19 Mar 2024 Tue 11:52 - Москва Торонто - 19 Mar 2024 Tue 04:52   

— начальник штаба 19-й армии Малышкин;

— член Военного совета 32-й армии Жиленков;

— командир 4-го стрелкового корпуса (Западный фронт) Егоров;

— командир 21-го стрелкового корпуса (Западный фронт) Закутный;

— командир 27-го стрелкового корпуса (Юго-Западный фронт) Артеменко.

Да, десять человек из числа казненных генералов были в конце 50-х посмертно реабилитированы. Но при этом не следует забывать, что реабилитации 50-х годов проводились по тем же самым правилам, что и репрессии 30-х. Списком, безо всякого объективного разбирательства, по прямому указанию «директивных органов»...

Весьма показательной как для оценки порядка расследования дел пленных генералов, так и для понимания умонастроений высшего командного состава Красной Армии образца 1941 г., может служить судьба генерал-лейтенанта М.Ф. Лукина.

Выдающийся полководец, герой сражений у Шепетовки, Смоленска и Вязьмы, он был захвачен в плен после тяжелого ранения, в бессознательном состоянии (в немецком госпитале ему ампутировали ногу). В ходе спецпроверки были выявлены какие-то факты его «антисоветской деятельности», но 31 августа 1945 г. в докладе на имя Сталина начальник «Смерш» Абакумов написал: «Учитывая, что в результате ранения он остался калекой, считал бы целесообразным освободить и обеспечить агентурным наблюдением» (124).

В дальнейшем генерал Лукин медленно, но верно стал превращаться в плакатный образец несгибаемого героя, который, оказавшись в немецком плену, «с презрением отверг все посулы и угрозы врага». Лукин был награжден орденом Ленина (1946 г.), двумя орденами Красного Знамени (1946, 1947 гг.), орденом Красной Звезды (1967 г.). Ему было присвоено звание «Почетный гражданин Смоленска», и его именем названа улица в этом городе. Появилась и побежала из публикации в публикацию легенда о том, как Сталин сказал вернувшемуся из плена генералу: «Спасибо за спасение Москвы». Наконец, в 1993 г. генералу Лукину было посмертно присвоено звание Герой России.

К этому времени и был переведен на русский язык и опубликован давно уже известный западным историкам протокол допроса от 14 декабря 1941 г., в ходе которого пленный генерал Лукин вел с немцами такие беседы:

«...Коммунисты пообещали крестьянам землю, а рабочим — фабрики и заводы, поэтому народ поддержал их. Конечно, это было ужасной ошибкой, поскольку сегодня крестьянин, по сравнению с прошлым, не имеет вообще ничего, а средняя зарплата рабочего 300—500 рублей в месяц, на которую он ничего не может купить. Когда нечего есть и существует постоянный страх перед системой, то, конечно, русские были бы очень благодарны за ее разрушение и избавление от сталинского режима....

Если будет все-таки создано альтернативное русское правительство, многие россияне задумаются о следующем: во-первых, появится антисталинское правительство, которое будет выступать за Россию, во-вторых, они смогут поверить в то, что немцы действительно воюют только против большевистской системы, а не против России, и в-третьих, они увидят, что на вашей стороне тоже есть россияне, которые выступают не против России, а за Россию. Такое правительство может стать новой надеждой для народа...

Если Буденный и Тимошенко возглавят восстание, то тогда, возможно, много крови и не прольется. Но и они должны быть уверены в том, что будет Россия и российское правительство... Новая Россия не обязательно должна быть такая, как старая. Она может даже быть без Украины, Белоруссии и Прибалтики (разумеется, речь шла не о предоставлении независимости, а о передаче этих частей сталинской империи под немецкую оккупацию. — М.С.), будучи в хороших отношениях с Германией...» (173).


Судя по его реальным действиям, товарищ Сталин достаточно быстро понял, что в довоенные годы он крупно ошибся в деликатном деле подбора, расстановки и истребления кадров, и очень старался исправиться. Но как? Подобно заключенному в тюрьме, обшаривающему всю камеру в надежде найти затерявшийся окурок, он все тасовал и перетасовывал генералов в надежде найти, наконец, того, кто совершит чудо, «превратит камни в хлеба» и заставит нищих колхозников воевать за «родную партию и ее великого вождя».

За первые четыре месяца войны на главном стратегическом направлении командующего Западным фронтом поменяли семь раз (Павлов, Еременко, Тимошенко, снова Еременко, снова Тимошенко, Конев, Жуков). Командующего 21-й армией (на том же самом западном направлении, за тот же срок) меняли шесть раз (Герасименко, Кузнецов Ф.И., Ефремов, Гордов, другой Кузнецов В.И., снова Гордов). Немногим лучше обстояли дела у соседей 21-й армии. Пять командиров в 20-й армии (Ремезов, Курочкин, Лукин, Ершаков, Власов), четыре командира в 13-й (Филатов, Ремезов, Голубев, Городнянский), по три командира сменилось за лето-осень 1941 г. в 19-й и 22-й армиях.

