Скачано 3128 раз
Скачать книгу в формате e-Book(fb2)
Владимир Суравикин
В индии секс есть!
Когда я был молод, я был против проституции. Не могу сказать, что она мне лично чем-то очень мешала — если быть точным, ни я её, ни она меня никогда и никак не касались, но имеем же мы право быть «за» или «против» чего угодно. Так вот, я был против. Теперь я понимаю, почему. Она была для меня как бы частью другого явления, - окружавшего меня всю жизнь, но не ставшего от этого более приятным: продажности в человеческих отношениях. Уточню: нутро моё противилось не торговле, даже трактуемой расширительно, а лживости, — всем этим «нужным» связям, заискиваниям перед «сильными мира сего», коньюнктурным сменам мировоззрений и т.п., — всему, в чем нормальное человеческое стремление к благополучию выливалось в ложь и фальшь.
Шли годы, и проблема проституции по-прежнему касалась меня не больше, чем, скажем, апартеид в ЮАР. Менялся я и многое в моей жизни, обстоятельства сталкивали меня с разными женщинами, но неизменным оставалось одно: если у меня и возникали близкие отношения, строились они всегда на взаимных симпатиях, без малейшего намёка на оплату или выгоду. Да иного и быть не могло: что было взять с меня, никогда не имевшего не то что денег и «знакомств», а даже — из-за вечных переездов — просто большого числа знакомых. Тип мужчины, добивающегося благосклонности женщины интеллектом и закрепляющего успех темпераментом, мне всегда был близок, а все «покупающие» (и, соответственно, продающиеся) вызывали брезгливую смесь сочувствия и презрения — безотносительно к тому, какова была форма оплаты.
Так бы и жил я со своим ироническим отношением к древнейшей професии и её клиентуре, если бы не грустные перемены, пришедшие с уходом молодости... Печальный этот факт совпал по времени с моим переездом в Америку. Появившись здесь, я, как и все мои соотечественники, имел весьма зыбкие представления о местной жизни. Конечно, я знал, что тут главенствуют отнюдь не наркотики и секс (бредням о «загнивании» Запада уже давно никто не верил), но мысль о том, что всего этого здесь должно быть больше, чем в Союзе, сидела в моём сознании как само собой разумеющееся, как следствие большей, чем в Союзе, свободы личности. Можете представить моё удивление, когда я понял, что всё это, мягко говоря, не совсем так. Но об этом чуть позже, а пока вернусь к моим первым, полным сумбура месяцам в Америке.
Хорошо помню, как я впервые попал на стриптиз. Не то чтобы я уж так хотел лишний раз увидеть наготу (более того, моя натура инстинктивно противилась самой идее этого шоу: для нормального мужчины ходить туда мне казалось столь же нелепым, как, скажем, пойти в ресторан, полюбоваться столом и уйти, не попробовав), но любопытство, подогретое давним стереотипом запретного плода, сделало своё дело.
Мой новый приятель привёз меня на одну из торговых площадей, и в ряду небольших магазинов отыскал нужную дверь. За ней оказался «секс — шоп»: магазинчик порножурналов, порнокассет и соответствующих принадлежностей. Наиболее впечатляющими оказались искусственные члены — натуралистично сделанные, монументальных размеров, — мечта любого уважающего себя мужчины. У меня сейчас же возникла мысль купить несколько и разослать моим недавним номенклатурным врагам в знак прощального привета и моего к ним отношения, но даже беглый подсчёт тех, кто этого заслуживал, заставлял отказаться от идеи как от слишком дорогостоящей.
Налюбовавшись, мы заплатили по шесть долларов и прошли в зал. После чистоты и ухоженности любого американского заведения убожество этой обстановки поражало. Зальчик был мал и тесен, стены были грубо обиты дешёвой тканью. Над маленькой сценой висел неровный экран, на котором шло что-то очень мутное. Когда глаза привыкли, стал различим половой акт, снятый крупно, во всех подробностях, долгий, как операция на сердце.
Минут через двадцать фильм прервался (мой знакомый знал, когда приходить), на сцене зажегся свет и под музыку в зал вошла женщина. Она была средних лет, в очках. Даже широкий плащ не мог скрыть её невероятную худобу, а большой лоб и впалые щёки напоминали плакат с высоковольтных линий «Не влезай — убьёт».
