- Ничего не надо, - сказал старик.

Даже грузинские пиры иногда кончаются, и к концу ночи Мандельштам и Нина оказались одни в центре города. Луна еще стояла в небе, освещая многочисленные портреты Сталина и лозунги первой пятилетки. Они шли вдоль жалких витрин и некогда роскошных магазинов.

- Этот Тифлис... - пробормотал Мандельштам. - Даже несмотря на вездесущую морду кота... - Он без всяких осторожностей ткнул пальцем в направлении портрета усатого вождя. - Здесь кажется, что дом еще не разграблен, что хотя бы нэп еще жив. Вот, смотрите, в глубине переулка ни одного портрета, ни одного лозунга, только фонтан и над ним струя... струя, Нина, как до катастрофы!... а вокруг столов такие живые, не измученные лица... и вы, Нина... за что такой подарок судьбы?

- Давайте уточним, Осип Эмильевич, - сказала Нина. - Кто подарок судьбы: я или Тифлис?

- Для меня вы теперь навсегда соединились, - сказал Мандельштам.

- А для себя я, увы, разъединяюсь, - улыбнулась она. - Возвращаюсь в реальный мир. Ведь я москвичка, Осип Эмильевич.

Чтобы не подхватывать его тон и не впадать в собственную экзальтацию, Нина старалась слегка проиронизировать их ночную прогулку. Мандельштам этого тона явно не принимал и смотрел недоумевающе.

- Я слышал о вас в Москве, Нина, - сказал Мандельштам. - И читал вашу поэму в "Красной нови". Верьте не верьте, но я видел ваше лицо сквозь строки. - Он осторожно взял ее руку повыше локтя.

- Послушайте, Осип Эмильевич... - сказала она, чуточку отстраняясь. Она была немного выше его. Впрочем, это, возможно, из-за туфель. "Когда сниму туфли, мы будем одного роста, - подумала она. - Что такое, моя дорогая? Вы уже, кажется, забыли сослагательные наклонения?"

За их спинами в глубине улицы послышался нарастающий шум. Они едва успели обернуться, когда большой черный автомобиль с тремя серебряными горнами на крыле прокатил мимо. Нина вздрогнула. Как раз перед началом вчерашнего пира, когда она рассказала братьям писателям о шутке Нугзара, один из них в полголоса поведал ей, кто разъезжает по Тифлису на этом автомобиле.

Ее испуг не ускользнул от Мандельштама. Лапка его подвинулась еще чуть выше по ее руке, с явным предложением дружеского полуобъятия.

- Эти большие черные автомобили... - проговорил он. Вдруг взгляд его остекленел, он забыл о предложенном объятии. - Когда я их вижу, что-то такое же большое и черное поднимается со дна души. Меня преследует видение чего-то ужасного, что неминуемо передушит нас всех...

- Я знаю это чувство, - сказала она.

Мандельштам - он явно чуть-чуть тянулся на цыпочках - заглянул ей в лицо.

- Вы еще молоды для него. - сказал он.

- Я пережила горчайшее разочарование, - серьезно произнесла она.

- В любви? - спросил он и подумал: "Сейчас будет рассказывать о своей несчастной любви".

- В революции, - сказала она.

Теперь уже он вздрогнул и подумал: "Очаровательная!"

Они остановились возле мерно журчащего фонтана; высокая молодая красавица и жалкий стареющий воробей. Уже без колебаний он взял ее за обе руки. Теперь уже, казалось, все фальшивки разлетелись, предлагалась полная искренность.

- Нынче, после того, что было, и перед тем, что будет, я вижу каждый мирный миг, каждый момент красоты, как неслыханный дар, не по чину доставшийся. Нина! - Он попытался приблизить ее к себе, и в этот момент кто-то громко усмехнулся поблизости, а потом хриплым голосом произнес: "Ха-ха!"

Отскочив друг от друга, Нина и Мандельштам всмотрелись в темноту и разглядели Степана Калистратова. Поэт лежал на краю фонтана, свесив свои длинные волосы в воду. Рядом, как изваяние грусти, сидел молчаливый Отари.