Командармы появлялись и исчезали, не успевая даже познакомиться со своими новыми подчиненными. Довольно быстро в этой чехарде выработалось некое универсальное правило. Оно не требовало ни знакомства с подчиненными, ни разведки противника, ни знания военной техники. Оно полностью заменяло собой все тонкости тактики и оперативного искусства. Оно гремело и грохотало по всем штабам, окопам и блиндажам.

ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ!

А в довесок к этому правилу — лукавое самооправдание: «Война все спишет».

Все и списали. Или даже возвели в образец «несгибаемого мужества и героизма». Как, например, печально-знаменитый «Невский пятачок». А ведь это действительно ярчайший образец. Только чего?

Осенью 1941 г., после установления блокады Ленинграда, в наших руках остался крохотный плацдарм на левом (южном) берегу Невы. Клочок земли площадью 2 на 3 км. Удержание плацдарма (пусть даже и ценой больших потерь) имеет оперативный смысл только в том случае, если с его территории планируется в ближайшее время начать наступление крупными силами. Плацдарм в переводе с французского как раз и означает «место для армии». На «Невском пятачке» можно было развернуть стрелковый батальон, от силы — полк. Да и прорывать кольцо окружения предстояло главным образом ударом извне, а не со стороны умирающего от голода города. «Невский пятачок» не мог играть (и фактически не сыграл) никакой существенной роли при прорыве блокады в январе 1943 г. Тем не менее этот «плацдарм» приказано было удержать. Любой ценой. Его и удерживали. 400 дней подряд. Немецкая артиллерия простреливала каждый метр этой огромной братской могилы. Общее количество истребленных на том проклятом месте солдат оценивается разными исследователями от 50 до 100 тыс. человек...

Скажем честно — порой даже высшее руководство Красной Армии выражало свое возмущение такой практикой растранжиривания «людских контингентов». Сам Сталин как-то раз потребовал от своих генералов «научиться воевать малой кровью, как это делают немцы» (телеграмма командованию Юго-Западного направления от 27 мая 1942 г.). И даже кровавый маршал Жуков (в ту пору — командующий Западным фронтом) подписал 30 марта 1942 г. директиву, которая начиналась такими словами:

«В Ставку Верховного Главнокомандования и Военный совет фронта поступают многочисленные письма от красноармейцев, командиров и политработников, свидетельствующие о преступно халатном отношении к сбережению жизней красноармейцев пехоты. В письмах и рассказах приводятся сотни примеров, когда командиры частей и соединений губят сотни и тысячи людей при атаках на неуничтоженную оборону противника и неуничтоженные пулеметы, на неподавленные опорные пункты, при плохо подготовленном наступлении. Эти жалобы, безусловно, справедливы и отражают только часть (выделено мной. — М.С.) существующего легкомысленного отношения к сбережению пополнения...» (117, стр. 238).

Увы, толку от таких директив было мало — прежде всего потому, что сам Жуков и его ближайшие соратники и до и после отдания этой директивы губили людей десятками и сотнями тысяч «при плохо подготовленном наступлении». Вот как описывает в своих воспоминаниях полковник А. К. Кононенко визит заместителя командующего Западным фронтом (т.е. заместителя Жукова) генерала Г.Ф. Захарова в штаб легендарного 1-го Гвардейского кавалерийского корпуса Белова:

«...Злоба туманила его и так не весьма ясный рассудок. Захаров говорил, то повышая тон, то снижая его до шепота с каким-то змеиным присвистом, злоба кипела и клокотала в нем... «Меня прислали сюда, сказал Захаров, — чтобы я заставил выполнить задачу любыми средствами, и я заставлю вас ее выполнить, хотя бы мне пришлось для этого перестрелять половину вашего корпуса. Речь может идти лишь о том, как выполнить задачу, а не о том, что необходимо для ее выполнения»...

Он по очереди вызывал к телефону командиров полков и дивизий, атаковавших шоссе, и, оскорбляя их самыми отборными ругательствами, кричал: «Не прорвешься сегодня через шоссе — расстреляю!» Он приказал судить и немедленно расстрелять пять командиров, бойцы которых не смогли прорваться через шоссе... Этот человек, который по ошибке стал военачальником, природой предназначался на роль палача или пациента нервно-психиатрической клиники...» (163).

Коммунистические историки-пропагандисты заблаговременно успели сочинить для Жуковых и Захаровых очень благозвучное оправдание: «Страна была на грани гибели, решались судьбы всего мира, вынужденная безжалостность к своим солдатам была оправданна и необходима...»

Звучит красиво. Вероятно, настало время задаться встречным вопросом — а не эта ли бездумная безжалостность командования подтолкнула миллионы солдат к дезертирству и сдаче в плен врагу? Не она ли поставила страну на грань гибели? Да и не скрывались ли за этой озабоченностью «судьбами мира» другие, гораздо более низменные мотивы?

Возьмем еще два документа. Это приказы маршалов Конева и Жукова, отданные в один и тот же день апреля 1945 г. Страна уже не стояла на грани гибели. Она была на пороге величайшего триумфа. Не только «судьбы мира», но и послевоенные границы в Европе уже были начерчены и согласованы в Тегеране и Ялте. В такой обстановке 20 апреля Конев пишет приказ:

«Командующим 3-й и 4-й гв. танковыми армиями. Войска маршала Жукова в 10 км от восточной окраины Берлина. Приказываю обязательно сегодня ночью ворваться в Берлин первыми. Исполнение донести...»