Стараясь двигаться в такт музыке, она стала раздеваться. С каждой минутой зрелище становилось всё более тягостным. Когда была сброшена последняя тряпица, стало ясно, что демонстрация собственного тела — совсем не то, чем ей стоило бы заниматься. Кое-какого признания она могла бы добиться разве что снявшись в массовке жертв концлагерей.
Не буду тратить время на описание малоприятных деталей вроде острейших коленок и худосочных вислых грудей, скажу лишь, что картина была столь отталкивающая, что в какой-то момент я даже подумал, не специальная ли это затея каких-нибудь церковных организаций по отвращению публики от таких зрелищ.
Но и это, оказывается, был ещё не предел. Продемонстрировав со сцены самые труднодоступные участки своего тела, она встала, улыбнулась улыбкой Смерти, заносящей косу над жертвами, спрыгнула в зал и пошла по рядам. Поочерёдно присаживаясь на колени к каждому, она с минуту изображала любовную игру, получала свой доллар и переходила к следующему. Быстро подходила наша очередь, и мой знакомый завозился, готовя деньги. Но, видимо, ужас и мольба о пощаде на моей физиономии были столь явными, что, мельком взглянув на нас, она обошла наш ряд и занялась другими.
Переведя дух, я оглядел зал.
Сидело всего человек двадцать. Не больше половины были юноши — видимо, недавно достигшие возраста посещения таких мест. Остальные были старики. Не знаю, почему — может, оттого что всё в те недели было ново и странно для меня, — но нелепость и противоестественность всего зрелища вдруг особенно резнули меня. Мне стало жаль этих стариков: слепая природа не только наделила человека короткой жизнью, она уснастила эту жизнь многими унизительными деталями. Одна из них была передо мной. Внешность, увы, стареет раньше чувств. Трагедия пожилого человека, в котором жива тяга к молодости и красоте,— старше цивилизации, но общество так и не предложило ему ничего кроме глумления («Ишь, молоденького захотелось?!» и т.п.). И тут мне впервые пришло в голову, что покупной секс — может, и не так уж всегда плохо. В конце концов мы же не третируем женщин, работающих нянечками в домах престарелых, сёстрами в больницах, массажистками и прочих, соприкасающихся отнюдь не с самыми приятными частями человеческой плоти. (Равно как и тех, кто их услугами пользуется.) Может, пора кончать третировать и «жриц любви»?
Так меняются взгляды, друзья мои. Теперь я уже не являюсь ярым противником проституции, тем более что, как выяснилось с годами, с такими нелюбимыми мной вещами как продажность она в прямой связи не состоит. Нет, пока я ещё не участвую в демонстрациях в её защиту. Но уже и не фыркаю презрительно. И пользуясь тем, что в последнее время судьба, хоть и с опазданием, дала мне возможность поездить по белу свету, решил распространить своё любопытство и на эту сферу людского бытия.
* * *
То,что Индия — страна сексуальная, знает любой не бывавший там русский мужчина. Кто не помнит сексапильных героинь индийских фильмов, и распространявшиеся в юности «древнеиндийские» руководства — все эти «ветви персика» и «лепестки лотоса»? — «Девушка садится в позу лотоса и кладет ноги юноше на шею...», и т. д. Многие слышали, что там есть целый храм, посвящённый этому делу и обильно украшенный наглядными пособиями в виде статуй. В общем, репутация страны, где секс возведен в ранг науки и религии, закрепилась за Индией прочно, так что когда в нашем отделе зашел разговор о том, что мне, возможно, прийдется туда лететь, я отнёсся к этому положительно.
Потом командировка не раз откладывалась, и мне предоставилась возможность изучить пока проблему заочно. Не то чтобы я засел за первоисточники, но возможность при случае задать интересовавшие меня вопросы не упускал. Помню в Дурбане, в Южной Африке, я осторожно спросил у одной индусской женщины, как у неё на родине дела в отношении между полами. Она сразу поняла меня и рассмеялась: — «Не беспокойтесь, сэр! Вам там самому даже ничего предлагать не прийдётся. Они такие бедные,— сами Вам всё предложат!»
Всё это укладывалось в давно сложившуюся схему и, конечно же, интриговало. Но были и противоположные сигналы. Никто из знакомых американцев, побывавших в Индии, ни словом о сексе не обмолвился, зато все не сговариваясь описывали дикую грязь и неудобства. Впрочем, это можно было списать на счет их известного ханжества и чистоплюйства. Куда больше настораживало поведение встречавшихся мне иногда мужчин-индусов.
