19 Mar 2024 Tue 17:00 - Москва Торонто - 19 Mar 2024 Tue 10:00   

Объясняется все очень просто. Немцы – люди порядка, люди закона. Они – очень законопослушный народ. Ими легко управлять. Для каждого немца – «Бефель ист бефель» – «приказ есть приказ». Он должен исполняться безоговорочно и безусловно. Поэтому немцы очень хорошо, четко и быстро действуют в регламентированных ситуациях и положениях, где их возможные решения и действия очерчены законами, инструкциями и приказами. В пределах известного ему регламента каждый немец действует как хорошо отлаженная машина.

Но стоит только ему очутиться в ситуации, не предусмотренной известной ему инструкцией или приказом, как он теряется, становится беспомощным и бессознательно ищет, кому бы подчиниться, кто бы мог ему отдать приказ, как надо сейчас, в этой непонятной обстановке действовать. Вот почему немцами так легко управлять. Вот почему у них только и мог возникнуть такой порядок, который установил Гитлер. По этой же самой причине у немцев никогда не возникало народного сопротивления типа партизанских движений, хотя и к ним не раз приходили иноземные завоеватели. Немцы всегда покорно подчинялись новому порядку. Гитлеровская затея с организацией «Верфольда» – народного сопротивления советскому вторжению в виде партизанских групп – потому не осуществилась, что принципиально не могла быть осуществлена. Как только пал гитлеровский режим, исчезли те, кто отдавал приказы раньше, на освободившиеся места пришли новые люди, имеющие «по праву победителей» право отдавать свои приказы – и немцы сразу подчинились, сразу стали выполнять приказы новых людей.

В то время как в таких странах, как Польша, Эстония, Латвия, Литва и на таких территориях, как Западная Белоруссия и особенно Западная Украина, еще годы и годы после окончания войны медленно и трудно угасал огонь сопротивления определенных групп, в Германии порядок установился в течение очень коротких недель, после того как стихли раскаты залпов в честь победы. Чем это объясняется, как не национальной особенностью немцев, а именно их «законопослушанием», непреодолимой, врожденной тягой к порядку, каким бы этот порядок ни был?

Однако вернемся к нашему эпизоду. Немцы воюют с Россией. Русские – враги, это понятно, об этом говорят приказы «Обер-команда дер Вермахт», об этом постоянно кричит доктор Геббельс, об этом много говорит и сам обожаемый фюрер. Но в то же время появились еще и какие-то другие русские, про которых говорят, что они – наши союзники, к ним должно быть какое-то другое отношение. Но какое? Где четкие инструкции, где приказы, однозначно указывающие, как держать себя при встрече с такими людьми? Нет таких приказов, нет таких инструкций, а если они и есть, то рядовым исполнителям, немцам, они неизвестны.

Вот и возникает та самая ситуация, когда немец не знает, что ему делать. А когда он не знает, что ему делать из-за отсутствия «инструкции», он подчиняется каждому, кто достаточно твердо, уверенно, властно отдаст ему приказ. Психология немца такова, что если в неясной ему ситуации он встретился с человеком, отдающим ему приказ, ему и в голову не придет сомневаться, имеет ли право тот человек отдавать приказы. Он, немец, твердо знает, что он сам никогда не будет отдавать приказы, если у него не будет на это права, данного ему теми, кто стоит выше его. Поэтому если какой-то человек ему, немцу, что-то приказывает, значит он, этот человек, безусловно имеет право приказывать. А это значит, в свою очередь, что он, немец, обязан этому подчиниться и приказ выполнить.

Я много раз видел, как Сахаров, тонкий психолог, прекрасно изучивший немцев, ловко пользовался этой их поразительной наивностью. Встретив какого-нибудь немецкого солдата или унтер-офицера и желая, чтобы тот для нас что-нибудь сделал, он начинал на того орать, бесподобно подражая тому, как орут на немцев их собственные начальники, переходя при этом на особо визгливый крик. И надо было приложить немалое усилие, чтобы удержаться от смеха, глядя, как вытягивался бедный немец, и вытягивался тем сильнее, чем визгливее орал на него непонятный офицер в какой-то чужой форме. Немец только в испуге бормотал: «Яволь, герр оффицир, яволь…» Не зная даже, в каком чине стоит перед ним «герр оффицир».