Приказ Жукова был чуть подробнее:

«Командующему 2-й гв. танковой армией. Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу: не позднее 4 часов утра 21 апреля любой ценой прорваться на окраину Берлина и немедля донести для доклада т. Сталину и объявления в прессе...» (74).

Зачем посылать всего лишь по одной бригаде от корпуса? А так быстрее удастся «донести для доклада т. Сталину» и войти в историю, как «великому маршалу победы». Почему быстрее? Потому что корпуса и танковая армия в целом «отягощены» артиллерией, саперными подразделениями, мотопехотой. Они тормозят движение. Поэтому две лучшие бригады Жуков заведомо посылает на убой. Зачем? Для «объявления в прессе»?

Бездушное и безжалостное расходование «живой силы» естественным образом сочеталось с диким, первобытным стилем взаимоотношений внутри самой командной верхушки армии. В упомянутом выше письме Маленкову командир 141-й стрелковой дивизии так описывает порядок «взаимодействия» высшего комсостава с подчиненными ему командирами:

«...Командарм или его начальник штаба, или даже начальник оперативного отдела вызывает к телефону командира дивизии, его начальника штаба и кричит: «Сволочь, оболтус... твою мать..., почему ваш полк не может взять деревню, сегодня приеду и расстреляю вас всех». Конечно, никто из них за полгода к нам не приезжал (выделено мной. — М.С.), а по телефону расстреливали до пяти раз в день. В какой армии были или есть такие отношения? Эта закваска спускается вниз, кругом стоит сплошной мат... Командарм 33-й армии даже бил по лицу командиров, причем ни за что...»

Невероятная на первый взгляд фраза про мордобой, принятый среди высших офицеров, не была свидетельством уникального для Красной Армии события. Красные генералы из числа тех, кого «природа предназначала» на роль главаря воровской шайки, другого способа руководства просто не знали:

«...Еременко, не спросив ни о чем, начал упрекать Военный совет в трусости и предательстве Родины. На мои замечания, что бросать такие тяжелые обвинения не следует, Еременко бросился на меня с кулаками и несколько раз ударил по лицу, угрожая расстрелом. Я заявил — расстрелять он может, но унижать достоинство коммуниста и депутата Верховного Совета не имеет права. Тогда Еременко вынул маузер, но вмешательство Ефремова помешало ему произвести выстрел.

После этого он стал угрожать расстрелом Ефремову. На протяжении всей этой безобразной сцены Еременко истерически выкрикивал ругательства. Несколько остыв, Еременко стал хвастать, что он, якобы с одобрения Сталина, избил несколько командиров корпусов, а одному разбил голову...»

Цитируемое письмо Сталину было написано 19 сентября 1941 г. Безобразная сцена происходила в штабе 13-й армии, куда приехал командующий Брянским фронтом. Но, может быть, Ефремов и автор письма, член Военного совета армии Ганенко, и вправду провинились так, что заслуживали расстрела — пусть и в более правовой форме, т.е. через трибунал? Нет, судя по дальнейшим событиям, Еременко тут же решил помириться с разоблаченными им «предателями»: «Сев за стол ужинать, Еременко заставлял пить с ним водку Ефремова, а когда последний отказался, с ругательствами стал кричать, что Ефремов к нему в оппозиции и быть у него в заместителях не может...» (117, стр. 162).

Сталин почему-то любил генерала Еременко. Он простил ему не только такие мелочи, как насаждение нравов уголовной среды в войсках, но и разгром Брянского фронта (разгром, ставший прологом окружения и гибели Юго-Западного фронта в Киевском «мешке»). В дальнейшем именно Еременко стал тем генералом, к которому Сталин в первый и единственный раз за всю войну приехал на фронт.

Тогда же, осенью 1941 г., Сталин отреагировал на письмо комиссара Ганенко, издав приказ № 0391 от 4 октября 1941 г. Приказ назывался «О фактах подмены воспитательной работы репрессиями». Увы, не все приказы товарища Сталина выполнялись. Всего через два месяца, 12 декабря 1941 г., маршал Тимошенко издает приказ войскам Юго-Западного фронта № 0029 «О фактах превышения власти, самочинных расстрелах и рукоприкладстве». В приказе констатируется, что не все командиры «приняли к неукоснительному исполнению приказ тов. Сталина и сделали из него практические выводы». Причем самочинные расстрелы «совершались в пьяном состоянии, на виду у красноармейских масс и местного населения...» (68).

У всякой палки есть два конца. Укоренившееся в сознании многих командиров отношение к людям, как к самому дешевому «расходному материалу», вполне адекватно дополнялось безразличным отношением красноармейцев к уставной обязанности оберегать командира в бою. К сожалению, речь идет вовсе не об отдельных позорных случаях. Масштабы бесследного исчезновения командиров в Красной Армии потрясают. Всего за четыре года войны только в Сухопутных войсках (т.е. без учета авиационных командиров, не вернувшихся с боевого вылета) без вести пропали: 163 командира дивизии (бригады), 221 начальник штаба дивизии (бригады), 1114 командиров полков (35, стр 319).