- Давай-давай, поцелуй его, моя паршивая жена! - одобрил Степан. - Не тушуйся. Запишешь в биографии, что спала с Мандельштамом. Я разрешаю.

Он замолчал и отвернулся, почти слился с темнотой, только раздавалось какое-то хлюпанье - не плачь, а плеск, - да мерцала, будто ночная мольба, папироса Отари.

Нина смотрела туда, где лежал Степан, и вспоминала, как почти три года назад, в предновогодний вечер, они приехали на извозчике в Серебряный Бор, как ворвались, румяные и хмельные, и как она объявила собравшимся: "Ну все, уговорили, уезжаю в Тифлис, но не одна, а со Степкой, моим за-а-а-конным мужем!" И как Савва Китайгородский быстро, нагнув голову, не соблюдая никаких приличий, которым его всю жизнь учили в семье, прошел через гостиную, выхватил из кучи свое пальто и исчез.

Внезапная и острейшая жалость вдруг пронзила ее. К кому - к Савве, или деградирующему Степану, или к себе, просто к невозвратности тех лет? Будто пришпоренная, она бросилась к Степану, потом обернулась к Мандельштаму:

- Простите, Осип Эмильевич, это мой муж. Мой бедный, беспутный "попутчик"...

Обхватив за плечи, стала трясти Степана:

- Вставай, вставай же, балда! Пойдем домой!

Кое-как Степан поднялся. Нина поддерживала его. Сзади плелся Отари. Папироса потухла. Мандельштам стоял, не двигаясь. Даже и здесь, в мирном, докатастрофном углу, на него сквозь ветки посматривал портрет Сталина.

Глава 10

Зорьки, голубки, звездочки...

Есть ли что-нибудь более заброшенное на земле, чем улица русского села? Не говоря уже об убожестве материального состава, есть ли что-нибудь более безнадежно отдаленное от праздника жизни, от феерии революции? Так, несколько в гоголевском духе, думал партийный пропагандист Кирилл Градов, проходя ранним вечером мимо чахлых хат по улицам Горелова и удивляясь, почему из-за каждого плетня выглядывают в этот час страждущие лица хозяек.

Бабы между тем всматривались в медленно приближающееся облако пыли. Они выходили из-за плетней и останавливались у ворот, каменели, скрестив под грудями руки. Они были явно не в силах осознать происходящее, противное всякому смыслу и самой природе. Вместе с облаком приближалось и громоподобное мычание. Ведомое растерянными пастухами-комсомольцами, брело в село недоенное коллективизированное стадо.

Кирилл остановился, пропуская коров. По мере приближения стада бабья каменность трескалась, не владея больше собой, женщины начинали громко причитать и взывать к своим бывшим питомцам и кормилицам с тоской и с той нежностью, что всегда была характерна для русских женщин по отношению к их коровам. "Зорька, мамочка моя! Да пошто ж тебя отняли от меня?!", "Голубка, девонька моя родная! Глянь на мамку-то свою, глянь хоть одним глазиком!", "Звездочка, кормилица, да ты ж вся немытая, нетертая! Загубили тебя супостаты колхозные!".

Видя свои родные, еще не остывшие дворы и слыша еще не забытые голоса, то одна, то другая, коровы начинали выбираться из стада и, как в старые, совсем еще недавние времена, направлялись восвояси на отдои и ласку. Иные из женщин бросались к ним с тоской и отчаяньем. Растерянные комсомольцы без разбора лупили хлыстами по спинам коров и головам женщин. Одна из женщин, узнав в пастухе собственного сына, волокла его за вихор и поддавала лаптем под зад.

"Что-то тут не то, - думал Кирилл, наблюдая эти сцены. - Что-то тут не так". Кроме этих двух фраз, ничего не рождалось в голове. Потрясенный бессмысленной пронзительностью происходящего и собственной оборонительной тупостью, он стоял с каменным лицом возле плетня. Закат отсвечивал в его глазах. Вдруг отчетливо возникло и проплыло перед глазами, будто лента телеграфа: "Да есть ли в мире что-либо более дорогое мне, чем эти бабы и коровы?"

