- Да неужто? - Савва радостно заволновался. - Значит, может действительно войти в практику? Значит, внедрение анестезии по Градову не за горами?

- Нет, не за горами, - улыбнулся профессор, - а еще точнее, оперируем послезавтра.

В этот как раз момент на веранду со стороны сада начала подниматься молодая марксистская пара. Они держались за руки и в четыре очковых стекла сияли друг на друга. Все на них смотрели, а они ни на кого не обращали внимания. Агаша налила им чаю, они сели рядом с жарким самоваром. Палящие его бок как бы еще ярче вздул веснушки Цецилии. Ни чай, ни варение не интересовали Кирилла, только лишь эти веснушки.

- Кирилл, что с тобой? - строго спросила Мэри Вахтанговна. Нельзя сказать, что она была в восторге от выбора младшего сына.

- Да мы только что расписались с Розенблюм, - сказал Кирилл.

Агаша всплеснула руками:

- А, батюшки! И без свадьбы?

Вероника фыркнула:

- Интересно, вы и в постели называете друг друга по фамилии?

- Вероника! - осадила ее свекровь.

Кирилл же просто подхихикнул Веронике, он бестолково кивал домашним, сжимая под столом руку Цецилии. Пропал сумрачный догматик, уступив место влюбленному школяру. Он даже шутил!

- Раз уж мы умудрились заиметь восьмилетнего сына, мы должны были пожениться!

Мэри Вахтанговна тут же обеспокоилась:

- А вам не кажется, что Мите будет лучше, если его усыновим мы с Бо?

Цецилия сразу же отвлеклась от любовного отсвечивания, высказалась категорически:

- Позвольте, Мэри Вахтанговна, ребенок должен быть со своими родителями, то есть с нами!

- Ну, вот я и опять дед! - весело воскликнул Борис Никитич. - Мог стать четырежды отцом, а стал дважды дедом!

- А что ты сам, Митенька, думаешь? - спросила Мэри мальчика.

Тот вздрогнул с набитым ртом, потом опустил глаза и буркнул:

- Я чай пью.

- Ответ, достойный Сократа! - вскричал профессор, все зааплодировали.

Мэри оставалась чрезвычайно серьезной, голос ее слегка дрожал:

- Я настаиваю, я даже требую, чтобы Митя оставался с нами, хотя бы пока вы не получите приличную квартиру!

Подняв подбородок, с видом оскорбленного достоинства она покинула веранду. Почти немедленно из дома начал доносится взволнованный рокот рояля.

- Слышишь?! - грозно сказал Борис Никитич Кириллу, после чего повернулся к своему ассистенту и отъединился от сложных дел семьи. - Завтра берите день отгула, Савва, и ничего не делайте. Расслабляйтесь, отдыхайте. Операция должна пройти безупречно и с блеском, батенька мой.

Савва засобирался домой, хотя ему вовсе не хотелось уходить. Всякий раз, когда он бывал в Серебряном Бору, ему казалось, что он встречается с Ниной. Агаша, прекрасно понимавшая страдания молодого специалиста, принесла ему сверточек со своими коронными пирожками. По дороге с кухни она заглянула в окно и пропела сладким голоском:

- А вот и Никитушка возвращается. Вон какой веселый шагает, моя ладушка.

Вероника увидела идущего от калитки мужа и картинно закурила папиросу: "Что-то он слишком веселый возвращается."

Через день в хирургической клинике Первого московского медицинского института состоялась долгожданная операция с применением нового метода анестезии. На амфитеатре вокруг операционного стола не было мест. Пришлось ограничить число зрителей только врачами и аспирантами. Студенты старшего курса толкались на застекленном балконе под потолком.

Все прошло на удивление гладко. Разработанный в последние месяцы анестезирующий состав прекрасно действовал на стволы и окончания нервов. Пациент был спокоен, шутил с сестрами. "Как себя чувствуете, Юзеф Александрович?" - каждые пять минут спрашивал его Градов, и каждый раз почтенный настройщик роялей с неизменной бодростью отвечал: "Прекрасно, Борис Никитич!" Теперь Савва Китайгородский накладывал последние швы. Вскоре больного увезли. Хирурги отступили от стола и сняли маски. Амфитеатр разразился аплодисментами.

- Итак, товарищи, можно считать, что с сегодняшнего дня анестезионная система Градова-Китайгородского продвинута в общую практику! - громогласно объявил профессор.

Савва смотрел на шефа с ошеломленным видом, да и все присутствующие были удивлены: мало кто из профессоров так просто делился славой с молодыми помощниками.