Вообще-то образованный индус (а мне по работе встречались именно такие) — явление, о котором стоит сказать особо. Ни у кого больше я не встречал столько сердечности, такта и дружелюбия. У меня очень быстро устанавливались с ними дружеские отношения, и как только доверительность достигала достаточной по моим представлениям степени, я задавал свои вопросы. Тут они все как-то сразу сникали. Нет, они не уподоблялись той боевой советской старушке, гордо воскликнувшей в одной из первых телепередач Фила Донахью:— «В Советском Союзе секса нет!». Да и странно было бы заявлять такое об Индии с её быстрорастущим населением. Но тему они, в отличие от мужчин других наций, не приветствовали и не поддерживали.
Видя такую неподатливость, я пытался приблизиться к проблеме опосредованно. Например, просил проконсультировать меня насчет особенностей поведения, которые иностранец должен знать, чтобы не нарушать приличия в Индии. Последний из консультировавших меня, обаятельный инженер с длинным именем Сринииещёмногочегототам, бывший для меня просто Срини, подбросил дёгтя в мёд моих ожиданий, объясняя мне, что если, например, в автобусе рядом с женщиной есть место, то садиться с ней не прилично, это могут делать только отец, муж или брат. — «Послушай, Срини, — не выдержал я, — но не у всех же есть жёны. Что делают ваши молодые или холостые мужчины, как развлекаются? Они встречаются с женщинами?» — Срини ошарашенно посмотрел на меня. — «Нет... Они встречаются... друг с другом.» — «Это как?!— полезли на лоб глаза у меня. — Все поголовно?!» — «Да нет, не в этом смысле...— поняв свою ошибку, смутился Срини.— Они, скажем, беседуют, или в шахматы играют. Но так, чтобы иметь отношения до брака или вне брака — у нас этого нет...» — «И невесту мужчине до сих пор выбирают родители?» — «Да... Хотя в последнее время в больших городах бывает и по-другому... Но это всё ещё редкость.»
В общем, я понял, что пока не увижу всё своими глазами — не пойму.
И вот настал день, когда мой самолёт приземлился в Бомбее. До переезда на обьект в глубинку оставалось ещё два дня, и я отправился осматривать город.
Можно сколько угодно слушать чужие рассказы о тамошней жаре, грязи и бедности, но полную меру ошеломления получаешь лишь увидев. Невероятная обшарпанность домов, часть которых обветшала от старости, а другая — ещё до окончания строительства, горы мусора во всех углах и подворотнях, вонь ото всех водоёмов, толпы измождённых, плохо одетых людей и шумные пробки маленьких старых машин на дорогах, коровы и козы в самых неожиданных местах на улицах больших городов, — и всё это под безжалостно палящим солнцем. Человеку из других краёв нужно собрать в кулак всю волю, чтобы прожить в этой жути хоть неделю, и нельзя представить, как можно прожить здесь всю жизнь.
После первых моментов общего шока начинаешь различать частности, прежде всего людей. Я тогда только вернулся из Мексики, где местные жители, при всех их прочих возможных достоинствах, отнюдь не поражали красотой. Но то, что я увидел здесь, было ещё грустнее. Откуда брались эти пухлощёкие красавицы и белозубые красавцы индийских фильмов? Ничего даже отдалённо похожего не попалось мне в толпах, обступавших меня на улицах Бомбея. Тёмный, почти черный цвет кожи, какая-то иссушенность, измождённость, плохая, часто грязная одежда. Но и это было ещё не самое жуткое.
Все, конечно, слышали о нищих и бездомных Востока. Но одно дело — слышать и читать... В больших исторических музеях иногда выставлены мумии — нет, не египетские, скрытые бинтами, а сохранившиеся высушенные человеческое тела, иногда многовековой давности. Представьте теперь, что эта мумия появилась у вашей машины, стоящей у светофора, и тянет руки к вам в окно, пытается дотронуться до вашей руки, смотрит ввалившимися впадинами и просит замедленными от слабости жестами — есть, есть... И несть этим мумиям числа.
Невозможно спокойно смотреть на это. Чего стоит всё остальное, если миллионы — вот так? Вы можете себе представить, что вас родили на улице, под забором, и что вы проводите там всю свою жизнь, не узнав, что такое постель, что такое крыша над головой, и умираете на обочине? Что вымыться вам будет можно только в канаве, если рядом прорвёт водопровод? Что вы действительно будете лишним человеком в том прямом, жутком смысле этого слова, то есть будете никому, никому не нужны? Глядя на это, мучаешься вопросом — если есть милосердный бог, куда же он смотрит?!
