уберечь свое добро от блатарей, от открытого разбоя в бараках, вагонах, транзитках. Все, что было спасено, утаено от блатарей, - было отобрано государством в бане. Как просто! Это было два года назад. И вот - снова.
Вольная одежда, что просочилась на прииски, настигалась позднее. Я вспомнил, как меня разбудили ночью, в бараке обыски шли ежедневно - ежедневно уводили людей. Я сидел на нарах и курил. Новый обыск - за вольной одеждой. У меня не было вольной одежды - все оставлено было в магаданской бане. Но у товарищей моих вольная одежда была. Это были драгоценные вещи - символ иной жизни, истлевшие, рваные, не чиненные - на починку не хватало ни времени, ни сил, - но все же родные.
Все стояли у своих мест и ждали. Следователь сидел около лампы и писал акт, акт обыска, изъятия - как это называется на лагерном языке.
Я сидел на нарах и курил, не волнуясь, не возмущаясь. С единственным желанием, чтобы обыск кончился скорее и можно было спать. Но я увидел, как наш дневальный, по фамилии Прага, рубил топором свой собственный костюм, рвал на куски простыни, кромсал ботинки.
- Только на портянки. Только портянками отдам.
- Возьмите у него топор, - закричал следователь.
Прага бросил топор на пол. Обыск остановился. Вещи, которые рвал, резал и уничтожал Прага, были его вещами, его собственными. Эти вещи не успели еще записать в акт. Прага, видя, что его не хватают за руки, превратил в тряпки всю свою вольную одежду на моих глазах. И на глазах следователя.
Это было год назад. И вот - снова.
Все были взволнованы, возбуждены, долго не засыпали.
- Никакой разницы между блатарями, которые нас грабят, и государством для нас нет, - сказал я. И все согласились со мной.
Сторож Скоросеев уходил на дежурство на свою смену часа на два раньше нас. Строем по два - как дозволяла таежная тропа - мы добрались до конторы злые, обиженные - наивное чувство справедливости живет в человеке очень глубоко и, может быть, неискоренимо. Казалось бы, что обижаться? Злиться? Возмущаться? Ведь это тысячный пример - этот проклятый обыск. На дне души что-то клокотало, сильнее воли, сильнее жизненного опыта. Лица арестантов были темными от гнева.
На крыльце конторы стоял сам начальник Виктор Николаевич Плуталов. У начальника было тоже темное от гнева лицо. Наша крошечная колонна остановилась перед конторой, и сейчас же меня вызвали в кабинет Плуталова.
- Так ты говоришь, - покусывая губы, посмотрел на меня Плуталов исподлобья, с трудом, неудобно усаживаясь на табуретку за письменным столом, - что государство хуже блатарей?
Я молчал. Скоросеев! Нетерпеливый человек, господин Плуталов не замаскировал своего стукача, не подождал часа два! Или тут дело в чем-то другом?
- Мне нет дела до ваших разговоров. Но если мне доносят, или как это по-вашему? дуют?
- Дуют, гражданин начальник.
- А может быть, стучат?
- Стучат, гражданин начальник.
- Иди на работу. Ведь сами вы готовы съесть друг друга. Политики! Всемирный язык. Все понимают друг друга. Ведь я начальник - мне надо что-то делать, когда мне дуют...
Плуталов плюнул в ярости.
Прошла неделя, и с очередным этапом я уехал из разведки, из благословенной разведки, на большую шахту, где в первый же день встал вместо лошади на египетский ворот лебедки, упираясь грудью в бревно.
Скоросеев остался в разведке.
Шел концерт лагерной самодеятельности, и бродячий актер - конферансье объявлял номер, выбегал в артистическую - одну из больничных палат - поднимать дух неопытных концертантов. "Концерт идет хорошо! Хорошо идет концерт", - шептал он на ухо каждому участнику. "Хорошо идет концерт", - объявлял он громогласно и прохаживался по артистической, вытирал грязной какой-то тряпкой пот с горячего своего лба.
Все было как у больших, да и сам бродячий актер был на воле большим актером. Кто-то очень знакомым голосом читал на эстраде рассказ Зощенко "Лимонад". Конферансье склонился ко мне:
- Дай закурить.
- Закури.
- Вот не поверишь, - внезапно сказал конферансье, - если б не знал, кто читает, думал бы, что эта сука Скоросеев.
- Скоросеев?-Я понял, чьи интонации напомнил мне голос со сцены.
- Да. Я ведь эсперантист. Понял? Всемирный язык. Не какой-нибудь "бейзик инглиш". И срок за эсперанто. Я член московского общества эсперантистов.
- По пятьдесят восьмой - шесть? За шпионаж?
- Ясное дело.
- Десять?
- Пятнадцать.
- А Скоросеев?
- Скоросеев - заместитель председателя правления общества. Он-то всех и запродал, всем дал дела...
- Маленький такой?
- Ну да.
- А где он сейчас?
- Не знаю. Удавил бы его своей рукой. Я прошу тебя как друга, - мы были знакомы с актером часа два, не больше, - если увидишь, если встретишь, прямо бей по морде. По морде, и половина грехов тебе простится.
- Так-таки половина?
- Простится, простится.
Но чтец рассказа Зощенко "Лимонад" уже вылезал со сцены. Это был не Скоросеев, а тонкий, длинный, как великий князь из романовского рода, барон, барон Мандель - потомок Пушкина. Я разочаровался, разглядывая потомка Пушкина, а конферансье уже выводил на сцену следующую жертву. "Над седой равниной моря ветер тучи собирает..."
- Слушайте, - зашептал барон, склоняясь ко мне, - разве это стихотворение? "Ветер воет, гром грохочет"? Стихи бывают не такие. Страшно подумать, что это в то самое время, в тот же самый год, день и час Блок написал "Заклятие огнем и мраком", а Белый "Золото в лазури"...
Я позавидовал счастью барона - отвлечься, убежать, спрятаться, скрыться в стихи. Я этого делать не умел.
Ничего не было забыто. И много лет прошло. Я приехал в Магадан после освобождения, пытаясь по-настоящему освободиться, переплыть это страшное море, по которому двадцать лет назад привезли меня на Колыму. И хотя я знал, как трудно будет жить в бесконечных моих скитаниях, - я не хотел и часу оставаться по своей воле на проклятой колымской земле.
Денег у меня было в обрез. Попутная машина - рубль за километр - привезла меня вечером в Магадан. Белая тьма окутывала город. У меня тут есть знакомые. Должны быть. Но знакомых на Колыме ищут днем, а не ночью. Ночью никто не откроет даже на знакомый голос. Нужна крыша, нары, сон.
Я стоял на автобусном вокзале и глядел на пол, сплошь покрытый телами, вещами, мешками, ящиками. В крайнем случае... Холод только тут был как на улице, градусов пятьдесят. Железная печка не топилась, а дверь беспрестанно хлопала.
- Кажется, знакомый?
Я обрадовался даже Скоросееву в этот лютый мороз. Мы пожали друг другу руки сквозь рукавицы.
- Идем ночевать ко мне, тут у меня свой дом. Я ведь давно освободился. Выстроил в кредит. Женился даже. - Скоросеев захохотал. - Чаю попьем...
И было так холодно, что я согласился. Долго мы ползли по горам и рытвинам ночного Магадана, затянутого холодной мутно-белой мглой.
- Да, построил дом, - говорил Скоросеев, пока я курил, отдыхая, - кредит. Государственный кредит. Решил вить гнездо. Северное гнездо.
Я напился чаю. Лег и заснул. Но спал плохо, несмотря на дальний свой путь. Чем-то плохо был прожит вчерашний день.
Когда я проснулся, умылся и закурил, я понял почему я прожил вчерашний день плохо.
- Ну, я пойду. У меня тут знакомый живет.
- Да вы оставьте чемодан. Найдете знакомых - вернетесь.
- Нет, не стоит второй раз на гору лезть.
- Жили бы у меня. Как-никак старые друзья.
- Да, - сказал я. - Прощайте. - Я застегнул полушубок, взял чемодан и уже схватился за ручку двери. - Прощайте.
- А деньги?-сказал Скоросеев.
- Какие деньги?
- А за койку, за ночевку. Ведь это же не бесплатно.
- Простите меня, - сказал я. - Я не сообразил. - Я поставил чемодан, расстегнул полушубок, нашарил в карманах деньги, заплатил и вышел в бело-желтую дневную мглу.
1965
Спецзаказ
После 1938 года Павлов получил орден и новое назначение - наркомом внутренних дел Татреспублики. Путь был показан - целые бригады стояли на рытье могил. Пеллагра и блатные, конвой и алиментарная дистрофия старались как могли. Запоздалое вмешательство медицины спасало кого могло или, вернее, что могло - спасенные люди навсегда перестали быть людьми. На Джелгале этого времени из трех тысяч списочного состава на работу выходило 98 - остальные были освобождены от работы или числились в бесконечных "ОП", "ОК" или временно освобожденными.
В больших больницах было введено улучшенное питание и слова Траута "для успеха лечения больных надо кормить и мыть" пользовались большой популярностью. В больших больницах было введено диетическое питание - несколько различных "столов". Правда, в продуктах было мало разнообразия и часто стол от стола почти ничем не отличался, но все же...
Больничной администрации было разрешено для особо тяжелых больных готовить спецзаказ - вне больничного меню. Лимит этих спецзаказов был небольшим - один-два на триста больничных коек.
Горе было одно: больной, которому выписывался спецзаказ - блинчики, мясные котлеты или что-нибудь еще столь же сказочное, - уже был в таком состоянии, что есть ничего не мог и, лизнув с ложки то или другое блюдо, отворачивал голову в сторону в предсмертном своем изнеможении.
По традиции, доедать эти царские объедки полагалось соседу по койке или тому больному из добровольцев, который ухаживает за тяжелобольным, помогает санитару.
Это было парадоксом, антитезисом диалектической триады. Спецзаказ давался тогда, когда больной был уже не в силах есть что-либо. Принцип, единственно возможный, положенный основанием практики спецзаказов, был таков: наиболее истощенному, самому тяжелому.
Поэтому выписка спецзаказа стала грозной приметой, символом приближающейся смерти. Спецзаказов больные боялись бы, но сознание получателей в это время было уже помрачено, и ужасались не они, а сохранившие еще рассудок и чувства обладатели первого стола диетической шкалы.
Каждый день перед заведующим отделением больницы стоял этот неприятный вопрос, все ответы на который выглядели нечестными, - кому сегодня выписать спецзаказ.
Рядом со мной лежал молодой, двадцатилетний парень, умиравший от алиментарной дистрофии, которая в те годы называлась полиавитаминозом.
Спецзаказ превращался в то самое блюдо, которое может заказать себе приговоренный к смерти в день казни, последнее желание, которое администрация тюрьмы обязана исполнить.
Паренек отказывался от еды от овсяного супа, от перлового супа, от овсяной каши, от перловой каши. Когда он отказался от манной, его перевели на спецзаказ.
- Любое, понимаешь, Миша, любое, что хочешь, то тебе и сварят. Понял? - Врач сидел на койке больного. Миша улыбался слабо и счастливо.
- Ну что ты хочешь? Мясной суп?
- Не-е... - помотал головой Миша.
- Котлеты мясные? Пирожки с мясом? Оладьи с вареньем?
Миша мотал головой.
- Ну, скажи сам, скажи... Миша прохрипел что-то.
- Что? Что ты сказал?
- Галушки.
- Галушки?
Миша утвердительно закивал головой и, улыбаясь, откинулся на подушку. Из подушки сыпалась сенная труха.
На следующий день сварили "галушки". Миша оживился, взял ложку, выловил галушку из дымящейся миски, облизал ее.
- Нет, не хочу, невкусная.
К вечеру он умер.
Второй больной со спецзаказом был Викторов, с подозрением на рак желудка. Ему целый месяц выписывали спецзаказ, и больные сердились, что он не умирает, - дали бы драгоценный паек кому-нибудь другому. Викторов ничего не ел и в конце концов умер. Рака у него не оказалось - было самое обыкновенное истощение - алиментарная дистрофия.
Когда инженеру Демидову, больному после операции мастоидита, выписали спецзаказ - он отказался:
- Я не самый тяжелый в палате. - Отказался категорически, и не потому, что спецзаказ был штукой страшной. Нет, Демидов считал себя не вправе брать такой паек, который мог пойти на пользу другим больным. Врачи хотели сделать добро Демидову официальным путем.
Вот что такое был спецзаказ.
Последний бой майора Пугачева
От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени - ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь "высшие сферы".
Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачев сказал гостю:
- Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нем заговорит.
Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ, командированного из центральной больницы в район военных действий.
Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой - правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет.
Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как "ложное алиби", как преступное бездействие, или как это еще называется на юридическом языке.
Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, - словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего "правосудия". Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне - от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами.
На смену им после войны пароход за пароходом шли репатриированные - из Италии, Франции, Германии - прямой дорогой на крайний северо-восток.
Здесь было много людей с иными навыками, с привычками, приобретенными во время войны, - со смелостью, уменьем рисковать, веривших только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики...
Администрация лагерная, привыкшая к ангельскому терпению и рабской покорности "троцкистов", нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового.
Новички спрашивали у уцелевших "аборигенов":
- Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак? Почему не есть суп с хлебом, как ест весь мир?
Улыбаясь трещинами голубого рта, показывая вырванные цингой зубы, местные жители отвечали наивным новичкам:
- Через две недели каждый из вас поймет и будет делать так же.
Как рассказать им, что они никогда еще в жизни не знали настоящего голода, голода многолетнего, ломающего волю - и нельзя бороться со страстным, охватывающим тебя желанием продлить возможно дольше процесс еды, - в бараке с кружкой горячей, безвкусной снеговой "топленой" воды доесть, дососать свою пайку хлеба в величайшем блаженстве.
Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону.
Майор Пугачев понимал кое-что и другое. Ему было ясно, что их привезли на смерть - сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью - глядя на зиму, никуда не побежишь, но летом - если и не убежать вовсе, то умереть - свободными.
И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора.
Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто не будет работать на общих работах, в забое. После нескольких недель бригадных трудов никто не побежит никуда.
Участники заговора медленно, один за другим, продвигались в обслугу. Солдатов - стал поваром, сам Пугачев - культоргом, фельдшер, два бригадира, а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны.
Но без конвоя их не выпускали никого "за проволоку".
Началась ослепительная колымская весна, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц. Исчез помаленьку снег, сожженный солнцем. Там, куда лучи солнца не доставали, снег в ущельях, оврагах так и лежал, как слитки серебряной руды, - до будущего года.
И намеченный день настал.
В дверь крошечного помещения вахты - у лагерных ворот, вахты с выходом и внутрь и наружу лагеря, где, по уставу, всегда дежурят два надзирателя, постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра. "Только пять", - подумал дежурный.
Дежурный откинул крючок и впустил стучавшего. Это был лагерный повар-заключенный Солдатов, пришедший за ключами от кладовой с продуктами. Ключи хранились на вахте, и трижды в день повар Солдатов ходил за этими ключами. Потом приносил обратно.
Надо было дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне, но дежурный знал, что контролировать повара - безнадежное дело, никакие замки не помогут, если повар захочет украсть, - и доверял ключи повару. Тем более в 5 часов утра.
Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи.
- Возьми, - и дежурный взял линейку и склонился графить утреннюю рапортичку.
Солдатов зашел за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил его в карман и схватил дежурного сзади за горло. В ту же минуту дверь отворилась, и на вахту в дверь со стороны лагеря вошел Иващенко, механик. Иващенко помог Солдатову задушить надзирателя и затащить его труп за шкаф. Наган надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно, как по тропе возвращается второй дежурный. Иващенко поспешно надел шинель убитого, фуражку, застегнул ремень и сел к столу, как надзиратель. Второй дежурный открыл дверь и шагнул в темную конуру вахты. В ту же минуту он был схвачен, задушен и брошен за шкаф.
Солдатов надел его одежду. Оружие и военная форма были уже у двоих заговорщиков. Все шло по росписи, по плану майора Пугачева. Внезапно на вахту явилась жена второго надзирателя - тоже за ключами, которые случайно унес муж.
- Бабу не будем душить, - сказал Солдатов. И ее связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол.
Вернулась с работы одна из бригад. Такой случай был предвиден. Конвоир, вошедший на вахту, был сразу обезоружен и связан двумя "надзирателями". Винтовка попала в руки беглецов. С этой минуты командование принял майор Пугачев.
Площадка перед воротами простреливалась с двух угловых караульных вышек, где стояли часовые. Ничего особенного часовые не увидели.
Чуть раньше времени построилась на работу бригада, но кто на Севере может сказать, что рано и что поздно. Кажется, чуть раньше. А может быть, чуть позже.
Бригада - десять человек - строем по два двинулась по дороге в забои. Впереди и сзади в шести метрах от строя заключенных, как положено по уставу, шагали конвойные в шинелях, один из них с винтовкой в руках.
Часовой с караульной вышки увидел, что бригада свернула с дороги на тропу, которая проходила мимо помещения отряда охраны. Там жили бойцы конвойной службы - весь отряд в шестьдесят человек.
Спальня конвойных была в глубине, а сразу перед дверями было помещение дежурного по отряду и пирамиды с оружием. Дежурный дремал за столом и в полусне увидел, что какой-то конвоир ведет бригаду заключенных по тропе мимо окна охраны.
"Это, наверное, Черненко, - не узнавая конвоира, подумал дежурный. - Обязательно напишу на него рапорт". Дежурный был мастером склочных дел и не упустил бы возможности сделать кому-нибудь пакость на законном основании.
Это было его последней мыслью. Дверь распахнулась, в казарму вбежали три солдата. Двое бросились к дверям спальни, а третий застрелил дежурного в упор. За солдатами вбежали арестанты - все бросились к пирамиде - винтовки и автоматы были в их руках. Майор Пугачев с силой распахнул дверь в спальню казармы. Бойцы, еще в белье, босые, кинулись было к двери, но две автоматные очереди в потолок остановили их.
- Ложись, - скомандовал Пугачев, и солдаты заползли под койки. Автоматчик остался караулить у порога.
"Бригада" не спеша стала переодеваться в военную форму, складывать продукты, запасаться оружием и патронами.
Пугачев не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно.
Фельдшер повесил через плечо сумку с аптечкой первой помощи.
Беглецы почувствовали себя снова солдатами.
Перед ними была тайга - но страшнее ли она болот Стохода?
Они вышли на трассу, на шоссе Пугачев поднял руку и остановил грузовик.
- Вылезай! - он открыл дверцу кабины грузовика.
- Да я...
- Вылезай, тебе говорят.
Шофер вылез. За руль сел лейтенант танковых войск Георгадзе, рядом с ним Пугачев. Беглецы-солдаты влезли в машину, и грузовик помчался.
- Как будто здесь поворот.
Машина завернула на один из...
- Бензин весь!..
Пугачев выругался.
Они вошли в тайгу, как ныряют в воду, - исчезли сразу в огромном молчаливом лесу. Справляясь с картой, они не теряли заветного пути к свободе, шагая прямиком. Через удивительный здешний бурелом.
Деревья на Севере умирали лежа, как люди. Могучие корни их были похожи на исполинские когти хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, отходили тысячи мелких щупалец-отростков. Каждое лето мерзлота чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно вползал и укреплялся там коричневый корень-щупальце.
Деревья здесь достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая свое тяжелое, могучее тело на этих слабых корнях.
Поваленные бурей, деревья падали навзничь, головами все в одну сторону и умирали, лежа на мягком толстом слое мха, яркого розового или зеленого цвета.
Стали устраиваться на ночь, быстро, привычно.
И только Ашот с Малининым никак не могли успокоиться.
- Что вы там? - спросил Пугачев.
- Да вот Ашот мне все доказывает, что Адама из рая на Цейлон выслали.
- Как на Цейлон?
- Так у них, магометан, говорят, - сказал Ашот.
- А ты что - татарин, что ли?
- Я не татарин, жена татарка.
- Никогда не слыхал, - сказал Пугачев, улыбаясь.
- Вот, вот, и я никогда не слыхал, - подхватил Малинин.
- Ну - спать!..
Было холодно, и майор Пугачев проснулся. Солдатов сидел, положив автомат на колени, весь - внимание. Пугачев лег на спину, отыскал глазами Полярную звезду - любимую звезду пешеходов. Созвездия здесь располагались не так, как в Европе, в России, - карта звездного неба была чуть скошенной, и Большая Медведица отползала к линии горизонта. В тайге было молчаливо, строго; огромные узловатые лиственницы стояли далеко друг от друга. Лес был полон той тревожной тишины, которую знает каждый охотник. На этот раз Пугачев был не охотником, а зверем, которого выслеживают, - лесная тишина для него была трижды тревожна.
Это была первая его ночь на свободе, первая вольная ночь после долгих месяцев и лет страшного крестного пути майора Пугачева. Он лежал и вспоминал - как началось то, что сейчас раскручивается перед его глазами, как остросюжетный фильм. Будто киноленту всех двенадцати жизней Пугачев собственной рукой закрутил так, что вместо медленного ежедневного вращения события замелькали со скоростью невероятной. И вот надпись - "конец фильма" - они на свободе. И начало борьбы, игры, жизни...
Майор Пугачев вспомнил немецкий лагерь, откуда он бежал в 1944 году. Фронт приближался к городу. Он работал шофером на грузовике внутри огромного лагеря, на уборке. Он вспомнил, как разогнал грузовик и повалил колючую однорядную проволоку, вырывая наспех поставленные столбы. Выстрелы часовых, крики, бешеная езда по городу, в разных направлениях, брошенная машина, дорога ночами к линии фронта и встреча - допрос в особом отделе. Обвинение в шпионаже, приговор - двадцать пять лет тюрьмы.
Майор Пугачев вспомнил приезды эмиссаров Власова с его "манифестом", приезды к голодным, измученным, истерзанным русским солдатам.
- От вас ваша власть давно отказалась. Всякий пленный - изменник в глазах вашей власти, - говорили власовцы. И показывали московские газеты с приказами, речами. Пленные знали и раньше об этом. Недаром только русским пленным не посылали посылок. Французы, американцы, англичане - пленные всех национальностей получали посылки, письма, у них были землячества, дружба; у русских - не было ничего, кроме голода и злобы на все на свете. Немудрено, что в "Русскую освободительную армию" вступало много заключенных из немецких лагерей военнопленных.
Майор Пугачев не верил власовским офицерам - до тех пор, пока сам не добрался до красноармейских частей. Все, что власовцы говорили, было правдой. Он был не нужен власти. Власть его боялась.
Потом были вагоны-теплушки с решетками и конвоем - многодневный путь на Дальний Восток, море, трюм парохода и золотые прииски Крайнего Севера. И голодная зима.
Пугачев приподнялся и сел. Солдатов помахал ему рукой. Именно Солдатову принадлежала честь начать это дело, хоть он и был одним из последних, вовлеченных в заговор. Солдатов не струсил, не растерялся, не продал. Молодец Солдатов!
У ног его лежит летчик капитан Хрусталев, судьба которого сходна с пугачевской. Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег - трибунал и лагерь. Вот Хрусталев повернулся боком - одна щека краснее, чем другая, належал щеку. С Хрусталевым с первым несколько месяцев назад заговорил о побеге майор Пугачев. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных.
И Хрусталев, и майор были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсужден самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолета. Аэродромов было здесь несколько, и вот сейчас они идут к ближайшему аэродрому тайгой.
Хрусталев и был тот бригадир, за которым беглецы послали после нападения на отряд, - Пугачев не хотел уходить без ближайшего друга. Вон он спит, Хрусталев, спокойно и крепко.
А рядом с ним Иващенко, оружейный мастер, чинивший револьверы и винтовки охраны. Иващенко узнал все нужное для успеха: где лежит оружие, кто и когда дежурит по отряду, где склады боепитания. Иващенко - бывший разведчик.
Крепко спят, прижавшись друг к другу, Левицкий и Игнатович - оба летчики, товарищи капитана Хрусталева.
Раскинул обе руки танкист Поляков на спины соседей - гиганта Георгадзе и лысого весельчака Ашота, фамилию которого майор сейчас вспомнить не может. Положив санитарную сумку под голову, спит Саша Малинин, лагерный, раньше военный, фельдшер, собственный фельдшер особой пугачевской группы.
Пугачев улыбнулся. Каждый, наверное, по-своему представлял себе этот побег. Но в том, что все шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачев видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь со странным бессолнечным светом, когда у деревьев нет теней.
Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть - они не боялись смерти.
"И никто ведь не выдал, - думал Пугачев, - до последнего дня". О предполагавшемся побеге знали, конечно, многие в лагере. Люди подбирались несколько месяцев. Многие, с кем Пугачев говорил откровенно, - отказывались, но никто не побежал на вахту с доносом. Это обстоятельство мирило Пугачева с жизнью. "Вот молодцы, вот молодцы", - шептал он и улыбался.
Поели галет, шоколаду, молча пошли. Чуть заметная тропка вела их.