Во время моего пребывания в дружине у Гиля всем нам, в том числе и мне, были выданы удостоверения в виде сложенной вдвое плотной бумажки, на внутренней стороне которой по-немецки и по-русски было напечатано, что предъявитель этого «аусвайса» (пропуска) является военнослужащим Боевой Дружины Боевого Союза русских националистов. Внизу стояла шикарная печать в виде всем известного немецкого орла со свернутой набок головой и паучьей свастикой внизу. С этой бумажкой я проходил через всякие немецкие караулы и заставы и всегда предъявлял ее, когда нарывался на бесчисленные немецкие облавы. Но вот, в августе 1943 года Дружина ушла в партизаны, перебив своих немцев, сразу присоединив к партизанской зоне огромный район контролируемой ею территории, а у меня остался этот «документ», и другого никакого не было. И я спокойно продолжал пользоваться этой «филькиной грамотой», предъявляя ее всегда, когда слышал это противное «Аусвайс, bitte». Один вид только этого орла действовал на немцев чисто магически: любой фельджандарм с нагрудной бляхой или патрульный фельдфебель немедленно щелкал каблуками, козырял и, подавая мне назад удостоверение, почтительно говорил: «Битте зеер, герр обер-лейтенант». Документ воинской части, давно уже перешедшей на сторону противника и сражающейся против них, немцев, продолжает действовать с волшебной силой, и я хожу среди немцев с этой бумажкой, и посмеиваюсь, и дивлюсь – разве у нас такое возможно было бы? Вот таковы немцы. Лопухи они – с нашей, конечно, точки зрения…

Поэтому, когда Сахаров, в ответ на заявление каунасского железнодорожного коменданта о его аресте, заявил, не дрогнув ни одной жилкой, что его солдаты, как только узнают про этот арест и про то, что их ожидает, немедленно высыплются из своих теплушек, перебьют здесь всех и вся и разнесут этот вокзал по кирпичику, немец дрогнул. Вот она, не предусмотренная инструкцией ситуация. Так же все происходило и в верхах. А результат я уже рассказал.


8


– Ну, расскажите же мне, что такое этот Дабендорф? – сказал я, обращаясь к Сахарову и Ламздорфу.

Втроем мы ехали в Берлин из Каунаса, где ночевали одну ночь после бурно проведенного дня, начавшегося угрожающе и закончившегося так счастливо. Вечером, в ознаменование окончания всех этих перипетий хорошо «тяпнули» в ресторане, и сегодня побаливала голова.

В разговорах между Сахаровым и Ламздорфом постоянно мелькало это словечко «Дабендорф», так что я наконец не выдержал и обратился со своим вопросом к Сахарову.

Тот подробно рассказал мне, так сказать, «ввел в курс дела».

Дабендорф – это деревушка в 40 километрах к югу от Берлина. Там расположен небольшой барачный военный городок, в котором раньше содержались французские военнопленные, а сейчас расположена центральная школа пропагандистов РОА. В этой «школе» со штатом курсантов, офицеров и преподавателей военных и гражданских постоянно числилось около 1200 человек. Она возникла осенью 1942 года, по инициативе офицера генерального штаба, числящегося за Верховным командованием сухопутных сил (ОКХ) капитана Вильфрида Карловича Штрик-Штрикфельда, немца, родившегося в России, после революции жившего до сорокового года в Прибалтике. Ему была летом 1942 года поручена обработка Власова с целью использования как фигуры для возглавления «освободительного движения» русских, придуманного немцами в качестве приманки для привлечения русских добровольцев.

Формально, по военным штатам, школа в Дабендорфе числилась батальоном при отделе верховного главнокомандования (ОКВ) «Военная пропаганда IV», а капитан Штрикфельд считался командиром этого батальона.