Жизнь попрошайничеством сделала этих людей хорошими психологами. Видимо, есть на лице впервые вышедшего на эти улицы нечто такое, что эти люди хорошо чувствуют. Этот внутренний вскрик, неизбежный для каждого, в ком есть хоть немного сердца, наверное, отражается на наших лицах, и сию же минуту к тебе идут, ковыляют, ползут, и хватают тебя за рукав, и тычут культями, и показывают — есть, есть, дай, дай... И ты даёшь, даёшь... Нужно время, чтобы оправиться от этого шока, привыкнуть, выложить им в итоге не всегда маленькую сумму и осознать, что никакой твоей зарплаты не хватит, чтобы дать и этому, и тому, и другому... Нужно время, чтобы очерстветь и, отрицательно качнув головой, отворачиваться от них вглубь машины, или смотреть сквозь них невидящим взглядом... Дай вам бог, друзья мои, не видеть всего этого. А, может, дай вам бог увидеть, ибо только увидев эту, действительно нулевую точку человеческого существования, можно верно оценить то, что имеешь...
Два дня в большом городе проходят быстро, и следующим утром за мной пришла машина. Двести километров – вроде не много для того кто хлебнул российской глубинки, но после первого часа пути я понял, что наши дороги – ещё не предел.
Шоссе, по которому мы ехали, считалось асфальтированным. Сделано оно было предельно экономично: подразумеваясь двусторонним, оно целиком умещалось между колёсами одного нормального грузовика. И это было, наверное, к лучшему, т. к. ямы на асфальте были просто устрашающей глубины. Вообще местный обычай никогда не зарывать однажды вырытые траншеи, равно как не заканчивать начатую стройку очень напомнил мне советскую родину.
Были, впрочем, и светлые моменты в этом путешествии. Нам встретился слон, несший охапку брёвен, и поскольку нёс он её хоботом, т. е. поперёк шоссе, перекрытой оказалась нее только проезжая часть, но и обочины, где, собственно, и шло всё движение. На удивление никто не сигналил (чтобы это оценить, надо знать местные манеры. Впечатление такое, что клаксон здесь - как фары в Канаде: включается вместе с мотором и не выключается никогда). Так вот слона терпели молча, пока он не свернул в сторону.
Потом я почти уснул, но вдруг нечто ползшее на нас по дороге мигом сбило дремоту. Кто-то будто слепил чудовищной величины модель трёхколёсного мотороллера, набил кузов женщинами, козами, детьми и выпустил всё это на шоссе. Позже я вспомнил старые фильмы и понял, что наблюдал «антик», за который где-то, наверное, дали бы большие деньги: ещё одно чудо местной экономии, - трёхколёсный грузовик, выпускавшийся лет шестьдесят назад.
Следующим развлечением была трогательная кучка маленьких обезьянок, робко попрошайничавших на краю дороги. Шофёр заверил меня, что они очень смышлёны и если им дать деньги, они побегут на базар и попытаются обменять их на еду. Я вежливо ответил что проверять не буду, но могу поверить: живя среди умного народа, изобретшего шахматы, просто невозможно не поумнеть.
Часов после шести пути мы въехали в сравнительно чистенький и тихий пригород промышленного города Барода, и… я хотел написать – «началась моя обычная командировочная рутина», но в таких местах с такими фразами приходится быть осторожней.
По приходу на завод меня как обычно представили начальству, и я уже было направился к своим железкам, но был вежливо остановлен. «Нас ждут люди».
Мы вошли в рабочую зону и сквозь лес труб вышли к главной задвижке процесса. Стоявший на ремонте завод готовился к пуску. Пуск - дело серьёзное, оставлять его на самотёк одних технических процедур было никак нельзя. Пуск надо было освятить. По этому поводу здесь собрался практически весь завод, человек около двухсот. Все были без обуви. Пришлось разуться и мне, и в носках по асфальту я прошествовал к группе средней почётности: не с высшим начальством, но где-то рядом.
Перед молчавшей толпой были расстелены какие-то ковры, на них стояли курившиеся кадильни, цветы, шкатулки непонятного мне назначения, и заправляли этим двое полуголых, одетых в белые подштанники мужчин с алыми пятнами между бровей. Побормотав что-то, они стали подзывать людей в порядке почётности и вручать кокосовые орехи, которые надо было разбить о задвижку. Говорят, это очень помогает производственному процессу. Подошла и моя очередь. Я, как вы знаете, человек скептический, но тут мне подумалось, что, может, в этом что-то и есть, ведь не оспаривает же никто что бутылка, разбитая о новое судно, помогает плаванию. Я разбил свой орех и вернулся в толпу.