- Медвежья, - сказал Селиванов, сибирский охотник.
Пугачев с Хрусталевым поднялись на перевал, к картографической треноге, и стали смотреть в бинокль вниз - на две серые полосы - реку и шоссе. Река была как река, а шоссе на большом пространстве в несколько десятков километров было полно грузовиков с людьми.
- Заключенные, наверно, - предположил Хрусталев. Пугачев вгляделся.
- Нет, это солдаты. Это за нами. Придется разделиться, - сказал Пугачев. - Восемь человек пусть ночуют в стогах, а мы вчетвером пройдем по тому ущелью. К утру вернемся, если все будет хорошо.
Они, минуя подлесок, вошли в русло ручья. Пора назад.
- Смотри-ка, - слишком много, давай по ручью наверх.
Тяжело дыша, они быстро поднимались по руслу ручья, и камни летели вниз, прямо в ноги атакующим, шурша и грохоча.
Левицкий обернулся, выругался и упал. Пуля попала ему прямо в глаз.
Георгадзе остановился у большого камня, повернулся и очередью из автомата остановил поднимающихся по ущелью солдат, ненадолго - автомат его умолк, и стреляла только винтовка.
Хрусталев и майор Пугачев успели подняться много выше, на самый перевал.
- Иди один, - сказал Хрусталеву майор, - постреляю.
Он бил не спеша каждого, кто показывался. Хрусталев вернулся, крича:
- Идут! - и упал. Из-за большого камня выбегали люди.
Пугачев рванулся, выстрелил в бегущих и кинулся с перевала плоскогорья в узкое русло ручья. На лету он уцепился за ивовую ветку, удержался и отполз в сторону. Камни, задетые им в паденье, грохотали, не долетев еще донизу.
Он шел тайгой, без дороги, пока не обессилел.
А над лесной поляной поднялось солнце, и тем, кто прятался в стогах, были хорошо видны фигуры людей в военной форме - со всех сторон поляны.
- Конец, что ли? - сказал Иващенко и толкнул Хачатуряна локтем.
- Зачем конец? - сказал Ашот, прицеливаясь. Щелкнул винтовочный выстрел, упал солдат на тропе.
Тотчас же со всех сторон открылась стрельба по стогам.
Солдаты по команде бросились по болоту к стогам, затрещали выстрелы, раздались стоны.
Атака была отбита. Несколько раненых лежали в болотных кочках.
- Санитар, ползи, - распорядился какой-то начальник.
Из больницы предусмотрительно был взят санитар из заключенных Яшка Кучень, житель Западной Белоруссии. Ни слова не говоря, арестант Кучень пополз к раненому, размахивая санитарной сумкой. Пуля, попавшая в плечо, остановила Кученя на полдороге.
Выскочил, не боясь, начальник отряда охраны - того самого отряда, который разоружили беглецы. Он кричал:
- Эй, Иващенко, Солдатов, Пугачев, сдавайтесь, вы окружены. Вам некуда деться.
- Иди, принимай оружие, - закричал Иващенко из стога.
И Бобылев, начальник охраны, побежал, хлюпая по болоту, к стогам.
Когда он пробежал половину тропы, щелкнул выстрел Иващенко - пуля попала Бобылеву прямо в лоб.
- Молодчик, - похвалил товарища Солдатов. - Начальник ведь оттого такой храбрый, что ему все равно: его за наш побег или расстреляют, или срок дадут. Ну, держись!
Отовсюду стреляли. Зататакали привезенные пулеметы.
Солдатов почувствовал, как обожгло ему обе ноги, как ткнулась в его плечо голова убитого Иващенко.
Другой стог молчал. С десяток трупов лежало в болоте.
Солдатов стрелял, пока что-то не ударило его по голове, и он потерял сознание.
Николай Сергеевич Браудэ, старший хирург большой больницы, телефонным распоряжением генерал-майора Артемьева, одного из четырех колымских генералов, начальника охраны всего Колымского лагеря, был внезапно вызван в поселок Личан вместе с "двумя фельдшерами, перевязочным материалом и инструментом" - как говорилось в телефонограмме.
Браудэ, не гадая понапрасну, быстро собрался, и полуторатонный, видавший виды больничный грузовичок двинулся в указанном направлении. На шоссе больничную машину беспрерывно обгоняли мощные "студебеккеры", груженные вооруженными солдатами. Надо было сделать всего сорок километров, но из-за частых остановок, из-за скопления машин где-то впереди, из-за беспрерывных проверок документов Браудэ добрался до цели только через три часа.
Генерал-майор Артемьев ждал хирурга в квартире местного начальника лагеря. И Браудэ, и Артемьев были старые колымчане, и судьба их сводила вместе уже не в первый раз.
- Что тут, война, что ли? - спросил Браудэ у генерала, когда они поздоровались.
- Война не война, а в первом сражении двадцать восемь убитых. А раненых посмотрите сами.
И пока Браудэ умывался из рукомойника, привешенного у двери, генерал рассказал ему о побеге.
- А вы, - сказал Браудэ, закуривая, - вызвали бы самолеты, что ли? Две-три эскадрильи, и бомбили, бомбили... Или прямо атомной бомбой.
- Вам все смешки, - сказал генерал-майор. - А я без всяких шуток жду приказа. Да еще хорошо - уволят из охраны, а то ведь с преданием суду. Всякое бывало.
Да, Браудэ знал, что всякое бывало. Несколько лет назад три тысячи человек были посланы зимой пешком в один из портов, где склады на берегу были уничтожены бурей. Пока этап шел, из трех тысяч человек в живых осталось человек триста. И заместитель начальника управления, подписавший распоряжение о выходе этапа, был принесен в жертву и отдан под суд.
Браудэ с фельдшерами до вечера извлекал пули, ампутировал, перевязывал. Раненые были только солдаты охраны - ни одного беглеца среди них не было.
На другой день к вечеру привезли опять раненых. Окруженные офицерами охраны, два солдата принесли носилки с первым и единственным беглецом, которого увидел Браудэ. Беглец был в военной форме и отличался от солдат только небритостью. У него были огнестрельные переломы обеих голеней, огнестрельный перелом левого плеча, рана головы с повреждением теменной кости. Беглец был без сознания.
Браудэ оказал ему первую помощь и, по приказу Артемьева, вместе с конвоирами повез раненого к себе в большую больницу, где были надлежащие условия для серьезной операции.
Все было кончено. Невдалеке стоял военный грузовик, покрытый брезентом, - там были сложены тела убитых беглецов. И рядом - вторая машина с телами убитых солдат.
Можно было распустить армию по домам после этой победы, но еще много дней грузовики с солдатами разъезжали взад и вперед по всем участкам двухтысячекилометрового шоссе.
Двенадцатого - майора Пугачева - не было.
Солдатова долго лечили и вылечили - чтобы расстрелять. Впрочем, это был единственный смертный приговор из шестидесяти - такое количество друзей и знакомых беглецов угодило под трибунал. Начальник местного лагеря получил десять лет. Начальница санитарной части доктор Потанина по суду была оправдана; и едва закончился процесс, она переменила место работы. Генерал-майор Артемьев как в воду глядел - он был снят с работы, уволен со службы в охране.
Пугачев с трудом сполз в узкую горловину пещеры - это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски.
"Вот как скоро все кончилось, - думал Пугачев. - Приведут собак и найдут. И возьмут".
И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь - трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей - всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим, вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он.
Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни.
Пугачев сорвал бруснику, которая кустилась на камне у самого входа в пещеру. Сизая, морщинистая, прошлогодняя ягода лопнула в пальцах у него, и он облизал пальцы. Перезревшая ягода была безвкусна, как снеговая вода. Ягодная кожица пристала к иссохшему языку.
Да, это были лучшие люди. И Ашота фамилию он знал теперь - Хачатурян.
Майор Пугачев припомнил их всех - одного за другим - и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил.
1959
Начальник больницы
- Подожди, ты еще подзайдешь, подзасекнешься, - по-блатному грозил мне начальник больницы, доктор Доктор - одна из самых зловещих фигур Колымы... - Встань как полагается.
Я стоял "как полагается", но был спокоен. Обученного фельдшера с дипломом не бросят на растерзание любому зверю, не выдадут доктору Доктору - шел сорок седьмой, а не тридцать седьмой, и я, видевший кое-что такое, что доктор Доктор и придумать не может, был спокоен и ждал одного - пока начальник удалится. Я был старшим фельдшером хирургического отделения.
Травля началась недавно, после того, как доктор Доктор обнаружил в моем личном деле судимость по литеру "КРТД", а доктор Доктор был чекистом, политотделыциком, пославшим на смерть немало "КРТД", и вот в его руках, в его больнице, окончивший его курсы - появился фельдшер, подлежащий ликвидации.
Доктор Доктор пробовал обратиться к помощи уполномоченного НКВД. Но уполномоченный был фронтовик Бакланов, молодой, с войны. Нечистые делишки самого доктора Доктора - для него специальные рыболовы возили рыбу, охотники били дичь, самоснабжение начальства шло на полный ход, и сочувствия у Бакланова доктор Доктор не нашел.
- Ведь с ваших же курсов, только окончил. Сами же принимали.
- Это в кадрах прохлопали. Концов не найдешь.
- Ну, - сказал уполномоченный. - Если будет нарушать, совершать, словом, мы уберем. Поможем вам.
Доктор Доктор пожаловался на плохие времена и стал терпеливо ждать. Начальники тоже могут ждать терпеливо промаха подчиненных.
Центральная лагерная больница была большою, на тысячу коек. Врачи из заключенных были всех специальностей. Вольнонаемное начальство просило и добилось разрешения открыть при хирургическом отделении две палаты для вольных - одну мужскую, другую женскую для срочных послеоперационных. В моей палате лежала одна девушка, которую привезли с аппендицитом, а аппендицит не оперировали, а повели консервативно. Девушка была бойкая, секретарь комсомольской организации горного управления, кажется. Когда ее привезли, галантный хирург Браудэ показывал новой пациентке отделение, болтая что-то о... переломах и спондилитах, показывая все отделения подряд. На улице был шестидесятиградусный мороз, а в станции переливания крови печей не было - мороз закуржавил все окно, и за металл нельзя было хвататься голой.рукой, но галантный хирург распахнул станцию переливания крови, и все отшатнулись назад, в коридор.
- Вот здесь мы обычно принимаем женщин.
- Без особенного успеха, вероятно, - сказала гостья, согревая дыханием руки.
Хирург смутился.
Вот эта-то бойкая девушка повадилась ко мне в дежурку. Там стояла мороженая брусника, миска брусники, и мы говорили допоздна. Но однажды, часов в двенадцать, двери дежурки распахнулись - и вошел доктор Доктор. Без халата, в кожаной куртке.
- В отделении все в порядке.
- Вижу. А вы - кто? - обратился доктор Доктор к девушке.
- Я больная. Лежу здесь в женской палате. Пришла за градусником.
- Завтра вас здесь не будет. Я ликвидирую этот бардак.
- Бардак? Кто это такой? - сказала девушка.
- Это начальник больницы.
- Ах, вот это и есть доктор Доктор. Слышала, слышала. Тебе будет что-нибудь за меня? За бруснику?
- Ничего не будет.
- Ну, на всякий случай завтра я к нему схожу. Я ему такого начитаю, что он поймет свое место. А если тебя тронут, даю тебе честное слово...
- Ничего мне не будет.
Девушку не выписали, свидание ее с начальником больницы состоялось, и все затихло до первого общего собрания, на котором доктор Доктор выступал с докладом о падении дисциплины.
- Вот в хирургическом отделении фельдшер сидит в операционной с женщиной,-доктор Доктор спутал дежурку с операционной, - и ест бруснику.
- С кем это? - зашептали в рядах.
- С кем? - крикнул кто-то из вольнонаемных.
Но доктор Доктор не назвал фамилии.
Молния ударила, а я ничего не понял. Старший фельдшер отвечает за питание - начальник больницы решил нанести самый простой удар.
Перемерили кисель, и десять граммов киселя не хватило. С великим трудом мне удалось доказать, что выдают маленьким черпачком, а вытряхивают на большую тарелку - неизбежно пропадет десять граммов из-за того, что "липнет ко дну".
Молния предупредила меня, хотя она была и без грома.
На другой день гром ударил без молнии.
Один из палатных врачей попросил оставить его больному - умирающему - ложку чего-нибудь повкуснее, и я, обещав, велел раздатчику оставить полмиски, четверть миски какого-нибудь супа из диетического стола. Это не было законно, но практиковалось всегда и везде, в любом отделении. В обед толпа большого начальства во главе с доктором Доктором влетела в отделение.
