Нина отшатнулась от него, как бы в досаде, хотя сама уже жаждала только одного, этого акта с ним, таким простым.

- Да ну тебя, Семка! Я к тебе со стихами, а ты сразу...

Он притянул ее к себе, по-хозяйски поднял юбку.

- Давай, давай... Кончай эти плюссе-мюссе! Сколько раз тебе говорено, будь проще, Нинка!

Закрыв глаза, она уступала ему все больше, бормоча: "Да-да, ты прав, моя любовь... быть проще..." - но на самом-то деле, как всегда, воображая себя жертвой пролетарского насилия, трофеем класса-победителя.

Уборщица приволоклась со шваброй в коридор, чтобы послушать сильный и долгий скрип кушетки. Пришлепал и сторож.

В наступивших сумерках Нинка долго еще ползала губами по его щекам и шее, гладила мокрые волосы уставшего повелителя.

- Ты мой Царь Осоавиахим, - шептала она.

Семен гудел, довольный:

- Кончай, кончай эти телячьи нежности!

Он глотнул портвейну, закурил папиросу.

- Я тебе, Нинка, должен сделать одно замечание. Ты, конечно, девка хорошая, однако немного больше активности тебе не помешает. Вот когда момент подходит, тебе вот так надо делать. - Он показал рукой, как надо делать, - эдакая волна со всплеском. - А ты, уважаемая, этого не делаешь!

Она смеялась, нисколько не обидевшись:

- Ой, Семка, Семка, какой ты балда!

Он встал с кушетки, натянул штаны и юнгштурмовку, сел верхом на стул.

- А вот еще одно замечание, уважаемая, на этот раз от кружка, то есть от самого Альбова. Он велел мне сказать, что тобой недовольны. Слишком мало времени кружку, слишком много этому... - Брезгливо потряс "Красную новь". - Полночных кораблей жасминное цветенье, во дает... ты все ж таки комсомолка, тебе с этими попутчиками вроде Степки Калистратова все ж таки не по пути!

Нинка расхохоталась:

- Да ты ревнуешь, Осоавиахим!

Семен пристукнул кулаком по столу. Кулачок у него был не очень-то массивным, но в такие моменты он ему самому казался кувалдой.

- Чего-о? Я серьезно, а ты опять плюссе-мюссе? Никак с кисейным воспитанием не расстанешься!

Нина села на кушетке.

- На самом деле Альбов говорил?

Он кивнул:

- Факт. Работаем, можно сказать, в подполье, сказал он, а Градова по лефовским вечеринкам порхает.

Нина посмотрела на часы, вскочила. В затхлом воздухе Осоавиахима пролетели один за другим предметы туалета - юбка, блузка, свитер, шарф. Мгновение - и она уже одета, как будто и не предавалась только что грехопадению под языческим божком распиленного красноармейского пулемета.

- Семка, мы же опаздываем в университет!

Товарищ Стройло уже вытаскивал из-под стола толстенную сумку с печатным материалом.

На Манежную прискакали через полчаса, пришлось брать извозчика за счет ячейки, иначе бы вся затея рухнула по причинам явно неуважительным.

Вечер был в полном разгаре, московский час пик. Мимо здания университета, названивая и рассыпая с проводов ворохи искр, волоклись перегруженные трамваи. Резко кричали торговки студенческой отравой - горячими пирожками с требухой, или, по современной терминологии, с субпродуктом. Иной раз мелькала студенческая физиономия с полузасунутым в рот пирожком и с обалделыми от вкусового штурма гляделками.

Возле университетских ворот под фонарем подвешено было объявление:

"Коммунистическая аудитория. Сегодня, 8 часов вечера. ЛЕФ!

"Алгебра революции!" Читает поэт Сергей Третьяков.

Также выступают:

Поэт Степан Калистратов, "Неназванное";

Конструктор Владимир Татлин с рассказом об аппарате "Летатлин".

Стройло и Нина, бросив взгляд на плакат, быстро прошли в ворота, пересекли двор мимо памятника Ломоносову и бегом взлетели по торжественной лестнице.

Когда Нина и Семен вошли, амфитеатр Коммунистической аудитории был еще пуст, хотя над кафедрой загодя к вечеру уже была подвешена модель похожего на птеродактиля футуристического летательного аппарата.

- Успели. Слава Труду, никого, - прошептала Нина.

- Давай за дело! - скомандовал Семен.

Они побежали вверх по ступенькам, разбрасывая по рядам пачки листовок. Дело было закончено быстро, после чего молодые люди устроились поближе к сцене, в первом ряду, и открыли учебники, изображая прилежное чтение в ожидании концерта. Время от времени они поглядывали друг на друга и хихикали.

"Кроме всего прочего, - подумала Нина, как бы отвечая кому-то, - мы с Семкой боевые друзья". - "Ишь ты, - подумал про нее Семен, - глазища-то!"

Через несколько минут аудитория стала быстро заполняться студентами. Кто-то уже нашел листовку и громко прочитал: "Спасение революции в наших руках! Долой Сталина!"

Из другого ряда зачитывали иной вариант: "Остановим попытку Термидора! Позор сталинскому ЦК!"