Подошел смущенный секретарь ячейки Петя Птахин, забормотал, краснея:

- Вы уж, пожалуйста, не обращайте внимания на энтих баб, товарищ Градов. Ноль классового сознания, частнособственнические ин-стик... ин-спик-цы, да, вот что это такое...

Стадо прошло. Утихла улица. Легла пыль. Кирилл и Птахин продолжали путь к сельскому клубу. Клуб, разумеется, располагался в церкви, то есть, как и везде, просвещение брало верх над предрассудками. Полуразвалившееся здание с дырявыми куполами и перекошенным крестом являло собой последствие то ли боя, то ли мирного надругательства. Слева и справа от входа висели два объявления. Одно гласило: "Коллективизация и стирание граней между городом и деревней. Лектор товарищ Градов". Второе оповещало: "Происки британского империализма на Ближнем Востоке. Лектор товарищ Розенблюм". И день и час начала у обеих лекций совпадали. Над объявлениями в срединной, как бы примиряющей позиции висел портрет Сталина с прикрепленным к нему, словно красная борода, лозунгом: "Даешь 100-процентную коллективизацию!"

Толпа сумрачных мужиков перед входом курила махорку.

- Здравствуйте, товарищи! - сказал Кирилл.

Никто не ответил, даже не посмотрел в его сторону. Многие зато нехорошо посматривали на комсомольского секретаря.

- Что же вы, Птахин, две лекции назначили на одно и то же время? - спросил Кирилл. - Зачем тут конкуренция?

Птахин, подававший мужикам знаки "спокойно, не дурить", расторопно ответил:

- А не извольте беспокоиться, товарищ Градов. Наших, гореловских, мы для вас мобилизовали, а энтих, из Неелова, ну, из "Заветов Ильича", для товарища Розенблюм пригнали. Помещения предостаточно.

Захватить свою аудиторию Кириллу не удалось ни историческим экскурсом к утопическим коммунам Сен-Симона и Фурье, ни лучезарными перспективами. Гореловские мужики сидели с каменными лицами, а если у кого-нибудь что-нибудь в лице и оживлялось, возникало ощущение, что московского лектора хотят взять на мушку. Между тем из соседнего зала, где неведомый Розенблюм бил по британскому империализму, то и дело доносился дружный смех и аплодисменты. Кирилл решил поскорее сворачиваться и, перепрыгивая через параграфы, помчался к своему мощному завершению.

- Программа партии, товарищи, предусматривает возникновение грандиозных сельскохозяйственных комплексов, в которых для труда и быта колхозников будут созданы самые современные условия. Грань между городом и деревней, как учил великий Ленин, будет практически стерта в кратчайший срок, и тогда окончательно забудется подмеченный еще Марксом "идиотизм сельской жизни"!

Лекция была явно окончена, а мужики как сидели, так и сидят, не шелохнувшись. Ну, не раскланиваться же. Встрепенулся Птахин, захлопал в ладоши, подавая пример. Мужики тоже захлопали. Кирилл, красный от стыда, начал собирать бумаги.

- Вопросы, мужики, задавайте вопросы! - крикнул Птахин. - Товарищ Градов ответит на любые вопросы!

Заросший бородой, будто лесной дух, старик поднялся:

- А лечить-то народ где будете, гражданин объясняющий? В больнице?

- Лечить? От чего? - озадаченно спросил Кирилл.

- От идиотизму-то где будут лечить?

В полном замешательстве, Кирилл вытер пот. Издевается старик или на самом деле ничего не понял? Петя Птахин, однако, знал, как проводить линию партии.

- Ты, дядя Родион, думаешь, идиотизм у тебя в жопе, а он у тебя в башке. Понятно?

Мужики вяловато поржали. Старик мрачно сказал:

- И это есть.

- Лекция окончена, товарищи, - сказал Кирилл и тут вдруг подумал, что никому из этих людей он в товарищи не годится.

Все вышли в коридор. Из соседнего зала, то бишь церковного притвора, послышались взрывы смеха и какая-то возня. Кирилл от досады сломал свою папироску-"гвоздик".

- Этот Розенблюм, вот видите, умеет найти общий язык с колхозниками. Слышите, Птахин, какая живая реакция!

- Не иначе как нееловские самогону туда притащили, забурели, вот те и ре-ак-ция.