- А это кому? - На печке грелось полмиски диетического супа.
- Это доктор Гусегов для своего больного просил.
- У больного, которого ведет доктор Гусегов, нет диетического питания.
- Подать сюда доктора Гусегова.
Доктор Гусегов, заключенный, да еще по "58-1а", измена родине, побелел от страха, явившись перед светлые очи начальства. Он недавно был взят в больницу, после многих лет заявлений, просьб. И вот неудачное распоряжение.
- Я не давал такого указания, гражданин начальник.
- Значит, вы, господин старший фельдшер, врете. Вводите нас в заблуждение, - бушевал доктор Доктор. - Подзашел, сознайся. Подзасекнулся.
Жаль мне было доктора Гусегова, но я его понимал. Я молчал. Молчали и все остальные члены комиссии - главврач, начальник лагеря. Бесновался один доктор Доктор.
- Снимай халат и в лагерь. На общие! В изоляторе сгною!
- Слушаюсь, гражданин начальник.
Я снял халат и сразу превратился в обыкновенного арестанта, которого толкали в спину, на которого кричали - давненько я не жил в лагере...
- А где барак обслуги?
- Тебе не в барак обслуги. А в изолятор!
- Ордера еще нет.
- Сажай его пока без ордера.
- Нет, не приму без ордера. Начальник лагеря не велел.
- Начальник больницы небось выше, чем начальник лагеря.
- Верно, выше, но для меня только начальник лагеря начальство.
В бараке обслуги сидеть мне пришлось недолго - ордер выписали быстро, и я вошел в лагерный изолятор, в вонючий карцер, такой же вонючий, как и десятки карцеров, в которых я сидел раньше.
Я лег на нары и пролежал до завтрашнего утра. Утром пришел нарядчик. Мы знали друг друга и раньше.
- Трое суток тебе дали с выводом на общие работы. Выходи, получишь рукавицы, и песок возить на тачке в котловане под новое здание охраны. Комедия была. Начальник ОЛПа рассказывал. Доктор Доктор требует на штрафной прииск навечно... В номерной лагерь перевести.
- Да что за пустяки, - все остальные. - Если за такие проступки на штрафной или в номерной лагерь, то ведь каждого надо. А мы фельдшера обученного лишились.
Вся комиссия знала о трусости Гусегова, знал и доктор Доктор, но - бесился еще больше.
- Ну, тогда две недели общих работ.
- И это не годится. Слишком тяжелое наказание. Неделю с выводом на свою работу в больницу, - предложил уполномоченный Бакланов.
- Да вы что? Если не будет общих работ, тачки, то никакого наказания не будет. Если только ходить ночевать в изолятор, то это одна проформа.
- Ну ладно, - сутки с выводом на общие работы.
- Трое суток.
- Ну, хорошо.
И вот я через много лет снова берусь за ручки тачки, за машину ОСО - две ручки, одно колесо.
Я - старый тачечник Колымы. Я обучен в тридцать восьмом году на золотом прииске всем тонкостям тачечного дела. Я знаю, как нажимать на ручки, чтоб упор был в плечо, знаю, как катить пустую тачку назад - колесом вперед, ручки держа вверх, чтобы отливала кровь. Я знаю, как перевернуть тачку одним движением, как вывернуть и поставить на трап.
Я - профессор тачечного дела. Я охотно катал тачки, показывал класс. Охотно развернул и выровнял камушком трап. Уроки тут не давались. Просто - тачка, наказание, и все. Никакому учету работа эта карцерная не подлежала. Несколько месяцев я не выходил из трехэтажного огромного здания центральной больницы, обходился без свежего воздуха - шутил, что наглотался чистого воздуха на прииске на двадцать лет вперед и на улицу не хожу. И вот теперь дышу чистым воздухом, вспоминаю тачечное ремесло. Две ночи и три дня пробыл я на этой работе. Вечером третьего дня навестил меня начальник лагеря. За всю свою лагерную практику на Колыме ему еще не приходилось встречать такой меры наказания за проступок, которую требовал доктор Доктор, и начальник лагеря пытался что-то понять.
Он остановился у трапа.
- Здравствуйте, гражданин начальник.
- Сегодня твоя каторга кончается, можешь больше в изолятор не ходить.
- Спасибо, гражданин начальник.
- Но сегодня доработай до конца.
- Слушаюсь, гражданин начальник.
Перед самым отбоем - перед ударом в рельс - явился доктор Доктор. С ним были два его адъютанта, комендант больницы Постель и Гриша Кобеко, больничный зубной протезист.
Постель, бывший работник НКВД, сифилитик, заразивший сифилисом двух или трех медсестер, которых пришлось отправить в вензону, в женскую венерическую зону на лесную командировку, где живут только сифилитички. Красавец Гриша Кобеко был больничный стукач, осведомитель и делодаватель - достойная доктора Доктора компания.
Начальник больницы подошел к котловану, и трое тачечников, оставив работу, поднялись и встали по стойке "смирно".
Доктор Доктор разглядывал меня с величайшим удовлетворением.
- Вот ты где... Вот это для тебя самая работа и есть. Понял? Вот это и есть самая твоя работа.
Свидетелей, что ли, привел доктор Доктор, чтобы спровоцировать что-либо, хоть маленькое нарушение. Изменилось время, изменилось. Это понимает и доктор Доктор, понимаю это и я. Начальник и фельдшер - это не то что начальник и простой работяга. Далеко не то.
- Я, гражданин начальник, могу быть на всякой работе. Я могу быть даже начальником больницы.
Доктор Доктор выругался матом и удалился по направлению к вольному поселку. Ударили в рельс, и я пошел не в лагерь, не в зону, как два последних дня, а в больницу.
- Гришка, воды! - закричал я. - И пожрать чего-нибудь после ванны.
Но я плохо знал доктора Доктора. Комиссии, проверки сыпались на отделение чуть не каждый день.
А в ожидании приезда высшего начальства доктор Доктор сходил с ума.
Доктор Доктор добрался бы до меня, да другие вольные начальники сгубили его карьеру, подставили ножку, выперли с хорошей должности.
Внезапно доктор Доктор был отпущен в отпуск на материк, хотя никогда в отпуск не просился. Приехал вместо него другой начальник.
Прощальный обход. Новый начальник грузен, ленив, тяжело дышит. Хирургическое отделение на втором этаже - быстро шли, запыхались. Увидев меня, доктор Доктор не мог отказать себе в развлечении.
- Вот это та самая контрреволюция, о которой я тебе внизу говорил, - показывая на меня пальцем, громко говорил доктор Доктор. - Все собирался снять, не успел. Советую тебе сделать это немедленно, сразу же. Больничный воздух будет чище.
- Постараюсь, - равнодушно сказал толстый начальник, и я понял, что он ненавидит доктора Доктора не меньше, чем я.
1964
Букинист
Из ночи я был переведен в день - явное повышение, утверждение, удача на опасном, но спасительном пути санитара из больных. Я не заметил, кто занял мое место, - сил для любопытства у меня не оставалось в те времена, я берег каждое свое движение, физическое или душевное - как-никак мне уже приходилось воскресать, и я знал, как дорого обходится ненужное любопытство.
Но краем глаза в ночном полусне я увидел бледное грязное лицо, заросшее густой рыжей щетиной, провалы глаз, глаз неизвестного цвета, скрюченные отмороженные пальцы, вцепившиеся в дужку закопченного котелка. Барачная больничная ночь была так темна и густа, что огонь бензинки, колеблемый, сотрясаемый будто бы ветром, не мог осветить коридор, потолок, стену, дверь, пол и вырывал из темноты только кусочек всей ночи: угол тумбочки и склонившееся над тумбочкой бледное лицо. Новый дежурный был одет в тот же халат, в котором дежурил я, грязный рваный халат, расхожий халат для больных. Днем этот халат висел в больничной палате, а ночью напяливался на телогрейку дежурного санитара из больных. Фланель была необычайно тонкой, просвечивала - и все же не лопалась; больные боялись или не могли сделать резкое движение, чтобы халат не распался на части.
Полукруг света раскачивался, колебался, менялся. Казалось, холод, а не ветер, не движение воздуха, а сам холод качает этот свет над тумбочкой дежурного санитара. В световом пятне качалось лицо, искаженное голодом, грязные скрюченные пальцы нашаривали на дне котелка то, чего нельзя было поймать ложкой. Пальцы, даже отмороженные, нечувствительные пальцы, были надежнее ложки - я понял суть движения, язык жеста.
Все это мне было не надо знать - я ведь был дневной санитар.
Но через несколько дней - поспешный отъезд, неожиданное ускорение судьбы внезапным решением - и кузов грузовика, сотрясающегося от каждого рывка автомашины, ползущей по вымерзшему руслу безымянной речки, по таежному зимнику ползущей к Магадану, к югу. В кузове грузовика взлетают и ударяются о дно с деревянным стуком, перекатываются, как деревянные поленья, два человека. Конвоир сидит в кабине, и я не знаю - ударяет меня дерево или человек. На одной из кормежек жадное чавканье соседа показалось мне знакомым, и я узнал скрюченные пальцы, бледное грязное лицо.
Мы не говорили друг с другом - каждый боялся спугнуть свое счастье, арестантское счастье. Машина спешила - дорога кончилась в одни сутки.
Мы оба ехали на фельдшерские курсы, по лагерному наряду. Магадан, больница, курсы - все это было как в тумане, в белой колымской мгле. Есть ли вехи, дорожные вехи? Принимают ли пятьдесят восьмую? Только десятый пункт. А у моего соседа по кузову машины? Тоже десятый - "аса". Литер: "антисоветская агитация". Приравнивается к десятому пункту.
Экзамен по русскому языку. Диктант. Отметки выставляют в тот же день. Пятерка. Письменная работа по математике - пятерка. Устное испытание по математике - пятерка. От тонкости "Конституции СССР" будущие курсанты избавлены - это все знали заранее... Я лежал на нарах, грязный, все еще подозрительно вшивый - работа санитаром не уничтожала вшей, а может быть, мне это только казалось, вшивость - это один из лагерных психозов. Давно уж нет вшей, а никак не заставишь себя привыкнуть не к мысли (что мысль?), к чувству, что вшей больше нет; так было в моей жизни и дважды и трижды. А Конституция, или история, или политэкономия - все это не для нас. В Бутырской тюрьме, еще во время следствия, дежурный корпусной кричал: "Что вы спрашиваете о Конституции? Ваша Конституция - это Уголовный кодекс". И корпусной был прав. Да, Уголовный кодекс был нашей конституцией. Давно это было. Тысячу лет назад. Четвертый предмет - химия. Отметка - тройка.
Ах, как рванулись заключенные-курсанты к знаниям, где ставкой была жизнь. Как бывшие профессора медицинских институтов рванулись вдалбливать спасительную науку в неучей, в болванов, никогда не интересовавшихся медициной, - от кладовщика Силайкина до татарского писателя Мин Шабая...
Хирург, кривя тонкие губы, спрашивает:
- Кто изобрел пенициллин?
- Флеминг! - Это отвечаю не я, а мой сосед по районной больнице. Рыжая щетина сбрита. Нездоровая бледная пухлость щек осталась (навалился на суп - мельком соображаю я).
Я был поражен знаниями рыжего курсанта. Хирург разглядывал торжествующего "Флеминга". Кто же ты, ночной санитар? Кто?
- Кем же ты был на воле?
- Я капитан. Капитан инженерных войск. В начале войны был начальником укрепленного района. Строили мы укрепления спешно. Осенью сорок первого года, когда рассеялась утренняя мгла, мы увидели в бухте рейдер немецкий "Граф фон Шпее". Рейдер расстрелял наши укрепления в упор. И ушел. А мне дали десять лет.
"Не веришь, прими за сказку". Верю. Знаю обычай.
Все курсанты занимались ночи напролет, впитывая, вбирая знания со всей страстью приговоренных к смерти, которым вдруг дают надежду жить.
Но Флеминг, после какого-то делового свидания с начальством, повеселел, приволок на занятия в барак роман и, поедая вареную рыбу - остатки чьего-то чужого пира, небрежно листал книгу.
Поймав мою ироническую улыбку, Флеминг сказал:
- Все равно - мы учимся уже три месяца, всех, кто удержался на курсах, всех выпустят, всем дадут дипломы. Зачем я буду сходить с ума? Согласись!..
- Нет, - сказал я. - Я хочу научиться лечить людей. Научиться настоящему делу.
- Настоящее дело - жить.