Оставалось только краткое выступление главного менеджера. Он начал тихим сердечным голосом и всё обещалось кончиться хорошо, как откуда ни возьмись появилась ворона – тощая и неопрятная, похожая на местных женщин. Она подлетела совсем близко, села на ветку прямо против менеджера, и вдруг начала орать дурным голосом, заглушая речь. Все сразу поняли, что это было опровержение сказанного, а может и ещё что похуже. Несколько мужчин кинулось отгонять нахалку, но сделав короткий круг, та вернулась и опять принялась за своё.
Толпа заволновалась. Послышались голоса – не отложить ли пуск, очень уж зловеще всё оборачивалось. Дело было в том, что у многих в памяти были ещё совсем свежи события, происходившие в деревнях неподалёку. Из крайних, обращённых к джунглям домов там по ночам стали пропадать дети, и поиски обнаруживали только кровавые обрывки одежды. Ринувшиеся на расследование полицейские спорили – то ли это дело забредшего издалека тигра, то ли – невероятно расплодившихся волков, но у местной общественности имелось другое мнение. Две несимпатичные здешние жительницы многими давно уже подозревались в колдовстве, и нагрянувшие несчастья, похоже, убедили в этом даже немногих сомневавшихся.
Несмотря на переполох, капканы, засады и тому подобное, трагические события продолжались: в последующие недели пропал ещё один ребёнок. Полиция делала своё дело – носилась по кустам, общественность – своё: как-то ночью обеих колдуний задушили. И сразу всё прекратилось. И хотя полиция доказывала, что как раз перед этим она применила новую отраву и волки стали подыхать десятками, и что именно в волчьих логовах нашли останки детей, люди только снисходительно посмеивались. Ибо какой же уважающий себя человек поверит полиции.
Теперь, после этой вороны многие вспомнили, что тогда тоже проигнорировали какое-то важное предзнаменование, потому всё и началось.
Я уже заволновался что командировка надолго затянется, но к счастью в итоге сошлись на том, что пуск продолжится, однако местный храм обязятельно займётся инцидентом.
Постепенно жизнь вошла-таки в обычную колею, и через неделю я поймал себя на том, что начал привыкать уже и к грязнючему номеру своего «гэст-хауза», и к местному английскому, и даже к дикой жаре.
То ли от этой жары, то ли от особой ауры, вероятно присутствующей в таких местах, с моей головой стали происходить странные вещи. Вся моя прошлая жизнь словно куда-то отошла и почти забылась, как старый сон, реальными остались только эти однообразные поездки на завод, однообразная возня с моими железками, однообразная тоска вечеров в «гэст- хаузе». Время словно прекратило поступательный ход и зациклилось в коротком замкнутом кругу. Видимо, так оно и ведёт себя в местах, где и за тысячелетия жизнь сама по себе не создаёт почти ничего нового.
Словно чтобы довершить сюрреальность этого заскока, вечерами во время прогулок по одному и тому же маршруту за одним и тем же углом на меня с той же яростью кидалась та же стая собак (местных они не трогали), а на одной и той же заборной тумбе парка сидел всё тот же похожий на меня угрюмый павиан и с задумчивым видом чесал зад...
Счастливым фактором, встряхнувшим и не давшим мне окончательно раствориться в этой дурноте, случайно оказалась здоровая реакция моего организма на тамошнюю пищу.
На завтрак в моём «гэст-хаузе» был только «омелет» (так он произносился). На восьмой день «омелета» я поинтересовался, нет ли чего ещё. Увы, нет. Не украшали жизнь и прочие трапезы – обеды и ужины. Лепёшки, соусы, супы, одни - малосъедобные по запаху, другие – по остроте. Подавалось всё порциями, которыми в России кормят кошек.
Любимым типом блюд у местных поворов являются разные смеси типа пловов, потому что они предоставляют наибольшую свободу воровства. Даже у повaров печальной памяти советских столовок было больше совести в этом плане. Здесь, заказав блюдо с аппетитным названием «цыплёнок с рисом», получаешь тарелку якобы плова, на поверхности которого якобы случайно красуется крошечный кусочек цыплёнка. (Надо же оправдать название). И можно не тратить время на рытьё в куче риса: второй кусочек там может оказаться только по большому недосмотру повара.