Двери распахнулись, как бы под натиском бурных аплодисментов. Вышли нееловские мужики, все красные, смурные, гогочущие. Иные основательно покачивались. А вот и лектор, тот самый знаток крестьянских душ Розенблюм, и им оказывается, к полному изумлению Кирилла, никто иная, как Цилька Розенблюм, одна из Нининых "синеблузовок", с которой не раз "смыкался" во время жарких споров в Серебряном Бору на почве близости к генеральной линии партии. Молодая, рыжая и, несмотря на густую россыпь веснушек, не лишенная даже привлекательности женщина. Страннейшая комбинация одеяний - модная лет двадцать назад шляпка, военная гимнастерка, подпоясанная командирским ремнем, длинная юбка чтицы-декламатора, кирзовые сапоги - создавала даже определенный стиль.

- Да-да, товарищи, - говорила Цилька сопровождающим ее мужикам. - Британский лев сейчас - это главный враг мирового пролетариата.

Мужики реагировали с уважением.

- Лев, оно конечно, зверь серьезный, гибкий, окладистый. Ему-ить тоже жрать-то надо!

Кто-то хмыкнул, кто-то прыснул, лекция явно удалась: эх, час без горя!

Кирилл в изумлении смотрел на Цецилию. Ее появление в этом медвежьем углу, где так все не похоже на теоретические модели, где просто, честно говоря, руки опускаются, где испаряются самые строгие убеждения, обрадовало и вдохновило его: вот наша девчонка, москвичка, марксистка, большевичка, дерзко работает тут в самой гуще бывших антоновцев, значит, и повсюду есть наши, нас - тысячи, мы промоем глаза этому народу. Цецилия заметила его стоящим у стены, на которой еще видны были затертые образы святых, хохотнула и подошла с протянутой рукой.

- Градов, физкульт-привет! Дай пять!

Крепко пожимая ее руку, Кирилл воскликнул:

- Розенблюм! Вот уж не думал, что этот "лектор Розенблюм" - это ты, Розенблюм! Сколько ты здесь будешь?

- Дней пять, - сказала Цецилия.

- Я тоже! Значит, поедем вместе!

Они улыбались друг другу. Над ними по церковной стене был протянут лозунг: "Отрубим когти кулаку!"

- Пошли шамать! - предложила Цецилия.

- Пошли пошамаем! - с восторгом согласился Кирилл, хоть ему раньше и претил жаргон московской "комсы".

По лицу присутствующего Пети Птахина проходили счастливые блики. Он явно мечтал о системе партийного просвещения.

В один из этих последующих пяти дней, а именно в один из мрачнейших, гнусно моросящих полудней Кирилл и Цецилия тащились по еле проходимым потокам грязи. Дожди заливали Горелово. Урожай гнил в полях, утро колхозного строя было исполнено "поросячьего ненастья". Молоды люди продолжали теоретический марксистский спор.

Цецилия, будто отмахивая ритм рукой, вещала:

- Деревня сейчас развивается в строгом соответствии с нашей теорией и Сталин как великий марксист прекрасно понимает, что мы не можем от нее отклоняться. Это научный закон, Градов, понимаешь? Элементарная диалектика революции!

Кирилл вдумчиво следил за прохождением каждой ее мысли из ее уст в сумрачные хляби, кивал.

- Я с тобой согласен, Розенблюм, теоретически у нас нет расхождений, нов практике, мне кажется, мы иногда перегибаем палку...

Они завернули за угол единственного в селе двухэтажного каменного дома, где помещался совет и правление колхоза, и тут их спор прервался. В этой части села, что открывалась за поворотом, происходило что-то необычное. Посреди дороги стояла колонна из полудюжины военных грузовиков с откинутыми бортами. Красноармейцы, державшие винтовки с примкнутыми штыками, мелькали в крестьянских усадьбах по обе стороны улицы, выгоняли из изб рыдающих и вопящих баб, визжащих от страха детей и ошеломленных стариков, вышвыривали в грязь жалкие пожитки. Вертящиеся тут же сельские активисты на месте "коллективизировали" оставшийся мелкий скот, а также уток и кур, разгоняли пинками и камнями бесполезных членов хозяйства, собак и кошек. Кошки, по свойственной им природе, немедленно удирали, кто с глаз долой, кто на недосягаемые ветви деревьев, чтобы оттуда наблюдать происходящее в вечном, начиная с пирамид, качестве созерцателей человеческой истории. Собаки, не в силах преодолеть верности своим домам, были единственными, кто сопротивлялся, то есть рычал и бросался на захватчиков. До Кирилла и Цецилии со всех сторон долетали человеческие вопли: "Да что же вы творите, ироды?!", "Безбожники, креста на вас нет!", "Мучители проклятые! Кровососы!"