В этот час выяснилось, что капитанство Флеминга - только маска, еще одна маска на этом бледном тюремном лице. Капитанство-то не было маской - маской были инженерные войска. Флеминг был следователем НКВД в капитанском чине. Сведения отцеживались, копились по капле - несколько лет. Капли эти мерили время подобно водяным часам. Или эти капли падали на голое темя подследственного - водяные часы застенков Ленинграда тридцатых годов. Песочные часы отмеряли время арестантских прогулок, водяные часы - время признания, время следствия. Торопливость песочных часов, мучительность водяных. Водяные часы считали не минуты, отмеряли не минуты, а человеческую душу, человеческую
волю, сокрушая ее по капле, подтачивая, как скалу, - по пословице. Этот следовательский фольклор был в большом ходу в тридцатые, а то и в двадцатые годы.
По капле были собраны слова капитана Флеминга, и клад оказался бесценным. Бесценным его считал и сам Флеминг - еще бы!
- Ты знаешь, какая самая большая тайна нашего времени?
- Какая?
- Процессы тридцатых годов. Как их готовили. Я ведь был в Ленинграде тогда. У Заковского. Подготовка процессов - это химия, медицина, фармакология. Подавление воли химическими средствами. Таких средств - сколько хочешь. И неужели ты думаешь, если средства подавления воли есть - их не будут применять. Женевская конвенция, что ли?
Обладать химическими средствами подавления воли и не применять их на следствии, на "внутреннем фронте" - это уж чересчур человечно. Поверить в сей гуманизм в двадцатом веке невозможно. Здесь и только здесь тайна процессов тридцатых годов, открытых процессов, открытых и иностранным корреспондентам, и любому Фейхтвангеру. На этих процессах не было никаких двойников. Тайна процессов была тайной фармакологии.
Я лежал на коротких неудобных нарах двухспальной системы в опустевшем курсантском бараке, простреливавшемся лучами солнца насквозь, и слушал эти признания.
Опыты были и раньше - во вредительских процессах, например. Рамзинская же комедия только краем касается фармакологии.
Капля по капле сочился рассказ Флеминга - собственная ли его кровь капала на обнаженную мою память? Что это были за капли - крови, слез или чернил? Не чернил и не слез.
- Были, конечно, случаи, когда медицина бессильна. Или в приготовлении растворов неверный расчет. Или вредительство. Тогда - двойной страховкой. По правилам.
- Где же теперь эти врачи?
- Кто знает? На луне, вероятно...
Следственный арсенал - это последнее слово науки, последнее слово фармакологии.
Это был не шкаф "А" - Venena - яды, и не шкаф "В" - Heroica - "сильно действующие"... Оказывается, латинское слово "герой" на русский язык переводится как "сильно действующий". А где хранились медикаменты капитана Флеминга? В шкафу "П" - в шкафу преступлений или в шкафу "Ч" - чудес.
Человек, который распоряжался шкафом "П" и шкафом "Ч" высших достижений науки, только на фельдшерских лагерных курсах узнал, что у человека печень - одна, что печень - не парный орган. Узнал про кровообращение - через триста лет после Гарвея.
Тайна пряталась в лабораториях, подземных кабинетах, вонючих вивариях, где звери пахли точно так же, как арестанты грязной магаданской транзитки в тридцать восьмом году. Бутырская тюрьма по сравнению с этой транзиткой блистала чистотой хирургической, пахла операционной, а не виварием.
Все открытия науки и техники проверяются в первую очередь в их военном значении - военном - даже в будущем, в возможности догадки. И только то, что отсеяно генералами, что не нужно войне, отдается на общее пользование.
Медицина и химия, фармакология давно на военном учете. В институтах мозга во всем мире всегда копился опыт эксперимента, наблюдения. Яды Борджиа всегда были оружием практической политики. Двадцатый век принес необычайный расцвет фармакологических, химических средств, управляющих психикой.
Но если можно уничтожить лекарством страх, то тысячу раз возможно сделать обратное - подавить человеческую волю уколами, чистой фармакологией, химией без всякой "физики" вроде сокрушения ребер и топтания каблуками, зубодробительства и тушения папирос о тело подследственного.
Химики и физики - так назывались эти две школы следствия. Физики - это те, что во главу угла полагали чисто физическое действие, видя в побоях средство обнажения нравственного начала мира. Обнаженная глубина человеческой сути - и какой же подлой и ничтожной оказывалась эта человеческая суть. Битьем можно было не только добиться любых показаний. Под палкой изобретали, открывали новое в науке, писали стихи, романы. Страх побоев, желудочная шкала пайки творили большие дела.
Битье достаточно веское психологическое орудие, достаточно эффектное.
Много пользы давал и знаменитый повсеместный "конвейер", когда следователи менялись, а арестанту не давали спать. Семнадцать суток без сна - и человек сходит с ума - не из следственных ли кабинетов почерпнуто это научное наблюдение.
Но и химическая школа не сдавалась.
Физики могли обеспечить материалом "особые совещания", всяческие "тройки", но для открытых процессов школа физического действия не годилась. Школа физического действия (так, кажется, у Станиславского) не смогла бы поставить открытый кровавый театральный спектакль, не могла бы подготовить "открытые процессы", которые привели в трепет все человечество. Химикам подготовка таких зрелищ была по силам.
Через двадцать лет после того разговора я вписываю в рассказ строки газетной статьи:
"Применяя некоторые психофармакологические агенты, можно на определенное время полностью устранить, например, чувство страха у человека. При этом, что особенно важно, нисколько не нарушается ясность его сознания...
Затем вскрылись еще более неожиданные факты. У людей, у которых "Б-фазы" сна подавлялись длительно, в данном случае на протяжении до семнадцати ночей подряд, начинали возникать различные расстройства психического состояния и поведения".
Что это? Обрывки показаний какого-нибудь бывшего начальника управления НКВД на процессе суда над судьями?.. Предсмертное письмо Вышинского или Рюмина? Нет, это абзацы научной статьи действительного члена Академии наук СССР. Но ведь все это - и в сто раз больше! - известно, испытано и применено в тридцатых годах при подготовке "открытых процессов".
Фармакология была не единственным оружием следственного арсенала этих лет. Флеминг назвал фамилию, которая была мне хорошо известна.
Орнальдо!
Еще бы: Орнальдо был известный гипнотизер, много выступавший в двадцатые годы в московских цирках, да и не только московских. Массовый гипноз - специальность Орнальдо. Есть фотографии его знаменитых гастролей. Иллюстрации в книжках по гипнозу. Орнальдо - это псевдоним, конечно. Настоящее имя его Смирнов Н. А. Это - московский врач. Афиши вокруг всей вертушки - тогда афиши расклеивались на круглых тумбах, - фотографии. У Свищева-Паоло фотография была тогда в Столешниковом переулке. В витрине висела огромная фотография человеческих глаз и подпись "Глаза Орнальдо". Я помню эти глаза до сих пор, помню то душевное смятение, в которое приходил я, когда слышал или видел цирковые выступления Орнальдо. Гипнотизер выступал до конца двадцатых годов. Есть бакинские фотографии выступлений Орнальдо 1929 года. Потом он перестал выступать.
- С начала тридцатых годов Орнальдо - на секретной работе в НКВД.
Холодок разгаданной тайны пробежал у меня по спине.
Часто без всякого повода Флеминг хвалил Ленинград. Верней, признал, что он - не коренной ленинградец. Действительно, Флеминг был вызван из провинции эстетами НКВД двадцатых годов, как достойная смена эстетам. Ему были привиты вкусы - шире обычного школьного образования. Не только Тургенев и Некрасов, но и Бальмонт и Сологуб, не только Пушкин, но и Гумилев.
- "А вы, королевские псы, флибустьеры, хранившие золото в темном порту?" Я не путаю?
- Нет, все правильно!
- Дальше не помню. Я - королевский пес? Государственный пес?
И улыбаясь - себе и своему прошлому - рассказал с благоговением, как рассказывает пушкинист о том, что держал в руках гусиное перо, которым написана "Полтава", - он прикасался к папкам "дела Гумилева", назвав его заговором лицеистов. Можно было подумать, что он коснулся камня Каабы - такое блаженство, такое очищение было в каждой черте его лица, что я невольно подумал - это тоже путь приобщения к поэзии. Удивительная, редчайшая тропка постижения литературных ценностей в следственном кабинете. Нравственные ценности поэзии таким путем, конечно, не постигаются.
- В книгах я прежде всего читаю примечания, комментарии. Я человек примечаний, человек комментариев.
- А текст?
- Не всегда. Когда есть время.
Для Флеминга и его сослуживцев приобщение к культуре могло быть - как ни кощунственно это звучит - только в следственной работе. Знакомство с людьми литературной и общественной жизни, искаженное и все-таки чем-то настоящее, подлинное, не скрытое тысячей масок.
Так, главным осведомителем по художественной интеллигенции тех лет, постоянным, вдумчивым, квалифицированным автором всевозможных "меморандумов" и обзоров писательской жизни был - и имя это было неожиданно только на первый взгляд - генерал-майор Игнатьев. Пятьдесят лет в строю. Сорок лет в советской разведке.
- Я эту книгу "Пятьдесят лет в строю" прочитал уже тогда, когда познакомился с обзорами и был представлен самому автору. Или он мне был представлен, - задумчиво говорил Флеминг.-Неплохая книга "Пятьдесят лет в строю".
Флеминг не очень любил газеты, газетные известия, радиопередачи. Международные события мало его занимали. Другое дело - события внутренней жизни. Главное чувство Флеминга - темная обида на мрачную силу, которая обещала гимназисту объять необъятное, вознесла высоко и вот бросила в бездну без стыда или без следа, - я никак не мог запомнить правильное окончание знаменитой песни моего детства "Шумел, горел пожар московский".
Приобщение к культуре было своеобразным. Курсы какие-то краткосрочные, экскурсия в Эрмитаж. Человек рос, и вырос следователь-эстет, шокированный грубой силой, хлынувшей в "органы" в тридцатые годы, сметенный, уничтоженный "новой волной", исповедующей грубую физическую силу, презирающей не только психологические тонкости, но даже "конвейеры" или "выстойки". У новой волны просто терпения не хватало на какие-то научные расчеты, на высокую психологию. Результаты, оказывается, проще получить обыкновенным битьем. Медлительные эстеты сами пошли "на луну". Флеминг случайно остался в живых. Новой волне было некогда ждать.
Голодный блеск затухал в глазах Флеминга, и профессиональная наблюдательность вновь подавала свой голос...
- Слышь, я смотрел на тебя во время конференции. Ты думал о своем.
- Я хочу только все запомнить, запомнить и описать. Какие-то картины качались в мозгу Флеминга, уже отдохнувшем, уже успокоенном.
В нервном отделении, где работал Флеминг, был гигант латыш, получавший вполне официально тройной паек. Всякий раз, когда гигант принимался за еду, Флеминг садился напротив, не умея сдержать восхищения перед могучей жратвой.
Флеминг не расставался с котелком, тем самым котелком, с которым приехал с Севера... Это - талисман. Колымский талисман.
В нервном отделении блатари поймали кошку, убили и сварили, угостив Флеминга как дежурного фельдшера, - традиционная "лапа" - взятка колымская, колымский калым. Флеминг съел мясо и ничего не сказал о кошке. Это была кошка из хирургического отделения.
Курсанты боялись Флеминга. Но кого не боялись курсанты? В больнице Флеминг работал уже фельдшером, штатным лепилой. Все были к нему враждебны, опасались Флеминга, чувствуя в нем не просто работника органов, но хозяина какой-то необычайно важной, страшной тайны.
Враждебность увеличилась, тайна сгустилась после внезапной поездки Флеминга на свидание с молодой испанкой. Испанка была самая настоящая, дочь кого-то из членов правительства Испанской республики. Разведчица, запутанная в сеть провокаций, получившая срок и выброшенная на Колыму умирать. Но Флеминг, оказывается, не был забыт своими старыми и далекими друзьями, своими прежними сослуживцами. Что-то он должен был узнать от испанки, что-то подтвердить. А больная не ждет. Испанка поправилась и была этапирована на женский прииск. Флеминг внезапно, прервав работу в больнице, едет на свидание с испанкой, двое суток скитается на автомобильной трассе тысячеверстной, по которой потоком идут машины и стоят заставы оперативников через каждый километр. Флемингу везет, он возвращается после свидания вполне благополучно. Поступок казался бы романтическим, свершенным во имя лагерной любви. Увы, Флеминг не путешествует ради любви, не совершает героических поступков ради любви. Тут действует сила гораздо большая, чем любовь, высшая страсть, и эта сила пронесет Флеминга невредимым через все лагерные заставы.
