– С каких это пор ты стал таким послушным?

– Я должен уважать его мнение. Он хозяин «Д'Анкония коппер»… Однако не все медные компании в мире принадлежат ему. – В его улыбке пряталось лукавство.

Она узнала все лишь следующей осенью, когда Франциско, закончив университет, вернулся в Нью-Йорк после того, как съездил в Буэнос-Айрес к отцу. Он рассказал ей, что за последние четыре года прошел два курса обучения: в Университете Патрика Генри и на медеплавильном заводе на окраине Кливленда. «Мне нравится до всего доходить самому», – сказал он. В шестнадцать лет Франциско начал работать у печи на этом заводе; теперь, когда ему было двадцать, он стал его владельцем. Он получил свидетельство о праве собственности, чуть-чуть приврав насчет даты своего рождения, в тот же день, когда ему вручили университетский диплом. Оба документа он послал отцу.

Он показал фотографию своего завода. Это был маленький, невзрачный, видавший виды заводик, о котором никто не слышал. Над воротами у входа, словно новый флаг на мачте ветхого корабля, висела вывеска: «Д'Анкония коппер».

Ответственный по связям с общественностью в нью-йоркском филиале фирмы его отца негодующе простонал:

– Но, дон Франциско, нельзя же так! Что скажут газеты? Такое имя – и над каким-то захудалым заводишком!

– Это мое имя, – ответил Франциско.

Войдя в кабинет отца в Буэнос-Айресе – большую комнату, строгую и современную, как лаборатория, единственным украшением которой были фотографии крупнейших рудников и медеплавильных заводов, на самом почетном месте – напротив рабочего стола отца он увидел фотографию кливлендского заводика с новой вывеской над воротами.

Отец перевел взгляд с фотографии на Франциско:

– Не рановато ли ты начал?

– Я не мог целых четыре года только ходить на лекции.

– Где ты взял деньги, чтобы купить этот заводик?

– Играл на Нью-йоркской фондовой бирже.

– Кто тебя этому научил?

– Вовсе не трудно вычислить, какие предприятия будут иметь успех, а какие нет.

– А где ты брал деньги для игры на бирже?

– Из того, что ты высылал мне, и из своих заработков на заводе.

– Когда же у тебя было время наблюдать за рынком?

– Когда я писал работу о влиянии теории Аристотеля о перводвигателе на последующие .философские учения.

Этой осенью Франциско пробыл в Нью-Йорке недолго. Отец послал его в Монтану помощником управляющего на рудник Д'Анкония.

– Отец считает, что было бы опрометчивым позволить мне подняться слишком быстро. Раз уж ему нужна демонстрация моих способностей, я согласен на его условия, – улыбаясь, сказал он Дэгни.

Весной Франциско вернулся и возглавил нью-йоркский филиал «Д'Анкония коппер».

Следующие два года они виделись редко. Через день после встречи она даже не знала, где он, в каком городе, на каком континенте. Он всегда приходил неожиданно, и ей это нравилось, потому что делало его присутствие в ее жизни постоянным, словно скрытый луч света, который в любую минуту мог озарить ее жизнь.

Всякий раз, видя Франциско в своем кабинете, она думала о его руках, как в тот день, когда он сидел за штурвалом катера. Он вел свое дело так же рискованно и стремительно, уверенный в себе и в своих силах. Но один незначительный случай, словно потрясение, врезался в ее память. Это было совсем не похоже на него. Однажды вечером она видела, как, стоя у окна в своем кабинете, он смотрел на темные зимние сумерки, окутавшие город. Он долго стоял не двигаясь. Его лицо было напряженным и озабоченным; на нем застыло выражение, которое она считала невозможным для Франциско, – горькое, бессильное негодование.

– В мире что-то не так. Всегда было не так. Что-то, чему нет ни определения, ни объяснения, – сказал он. Он не сказал, что имеет в виду.