Когда они остались одни в кабинете Градова, сестра принесла две мензурки с разведенным спиртом. Савва и Борис Никитич чокнулись.

- Ух, - сказал Савва и потер лицо двумя ладонями. - Да как же так, Борис Никитич? Система Градова-Китайгородского? Ей-богу, я не заслужил!

- Очень даже заслужили, - возразил профессор. - Вы были со мной с самого начала, Савва, работали, как вол, и в лаборатории, и в клинике, внесли столько блестящих предложений! Да и вообще... - Он чуть было не сказал "вы мне как сын". Вместо этого положил молодому человеку руку на плечо. - Скажите, Савва, как так получилось, что вы тогда, в двадцать седьмом, не поженились с Нинкой?

Савва был в полном замешательстве. Сладкая тоска, столь неуместная в стенах хирургической клиники, бурно подкатила к горлу.

- Ну... я, право, не знаю... сначала Семен, потом Степан... Разочарование в Семене, увлечение Степаном. Ведь они же поэты, Нина и Степан, не правда ли?... А я - лишь скромный докторишка... Боже мой, да я люблю вашу дочь больше всего на свете!... Я только о ней и думаю, когда... когда не оперирую, Борис Никитич...

- Она скоро возвращается, мой друг, - сказал Градов. Он испытывал к ассистенту острую симпатию и жалость. Скромный докторишка... Когда он ухаживал за Мэри в конце прошлого века, медицинский диплом считался верхом престижа. При нынешней власти все привычные престижи подвергаются унижению.

- Нина возвращается! - вскричал Савва, но тут же осекся, отвернулся к окну. Там на ветке березы раскачивался воробей. Крохотная капелька слетела у него из-под хвоста. Победно взъерошившись, он взмыл в неизвестном ему самому направлении.

Глава 12

Шарманка-шарлатанка.

К северу от грузинской столицы в прозрачном воздухе виден был отдаленный горный хребет. Еще более впечатляющие пики гор сияли на фанерном щите сразу за входом в городской зоопарк. На фоне этих гор изображен был стройнейший, осиная талия, кавказец в черкеске с газырями на груди и с кинжалом на поясе. Вместо лица - овальная дырка. В нее-то и влезает круглая русская физиономия беспутного "попутчика" Степы Калистратова. Вуаля - вот он уже и романтический абрек. Фотограф с усами а-ля Вильгельм (или командарм Первой конной Семен Буденный) поднимает магниевую вспышку, ныряет под покрывало.

- Скажите "изюм", батоно!

- Кишмиш! - крикнул Степан. Магний вспыхнул. Фотограф вынырнул.

- Браво! Вы моя лучшая модель за весь год! Куда прикажете прислать фотографии? Москва, Париж, Монте-Карло?

- В Соловки, мусье! Все приличные люди отдыхают сейчас в Соловках, очевидно, это будет и мой адрес на ближайшее будущее, - ответствовал поэт.

Он явно играл на зрителей, но, оглядевшись, был очень разочарован, не найдя вокруг никого, кроме своего неизменного Отари, рыцаря печального образа. Зрители же, на которых все работалось, группа хохочущих молодых людей и среди них личная жена Нина, находились неподалеку, не обращая на Степу никакого внимания.

Вся компания - Нина, ее кузен Нугзар, молодой поэт Мимино, танцовщица Шалико и художник Сандро Повзнер - приплясывала перед клеткой, из которой, поднявшись на задние лапы, взирал на них огромный бурый медведь. Кто тут был зрителем, а кто исполнителем, нелегко разобраться. Все, включая, кажется, и медведя, преисполнены были какой-то фальшивой иронии и дешевой театральности, какие возникают порой в молодых компаниях после большого ночного пира и утренних хаши с водкой.

Особенно старалась Нина, она простирала руки в взывала к медведю:

- Дорогой мой русский медведь! Земляк! Соотечественник! Попутчик моей жизни! Бедный, что ты почувствовал, когда проснулся после сладкой спячки и обнаружил себя в этой гнусной клетке?! Дитя мой! Ты мой Лермонтов, заброшенный на Кавказ! Я хочу тебя поцеловать!