Много раз вспоминал Флеминг тридцать пятый год - внезапный поток убийств. Смерть семьи Савинкова. Сын был расстрелян, а семья - жена, двое детей, мать жены не захотели уехать из Ленинграда. Все оставили письма - предсмертные письма друг другу. Все покончили с собой, и память Флеминга сохранила строки из детской записки: "Бабушка, мы скоро умрем".
В пятидесятом году Флеминг кончил срок по "делу НКВД", но в Ленинград не вернулся. Не получил разрешения. Жена, хранившая много лет "площадь", приехала в Магадан из Ленинграда, но не устроилась и уехала обратно. Перед двадцатым съездом Флеминг вернулся в Ленинград, в ту самую комнату, в которой жил до катастрофы...
Бешеные хлопоты. Тысяча четыреста пенсия по выслуге лет. Вернуться к работе "по специальности" знатоку фармакологии, обогащенной ныне фельдшерским образованием, не пришлось. Оказалось, все старые работники, все ветераны сих дел, все оставшиеся в живых эстеты уволены на пенсию. До последнего курьера.
Флеминг поступил на службу - отборщиком книг в букинистическом магазине на Литейном. Флеминг считал себя плотью от плоти русской интеллигенции, хотя и состоящей с интеллигенцией в столь своеобразном родстве и общении. Флеминг до конца не хотел отделять свою судьбу от судьбы русской интеллигенции, чувствуя, может быть, что только общение с книгой сохранит нужную квалификацию, если удастся дожить до лучших времен.
Во времена Константина Леонтьева капитан инженерных войск ушел бы в монастырь. Но и мир книг - опасный и возвышенный мир - служение книге окрашено в фанатизм, но, как всякое книжное любительство, содержит в себе нравственный элемент очищения. Не в вахтеры же идти бывшему поклоннику Гумилева и знатоку комментариев к стихам и судьбе Гумилева. Фельдшером - по новой специальности? Нет, лучше букинистом.
- Я хлопочу, все время хлопочу. Рому!
- Я не пью.
- Ах, как это неудачно, неудобно, что ты не пьешь. Катя, он не пьет! Понимаешь? Я хлопочу. Я еще вернусь на свою работу.
- Если ты вернешься на свою работу, - синими губами выговорила Катя, жена, - я повешусь, утоплюсь завтра же.
- Я шучу. Я все время шучу. Я хлопочу. Я все время хлопочу. Подаю какие-то заявления, сутяжничаю, езжу в Москву. Ведь меня в партии восстановили. Но как?
Из-за пазухи Флеминга извлечены груды измятых листков.
- Читай. Это - свидетельство Драбкиной. Она у меня на Игарке была.
Я пробежал глазами пространное свидетельство автора "Черных сухарей".
"Будучи начальником лагпункта, относился к заключенным хорошо, за что и был вскоре арестован и осужден..."
Я перебирал грязные, липкие, многократно листанные невнимательными пальцами начальства показания Драбкиной...
И Флеминг, склоняясь к моему уху и дыша перегаром рома, хрипло объяснил, что он-то в лагере был "человеком" - вот даже Драбкина подтверждает.
- Тебе все это надо?
- Надо. Я этим заполняю жизнь. А может быть, чем черт не шутит. Пьем?
- Я не пью.
- Эх! По выслуге лет. Тысячу четыреста. Но мне надо не это...
- Замолчи, или я повешусь, - закричала Катя, жена.
- Она у меня сердечница, - объяснил Флеминг.
- Возьми себя в руки. Пиши. Ты владеешь словом. По письмам. А рассказ, роман - это ведь и есть доверительное письмо.
- Нет, я не писатель. Я хлопочу...
И, обрызгав слюной мое ухо, зашептал что-то совсем несуразное, как будто и не было никакой Колымы, а в тридцать седьмом году Флеминг сам простоял семнадцать суток на "конвейере" следствия и психика его дала заметные трещины.
- Сейчас издают много мемуаров. Воспоминаний. Например, "В мире отверженных" Якубовича. Пусть издадут.
- Ты написал воспоминания?
- Нет. Я хочу рекомендовать к изданию одну книгу - знаешь какую. Я ходил в Лениздат - говорят, не твое дело...
- Какую же книгу?
- Записки Сансона, парижского палача. Вот это был бы мемуар!
- Парижского палача?
- Да. Я помню - Сансон отрубил голову Шарлотте Кордэ и бил ее по щекам, и щеки на отрубленной голове краснели. И еще: тогда были "балы жертв". У нас бывают "балы жертв"?
- "Бал жертв" - это относится к термидору, а не просто к послетеррорному времени. Записки же Сансона - фальшивка.
- Так разве в этом дело - фальшивка или нет. Была такая книга. Выпьем рому. Много я перебирал напитков, и лучше всего ром. Ром. Ямайский ром.
Жена собрала обедать - горы какой-то жирной снеди, которая поглощалась почти мгновенно прожорливым Флемингом. Неукротимая жадность к еде осталась навек во Флеминге, как психическая травма осталась, как и у тысяч других бывших заключенных - на всю жизнь.
Разговор как-то прервался, в наступающих сумерках городских услышал я рядом с собой знакомое колымское чавканье.
Я подумал о силе жизни - скрытой в здоровом желудке и кишечнике, способности поглощать - это и было на Колыме защитным рефлексом жизни у Флеминга. Неразборчивость и жадность. Неразборчивость души, приобретенная за следовательским столом, тоже была подготовкой, своеобразным амортизатором в этом колымском падении, где никакой бездны Флемингу не было открыто - все он знал и раньше, и это дало ему спасение - ослабило нравственные мучения, если эти мучения были! Никаких дополнительных душевных травм Флеминг не испытал - он видел худшее, и равнодушно смотрел на гибель всех рядом, и готов был бороться только за свою собственную жизнь. Жизнь была спасена, но на душе Флеминга остался какой-то тяжелый след, который нужно было стереть, очистить покаянием. Покаянием - обмолвкой, полунамеком, беседой с самим собой вслух, без сожаления, без осуждения. "Мне попросту не повезло". И все же рассказ Флеминга был покаянием.
- Видишь книжечку?
- Партбилет?
- Угу. Новенький. Но непросто все было, непросто. Полгода назад разбирал обком мою партийную реабилитацию. Сидят, читают материалы. Секретарь обкома, чуваш этот, говорит, мертво так, грубо: "Ну, все ясно. Пишите решение: восстановить с перерывом стажа".
Меня как обожгло: "с перерывом стажа". Я подумал - если я сейчас не заявлю о своем несогласии с решением, мне в дальнейшем всегда будут говорить - "а чего же вы молчали, когда разбиралось ваше дело? Ведь вас для того и вызывают лично на разбор, чтобы вы могли вовремя заявить, сказать..." Я поднимаю руку.
"Ну, что у тебя?" Мертво так, грубо.
Я говорю: "Я не согласен с решением. Ведь у меня будут всюду, на всякой работе требовать объяснения этого перерыва".
"Вот какой ты быстрый, - говорит первый секретарь обкома. - Это ты потому бойкий, что у тебя материальная база - сколько по выслуге лет получаешь?"
Он прав, но я перебиваю секретаря и говорю: прошу полной реабилитации без перерыва стажа.
Секретарь обкома вдруг говорит: "Что ты так жмешь? Что горячишься? Ведь у тебя руки по локоть в крови!"
У меня в голове зашумело. "А у вас, - говорю, - у вас не в крови?"
Секретарь обкома говорит: "Нас не было здесь".
"А там, - говорю, - где вы были в тридцать седьмом году - там у вас не в крови?"
Первый секретарь говорит: "Хватит болтать. Мы можем переголосовать. Иди отсюда".
Я вышел в коридор, и вынесли мне решение: "В партийной реабилитации отказать".
Я в Москве хлопотал полгода. Отменили. Но приняли только эту, самую первую формулировку: "Восстановить с перерывом стажа".
Тот, который докладывал мое дело в КПК, сказал - не надо было лаяться в обкоме.
Я все хлопочу, сутяжничаю, езжу в Москву и добиваюсь. Пей!
- Я не пью.
- Это не ром, коньяк. Пять звездочек коньяк. Для тебя.
- Убери бутылку.
- Да и верно, уберу, унесу, возьму с собой. Не обижайся.
- Не обижусь.
Прошел год, и я получил от букиниста последнее письмо:
"Во время моего отъезда из Ленинграда скоропостижно умерла моя жена. Я приехал через полгода, увидел могильный холм, крест и любительское фото - ее в гробу. Не осуждай меня за слабость, я здравый человек, но не могу ничего сделать - живу как во сне, утратив интерес к жизни.
Я знаю, это пройдет - но нужно время. Что видела она в жизни? Хождение по тюрьмам за справками и передачами? Общественное презрение, поездка ко мне в Магадан, - жизнь в нужде, а вот сейчас - финал. Прости, потом я напишу тебе больше. Да, я здоров, но здорово ли общество, в котором я живу.
Привет".
1956
По Лендлизу
Свежие тракторные следы на болоте были следами какого-то доисторического зверя - меньше всего это была поставка по лендлизу американской техники.
Мы, заключенные, слышали об этих заморских дарах, внесших смятение в чувства лагерного начальства. Поношенные вязаные костюмы, подержанные пуловеры и джемперы, собранные за океаном для колымских заключенных, расхватали чуть не в драку магаданские генеральские жены. В списках эти шерстяные сокровища обозначались словом "подержанные", что, разумеется, много выразительнее прилагательного "поношенные" или всяких и всяческих б/у - "бывших в употреблении", знакомых только лагерному уху. В слове "подержанные" есть какая-то таинственная неопределенность - будто подержали в руках или дома в шкафу - и вот костюм стал "подержанным", не утратив ни одного из своих многочисленных качеств, о которых и думать было нельзя, если бы в документ вводили слово "поношенный".
Колбаса по лендлизу была вовсе не подержанной, но мы видели эти сказочные банки только издали. Свиная тушенка по лендлизу, пузатые баночки - вот это блюдо мы хорошо знали. Отсчитанная, отмеренная по очень сложной таблице замены свиная тушенка, раскраденная жадными руками начальников и еще раз пересчитанная, еще раз отмеренная перед запуском в котел - разваренная там, превратившаяся в таинственные волосинки, пахнущие чем угодно, только не мясом, - свиная тушенка по лендлизу будоражила только наше зрение, но не вкус. Свиная тушенка по лендлизу, запущенная в лагерный котел, никакого вкуса не имела. Желудки лагерников предпочитали что-нибудь отечественное - вроде гнилой старой оленины, которую и в семи лагерных котлах не разварить. Оленина не исчезает, не становится эфемерной, как тушенка.
Овсяная крупа по лендлизу - ее мы одобряли, ели. Все равно больше двух столовых ложек каши на порцию не выходило.
Но и техника шла по лендлизу - техника, которую нельзя съесть: неудобные топорики-томагавки, удобнейшие лопаты с нерусскими, экономящими силу грузчика, короткими черенками. Лопаты вмиг переодевались на длинные черенки по отечественному образцу - сама же лопата расплющивалась, чтобы захватить, подцепить побольше грунта.
Глицерин в бочках! Глицерин! Сторож в первую же ночь отчерпал котелком ведро жидкого глицерина, распродал в ту же ночь лагерникам, как "американский медок", и обогатился.
А еще по лендлизу были огромные черные пятидесятитонные "даймонды" с прицепами и железными бортами; пятитонные, берущие легко любую гору "студебеккеры" - лучше этих машин и не было на Колыме. На этих "студебеккерах" и "даймондах" развозили по всей тысячеверстной трассе день и ночь полученную по лендлизу американскую пшеницу в белых красивых полотняных мешках с американским орлом. Пухлые, безвкуснейшие пайки выпекались из этой муки. Этот хлеб по лендлизу обладал удивительным качеством. Все, кто ел этот хлеб по лендлизу, перестали ходить в уборную - раз в пять суток желудок извергал что-то, что и извержением называться не может. Желудок и кишечник лагерника впитывали этот великолепный белый хлеб с примесью кукурузы, костяной муки и чего-то еще, кажется, простой человеческой надежды, весь без остатка - и не пришло еще время подсчитывать спасенных именно этой заморской пшеницей.
"Студебеккеры" и "даймонды" сжирали много бензина. Но и бензин шел по лендлизу - светлый авиационный бензин. Отечественные машины - "газики" были переоборудованы под дровяное отопление, две печки-колонки, поставленные близ мотора, топились чурками. Возникло слово "чурка" и несколько чурочных комбинатов, во главе которых были поставлены партийцы-договорники. Техническое руководство на этих чурочных комбинатах обеспечивалось главным инженером, инженером просто, нормировщиком, плановиком, бухгалтерами. Сколько работяг - два или три в смене на каждом таком чурочном комбинате пилило на циркульной пиле чурки - я не помню. Может быть, даже и три. Техника шла по лендлизу - и к нам пришел трактор и принес в наш язык новое слово "бульдозер".