С каждым днём всё сильнее хотелось привычного. Ещё в Бомбее я спросил о колбасе и с удивлением узнал, что в огромном и самом вестернезированном городе страны нет ни одного «нормального» (в нашем понимании) продуктового. Колбасу можно было поесть только в ресторане хорошего отеля. Здесь, в провинции, с выбором было ещё сугубей.
От постоянной жары у меня началась тоска по кисломолочному, постепенно превратившаяся в настоящую манию.
За обедами иногда подавали подобие простакваши – в количествах, в которых у нас подавали бы чёрную икру. Я спросил название и услышал – «кёрд». Странно. В словаре «кёрд» – творог, т. е. нечто концентрированное. Впрочем, чёрт с вами, пусть будет «кёрд», главное – где его взять в нормальном количестве? Я ринулся в поиски. После пятой лавчёнки я понял, что «кёрд» – продукт деликатесный, не для частого и обильного потребления. В десятой лавчёнке мне обьяснили, что это – продукт не ежедневной поставки. После ещё пары лавчёнок наконец выяснилось всё о «кёрде»: оказывается, по некоторым дням недели священных здесь коров - не доят. Для незнакомых с сельским хозяйством поясняю: от коров в таком режиме молока можно ждать не намного больше чем от собак.
В одной из лавчёнок надо мной сжалились и дали адрес, где «кёрд» должен быть даже в «не доильный» день. После долгой тряски в трёхколёсном мотороллере через миллионный город я отыскал место и попросил литр. Мужчина моих лет понял что настал его час и заломил цену как за бутылку коллекционного вина. Я согласился, и через некоторое время мне была вынесена грязная литровая бутылка с сильно разбавленной простоквашей. Заполнена она была на три четверти. Я спросил – почему. Потому, ответил проникновенным научным тоном мой продавец, что удельный вес «кёрда» – больше чем у воды, а он продаёт килограммами. Я был так ошарашен его находчивостью, что отдал деньги и, не попробовав, ретировался. Приехав домой, я в довершение всего обнаружил, что этот «кёрд» был сделан из сгоревшего молока.
Так в жаре, вялой работе и мелких хлопотах продолжались командировочные дни. Я даже забыл о главной цели своей поездки в эту страну. А когда вспомнил – понял, что проблема секса в Индии — в той мере, в которой её может коснуться иностранец — попросту отсутствует.
Глядя на улицы Бароды, можно было предположить, что население Индии состоит только из мужчин. Мужчины ехали в машинах и брели под солнцем, сидели за прилавками и делали любую видимую работу. Только мужчины убирали в гостиницах и подавали в ресторанах. Положение женщин было вполне аналогично мусульманским странам — с той лишь разницей, что тут они не закрывали лицо. (Что до остального, то это было явное табу. На пляже в Бомбее я не увидел ни одной женщины в купальнике, и даже в передовой Бароде в бассейне среди десятков мужчин плавала лишь одна женщина — в закрытом купальнике с юбочкой, какие были в ходу в Европе много десятилетий назад.)
Произвела на меня впечатление и сегрегация в электричках: мужские и женские вагоны отдельно. А когда в местной центральной газете я наткнулся на высказывание одного из здешних высших руководителей (цитата была заключена в рамку для особого внимания читателей), что самое большое из сокровищ, которое невеста может принести в дом мужа, это её невинность, — аналогия с мусульманским миром стала полной.
Только не подумайте, друзья мои, что я собираюсь здесь осмеивать невинность. Я — за девственность невест, это так прекрасно. Странным мне показалось только, что из огромного вороха здешних действительно тяжких проблем членом правительства была выбрана именно эта.
…Вечером в ресторане два молодых местных инженера открывали мне глаза на индийскую ментальность. Они были из того светлокожего и белозубого процента местого населения, из которого рекрутировались персонажи индийских фильмов. К тому времени я уже установил, где обитает это племя: в основном оно водилось в недешевых гостиницах и ресторанах, и ещё в самолётах. Их дамы часто действительно были пухлощеки и сексапильны, а сами они, в отличие от большинства своих мелких сограждан, ростом были вполне подстать их американским сверстникам.
Моим собеседникам было лет по двадцать пять: возраст, на который в Европе приходится пик независимости, ломки традиций и споров со старшими. Но эти молодые индусы с чувством говорили мне о поддержании традиций, о благе семейных связей, о своей многотысячелетней самобытности. Тут меня засвербило спросить, стоит ли уж так дорожить самобытностью, если одним из её результатов является постоянная бедность? Но я не стал нарушать приличий и сдержался.