По немецкой путаной системе в Дабендорфе перекрещивались самые разные немецкие официальные компетенции, благодаря чему, с одной стороны, возникало множество затруднений в его работе, а с другой – облегчалось его выживание при воздействии враждебно настроенных нацистских тенденций. Так, в области управления, формально, в том числе и по линии снабжения, Дабендорфовская школа была подчинена III военному округу (Берлину), в отношении содержания ее деятельности – отделу пропаганды ОКБ «Военная пропаганда IV», внутриполитически – отделу «Иноземные войска Востока» ОКХ (генералу Гелену) и, кроме всего прочего, созданному немцами лишенному всякого здравого смысла «Командованию добровольческими войсками на Востоке» – генералу Гельмиху (потом – Кестрингу).

Именно благодаря этой удивительной неразберихе, ловкому и пройдошистому капитану Штрикфельду удавалось при возникновении ситуаций, угрожавших существованию Дабендорфа со стороны какой-нибудь из этих инстанций, прибегать к помощи влиятельных сил в других инстанциях и отстаивать интересы своего заведения. Таким путем, например, он добился получения штата в 1200 человек вместо отведенных ему сначала 120 человек.

При школе в Дабендорфе находились и редакции обеих газет – «Заря» для военнопленных и «Доброволец» для русских военных частей.

По Дабендорфу же проходило и содержание всего власовского штаба, т. е. Власова с другими генералами, согласившимися его поддерживать. Всего при школе в Дабендорфе содержалось восемь генералов, шестьдесят старших офицеров и несколько сот нижестоящих офицеров по русскому персоналу. Предполагалось доведение штата школы до 3600 плановых офицерских должностей.

Задачей этой школы была, во-первых, подготовка на краткосрочных курсах «пропагандистов РОА», официально называвшихся «инспекторами» для русских добровольческих частей и так называемых «хиви» – «хильфсвиллигеров» – набранных немцами из военнопленных рабочих при военных частях для вспомогательных работ. «Добровольные помощники» – так они официально назывались. Готовились пропагандисты также и для лагерей военнопленных, раскиданных по всей Европе.

Во-вторых, задачей этой «школы» была работа по организации русской прессы на немецкой стороне, возглавляемой русскими, а не немцами и говорящей с русским населением на привычном ему языке о главных проблемах современности.

В-третьих, – и в главных – дать возможность Власову и его штабу под прикрытием этой «школы» выработать программу Освободительного движения, собрать и обучить кадры, чтобы все подготовить к тому моменту, когда будет решен вопрос о создании союзного с немцами русского руководства военными, политическими и гражданскими вопросами оккупированной немцами части России. Эта работа производится русскими в тайне от немецкого государственного руководства, из немцев в нее посвящено только три человека, включая Штрикфельда. Все трое – немцы, родившиеся, выучившиеся, воспитавшиеся и выросшие в России. Цель этой работы в том, чтобы, когда понадобится – выступить со всем готовым: программой, прессой, структурой, кадрами. Войска к тому моменту уже будут сформированы.

Далеко идущие планы! Веселящие душу новости!

– Так мы туда и едем? В этот Дабендорф? – спросил я снова.

– Сначала мы едем ко мне, в Берлин, на Аугсбур-герштрассе, 47, – сказал Сахаров. – Там видно будет.

Мы прибыли в Берлин ранним утром серого октябрьского дня. Молоденький немецкий лейтенантик, ехавший с нами в одном купе, доставая с верхней полки свой тяжеленный чемодан, почти сундук, неловко уронил его мне на голову, поцарапал мне нос. Сахаров немедленно воспользовался случаем и наорал на офицерика до полной потери тем дара речи.

Унимая кровотечение из царапины на горбинке носа, я пытался отшучиваться:

– Ведь с Восточного фронта едем, даже неудобно оттуда приезжать целыми. Вот и фронтовая отметина!

Сахаровская квартира оказалась рядом с берлинским зоопарком, неподалеку от знаменитого парка Тиргартен. Впервые видел я европейскую средне-буржуазную квартиру и с интересом воспринимал новые впечатления. Большие, высокие комнаты, старинная мебель, люстры, торшеры – аксессуары забытого нами быта – казались чем-то нереальным по причине такого молниеносного перехода от темных, закопченных и убогих изб псковских деревень к благоустройству европейского жилища.