Когда она увидела его вновь, от этого негодования не осталось и следа. Была весна, и они стояли вдвоем на крыше – террасе ресторана. На ней было вечернее платье из легкого шелка, развевавшееся на ветру рядом с его стройной фигурой в строгом черном костюме. Она смотрела на город. Позади них в зале играла музыка. Это был этюд из концерта Ричарда Хэйли. Имя Хэйли было известно немногим, но они вместе открыли для себя его музыку, и она им понравилась.

– Нам не нужно всматриваться в небоскребы вдали, правда? Мы достигли их высоты, – сказал Франциско.

Она улыбнулась и ответила:

– Я думаю, мы уже миновали их… Я почти боюсь… Мы будто поднимаемся на скоростном лифте.

– Конечно. А чего ты боишься? Пусть он поднимается все выше и выше. Разве обязательно должен быть предел?

Ему было двадцать три года, когда умер его отец и он уехал в Буэнос-Айрес, чтобы взять в свои руки дела и имущество Д'Анкония, принадлежавшие теперь ему. Она не видела его целых три года.

Сначала он изредка писал ей: о своей компании, о состоянии мирового рынка и делах, затрагивающих интересы «Таггарт трансконтинентал». Его письма были короткими, написанными от руки и, как правило, ночью.

Без него она не чувствовала себя несчастной. Она делала свои первые шаги к власти над будущим королевством. Крупные промышленники, друзья ее отца, говорили, что за молодым Д'Анкония нужен глаз да глаз, – если эта компания была могущественной и раньше, то в будущем, в связи с надеждами, которые подавал Франциско, она обещала перевернуть мир. Слыша это, Дэгни улыбалась, не испытывая ни малейшего изумления. Бывали минуты, когда она чувствовала неистовое желание видеть его, но это была не боль, а нетерпение. Она пыталась не думать об этом, уверенная, что они оба работают во имя будущего, которое даст им все, чего они хотят, в том числе и друг друга. Потом он перестал писать.

В тот весенний день, когда ей исполнилось двадцать четыре года, на ее столе в офисе «Таггарт трансконтинентал» зазвонил телефон.

– Дэгни, – сказал голос, который она сразу узнала, – я в отеле «Вэйн-Фолкленд». Давай поужинаем вдвоем сегодня вечером, в семь часов. Приходи.

Он даже не поздоровался, словно они расстались вчера. Ей потребовалось время, чтобы восстановить дыхание, – она впервые в жизни осознала, как много значит для нее этот голос.

– Хорошо, Франциско, – ответила она. Больше им ничего не нужно было говорить друг другу. Вешая трубку, она подумала, что его возвращение вполне естественно, все было именно так, как она себе представляла, если не считать того, что ей вдруг захотелось произнести вслух его имя, – она не ожидала, что, произнеся его, почувствует счастье.

Войдя в этот вечер в его номер, она остановилась на пороге, пораженная. Он стоял посреди комнаты и смотрел на нее. Она увидела улыбку, которая медленно, словно против воли, появилась на его лице, будто он утратил способность улыбаться и был удивлен тем, что эта способность вернулась к нему. Он недоверчиво смотрел на нее, словно не веря, что это она, и не веря в свои чувства. Этот взгляд был как крик о помощи, как плач человека, не способного плакать. Когда она вошла, он начал с их обычного «привет», но осекся. Через какое-то мгновение он сказал:

– Дэгни, ты прекрасна. – Он произнес это так, словно слова причиняли ему боль.

– Франциско, я…

Он покачал головой, не позволяя ей произнести слова, которых они никогда не говорили друг другу, хотя в ту минуту оба услышали их.

Он подошел, обнял ее, поцеловал в губы и долго не выпускал из своих объятий. Взглянув ему в лицо, Дэгни увидела, что он самоуверенно и насмешливо улыбается. Эта улыбка говорила, что он полностью контролирует себя, ее – все; улыбка приказывала ей забыть то, что она увидела в первое мгновение встречи.