Она вроде бы и не замечала никого вокруг, но краем глаза все же видела своего мужа с его Отари, и сквозь хмель и расхристанность в ней поднималась какая-то злинка. Вдруг, не отдавая самой себе отчета, она перепрыгнула через барьер, подбежала к клетке и рванула дверь. Замок оказался незащелкнутым, слетел и дверь открылась. Нина вошла внутрь. Медведь, будто Собакевич в театральной интерпретации великой поэмы, медленно к ней повернулся. Не раздумывая, Нина встала на цыпочки и запечатлела на его морде великолепный поцелуй. Опять же краем глаза заметила, что Степан со всех ног бежит к месту действия, а за ним, заламывая руки, поспешает Отари. Донесся крик мужа:

- Нинка, ты совсем рехнулась!

Возле клетки Нугзар перехватил Степана, зажал ему рот, скомандовал железным голосом:

- Перестань вопить!

Медведь между тем положил передние лапы на плечи Нины и топтался возле нее, опять же как Собакевич в гостиной, точно боясь наступить на ногу. Пасть его была приоткрыта, оттуда разило застойной вонью. Все давно уже перестали смеяться. Кто может предвидеть следующий шаг скучающего медведя? Только Нина еще храбрилась, старалась не потерять ноту:

- Бедный мой медведь! Мой Лермонтов! Дитя мое!

На самом деле она боялась шелохнуться под лапами зверя. Мелькнула даже мысль: какой немыслимый конец! Медведь же явно не собирался упустить такой беспрецедентной возможности позабавиться.

Степан оттолкнул Нугзара, завопил истерически:

- Сторожа позовите! С пожарным шлангом!

Сандро Певзнер, бледный, превозмогая головокружение, полез было через ограду, не ведая зачем. Что тут можно сделать? Спугнешь зверя, изувечит любимую, Нашу Девушку, звезду Тифлиса. Нугзар железной хваткой стащил его вниз, а затем, демонстрируя полной хладнокровие, повторил путь Нины. Медведь в этот момент оказался к нему задом. Он распахнул дверь и дал ему сильного пинка. Ошарашенный зверь опустился на все четыре. Нугзар мгновенно вытащил Нину и захлопнул дверь. Медведь дико взвыл от разочарования. К месту действия бежали служащие зоопарка.

- Безобразие! - вопил старшой. - Хулиганство! Все арестованы! - Он схватил за грудки Сандро. - Ты кто такой, тунеядец?

- Я Сандро Певзнер, художник.

Муть похмелья и стыд переполняли молодого авангардиста, которому недавно определенные товарищи строго порекомендовали перейти на рельсы реалистического пролетарского искусства.

- Вот он зачинщик! - завопил сторож. - Певзнер зачинщик!

Всех выручил опять же Нугзар. С исключительной авторитетностью он отвел старшего сторожа на пару шагов в сторону, незаметно для других показал ему красную книжечку НКВД и веско сказал:

- Спокойно, спокойно, дорогой товарищ! Никто не пострадал, ваш питомец цел и невредим. Девушка пошутила, батоно. Легкая поэтическая вольность. А клетки нужно запирать, батоно, чтобы не произошла вражеская вылазка...

Служащий мгновенно затих и забыл о всех претензиях. Богемная компания направилась к выходу. Хмель улетучился. Все, кроме Нугзара, чувствовали себя отвратительно из-за недостатка проявленного мужества. Нина кляла себя за неуместную браваду и кривляние. Нугзар взглянул на часы:

- Пардон, пардон, мне пора улетучиваться. Увидимся вечером у папы Нико.

По-родственному он поцеловал Нину в щеку и немедленно удалился своим стремительным шагом, исчез за ближайшим углом. Вскоре и вся компания рассеялась.

Ранним вечером того же дня Нина и Степан медленно шли по горбатой улочке старого города по направлению к маленькому ресторанчику, на котором поверх старой вывески "Духан папы Нико" белой краской, словно в примитивистско-кубистской картине, было намазано "Столовая № 7 Горнарпита". Степан временами на несколько шагов отставал от жены. Однажды она повернулась и увидела, что он втягивает в нос с руки белый порошок. Она презрительно дернула плечом:

- Прекрати это, Степан! Ты уже шагу без этого ступить не можешь! Скажи, ты запаковал свои вещи, наконец? Или ты забыл, что мы завтра в Москву отправляемся?

Степан бросил на нее странный взгляд, пробормотал:

- Подожди, Нинка, нам надо поговорить. Давай сначала зайдем к папе Нико.

В духане, несмотря на сталинскую пятилетку, все еще царила особая тифлисская атмосфера. Ресторанчик был излюбленным местом извозчиков и богемы. На стенах висели яркие примитивистские картины в стиле Пиросмани. Только сам папа Нико, "король духанщиков", как его называли в городе, был невесел. Вместо того чтобы, как обычно, встречать гостей и раскрывать всем объятия, он сидел у стойки со своим другом-художником и жаловался ему на то, что он больше у себя не хозяин, а замдиректора.