Сахаров оставил меня одного, поручив хозяйке своей квартиры, фрау Пагель, немке неопределенного возраста, окружить меня всяческими заботами. Он вернулся только к концу дня, сказав, что завтра едем в Дабендорф, где он меня представит всякому начальству – русскому и немецкому.


9


События продолжали мелькать со скоростью кадров оборвавшейся кинопленки.

В Дабендорфе Сахаров представил меня генерал-майору Трухину, начальнику штаба Власова и коменданту Дабендорфского лагеря высокому, худому немцу капитану фон Деллингсгаузену, говорившему по-русски прилично, но несколько с трудом. Власова и Штрик-фельда в тот день в Дабендорфе не было. Затем поймал какого-то майора и попросил того показать мне Дабендорф, т. е. всю школу, и ввести меня в курс жизни этого лагеря, а сам ушел.

Майор больше расспрашивал меня, чем рассказывал и показывал, его жизнь эти два года плена протекала хоть и не очень весело, но ровно, и перипетии и ухабы моей судьбы ему были очень интересны, кроме того, его очень интересовало фактическое состояние дел в русских частях на Восточном фронте. Вдруг майор меня спросил:

– А правда, что русские части с Восточного фронта перебрасываются на Западный?

– Как это так? – в свою очередь спросил я.

– Ну, вот ваш же батальон, Вы рассказываете, отправлен был в Париж… – ответил майор.

– Так наш батальон был как бы особенный, немцы считали его неблагонадежным, потому отправили… – пояснил я.

– Да в том-то и дело, что не только ваш. Мы слышали тут, что идет массовая переброска русских батальонов на Западный фронт. Я думал, вы точно знаете, потому и спросил…

– Я ничего не знаю, это для меня новость… Я думал, что это касалось только нашего батальона. Это новость так новость. Что же получается, вместо борьбы с большевиками нам предстоит бороться с плутократами?

– Вот и нас здесь так же это ошарашило, – подтвердил майор. – Конец всем нашим надеждам на формирование армии, превращаемся в простых наймитов, союзники могут нас даже в плен не брать, а приканчивать на месте, ведь мы оказываемся вроде вне закона… А какая у вас форма красивая! – закончил майор, оглядывая меня с головы до ног.

Мы с Сахаровым носили в Пскове (Ламздорф, Кромиади, Жиленков, Иванов, Ресслер и отец Гермоген – тоже) русскую форму с золотыми погонами и трехцветной гофрированной офицерской кокардой на фуражке. Здесь же, в Дабендорфе, все курсанты и офицеры ходили в унылой грязно-серой немецкой униформе, и я уже поймал на себе не один удивленный и немножко завистливый взгляд, пока мы с майором ходили по лагерю. В Советской армии уже введены были погоны и по внешнему виду от советского офицера меня отличали только кокарда, на которой не было звездочки, да, пожалуй, еще оружие – вместо советского «ТТ» у меня на боку в кобуре висел крупнокалиберный 13-зарядный бельгийский «Лепаж».

Навстречу нам шел Сахаров, по виду – довольный.

– Идемте, – сказал он.

– Куда? – спросил я.

– В канцелярию, потом еще кое-куда.

Я простился с майором и пошел за своим опекуном.

– Вы зачислены в штаб Дабендорфа в чине поручика. Они хотели вас зачислить в штат курсантом, но я не дал им, сказал, что вас незачем проводить через курсы пропагандистов, потому что с точки зрения требований, которые они предъявляют к своим пропагандистам, вы подготовлены лучше любого из них. Кроме того, вы делом доказали эту подготовленность в очень сложной обстановке Восточного фронта на протяжении полутора лет. Наши-то согласились со мной сразу, а этот тупица Деллингсгаузен долго упирался. Пришлось позвонить Штрику, хорошо, застал его на Викториаштрассе. Я ему объяснил ситуацию, он меня сразу понял и сказал Деллингу, чтобы согласился. Теперь все закончено, приказ о вашем зачислении уже подписан, идем в канцелярию, там нужно кое-что оформить, – сказал мне Сахаров, когда мы направлялись к крайнему от ворот бараку.