Коснулись мы и взаимоотношения полов, и они с гордостью заявили о своей приверженности моногамии, похвалив и индийских женщин за то, что для них на всю жизнь есть лишь один мужчина — муж. Тут мне опять захотелось заметить, что — как, однако, непроста жизнь: при всём уважении к благопристойности невозможно отрицать, что если бы такое же строгое самоограничение существовало во все века в Европе, она не имела бы большинства своих шедевров во всех областях искусства — ведь в большинстве своём они содержат, а то и основаны на внебрачных связях или чувствах. Но я опять сдержался.
Мне дали понять, что такая строгость — гордость верхних слоёв индийского общества, что сами они развлекаются и хорошо проводят время, даже не думая о женщинах... Рядовой Иванов из известного анекдота мгновенно всплыл у меня в памяти. Тот самый, который при подъёме государственного флага на торжественный вопрос генерала— о чём он сейчас думает, ответил: — о женщинах, товарищ генерал, а на возмущённый вопрос — почему, объяснил: потому что он всегда о них думает. Но я опять ничего не сказал, только вздохнул про себя и подумал, что прав, наверное, был Киплинг, заметив, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и никогда им не сойтись вместе.
В общем, на теме секса в Индии можно было ставить точку. Приближался конец моей командировки. Я снова перелетел в Бомбей и в один из последних дней, наняв такси, поехал фотографировать достопримечательности. Сняв несколько мест, я спросил водителя, что ещё есть интересное в городе. В ответ он спросил, не хочу ли я посмотреть Гыылс. Порывшись в памяти и не припомнив достопримечательности с таким названием, я попросил повторить. Он долго давился этим словом, после чего я попросил его написать. Представьте моё удивление, когда я понял, что мне предлагают посмотреть не архитектурный памятник с таинственным названием Гыылс, а гёрлз, то есть девочек. Разумеется, я согласился.
Через полчаса продвижения по бесконечным бомбейским пробкам мы въехали в улицу, вначале ничем не отличавшуюся от остальных. Те же толпы людей, замусоренные разбитые тротуары и мелкие лавчёнки. Но вот между лавчёнок появился странноватый обшарпанный дом с несколькими выходами, в которых вместо дверей болтались какие-то занавески. У каждого из выходов сидело на скамеечке или стояло по три — четыре размалёванных девицы с явно выжидательным выражением. Иногда они, найдя кого-то в толпе, принимались что-то выкрикивать и призывно махать. Картинка была любопытная. Остановив такси, я включил аппарат и, прячась за толпой, стал подбираться поближе. Неподалёку от них я сделал вид, что снимаю улицу, потом быстро повернулся и нажал спуск. Но тут кто-то попался перед обьективом, автоматика задёргалась и я потерял момент. Раздался вскрик одной из девиц, и все мгновенно повернулись ко мне спиной. Чертыхаясь, я вернулся в машину. — «Это потому, что эта работа в нашей стране — плохая» — проскрипел шофер. Чтобы как-то успокоить уязвлённую национальную гордость, он объяснил мне, что эти девушки — в основном не индуски, а из Бирмы или Непала. Я ответил, что не возражаю, и что вообще-то в этом деле национальность — последнее, что меня волнует.
Мы двинулись дальше, и я увидел, что это настоящий квартал «красных фонарей». Я с любопытством разглядывал девиц — все они были ниже всякой критики. Шофёр тихо бурчал, что я зря сюда приехал, что тут грязно, опасно, много СПИДа и т.д., и что он знает хорошие, чистые места, куда может меня отвезти.
Мы остановились ещё раз, и на этот раз мне повезло, девицы не прятались от обьектива, а зазывно махали, показывая, зачем они нас зовут— мы этим жестом в детстве дразнили девчёнок. Внезапно я увидел довольно хорошенькую, совсем молоденькую девчушку лет не больше шестнадцати — вместе с подружкой восточного вида постарше она активно участвовала в зазывном шоу. Каверзная мысль забрать её из этой клоаки и как следует отмыть в ванне моей гостиницы тут же мелькнула у меня в голове. Но приближалось время деловой встречи, и я сказал водителю уезжать.