Даже к началу 90-х годов (полвека спустя) не были известны места захоронений сорока четырех генералов Красной Армии (126). Это не считая тех, кто был расстрелян или умер в тюрьмах и лагерях, не считая погибших в плену! Сорок четыре генерала — среди них два десятка командиров корпусного и армейского звена — разделили судьбу рядовых солдат, бесследно сгинувших в пучине страшной войны.

Солдат было много, в Красной Армии счет шел на миллионы. Солдат часто воюет в одиночку и гибнет без свидетелей. Вот почему многочисленность непогребенных по-людски солдат если и не оправдана, то, по меньшей мере, объяснима. Но как же может пропасть без вести генерал, командир корпуса или дивизии? Командир в одиночестве не воюет. Командование и штаб дивизии имели численность (по штату апреля 1941 г.) в 75 человек. Это не считая личного состава политотдела, трибунала и комендантского взвода. В штабных структурах корпуса и армии людей еще больше. До каких же пределов должно было дойти моральное разложение Красной Армии, чтобы погибшие генералы оставались брошенными в чистом поле, без приметы и следа...


«Я ДРУГОЙ ТАКОЙ СТРАНЫ НЕ ЗНАЮ...»


Даже в странах с устойчивой, многовековой демократической традицией вступление в мировую войну вызвало рост авторитарных тенденций, существенные ограничения прав и свобод граждан, ослабление системы общественного контроля за деятельностью органов государственной власти. Но в Советском Союзе все было точно наоборот. Невероятным фактом является то, что именно с началом войны перед миллионами людей открылась реальная возможность ВЫБОРА.

До рокового дня 22 июня 1941 г. советский человек не мог выразить свое отношение к власти ни избирательным бюллетенем (в СССР не было даже слабого подобия честных выборов), ни свободным словом в независимой газете, ни ногами (попытка покинуть пределы «государства рабочих и крестьян» считалась преступлением и вполне официально, в соответствии с буквой Уголовного кодекса, называлась «побегом»).

Летом 41-го случилось небывалое — перед глазами ошеломленного населения оказались распахнутые настежь двери опустевших райкомов и горкомов, автомобили с панически бегущим партийным и военным «начальством», гипсовые головы любимого «вождя народов», валяющиеся в пыли среди прочего мусора — разорванных партбилетов и пухлых томов сочинений классиков марксизма.

В эти безумные дни каждый мог сделать свой личный выбор, выбор без страха перед «родной партией» и ее «вооруженным отрядом» славных чекистов. Нет, никакого массового антисталинского восстания не произошло. Не было ни митингов, ни «солдатских комитетов». Молчаливое большинство (а в нашей стране оно было особенно молчаливым) бойцов Красной Армии молча бросали винтовку, молча вылезали из опостылевшей стальной коробки танка, срывали петлицы и пристраивались к одной из огромных колонн военнопленных, которые в сопровождении десятка немцев-конвоиров брели на запад. В каждом из городов, городков и местечек за несколько дней «безвластия» (между моментом бегства партийного начальства и появлением немецкой комендатуры проходило, как правило, 2—3 дня) были разграблены все магазины. Если это и был бунт, то бунт бессмысленный и жалкий, «бунт на коленях».

Да и можно ли было ожидать другого от людей, которым пришлось пережить то, что пережил советский народ за двадцать лет людоедской власти большевиков?


В XX веке, в эпоху авиации и радио, в стране с гигантскими посевными площадями плодороднейших земель, большевики возродили людоедство в таких масштабах, которые и не снились каннибалам каменного века.

Это не метафора, а простая констатация факта. Свирепая жестокость сталинского режима ни в коей мере не была следствием дурных садистских наклонностей новых вождей. Ничего подобного. Головы у них были холодные, сердца — каменные, и они отлично понимали, что и зачем они делают. Даже в относительно благополучные, урожайные годы реальная товарность русского крестьянского хозяйства не превышала 15—20%. Это означает, что прокормить одну семью городского рабочего могли только пять-шесть крестьянских дворов. Разумеется, такие пропорции не могли устроить товарища Сталина, задумавшего в кратчайший срок создать огромную армию и вооружить ее новейшей техникой. И тогда большевистская власть сознательно и хладнокровно обменяла несколько миллионов человеческих жизней на американские тракторные (танковые) заводы, на французские авиамоторы, на германские станки.

В 1930 г. на Украине государство забрало у колхозов 30% зерна, на Северном Кавказе — 38%. В следующем году — соответственно 42 и 47%. План 1932 г. превышал показатели 1931 г. на 32%. Более того, когда осенью 1932 г. стало очевидно, что выполнить план заготовок не удается даже путем полной конфискации всего зерна (включая семенные фонды), разъяренные кремлевские вожди потребовали конфисковать в колхозах, не выполнивших хлебозаготовительный план, так называемые «незерновые продовольственные ресурсы»: сало, картошку, лук, свеклу, соленья (129, 131).