Доисторический зверь был спущен с цепи - пущен на своих гусеничных цепях, американский бульдозер со сверкающим как зеркало широким ножом, навесным металлическим щитом - отвалом. Зеркалом, отражающим небо, деревья и звезды, отражающим грязные арестантские лица. И даже конвоир подошел к заморскому чуду и сказал, что можно бриться перед этим железным зеркалом. Но нам бриться было не надо - такая мысль не могла прийти в наши головы.
На морозном воздухе долго были слышны вздохи, кряхтенье нового американского зверя. Бульдозер кашлял на морозе, сердился. Вот он запыхтел, заворчал и смело двинулся вперед, приминая кочки, легко перебираясь через пни - заморская помощь.
Теперь нам не надо будет трелевать свинцовые бревна даурской лиственницы - строевой лес и дрова рассыпаны были по лесу на склоне горы. Ручная подтаска к штабелям - это и называется веселым словом "трелевка" - на Колыме непосильна, невыносима. По кочкам, по узким извилистым тропкам, на склоне горы ручная трелевка непосильна. Посылали во время оно - до тридцать восьмого года - лошадей, но лошади переносят Север хуже людей, они оказались слабее людей, умерли, не выдержав этой трелевки. Теперь на помощь нам (нам ли?) пришел отвальный нож заморского бульдозера.
Никто из нас не хотел и думать, что вместо тяжелой, непосильной трелевки, которую ненавидели все, нам дадут какую-то легкую работу. Нам просто увеличат норму на лесоповале - все равно придется делать что-то другое - столь же унизительное, столь же презренное, как всякий лагерный труд. Отмороженные пальцы наши не вылечит американский бульдозер. Но, может быть - американский солидол! Ах, солидол, солидол. Бочка, в которой был привезен солидол, была атакована сразу же толпой доходяг - дно бочки было выбито тут же камнем.
Голодным сказали, что это - сливочное масло по лендлизу, и осталось меньше полбочки, когда был поставлен часовой и начальство выстрелами отогнало толпу доходяг от бочки с солидолом. Счастливцы глотали это сливочное масло по лендлизу - не веря, что это просто солидол, - ведь целебный американский хлеб тоже был безвкусен, тоже имел этот странный железный привкус. И все, кому удалось коснуться солидола, несколько часов облизывали пальцы, глотали мельчайшие кусочки этого заморского счастья, по вкусу похожего на молодой камень. Ведь камень тоже родится не камнем, а мягким маслообразным существом. Существом, а не веществом. Веществом камень бывает в старости. Молодые жидкие туфы известковых пород в горах зачаровывали глаза беглецов и рабочих геологических разведок. Нужно было усилие воли, чтобы оторваться от этих кисельных берегов, этих молочных рек текучего молодого камня. Но там была гора, скала, распадок, а здесь - поставка по лендлизу, изделие человеческих рук...
С теми, кто запустил руки в бочку, не случилось ничего недоброго. Желудок и кишечник, тренированный на Колыме, справился с солидолом. А к остаткам поставили часового, ибо солидол - пища машин, существ бесконечно более важных для государства, чем люди.
И вот одно из этих существ прибыло к нам из-за океана - символ победы, дружбы и чего-то еще.
Триста человек бесконечно завидовали арестанту, сидевшему за рулем американского трактора, - Гриньке Лебедеву. Среди заключенных были трактористы и получше Лебедева - но все это были пятьдесят восьмая, литерники, литерки - Гринька Лебедев был бытовик, отцеубийца, если поточнее. Каждому из трехсот виделось его земное счастье: стрекоча, сидя за рулем хорошо смазанного трактора, прогрохотать на лесоповал.
Лесоповал отходил все дальше и дальше. Заготовка строевого леса на Колыме ведется в руслах ручьев, где в глубоких ущельях, вытягиваясь за солнцем, деревья в темноте, укрытые от ветра, набирают высоту. На ветру, на свету, на болотистом склоне горы стоят карлики, изломанные, исковерканные, измученные вечным кружением за солнцем, вечной борьбой за кусочек оттаявшей почвы. Деревья на склонах гор похожи не на деревья, а на уродов, достойных кунсткамеры. И только в темных ущельях по руслам горных речек деревья набирают рост и силу. Заготовка леса подобна заготовке золота и ведется на тех же самых золотых ручьях так же стремительно, торопливо - ручей, лоток, промывочный прибор, временный барак, стремительный хищнический рывок, оставляющий речку и край - без леса на триста лет, без золота навечно.
Где-то существует лесничество, но о каком лесоводстве при зрелости лиственницы в триста лет можно говорить на Колыме во время войны, когда в ответ на лендлиз делается стремительный рывок золотой лихорадки, обузданной, впрочем, караульными вышками зон.
Много строевого леса, да и заготовленных, раскряжеванных дров было брошено по лесосекам. Много утонуло в снегу "комельков", которые упали на землю, едва взгромоздясь на хрупкие, острые арестантские плечи. Слабые арестантские руки, десятки рук не могут поднять на чье-то плечо (и плеча такого нет) двухметровое бревно, оттащить за несколько десятков метров по кочкам, колдобинам и ямам чугунное это бревно. Много леса было брошено из-за непосильноети трелевки, и бульдозер должен был помочь нам.
Но для первого своего рейса на колымской земле, на русской земле, бульдозеру была дана совсем другая работа.
Мы увидели, как стрекочущий бульдозер повернул налево и стал подниматься на террасу, на уступ скалы, где была старая дорога мимо лагерного кладбища, по которой нас сотни раз гоняли на работу.
Я не задумывался, почему последние недели нас водят на работу другой дорогой, а не гонят по знакомой, выбитой каблуками сапог конвоя и резиновыми чунями заключенных тропе. Новая дорога была вдвое длиннее старой. На каждом шагу были подъемы и спуски. Мы уставали, пока добирались до места работы. Но никто не спрашивал, почему нас водят другой дорогой.
Так надо, таков приказ, и мы ползли на четвереньках, цепляясь за камни, разбивая пальцы о камень в кровь.
Только сейчас я увидел и понял, в чем дело. И поблагодарил бога, что он дал мне время и силу видеть все это.
Лесоповал прошел вперед. Склон горы был оголен, снег, еще неглубокий, выдут ветром. Пеньки выдернуты до последнего - под большие подкладывался заряд аммонала, и пенек взлетал вверх. Пеньки поменьше выворачивались вагами. Еще поменьше - просто руками, как стланиковые кусты...
Гора оголена и превращена в гигантскую сцену спектакля, лагерной мистерии.
Могила, арестантская общая могила, каменная яма, доверху набитая нетленными мертвецами еще в тридцать восьмом году, осыпалась. Мертвецы позли по склону горы, открывая колымскую тайну.
На Колыме тела предают не земле, а камню. Камень хранит и открывает тайны. Камень надежней земли. Вечная мерзлота хранит и открывает тайны. Каждый из наших близких, погибших на Колыме, - каждый из расстрелянных, забитых, обескровленных голодом - может быть еще опознан - хоть через десятки лет. На Колыме не было газовых печей. Трупы ждут в камне, в вечной мерзлоте.
В тридцать восьмом году на золотых приисках на рытье таких могил стояли целые бригады, беспрерывно буря, взрывая, углубляя огромные, серые, жесткие, холодные каменные ямы. Копать могилы в тридцать восьмом году было легкой работой - там не было "урока", нормы, рассчитанной на смерть человека, рассчитанной на четырнадцатичасовой рабочий день. Копать могилы было легче, чем стоять в резиновых чунях на босу ногу в ледяной воде золотого забоя - "основного производства" "первого металла".
Эти могилы, огромные каменные ямы, доверху были заполнены мертвецами. Нетленные мертвецы, голые скелеты, обтянутые кожей, грязной, расчесанной, искусанной вшами кожей.
Камень, Север сопротивлялись всеми силами этой работе человека, не пуская мертвецов в свои недра. Камень, уступавший, побежденный, униженный, обещал ничего не забывать, обещал ждать и беречь тайну. Суровые зимы, горячие лета, ветры, дожди - за шесть лет отняли мертвецов у камня. Раскрылась земля, показывая свои подземные кладовые, ибо в подземных кладовых Колымы не только золото, не только олово, не только вольфрам, не только уран, но и нетленные человеческие тела.
Эти человеческие тела ползли по склону, может быть собираясь воскреснуть. Я и раньше видел издали - с другой стороны ручья - эти движущиеся, зацепившиеся за сучья, за камни предметы, видел сквозь редкий вырубленный лес и думал, что это бревна, не трелеванные еще бревна.
Сейчас гора была оголена и тайна горы открыта. Могила разверзлась, и мертвецы ползли по каменному склону. Около тракторной дороги была выбита, выбурена - кем? - из барака на эту работу не брали - огромная новая братская могила. Очень большая. И я и мои товарищи - если замерзнем, умрем, для нас найдется место в этой новой могиле, новоселье для мертвецов.
Бульдозер сгребал эти окоченевшие трупы, тысячи трупов, тысячи скелетоподобных мертвецов. Все было нетленно: скрюченные пальцы рук, гноящиеся пальцы ног - культи после обморожений, расчесанная в кровь сухая кожа и горящие голодным блеском глаза.
Уставшим, измученным своим мозгом я пытался понять - откуда в этих краях такая огромная могила. Ведь здесь не было, кажется, золотого прииска - я старый колымчанин. Но потом я подумал, что знаю только кусочек этого мира, огороженный проволочной зоной с караульными вышками, напоминающими шатровые страницы градостроительства Москвы. Высотные здания Москвы - это караульные вышки, охраняющие московских арестантов - вот как выглядят эти здания. И у кого был приоритет - у Кремлевских ли башен-караулок или у лагерных вышек, послуживших образцом для московской архитектуры. Вышка лагерной зоны - вот была главная идея времени, блестяще выраженная архитектурной символикой.
Я подумал, что знаю только кусочек этого мира, ничтожную, маленькую часть, что в двадцати километрах может стоять избушка геологоразведчиков, следящих уран, или золотой прииск на тридцать тысяч заключенных. В складках гор можно спрятать очень много.
А потом я вспомнил жадный огонь кипрея, яростное цветение летней тайги, пытающейся скрыть в траве, в листве любое человеческое дело - хорошее и дурное. Что трава еще более забывчива, чем человек. И если забуду я - трава забудет. Но камень и вечная мерзлота не забудут.
Гриня Лебедев, отцеубийца, был хорошим трактористом и уверенно управлял хорошо смазанным заморским трактором. Гриня Лебедев тщательно делал свое дело: блестя бульдозерным ножом-щитом, подгребая трупы к могиле, сталкивал в яму, снова возвращался трелевать.
Начальство решило, что первым рейсом, первой работой бульдозера, полученного по лендлизу, будет не работа в лесу, а гораздо более важное дело.
Работа была кончена. Бульдозер нагреб на новую могилу кучу камней, щебня, и мертвецы скрылись под камнем. Но не исчезли.
Бульдозер приближался к нам. Гриня Лебедев, бытовик, отцеубийца, не смотрел на нас - литерников, пятьдесят восьмую. Грине Лебедеву было поручено государственное задание, и он это задание выполнил. На каменном лице Грини Лебедева была высечена гордость, сознание исполненного долга.
Бульдозер прогрохотал мимо нас - на зеркале-ноже не было ни одной царапины, ни одного пятна.
1965
Сентенция
Люди возникали из небытия - один за другим. Незнакомый человек ложился по соседству со мной на нары, приваливался ночью к моему костлявому плечу, отдавая свое тепло - капли тепла - и получая взамен мое. Были ночи, когда никакого тепла не доходило до меня сквозь обрывки бушлата, телогрейки, и поутру я глядел на соседа, как на мертвеца, и чуть-чуть удивлялся, что мертвец жив, встает по окрику, одевается и выполняет покорно команду. У меня было мало тепла. Не много мяса осталось на моих костях. Этого мяса достаточно было только для злости - последнего из человеческих чувств. Не равнодушие, а злость была последним человеческим чувством - тем, которое ближе к костям. Человек, возникший из небытия, исчезал днем - на угольной разведке было много участков - и исчезал навсегда. Я не знаю людей, которые спали рядом со мной. Я никогда не задавал им вопросов, и не потому, что следовал арабской пословице: не спрашивай - и тебе не будут лгать. Мне было все равно - будут мне лгать или не будут, я был вне правды, вне лжи. У блатных на сей предмет есть жесткая, яркая, грубая поговорка, пронизанная глубоким презрением к задающему вопрос: не веришь - прими за сказку. Я не расспрашивал и не выслушивал сказок.