Вечером, едва я вышел из гостиницы, мой водитель тут же подлетел ко мне (он был прикомандирован к этому отелю) и стал уговаривать ехать по его адресам. Я согласился, но подчеркнул, что никаких обязательств на что-то соглашаться не беру. Мы долго петляли по сумеречным, затянутым мотоциклетным дымом улицам и наконец въехали в жилой район вроде наших Ореховых — Борисовых, с той разницей, что многоэтажки стояли теснее и между ними попадались одноэтажные частные дома. В один из таких домов с погашенными окнами и зарулил мой таксист.
Мы вышли внутри крошечного, со всех сторон огороженного дворика и вошли внутрь. Обещанная чистота оказалась таковой только в местном понимании: конечно, всё было чище улицы «красных фонарей», но всё равно грязно. Откуда-то из темноты вынырнул хозяин дома и мне почему-то шёпотом было объяснено, что заведение неофициальное, что они имеют дело, как было сказано, с «домашними девушками», непрофессионалками. Потом они куда-то долго звонили, и в конце концов заявили, что приносят извинения — девушек нет дома.
Мы сели и поехали по другому адресу. Он оказался в таком же районе, в похожем доме. И снова был тёмный двор, и пара встречающих, и таинственный полушёпот. В разгаре беседы снаружи послышался шум, и в полумрак маленькой гостиной вошли ещё двое. Мой водитель сейчас же наклонился ко мне и сказал, что надо уезжать. Мы направились к выходу, а вместе с нами и вся четвёрка. Я перестал что-либо понимать. Всё начинало походить на дешевый приключенческий фильм. В тёмном коридоре все сгрудились, и мне вдруг пришло в голову, что это никакой не любительский бордель, а воровская малина, что сейчас эта четвёрка кинется на меня, начнёт крутить руки и лазать по карманам. Это мы уже проходили, когда с год назад чёрт понёс меня за приключениями ночью в портовый район Дурбана в Южной Африке.
С тихой злобой я подумал, что надо бы постараться повесить пару «фонарей» хоть первому в порядке морального удовлетворения. Основные деньги и документы я оставил в отеле и в общем был готов к такому развитию событий.
Стараясь быть спиной к стене и никого не иметь сзади, я двинулся к выходу. Но готовность моя оказалась напрасной: никто на меня не кинулся и мы спокойно вышли. Весь юмор я понял уже снаружи: оказалось, это нагрянула полиция. Мы быстро сели в машину и выехали. — «О'Кей, сказал я. — Славно развлеклись. Поворачивай в гостиницу, завтра рано вставать.» Но мой водитель был полон желания обеспечить мне сексуальное развлечение. Ещё одна, последняя попытка! Ещё двадцать минут, и я получу молодую, красивую девушку!
Как тут устоять. О'Кей, сказал я. Вдруг действительно будет что-то интересное. Когда ещё потом сюда попадёшь.
И снова мы колесили по тёмным улицам. Наконец, он встал, и в машину подсел огромный детина, больше похожий на красивого деревенского грузина, чем на индуса. Ещё десять минут езды, и — новый пассажир, вполне приличного вида старик. Шофёр объясняет: детина — его друг. Девушка, за которой едем — старика. Что значит — старика? Зачем столько народа? Ничего не понятно. — «Потому и живёте в дерьме, — глядя им в спины, думаю про себя,— что вместо дела кормитесь по трое с одной п...»
Опять едем, и пока едем, торгуемся. Сходимся на двух тысячах рупий, это около семидесяти долларов. Я повторяю: плачу после «сервиса».
Приехали. Опять жилой район. Старик выходит и надолго исчезает. В машине можно задохнуться. Выхожу и начинаю прохаживаться под фонарём. Наконец, из-за угла появляются две фигуры: старик и девушка. Подходят. Девушка действительно молода, не больше семнадцати — восемнадцати. Светлое праздничное сари, в волосах мелкие гирлянды цветов. Собрали, как на свадьбу. Приглядываюсь. Пожалуй, все её достоинства — её молодость. Длинное, не очень привлекательное личико, худенькая, нескладная фигурка. — «Ну как?» — в голосах троицы гордость. Уверены, что произвели впечатление.
Любопытство берёт своё. — «Ладно, говорю. — О'Кей. Двигаем в отель». Пол часа — и мы у гостиницы. Троица начинает требовать деньги. Ведь девушка доставлена! — «Ты как и что им переводил? — начиная свирепеть, спрашиваю у шофёра. — Я тебе три раза сказал: доставить её в номер — ваша задача. Деньги после сервиса». В ответ — взрыв шумного негодования. Деньги на бочку — и всё тут.
Страницы
целиком следующая
Библиотека интересного