Крайне сомнительно, чтобы при существовавшей тогда инфраструктуре транспортировки, хранения и переработки сельхозпродукции хотя бы малая часть конфискованной еды попала в заводские столовые. Фактически это был «террор голодом». В очередной раз большевики вспомнили завет своего вождя и учителя («Проучить так, чтобы на несколько десятков лет они ни о каком сопротивлении и думать не смели»). И на Украине, на Дону, затем в Поволжье и Казахстане начался массовый смертный голод. Голодомор. Спасаясь от голодной смерти, миллионы крестьян поехали, пошли, поползли в города. Власть отреагировала быстро. 22 января 1933 г. за подписями Молотова и Сталина вышло постановление правительства СССР:

«...Центральный Комитет и Правительство имеют доказательства того, что массовый исход крестьян организован врагами советской власти, контрреволюционерами и польскими агентами... Запретить всеми возможными средствами массовое передвижение крестьянства Украины и Северного Кавказа в города...» (129, стр. 170).

Обреченные на голодную смерть районы оцеплялись войсками. За первый же месяц действия этого «карантина» ОГПУ отрапортовало о задержании 219 460 человек! Итальянский консул в Харькове докладывал своему начальству в Риме:

«...За неделю была создана служба по поимке брошенных детей... В полночь их увозили на грузовиках к товарному вокзалу на Северском Донце... здесь находился медицинский персонал, который проводил сортировку. Тех, кто еще не опух от голода и мог выжить, отправляли в бараки на Голодной Горе или в амбары, где на соломе умирали еще 8000 душ, в основном дети. Слабых отправляли в товарных поездах за город и оставляли умирать вдали от людей. По прибытии вагонов всех покойников выгружали в заранее выкопанные большие рвы... Каждую ночь в Харькове собирают по 250 трупов умерших от голода или тифа. Замечено, что большое число из них не имеет печени, из которой готовят пирожки и торгуют ими на рынке...» (129)

У голодомора 1933 г. было два принципиальных отличия от смертного голода 1921 г.

Во-первых, это был искусственно организованный мор, в то время как голод 1921 г. был вызван «естественными» причинами (если только разорение и упадок народного хозяйства в результате войны, развязанной большевиками, можно считать «естественным» процессом). Урожай 1932 г. был действительно низким, но вовсе не недород послужил причиной гибели миллионов. Так, только на Украине в счет государственных хлебозаготовок было собрано 36,5 млн центнеров зерна (123). Исходя из того, что на пропитание одного человека достаточно двух центнеров зерна в год, мы приходим к выводу, что одних только украинских госзаготовок было достаточно для того, чтобы обеспечить буханкой хлеба 18 млн голодающих. А сколько зерна просто сгнило из-за недостатка крытых токов и элеваторов, сколько перегнали на водку...

Во-вторых, добрый дедушка Ленин все-таки выделил какие-то деньги на закупку продовольствия за рубежом. Товарищ Сталин ВЫВЕЗ на экспорт из голодающей страны 17,3 млн центнеров зерна в 1932 г. и 16,8 млн центнеров — в 1933 году (132). В тот самый год, когда в Харькове пекли пирожки с человечиной, из СССР на экспорт было отправлено 47 тыс. тонн мясомолочных продуктов, 54 тыс. тонн рыбы; страна людоедов экспортировала муку, сахар, колбасы, подсолнечник... (132).

Точные цифры, характеризующие масштаб этого беспримерного в истории преступления, уже не будут названы никогда. По самым осторожным расчетам советского украинского историка С. Кульчицкого (в современной Украине называют значительно большие цифры), только в 1933 г. и только на Украине от голода умерло 3—3,5 миллиона человек (131). С 6 до 3 миллионов человек сократилось в те годы население Казахстана (74). В Поволжье «изъятия незерновых ресурсов» не было (т.е. картошку и соленые огурцы колхозникам все-таки оставили). В результате от голода там умерло «всего лишь» 400 тысяч человек.

Главным по численности «неприятелем», с которым боролись большевики, было экономически самостоятельное (а поэтому — потенциально опасное для диктаторской власти) крестьянство, составлявшее к 1917 г. четыре пятых населения страны. Но и горожан новая власть не забывала.

С февраля 1930 г. по декабрь 1931 г. из крупных городов было депортировано более 1,8 млн человек, так называемых «деклассированных элементов и нарушителей паспортного режима» (129). Под это определение подпадали не только буржуазные профессора и буржуазные инженеры, не только бездомные крестьяне, бежавшие от колхозного голода в город, но и городские рабочие, которых облава застала на улице без паспорта в кармане.

В архивных документах отмечены случаи, когда ловили и людей с паспортом — для численности в отчете; отмечен эпизод, когда из Москвы как «нарушителя паспортного режима» депортировали начальника райотдела милиции, который имел неосторожность выйти из дома без паспорта и служебного удостоверения в кармане...

Тех депортированных, кому крупно повезло, ждали принудительные работы на «великих стройках коммунизма». Так, в Магнитогорске в сентябре 1932 г. жило 42 462 «спецпоселенца», что составляло две трети населения этого воспетого в стихах и прозе «города мечты». Но такое везение ждало отнюдь не всех.