Все формальности свелись только к тому, что мне выдали на руки настоящий официальный документ, удостоверяющий мою принадлежность к немецкой армии – «Soldbuch» – Солдатскую книжку, где был написан мой новый чин в РОА – поручик. У Гиля я сначала был прапорщиком, потом лейтенантом, незадолго до конца моего там пребывания Точилов был повышен до майора, а я стал старшим лейтенантом. Таким я и оставался до прибытия в этот Дабендорф. Теперь вот стал поручиком.

У Сахарова на руках были документы на получение нам обоим нового офицерского немецкого обмундирования в двух комплектах – полевого и парадного, чемоданов, белья и личного оружия.

– А как же наша форма? – спросил я.

– Оставьте себе ее на память. Завтра придется переодеваться во все немецкое, – сказал Сахаров.

– Скажите, Игорь Константинович, – спросил я, – это правда, что русские батальоны перебрасываются с Востока на Запад?

– Ну вы же сами не далее как позавчера видели это своими глазами – наш батальон поехал в Париж, – несколько криво ухмыльнулся Сахаров.

– Но я думал, что это случилось только с нашим батальоном! – воскликнул я.

– К сожалению нет, не только с нашим. А вы от кого об этом узнали? – спросил Сахаров.

Я сказал.

– Это верно. Немцы не верят больше в стойкость русских войск, если те будут оставаться на Востоке. В то же время они уже не могут обойтись без нас. Если они оставят русские части на Востоке, то при дальнейшем наступлении красных переходов будет все больше и больше, и закончится массовым бунтом. Вот почему и переводят нас на Запад, – сказал мне Сахаров.

– Но это же крах всего нашего дела, крах идеи, ведь мы теперь будем по-настоящему наемниками, ландскнехтами и больше ничем. Как это так? – с горечью спросил я Сахарова. – Как относится к этому Власов, весь его здешний штаб?

– Ну, как относится… – промямлил Сахаров. – Все понимают, конечно, что в общем-то это беда, и большая беда, но что можно сделать? Ведь нам, по сути, не подчинен ни один человек, все в руках немцев, они всем командуют. Андрей Андреевич – генерал без армии… Надо смотреть на эти события стой стороны, что хоть так, а большая часть русских антисоветских сил будет сохранена, в будущем немцы должны же опомниться, одуматься и дадут нам собраться вместе. Есть у этого дела и еще одна сторона, тоже немаловажная – пусть наши ребята посмотрят Европу, поглядят, как другие люди живут. Сравнение – лучший способ познания. Сравнят свою жизнь при Сталине с тем, как живут люди в Европе, кое-что у них в головах прояснится, кто колеблется – укрепится в своих антибольшевистских убеждениях, – закончил Сахаров.

«Ну, это как сказать… – подумалось мне, – у иного этот процесс как раз наоборот пойдет. Все далекое, особенно прошедшее, всегда кажется лучше близкого и настоящего, современного. Люди всегда склонны идеализировать прошлое, забывать плохое в нем, что было, а то плохое, что всегда найдется в окружающей современной жизни, вылезает на первый план и затмевает все остальное». – Но я не высказал Сахарову эти мысли, не желая спорить с ним, а только спросил:

– А что же с нами теперь дальше будет?

– С нами – это с вами и со мной? – улыбнулся Сахаров.

– Да.

– Ну, этот вопрос уже решен. Вот бумаги, – он вытащил из кармана пачку каких-то немецких документов, – здесь ответ на ваши вопросы, – он опять улыбнулся, весело и беззаботно, как всегда, и продолжал:

– Мы едем в Данию! Туда перемещено несколько русских батальонов с разных участков северного фронта. Я еду начальником группы пропагандистов, вы – моим заместителем. Нам предстоит организовать пропагандистскую работу в этих батальонах, но самое главное – наладить издание информационного бюллетеня, который будем издавать своими силами.

Будем в нем печатать местные материалы из жизни своих частей, а материалы общего характера будут нам присылаться из главной редакции «Добровольца» через дабендорфских курьеров. Такая поставлена нам задача. Вы довольны? – спросил он меня.

– Доволен, – ответил я.