Подрывные листовки троцкистов и оппозиции были студентам не в новинку. Их находили и в общагах, и в столовках, иной раз пришлепнутыми к стене, иной раз пачками с призывом "Раздай товарищам". Многие сочувствовали, многим было наплевать. Иной раз вспыхивали митинги, а другой раз можно было заметить студента, несущегося в уборную с листовкой в кулаке. В этот раз студенты вроде бы воспламенились сперва, начали выкрикивать "Долой!" и "Позор!", но потом нашлись шутники-пересмешники, - уж как не поидиотничать вечером перед девчонками? - которые стали умножать: "Двойной долой!", "Тройной позор!", "Долой в квадрате!" "Плюс позор в кубе!". Пошел хохот. "Вот так алгебра революции!" Настроение сегодня было явно не очень-то политическим.

Между тем Коммунистическая была уже заполнена до отказа. Стояли в проходах и дверях. Среди опоздавших был ассистент профессора Градова, молодой врач Савва Китайгородский. Его затерли в проходе, и он дрейфовал, пока не приткнулся в уголке, где можно было даже слегка опереться плечом о стену.

Поэт Сергей Третьяков был уже на сцене, но Савва туда не смотрел. Взгляд его выискивал нужное лицо в зале. Наконец нужное лицо было найдено - Нина Градова! Пусть, как всегда, со своим остолопом, но зато это она воочию! "Вхожу я в темные храмы, совершаю свой бедный обряд..." Молодой врач тоже не был чужд поэзии, хотя застрял на символистах и дальше не желал продвигаться.

Амфитеатр рыкнул, разразился, притих. Популярный Сергей Третьяков, друг Маяковского, вышел к краю сцены - читать. Он был очень большого роста, не ниже самого Маяка, однако внешностью трибуна не обладал, скорее уж было в нем что-то общее с людьми типа Саввы Китайгородского, интеллигентными, очки, костюм-тройка... У Маяковского это всегда был "костюмище"; у Третьякова - костюмчик. Поэтому и лефовский напор выглядел в его исполнении немного неуместным: эти рычания и взмахи кулакастой рукой.

В общем, он читал:

Корень квадратный из РКП!

Делим на:

Вперед! В упор глаза!

Жми! И ни шагу назад!

Плюс:

Электрификация!

Смык!

Тренаж!

Плюс:

Мы хотим, чтобы мир стал -

Наш!

Минус:

Брех!

Минус:

Грязь!

Минус:

Дрянь!

Равняется:

Это путь Октября!

Финальный выкрик ударного стиха выгодно подчеркивал корневую рифму "гря" - "ября", чем поэт явно гордился, не задумываясь о двусмысленности, возникающей при сопоставлении слов. Филфаковцы восторженно взревели: "Браво, Сергей! Браво, ЛЕФ!"

Стоявшая рядом с Саввой "литдевочка" - подбритый затылок, длинная косая челка, вот коняга! - повернулась к нему:

- Вам нравится?

Савва пожал плечами. "Литдевочка" рассмеялась:

- Мне тоже не очень. Какая же это алгебра? Чистая арифметика для четвертого класса!

Толпу качнуло. Ее бедро прижалось к его бедру. Прошел весьма неуместный ток. "Литдевочка" усмехнулась с притворным смущением:

- Простите.

Савва заерзал, пытаясь создать пространство между двумя разнополыми телами.

- Да, так тесно...

В своем ряду Нина теребила Семена за рукав.

- Ну вот такая поэзия тебе ближе? Ну скажи, Семка, ну!мне это очень важно!

Стройло забасил пренебрежительно в своем "пролетарском стиле":

- А-а-а, говна. У меня вот мочпузырь щас лопнет, пойду отолью.

Он стал пробираться через ноги соседей к выходу. Нина успела шепнуть ему в след: "Милый, простой!" Он обернулся, гаркнул "Кончай!" - потом огрызнулся на недовольных студентов:

- По ногам, говоришь, хожу? А что же, по башкам, что ли вашим ходить?

Стройло вошел в просторную, с высоченным потолком, облицованную кафелем уборную старого университета и увидел стоящего у окна молодого человека в полувоенной одежде, который, возможно, его-то тут и поджидал. Взялся за свое дело. Молодой человек приблизился.

- Стройло, салют!

- Физкульт-привет! - ответствовал Стройло, отряхиваясь.

- Заскочим в партком? - спросил очень положительный молодой человек.

- Айда! - сказал Стройло, завершая диалог полностью в стиле своего поколения.

Комната парткома была по масштабам ничуть не меньше уборной. Народу там в этот час не было, только в глубине у настольной лампы сидел человек средних лет, перебирая бумажки. Царил со стены из богатого багета Владимир Ильич Ульянов (Ленин).

При виде вошедших юношей сидящий встал и пошел навстречу.

- Здравствуйте, товарищ Стройло! Давайте сразу быка за рога. Сколько человек было в последний раз на заседании кружка?

- Девятнадцать, товарищ комиссар, - четко ответил Стройло, отстегнув клапан и вынув бумажку. - Вот список.

Комиссар взял список, прочел несколько фамилий вслух: "Альбов, Брехно, Градова, Галат..." - сунул список в карман и крепко пожал Стройло руку.

- Спасибо, Семен! Большое, очень нужное нам всем дело делаешь!

С просиявшей и оттого несколько истуканистой физиономией Стройло вытянулся.

- Служу трудовому народу!

В аудитории тем временем Сергея Третьякова сменил Степан Калистратов - мятая вельветовая блуза, закинутый за спину шарф, непокорная, что называется, "есенинская" шевелюра. Как всегда, было неясно, насколько пьян Степан в данный момент - порядком, основательно или почти "в лоскуты". Так или иначе, он читал с мрачным вдохновением:

Гудки вблизи и в отдаленье.

Земля пустынна и плоска.

Одно лишь вахтенное бденье,

Ни ангельского голоска...

Страницы