Мелькнул с диким воплем расстегивающий кобуру командир отряда.

- Молчать, дерьмо кулацкое! Стрелять буду! - Пальнул все-таки в воздух.

Потрясенные происходящей практикой, Кирилл и Цецилия забыли о теории. Они медленно шли вдоль колонны, не в силах вымолвить ни слова. У одного из грузовиков натолкнулись на своего гореловского чичероне, комсомольца Птахина. С деловым видом он делал какие-то пометки в блокноте.

- Что тут, черт побери, происходит, Птахин? - спросил Кирилл.

- Де-пор-тация классово чуждых элементов, товарищ Градов, - Птахин начал вроде бы сурово, а потом нервно хихикнул: - Для их же собственной пользы отправляем кулацкие семьи на широкие просторы братского Казахстана. Не пешком, товарищ Градов, видите, автомобили за ними прислали, такая забота.

- Вот этих вы кулаками называете? - спросил Кирилл, еле-еле удерживаясь от содроганий. Цецилия предупреждающе взяла его за руку. - Практика, увы, иногда расходится с теорией, увы, неизбежны издержки, однако, Петр, вы уверены, что это все кулаки?

В птахинской расторопности Кириллу всегда виделось что-то от старорежимного приказчика, хотя откуда тут взяться приказчику, в Тмутаракани.

- Не извольте беспокоиться, товарищ Градов и вы, товарищ Розенблюм! - зачастил Петя. - Все проверено-перепроверено. Все они тут у меня в списочке, кулаки и середняки-подкулачники, а списочек-то утвержден тама-а-а! - С чрезвычайной значительностью показал пальцем в небо. Грязная туча, волокущаяся сейчас поперек села, как бы не оставила никаких сомнений.

Кирилл и Цецилия расстались с Птахиным и прибавили шагу, чтобы поскорее миновать тягостную сцену. Погром между тем продолжался. Красноармейцы выхватывали у женщин и швыряли в грязь излишки имущества - одеяла, подушки, часы-ходики, самовары, сковороды и кастрюли. То и дело для разъяснения пускали в ход приклады. Иногда слышался предупредительный выстрел.

Как шагнули за околицу, все это сразу стало быстро отходить, как кошмар хоть и мизерной, но все-таки цивилизации. Исконная, не именуемая даже словом "Русь" природа вносила умиротворение, и в мрачности она сулила простор, широкий горизонт. Свернули на боковую дорогу, здесь было суше. Цецилия вздохнула:

- Что поделаешь, классовая борьба...

Кирилл было промолчал, поднял какую-то палку, потом сломал ее о колено и остановился.

- Ну это уж слишком, Розенблюм! Ты видела этих кулаков... нищие, несчастные... Я слышал краем уха, не хотел верить, но... сюда прислали какие-то неслыханные разнарядку, может быть, в отместку за антоновский мятеж... Никому не нужные крайности! Мы разрушаем самую суть российской агрокультуры! Не знаю, как ты, но я собираюсь сообщить в ЦК о своих наблюдениях!

Он кипятился, лицо его пылало, а она смотрела на него каким-то новым взглядом.

- Слушай, Градов, разве ты не слышал выражения "лес рубят, щепки летят"? Сталин все знает и превосходно понимает ситуацию со всеми ее эксцессами. Хватит об этом! - Внезапно она положила свои руки Кириллу на плечи и глубоко заглянула в его глаза: - Послушай, Градов, а как ты насчет небольшой половушки?

Кирилл ошарашено отпрянул.

- Что ты имеешь в виду, Розенблюм?

Страницы