- Все забрали, все кастрюли национализировали, все, кроме твоих картин. Я теперь никто. Прислали партийца. Кончилась, мой друг, целая эпоха!

Художник утешал духанщика со свойственным этому племени легкомыслием:

- Подожди, Нико, дорогой. Время придет, тебе дадут миллион за мои картины.

Нина и Степан прошли в угол и спросили бутылку вина.

- Большую, - вдогонку официанту сказал Степан.

- Можно сразу две, - добавила Нина. - Что происходит, Степка? - спросила она и положила свою руку с двумя кольцами, подаренными Паоло и Тицианом, на его подрагивающий кулачок.

Степан весь как-то поплыл, заныл как от зубной боли, показывая ей, смотри, мол, как страдаю, потом встряхнулся, волосы двумя руками оправил назад и сказал:

- Я не еду в Москву.

В центре города в этот час стояли шум и суета. Надвигались со всех сторон переполненные трамваи. Трубили автомобили. Кричали друг на друга извозчики. Нугзар, словно торпедный катер, разрезал толпу. Подошел к уличному торговцу лимонадом. Вместе со стаканом влаги торговец передал ему тяжелый сверток. Нугзар положил сверток в карман, с наслаждением опустошил стакан. Затем исчез под аркой проходного двора.

Нина и Степан пили вино, не глядя друг на друга.

- Что-то лопнуло в наших отношениях, Нинка, - печально сказал Степан.

- Хорошее слово "лопнуло", - сказала еще печальнее Нина. - По отношению к надутому шарику...

- У тебя успех, а я выпадаю в осадок, - сказал Степан.

- О чем ты говоришь, какой успех? - с досадой сказала она.

Степан вдруг на мгновение вспыхнул:

- Этот проклятый медведь, после него мне все стало ясно! Это была какая-то проба, которую мне судьба подсунула, и я оказался полным говном!

- Ну что за вздор, - удрученно и раздраженно протянула она.

В тот же час председатель Центральной контрольной комиссии Ладо Кахабидзе сидел в своем просторном кабинете под картиной, на которой его любимый вождь читал газету "Правда". Замечалось, если не бросалось в глаза, отсутствие портрета Иосифа Сталина. Входящему как бы предлагалось настроиться на тон серьезности и деловой партийной чистоты, ибо что может быть чище и серьезнее в мире, чем Ленин, читающий "Правду"? Ладо Кахабидзе после целого дня совещаний и встреч сидел в одиночестве, прочитывал бумаги и делал пометки.

Где-то в глубине дома скрипнула дверь. Послышались быстрые легкие шаги. Они приближались. Кахабидзе поднял голову. Вошедший целился в него из пистолета. Кахабидзе открыл рот и был тут же убит на месте.

В "Духан папы Нико" между тем забрел известный всему городу шарманщик с попугаями. Вся троица и старая машина были сегодня в ударе, звучала вполне различимая старая мелодия, шарманщик подпевал, птицы порхали над столами. В Тифлисе часто спорили, почему попугаи не улетают от шарманщика, может быть, он привязывает их за лапки какими-то невидимыми ниточками? Только редкие пьяницы понимали, что шарманщик представляет для птиц понятие "родина".

Степан говорил своей жене с жаром:

- Я люблю тебя по-прежнему, Нинка, но не могу ехать с тобой. Я стал бояться Севера. Север сожрет меня, как мамонты когда-то сожрали коз.

- Мамонты были травоядными, невежда, - с досадой возразила Нина. - Что ты будешь здесь делать один, Степан? Ты и пропитание себе не заработаешь.

Степановского жара хватило на одну фразу. Он вдруг весь опять обвис, забормотал:

- Ну, что-нибудь придумаю... Вино здесь дешевое... Сыр... Зелень... Потом, не забывай, что мой верный Отари всегда со мной.

Вот о ком она постоянно забывала, как не помнят о тени человека, а он ведь и вправду ходил за ее мужем, словно тень. Она обернулась туда, куда показывал подбородком Степан. За одиночным столиком сидел томный, как лебедь, Отари. Он явно дожидался конца их разговора. Нину вдруг осенило, она наконец-то догадалась, в чем причина такой магнитной неразделимости двух мужских персон. "Ах, вот в чем дело! А я-то и не догадывалась, дура!" Она начала хохотать и все хохотала и хохотала, даже голову на руки уронила.

Страницы