Что оставалось со мной до конца? Злоба. И храня эту злобу, я рассчитывал умереть. Но смерть, такая близкая совсем недавно, стала понемногу отодвигаться. Не жизнью была смерть замещена, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью. Каждый день, каждый восход солнца приносил опасность нового, смертельного толчка. Но толчка не было. Я работал кипятильщиком - легчайшая из всех работ, легче, чем быть сторожем, но я не успевал нарубить дров для титана, кипятильника системы "Титан". Меня могли выгнать - но куда? Тайга далеко, поселок наш, "командировка" по-колымскому, это как остров в таежном мире. Я еле таскал ноги, расстояние в двести метров от палатки до работы казалось мне бесконечным, и я не один раз садился отдыхать. Я и сейчас помню все выбоины, все ямы, все рытвины на этой смертной тропе; ручей, перед которым я ложился на живот и лакал холодную, вкусную, целебную воду. Двуручная пила, которую я таскал то на плече, то волоком, держа за одну ручку, казалась мне грузом невероятной тяжести.
Я никогда не мог вовремя вскипятить воду, добиться, чтобы титан закипал к обеду.
Но никто из рабочих - из вольняшек, все они были вчерашними заключенными - не обращал внимания, кипела ли вода или нет. Колыма научила всех нас различать питьевую воду только по температуре. Горячая, холодная, а не кипяченая и сырая.
Нам не было дела до диалектического скачка перехода количества в качество. Мы не были философами. Мы были работягами, и наша горячая питьевая вода этих важных качеств скачка не имела.
Я ел, равнодушно стараясь съесть все, что попадалось на глаза, - обрезки, обломки съестного, прошлогодние ягоды на болоте. Вчерашний или позавчерашний суп из "вольного" котла. Нет, вчерашнего супа у наших вольняшек не оставалось.
В палатке нашей было два ружья, два дробовика. Куропатки не боялись людей, и первое время птицу били прямо с порога палатки. Добыча запекалась целиком в золе костра или варилась, когда ощипывалась бережно. Пух-перо - на подушку, тоже коммерция, верные деньги - приработок вольных хозяев ружей и таежных птиц. Выпотрошенные, ощипанные куропатки варились в консервных банках трехлитровых, подвешенных к кострам. От этих таинственных птиц я никогда не находил никаких остатков. Голодные вольные желудки измельчили, смололи, иссосали все птичьи кости без остатка. Это тоже было одно из чудес тайги.
Я никогда не попробовал ни кусочка от этих куропаток. Мое были ягоды, корни травы, пайка. И я - не умирал. Я стал все более равнодушно, без злобы, смотреть на холодное красное солнце, на горы, гольцы, где все: скалы, повороты ручья, лиственницы, тополя - было угловатым и недружелюбным. По вечерам с реки поднимался холодный туман и не было часа в таежных сутках, когда мне было бы тепло.
Отмороженные пальцы рук и ног ныли, гудели от боли. Ярко-розовая кожа пальцев так и оставалась розовой, легко ранимой. Пальцы были вечно замотаны в какие-то грязные тряпки, оберегая руку от новой раны, от боли, но не от инфекции. Из больших пальцев на обеих ногах сочился гной, и не было гною конца.
Меня будили ударом в рельс. Ударом в рельс снимали с работы. После еды я сразу ложился на нары, не раздеваясь, конечно, и засыпал. Палатка, в которой я спал и жил, виделась мне как сквозь туман - где-то двигались люди, возникала громкая матерная брань, возникали драки, наступало мгновенно безмолвие перед опасным ударом. Драки быстро угасали - сами по себе, никто не удерживал, не разнимал, просто глохли моторы драки - и наступала ночная холодная тишина с бледным высоким небом сквозь дырки брезентового потолка, с храпом, хрипом, стонами, кашлем и беспамятной руганью спящих.
Однажды ночью я ощутил, что слышу эти стоны и хрипы. Ощущение было внезапным, как озарение, и не обрадовало меня. Позднее, вспоминая эту минуту удивления, я понял, что потребность сна, забытья, беспамятства стала меньше - я выспался, как говорил Моисей Моисеевич Кузнецов, наш кузнец, умница из умниц.
Появилась настойчивая боль в мышцах. Какие уж у меня были тогда мышцы - не знаю, но боль в них была, злила меня, не давала отвлечься от тела. Потом появилось у меня нечто иное, чем злость или злоба, существующее вместе со злостью. Появилось равнодушие - бесстрашие. Я понял, что мне все равно - будут меня бить или нет, будут давать обед и пайку - или нет. И хотя в разведке, на бесконвойной командировке, меня не били - бьют только на приисках, - я, вспоминая прииск, мерил свое мужество мерой прииска. Этим равнодушием, этим бесстрашием был переброшен мостик какой-то от смерти. Сознание, что бить здесь не будут, не бьют и не будут бить, рождало новые силы, новые чувства.
За равнодушием пришел страх - не очень сильный страх - боязнь лишиться этой спасительной жизни, этой спасительной работы кипятильщика, высокого холодного неба и ноющей боли в изношенных мускулах. Я понял, что боюсь уехать отсюда на прииск. Боюсь, и все. Я никогда не искал лучшего от хорошего в течение всей своей жизни. Мясо на моих костях день ото дня росло. Зависть - вот как называлось следующее чувство, которое вернулось ко мне. Я позавидовал мертвым своим товарищам - людям, которые погибли в тридцать восьмом году. Я позавидовал и живым соседям, которые что-то жуют, соседям, которые что-то закуривают. Я не завидовал начальнику, прорабу, бригадиру - это был другой мир.
Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям.
Как самый слабый в этом мире шурфов и разведочных канав, я работал с топографом - таскал за топографом рейку и теодолит. Бывало, что для скорости передвижения топограф прилаживал ремни теодолита за свою спину, а мне доставалась только легчайшая, раскрашенная цифрами рейка. Топограф был из заключенных. С собой для смелости - тем летом было много беглецов в тайге - топограф таскал мелкокалиберную винтовку, выпросив оружие у начальства. Но винтовка нам только мешала. И не только потому, что была лишней вещью в нашем трудном путешествии. Мы сели отдохнуть на поляне, и топограф, играя мелкокалиберной винтовкой, прицелился в красногрудого снегиря, подлетевшего рассмотреть поближе опасность, увести в сторону. Если надо - пожертвовать жизнью. Самочка снегиря сидела где-то на яйцах - только этим объяснялась безумная смелость птички. Топограф вскинул винтовку, и я отвел ствол в сторону.
- Убери ружье!
- Да ты что? С ума сошел?
- Оставь птицу, и все.
- Я начальнику доложу.
- Черт с тобой и с твоим начальником.
Но топограф не захотел ссориться и ничего начальнику не сказал. Я понял: что-то важное вернулось ко мне.
Не один год я не видел газет и книг и давно выучил себя не сожалеть об этой потере. Все пятьдесят моих соседей по палатке, по брезентовой рваной палатке, чувствовали так же - в нашем бараке не появилось ни одной газеты, ни одной книги. Высшее начальство - прораб, начальник разведки, десятник - спускалось в наш мир без книг.
Язык мой, приисковый грубый язык, был беден, как бедны были чувства, еще живущие около костей. Подъем, развод по работам, обед, конец работы, отбой, гражданин начальник, разрешите обратиться, лопата, шурф, слушаюсь, бур, кайло, на улице холодно, дождь, суп холодный, суп горячий, хлеб, пайка, оставь покурить - двумя десятками слов обходился я не первый год. Половина из этих слов была ругательствами. Существовал в юности, в детстве анекдот, как русский обходился в рассказе о путешествии за границу всего одним словом в разных интонационных комбинациях. Богатство русской ругани, ее неисчерпаемая оскорбительность раскрылась передо мной не в детстве и не в юности. Анекдот с ругательством выглядел здесь как язык какой-нибудь институтки. Но я не искал других слов. Я был счастлив, что не должен искать какие-то другие слова. Существуют ли эти другие слова, я не знал. Не умел ответить на этот вопрос.
Я был испуган, ошеломлен, когда в моем мозгу, вот тут - я это ясно помню - под правой теменной костью - родилось слово, вовсе непригодное для тайги, слово, которого и сам я не понял, не только мои товарищи. Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности:
- Сентенция! Сентенция!
И захохотал.
- Сентенция! - орал я прямо в северное небо, в двойную зарю, орал, еще не понимая значения этого родившегося во мне слова. А если это слово возвратилось, обретено вновь - тем лучше, тем лучше! Великая радость переполняла все мое существо.
- Сентенция!
- Вот псих!
- Псих и есть! Ты - иностранец, что ли? язвительно спрашивал горный инженер Вронский, тот самый Вронский. "Три табачинки".
- Вронский, дай закурить.
- Нет, у меня нету.
- Ну, хоть три табачинки.
- Три табачинки? Пожалуйста.
Из кисета, полного махорки, извлекались грязным ногтем три табачинки.
- Иностранец? - Вопрос переводил нашу судьбу в мир провокаций и доносов, следствий и добавок срока.
Но мне не было дела до провокационного вопроса Вронского. Находка была чересчур огромной.
- Сентенция!
Псих и есть.
Чувство злости - последнее чувство, с которым человек уходил в небытие, в мертвый мир. Мертвый ли? Даже камень не казался мне мертвым, не говоря уже о траве, деревьях, реке. Река была не только воплощением жизни, не только символом жизни, но и самой жизнью. Ее вечное движение, рокот неумолчный, свой какой-то разговор, свое дело, которое заставляет воду бежать вниз по течению сквозь встречный ветер, пробиваясь сквозь скалы, пересекая степи, луга. Река, которая меняла высушенное солнцем, обнаженное русло и чуть-чуть видной ниточкой водной пробиралась где-то в камнях, повинуясь извечному своему долгу, ручейком, потерявшим надежду на помощь неба - на спасительный дождь. Первая гроза, первый ливень - и вода меняла берега, ломала скалы, кидала вверх деревья и бешено мчалась вниз той же самой вечной своей дорогой...
Сентенция! Я сам не верил себе, боялся, засыпая, что за ночь это вернувшееся ко мне слово исчезнет. Но слово не исчезало.
Сентенция. Пусть так переименуют речку, на которой стоял наш поселок, наша командировка "Рио-рита". Чем это лучше "Сентенции"? Дурной вкус хозяина земли - картографа ввел на мировые карты Рио-риту. И исправить нельзя.
Сентенция - что-то римское, твердое, латинское было в этом слове. Древний Рим для моего детства был историей политической борьбы, борьбы людей, а Древняя Греция была царством искусства. Хотя и в Древней Греции были политики и убийцы, а в Древнем Риме было немало людей искусства. Но детство мое обострило, упростило, сузило и разделило два этих очень разных мира. Сентенция - римское слово. Неделю я не понимал, что значит слово "сентенция". Я шептал это слово, выкрикивал, пугал и смешил этим словом соседей. Я требовал у мира, у неба разгадки, объяснения, перевода... А через неделю понял - и содрогнулся от страха и радости. Страха - потому что пугался возвращения в тот мир, куда мне не было возврата. Радости - потому что видел, что жизнь возвращается ко мне помимо моей собственной воли.
Прошло много дней, пока я научился вызывать из глубины мозга все новые и новые слова, одно за другим. Каждое приходило с трудом, каждое возникало внезапно и отдельно. Мысли и слова не возвращались потоком. Каждое возвращалось поодиночке, без конвоя других знакомых слов, и возникало раньше на языке, а потом - в мозгу.
А потом настал день, когда все, все пятьдесят рабочих бросили работу и побежали в поселок, к реке, выбираясь из своих шурфов, канав, бросая недопиленные деревья, недоваренный суп в котле. Все бежали быстрее меня, но и я доковылял вовремя, помогая себе в этом беге с горы руками.
Из Магадана приехал начальник. День был ясный, горячий, сухой. На огромном лиственничном пне, что у входа в палатку, стоял патефон. Патефон играл, преодолевая шипенье иглы, играл какую-то симфоническую музыку.
И все стояли вокруг - убийцы и конокрады, блатные и фраера, десятники и работяги. А начальник стоял рядом. И выражение лица у него было такое, как будто он сам написал эту музыку для нас, для нашей глухой таежной командировки. Шеллачная пластинка кружилась и шипела, кружился сам пень, заведенный на все свои триста кругов, как тугая пружина, закрученная на целых триста лет...
1965
Библиотека интересного