Действительно, я был доволен таким неожиданным поворотом в своей судьбе, зигзаги которой меня уже стали несколько утомлять. Ждал я чего угодно, но уж никак не поездки в какую-то Данию, о которой я, кажется, и не вспоминал с тех пор, как в детстве прочитал сказки Андерсена.

Сахаров продолжал между тем:

– Посмотрите настоящую буржуазную страну, это вам тоже очень полезно в познавательном смысле. Немцы хоть и оккупируют ее, но оккупационный режим там совсем не такой, как везде, очень мягкий, они стараются совсем не вмешиваться во внутреннюю жизнь страны. Даже короля им оставили, и правительство, и полицию, даже армия была оставлена первое время, потом только разоружили, когда эти военные попробовали затрепыхаться. Массовых репрессий никаких, стараются не раздражать датчан.

– А с чем это связано? – спросил я.

– Дания их кормит, немцев. Маленькая страна, меньше пяти миллионов, а продовольствия производит столько, что может прокормить в десять раз большее число людей. До войны они вывозили продовольствие в основном в Англию, теперь – все в Германию. И немцы не забирают у них все даром, а снабжают Данию за это углем, металлом, текстилем и другими товарами, которыми могут, учитывая ограниченные возможности военного времени.

– И датчане довольны таким положением? – опять спросил я.

– Зная европейцев, думаю, что нет… Впрочем, это мы сами скоро увидим, – ответил Сахаров. – С нами еще поедет четверо офицеров из числа курсантов Дабендорфа, только что окончивших курсы, и еще трое солдат, знакомых с печатным делом. До войны были печатниками. Среди них один бывший инженер-полиграфист, кажется, из Ленинграда. Вы сейчас поезжайте домой, фрау Пагель накормит вас обедом, а я останусь здесь заканчивать все формальности, найду этих ребят, все обговорю, завтра вечером нам надо уже выехать из Берлина, послезавтра будем уже в Дании. К концу дня я приеду, пойдем в Военный универмаг – он назвал этот магазин как-то иначе, я не запомнил, – там экипируемся и будем готовы к завтрашней поездке.

Он хлопнул меня по плечу в знак одобрения, как любил вообще делать с подчиненными, и рассказал, как ехать, чтобы не заблудиться в этом огромном городе.


10


Удивляться приходилось решительно на каждом шагу – так много нового, невиданного и неожиданного увидел я в эти краткие дни пребывания в Берлине.

Среди прочего, удивившего меня своей неожиданностью, было огромное количество русских, в том числе белорусов и украинцев, попадавшихся всюду в городе. Особенно часто попадались наши девушки, они работали во многих магазинах, столовых, кафе. Неизбежный остовский знак они умели так искусно вышить на халатике или передничке, что у многих он выглядел как какое-то украшение. Другие же, наоборот, носили крупно и ярко написанные три буквы OST открыто, показывая свое презрение к этому клейму, придуманному немцами для глумления над вывезенными в Германию советскими гражданами.

Всюду встречаясь с земляками, я увидел, как действительно невозможно стало немцам обходиться без нас, русских, не только на фронте, но и в тылу тоже. Значит, война пощипала их основательно, раз образовалось столько прорех, которые нужно затыкать иностранцами, да еще теми, со страной которых воюешь. Этакое бывает не от хорошей жизни. Но это значит, что чем немцам хуже, тем нам будет лучше, тем скорее они одумаются и придут в разум, так думалось мне тогда.

Сахаров вернулся к вечеру очень довольный тем, как складывались у него дела. Сразу же потащил меня в магазин, соответствующий нашему Военторгу, с той только разницей, что там совсем не было товаров и предметов гражданского обихода, а только все для военных. Впервые в жизни столкнулся я с европейскими торговым сервисом и снова вынужден был удивляться незнакомым мне формам жизни чужого народа.

Сахаров придирчиво заставлял меня примеривать один за другим комплекты обмундирования, всякий раз находя какие-нибудь недостатки. Он возился со мной, словно я ему был сын, хотя он был старше меня всего на 3–4 года.

Бедные «фроляйн» устали таскать эти комплекты, но не подавали никакого вида и все делали с полной готовностью и милейшими улыбками.