«...20 и 30 апреля 1932 г. из Москвы и Ленинграда были отправлены на трудовое поселение два эшелона деклассированных элементов, всего 6144 человека... Прибывши в Томск, этот контингент был пересажен на баржи и доставлен на остров Назино... На острове не оказазалось никаких инструментов, никаких построек, ни семян, ни крошки продовольствия... 19 мая выпал снег, поднялся ветер, о затем и мороз... Люди начали умирать. В первые сутки бригада могильщиков смогла закопать 295 трупов. Только на четвертый или пятый день прибыла на остров ржаная мука, которую и начали раздавать по несколько сот грамм. Получив муку, люди бежали к воде и в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели ее. При этом огромная часть их просто съедала муку, падала и задыхалась, умирая от удушья... Вскоре началось в угрожающих размерах людоедство... В результате всего из 6100 чел., прибывших из Томска, к 20 августа осталось в живых 2200 человек...» (129, стр. 162).

Это — строки из отчета инструктора Нарымского горкома партии в Западно-Сибирский крайком ВКП(б). Судя по итоговой статистике, кошмар на острове Назино вовсе не был чем-то из ряда вон выходящим. В ходе первой же перерегистрации «спецпоселенцев», проведенной в январе 1932 г., была выявлена убыль 500 тыс. человек, умерших или сбежавших (на верную гибель) в тайгу.

Массовые репрессии и Голодомор 1929—1933 г. наряду с простыми, прозаическими, «хозяйственными» задачами (обеспечить растущую промышленность сверхдешевой рабочей силой и дармовыми сельхозпродуктами, набрать золото и валюту для закупок западной технологии) имели своей целью и решение одной весьма сложной социальной проблемы. Новый правящий класс сверху донизу был наполнен людьми, имевшими личный опыт. Опыт организации восстаний, переворотов, партизанских отрядов, «красных гвардий» и пр. Этот опыт и наличие этих людей не могли не беспокоить партийную верхушку. И только после раскулачивания и коллективизации Сталин и компания смогли вздохнуть спокойно. Теперь они знали — для «активистов», выгребавших кашу из котелка у голодающих, дороги назад, к ограбленному народу, уже нет и не будет никогда. Связанные круговой порукой безмерного злодейства, они могли теперь лишь покорно брести вдоль по извилистой «линии партии».

В январе 1934 г. горячо любимый нашими «либералами 60-х годов» С. Орджоникидзе писал еще более любимому ими С.М. Кирову: «Кадры, прошедшие через ситуацию 32—33-х годов и выдержавшие ее, закалились как сталь. Я думаю, что с ними можно будет построить Государство, которого история еще не знала». Пророческие слова. Глубоко верные. История России раньше такого не знала. И таких «кадров», которые могли бы ежедневно выгружать опухших от голода детей в голую степь, в старые времена, в старой России еще надо было поискать.

К сожалению, ни автор письма, ни его адресат не дожили до июня 1941 г., а поэтому и не увидели, как повели себя эти «закаленные кадры» перед лицом вооруженного неприятеля.

Пока же, в условиях затянувшейся на долгие годы «мирной передышки» (которая для простого народа оказалась гораздо страшнее империалистической войны), новая элита «пролетарского государства» не теряла время зря.

«Вышла я замуж в июне 1929 г. ... Сказочная жизнь, сказочная... Квартира на Манежной площади, напротив Кремля. Шесть комнат... Я ездила за обедами... Везли в термосах — не остывало, это же близко от Кремля, а машине нашей — везде зеленый свет... Обеды были вкусные, повара прекрасные, девять человек были сыты этими обедами на двоих... К обедам давалось всегда полкило масла и полкило черной икры... Вместе с обедом можно было взять гастрономию, сладости, спиртное... Водка красная, желтая, белая. В графинчиках... Чудные отбивные...» (130, стр. 154).

Это воспоминания жены. Жены не начальника даже, а всего лишь сына бывшего члена Политбюро, к тому времени уже опального Каменева. Кремлевские отбивные, как сочную метафору своей будущей судьбы, он ел в скромной шестикомнатной квартире. Действующие, приближенные к Хозяину начальники «морально разлагались» с гораздо большим размахом. Так, 3 февраля 1938 г. Политбюро приняло очередное постановление, в котором отмечалось, что «ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода и др.) понастроили себе грандиозные дачи-дворцы в 15—20 комнат, где они роскошествовали и тратили народные деньги, демонстрируя этим свое полное бытовое разложение и перерождение».

Увы, борьба Сталина с «разложенцами и перерожденцами» по результативности соответствовала попыткам вытащить себя из болота, потянув за собственные волосы. Если не дачи, не дворцы и не водку «красную, желтую, белую, в графинчиках», то что же другое мог он предложить своим соратникам? Мечта о мировой революции была изгнана вместе с Троцким, ну а предложить поднявшемуся «из грязи в князи» быдлу идею всеобщего равенства и братства не мог даже сам Хозяин. Ему только и оставалось, что стрелять одних «красных бояр» для устрашения других. Много лет спустя уцелевшие дети и внуки репрессированных начальников внушили легковерным потомкам мысль о том, главные жертвы Большой Резни — это большевики «ленинской гвардии», мужественные военачальники и мудрые министры. Если бы...

В 1937—1938 г. органами НКВД было арестовано более 1,5 млн человек, из них 680 тыс. расстреляны, 115 тыс. погибли под пытками во время «следствия» или умерли в тюрьмах и лагерях (196). Где же было набрать столько генералов, большевиков «ленинской гвардии» и чекистов «школы Дзержинского»? Вероятно, мы не сильно ошибемся, если предположим, что на одного «верного ленинца» пришлось сто невинно загубленных крестьян, рабочих, инженеров, врачей... Но мир устроен так, что даже сто тысяч колхозников не смогут привлечь к трагедии своей семьи столько общественного внимания, сколько привлечет один наследник члена Политбюро.

К началу 1939 г. отстрел руководящих работников резко пошел на убыль, а вот репрессии против рабочих и колхозников шли по нарастающей. Рекордным по числу осужденных стал 1940 год — 2,3 млн человек. Примечательно, что в тот год «политические» составляли лишь 25—30% от общего числа репрессированных. Руководствуясь нормальной человеческой логикой, можно было бы предположить, что остальные 70% были уголовниками. Но это не так. Разумеется, были и уголовники, но основную массу узников ГУЛАГа составляли люди, которые стали жертвами криминальных методов руководства, узаконенных сталинской бандой (важно отметить, что 57% всех находящихся в ГУЛАГе имели срок заключения менее 5 лет). Сажали за 30-минутное опоздание к станку, за сломанное по неопытности (или из-за нереальных норм выработки) сверло, за то, что родился в «освобожденной» Восточной Польше или Бессарабии, за то, что дальний зарубежный родственник прислал по глупости почтовую открытку...

Накануне войны, в январе 1941 г., в лагерях ГУЛАГа содержалось 1930 тыс. осужденных, еще 462 тыс. человек находилось в тюрьмах, на «спецпоселении» насчитывалось более 1200 тыс. Итого: 3,6 миллиона. Общий же итог предвоенной «семилетки» — 6 млн человек, побывавших за решеткой в период с 1934 по 1941 г. (129). И когда 3 июля 1941 г., звякая дрожащей челюстью по краю стакана с водой, Сталин обратился к «братьям и сестрам», он знал, что практически у каждого из униженных, ограбленных, обманутых им «граждан» или отец, или брат, или сын, или друг расстрелян, брошен в тюрьму, сослан в Сибирь на каторжные работы...

Одним из самых известных заклинаний, с помощью которого коммунистические «историки» объясняли поражение Красной Армии летом 1941 г., звучало так: «История отпустила нам мало времени». Это неправда.

Злополучная «история» отпустила сталинскому режиму недопустимо много времени. Для разрушения всех норм морали и права, для духовного растления народов России в его распоряжении оказалось два десятилетия. Начиная с осени 1939 г. в состав сталинской империи начали входить все новые и новые «освобожденные территории», а вместе с территориями — и многомиллионное, многонациональное местное население. Вот для «воспитательной работы» с этим населением времени было действительно мало (Большая Война приближалась с каждым днем), поэтому партия и НКВД работали в оккупированной Восточной Польше и Прибалтике с удвоенной энергией.

Известный чекист Судоплатов без малейшего смущения пишет в своих воспоминаниях:

«...Во Львове атмосфера была разительно не похожа на положение дел в советской части Украины. Во Львове процветал западный капиталистический образ жизни, оптовая и розничная торговля находилась в руках частников, которых вскоре предстояло ликвидировать...» (162).

Ликвидировали быстро и решительно. Насильственная коллективизация в деревне, внесудебная реквизиция частной собственности в городах, роспуск всех и всяческих политических, общественных, культурно-просветительских организаций, гонения на верующих (в особенности на связанных с Западом католиков и униатов). Бдительность чекистов дошла до того, что они не поленились перечитать тысячи сочинений выпускников польских школ — на предмет выявления «шибко умных и грамотных», семьи которых первыми загрузили в товарные вагоны, уходяшие в Сибирь... (129).

По самым минимальным оценкам, более 400 тысяч жителей присоединенных территорий были высланы в Сибирь и Казахстан просто по решению местных «административных органов». Иногда, надо полагать — в порядке черного юмора, уроженцев Польши, ни сном ни духом ни слыхавших про Троцкого, увозили из родных домов на основании Приказа НКВД СССР от 30 июля 1937 г., как «членов семей троцкистов и диверсантов» (161). Всего с сентября 1939 г. по февраль 1941 г. в западных областях Украины и Белоруссии органами НКВД / НКГБ было арестовано 92 500 человек. Среди них: 41 тысяча поляков, 23 тысячи евреев, 21 тысяча украинцев, 7,5 тысячи белорусов (160). Дискриминации по национальному признаку, как видим, не было, сажали и стреляли всех.

В частности, в Западной Белоруссии чекисты ухитрились выявить некую «еврейско-фашистскую организацию проанглийской (!!!) направленности...».