Наконец мы оделись, Сахаров отдал еще мундиры, чтобы были к ним сейчас же пришиты нарукавные знаки «РОА», с фуражек сорвал немецких «орлов» и прицепил наши трехцветные офицерские кокарды. Получился немецко-русский невразумительный гибрид – офицер РОА. В таком полностью оформленном виде мы вышли из магазина. На боку у нас в новеньких кобурах вместо сахаровского «Парабеллума» и моего «Лепажа» висели новенькие же «Вальтеры», на ногах были офицерские сапоги с жесткими узкими голенищами-бутылками, которые ни надеть, ни снять без посторонней помощи или специальных приспособлений нельзя.

В руках мы несли огромные офицерские чемоданы-конверты, в которые затолкали наши старые, отслужившие срок вещи – нашу русскую форму, в которой нам было так хорошо себя чувствовать.

На другой день вечером мы выехали из Берлина через Северный вокзал большой компанией. Наш путь лежал из Берлина через Росток на Варнемюнде – маленький портовый городок, откуда ходили паромы в Данию.

Рано утром, после ночи, проведенной непривычно в сидячем положении – такие вагоны, в Ростоке Сахаров повел нас подкормиться в раздаточный пункт. На каждом вокзале и на каждой крупной станции у немцев во время войны были такие пункты, где кормили проезжающих военных. Достаточно было подойти к окошку, и тебе подавали кружку эрзац-кофе и миску густого горохового или картофельного супа-пюре, так называемого «айнтопф», не требуя с тебя ни денег, ни карточек, ни документов. Показалось мало одной миски – подойди, получишь вторую.

В Ростоке оказалось, что не надо самим идти к раздаче, там бегали проворные «фроляйн» в чистых передничках. Когда они подскочили к нам – мы увидели, что это опять наши же, русские. Девчушки тоже обрадовались, сказали: «Сейчас мы вам принесем получше». И действительно, приволокли, накормили нас за счет Рейха как следует. Жалко было от них уходить, но надо было торопиться, местный поезд на Варнемюнде уже отходил. Паром оказался невиданным нами пароходом, внутрь которого частями вводили целый железнодорожный состав, вверху были прогулочные палубы, ресторан, кафе, каюты. Опять множество новых впечатлений и картин. Военных среди пассажиров немного, больше гражданские, много датчан, их странную, как бы заикающуюся речь впервые слышим. Странные звуки послышались со стороны моря, когда мы выходили из гавани. Какой-то зверь мычал громко и печально, похоже на заблудившуюся в лесу, измучившуюся корову, потерявшую надежду найти дорогу домой.

– Это «ревун», – сказал Сахаров, – буй такой, обозначает фарватер. Качаясь на волнах, он издает такой звук, чтобы привлечь внимание проходящего судна.

Опять новость для нас, сугубо континентальных жителей, серых русаков.

К вечеру мы были уже на датской земле, в Гедзере, маленьком портовом городке на южной оконечности большого датского острова Фальстер. Поезд уже ждал прихода парома, пересадка заняла не более получаса, и мы уже ехали по совсем-совсем незнакомой стране, жадно вглядываясь в мелькающие за окнами картины ландшафта. Поражала общая ухоженность, прилизанность даже полей и садов, которые мы видели. Огородов в нашем, привычно русском смысле мы не видели вовсе. Деревень, опять же, в нашем понимании – тоже нет. Все хутора и хутора на небольшом отдалении друг от друга, иногда мелькнет скопление людских построек, по нашим понятиям – побольше села, поменьше городка, обязательно с протестантской церковью и зданием ратуши, над крышей которой высится башенка, вроде нашей пожарной каланчи. Все, что мы видели, мы старались примерять на наши масштабы, сравнить с чем-нибудь нашим, знакомым и родным. К огорчению, не всегда это получалось.

Как-то мы заговорились, отвернулись от окон, и вдруг слышим:

– Смотрите, смотрите, по морю едем!

Мы кинулись к окнам – действительно, наш поезд шел по морю! Справа и слева, впереди и сзади и под нами тоже – везде вода! Вот чудо!


Страницы


[ 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 ]

предыдущая                     целиком                     следующая