По тому же сценарию, но в еще более сжатые сроки, происходила советизация Прибалтики. Единственное отличие было в том, что если в оккупированной Восточной Польше пострадало главным образом зажиточное меньшинство, то в странах Балтии переход на советские деньги, советские цены и советские зарплаты привел к обнищанию большинства рабочих, ремесленников, служащих, крестьян.

За несколько недель до войны масштаб репрессий значительно вырос. К июню 1941 г. общее число арестованных в западных областях Украины и Белоруссии выросло до 107 тыс. человек. В двухмиллионной Латвии только за 14—17 июня 1941 г. было репрессировано (арестовано или выслано) 15 171 человек, а всего в трех странах Прибалтики в эти дни было арестовано 14 467 и депортировано 25 711 человек (155, 160, 161). Заметим, что и эти цифры — минимальные из встречающихся в литературе.

В результате такой настойчивой «работы с населением» западные районы СССР — тыловой район будущих военных действий Красной Армии — начали превращаться в действующий фронт, причем еще задолго до 22 июня 1941 г.

В отчетах штабов внутренних войск НКВД предвоенного периода говорится о десятках разгромленных (или находящихся в «оперативной разработке») вооруженных бандформирований, о практически постоянных перестрелках, диверсиях, изъятиях оружия и взрывчатки. Особенно напряженной была обстановка в западных областях Украины, где действовали партизанские отряды ОУН (Организация украинских националистов), накопившие за годы террористической борьбы с польскими властями немалый боевой опыт. Внимательное чтение мемуаров советских командиров показывает, что без упоминания этой темы не обходятся ни одни воспоминания «освободителей» Западной Украины. Из множества примеров отберем два, связанных с одним и тем же городом Ковелем.

Герой Советского Союза, выдающийся летчик-истребитель (467 боевых вылетов, 30 лично сбитых самолетов противника) Ф.Ф. Архипенко встретил начало войны в звании младшего лейтенанта в 17-м истребительном авиаполку. Полк базировался на аэродроме Любитов в районе Ковеля. В своих мемуарах Архипенко пишет:

«...Помнится, что перед войной в тех местах нередко пропадали командиры из других частей, и, находясь вне воинской территории, приходилось быть бдительным... Весной 1941 года по заданию комиссара в одной из деревень под Ковелем мне довелось прочитать доклад, посвященный дню Красной Армии... Во время доклада под окнами раздалось несколько выстрелов. Возможно, что неудовлетворенные советской властью (колхозами) селяне решили проверить на практике, в моем лице, моральную стойкость Красной Армии.

После доклада были танцы, я тоже приглашал девчат и танцевал, хотя и отвлекался, посматривая по сторонам, чтобы не пристрелили... Атмосфера вокруг была довольно напряженной, и пришла мысль, что неплохо бы быстрее уехать отсюда, пока жив. Хотя меня оставляли ночевать, я настоял на отъезде и на извозчике уехал в Ковель, всю дорогу держа пистолет в готовности за пазухой...» (59, стр. 25).

Командир 15-го стрелкового корпуса полковник Федюнинский прибыл в Ковель в апреле 1941 г. Обстановку в городе он описывает так:

«...Женам командиров в Ковеле, Львове и Луцке чуть ли не открыто говорили: «Подождите! Вот скоро начнется война — немцы вам покажут...»

Война началась на рассвете 22 июня. Первыми выстрелами войны, которые услышал полковник Федюнинский, стали выстрелы украинских националистов:

«...Отдавая частям необходимые распоряжения, я услышал несколько пистолетных выстрелов, гулко разнесшихся по тихим ночным улицам. Немного позже дежурный по штабу доложил, что машина, которую он выслал за мной, при возвращении в штаб была обстреляна, шофер ранен... Точно такая же история произошла и с начальником штаба генерал-майором Рогозным. Он, как и я, после звонка дежурного отправился в штаб пешком, а высланную за ним машину тоже обстреляли.

...В Ковеле, где пока оставался штаб корпуса, было неспокойно. Усилились провокационные вылазки бандеровцев. То в одном, то в другом районе города вспыхивала стрельба... К вечеру 28 июня стрельба, не стихавшая в самом городе в последние дни, усилилась. Мне доложили, что бандеровцы взорвали мост через Турью, отрезав нам отход...»

Пожар мятежа разгорался по всей Западной Украине. Да и не только в Западной. Так, в описании боевых действий 32-й танковой дивизии (4-й МК) читаем: «К вечеру 6.7.41 дивизия подошла к Староконстантинову, но в город войти не удалось, так как в городе паника и беспорядки». Староконстантинов находится в Проскуровской (ныне Хмельницкая) области. Это «старая советская» часть Украины. И даже там «беспорядки» оказались такой силы, что командир танковой (!!!) дивизии не рискнул войти в город. При этом в самом областном центре, как докладывал начальник Управления политпропаганды Юго-Западного фронта Михайлов, «после панического отъезда из города районных и областных руководителей была взорвана электростанция и разрушен водопровод. Отошедшие в Проскуров наши части остались без света и воды...» (68).


Страницы


[ 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 ]

предыдущая                     целиком                     следующая