– Привет, Слаг, – сказал он.

Чувствуя неуверенность во всем, кроме одного – не надо ни о чем спрашивать, Дэгни улыбнулась и сказала:

– Привет, Фриско.

Она поняла бы любую перемену в нем, только не то, что видела. На его лице не осталось и искорки жизни, ни следа той радости, которую она привыкла видеть. Его лицо стало безжалостным. Мольба, которая отразилась в его первой улыбке, не была свидетельством слабости. Он выглядел как человек, преисполненный решимости, – решимости, которая казалась беспощадной. Он вел себя как человек, который старается выстоять под невыносимым бременем. Она увидела то, во что никогда бы не поверила: горечь на его лице; он выглядел так, словно что-то причиняло ему страшные мучения.

– Дэгни, не удивляйся ничему, что я делаю или буду делать, – сказал он.

Это было единственное объяснение, которое он дал ей, продолжая вести себя так, словно и объяснять-то нечего.

Она испытала лишь легкое беспокойство; было просто невозможно бояться за его судьбу и вообще чего-нибудь бояться в его присутствии. Когда он засмеялся, ей показалось, что они снова вернулись в лес на берегу Гудзона; он не изменился, думала она, и никогда не изменится.

Ужин подали в номер. Она находила несколько забавным сидеть напротив него за столом, накрытым с ледяной официальностью и шиком, в гостиничном номере, который больше походил на европейский дворец.

«Вэйн-Фолкленд» был самым знаменитым и изысканным из оставшихся в мире отелей. Лишенный кричащей роскоши стиль; бархатные портьеры, лепнина, скульптура, свечи, казалось, противоречили его назначению: гостеприимство этого отеля могли позволить себе лишь бизнесмены, приезжавшие в Нью-Йорк по делам мирового масштаба. Она видела, что официанты, накрывавшие на стол, относятся к Франциско с исключительным почтением, что означало статус особого клиента, но он этого даже не замечал. Он относился ко всему равнодушно, словно был у себя дома. Он давно привык к тому, что он – сеньор Д'Анкония, хозяин «Д'Анкония коппер».

Но ей показалось странным, что он не заговорил о своей работе. Она ожидала , что именно этим он захочет поделиться с ней в первую очередь. Он ничего об этом не сказал. Вместо этого вынудил ее говорить о своей работе, о продвижении по службе, об отношении к своей компании. Она рассказывала, как всегда, признавая, что он единственный человек, который может понять ее страстную преданность «Таггарт трансконтинентал». Он не делал никаких замечаний, только внимательно слушал.

Официант включил музыку. Они не обратили на это внимания. Но вдруг неистовый ураган звуков заполнил комнату, и здание словно потряс подземный толчок, стены задрожали. Потрясение было вызвано не громкостью, а насыщенностью звучания. Это был новый, недавно написанный Четвертый концерт Хэйли.

Они молча слушали это олицетворение бунта – гимн триумфа, гимн величия тех, кто отказался признать боль. Франциско слушал, глядя через окно на город. Потом без всякого перехода или предисловия спросил странным невыразительным тоном:

– Дэгни, что бы ты сказала, если бы я попросил тебя бросить «Таггарт трансконтинентал» и позволить компании катиться в преисподнюю, что непременно случится, если дела примет твой братец?

– А что бы я сказала, если бы ты попросил меня совершить самоубийство? – сердито ответила она.

Он промолчал.

– Почему ты спросил об этом? Вот уж не думала, что ты способен шутить на эту тему. Это на тебя не похоже.

На его лице не было и тени юмора.

– Нет, конечно, не стал бы, – тихо и печально ответил он. Дэгни заставила себя заговорить о его работе. Он лишь отвечал на вопросы, ничего не добавляя. Она повторила ему то, что слышала о блестящих перспективах «Д'Анкония коппер» под его руководством.

– Это правда, – сказал он безжизненным тоном. Внезапно взволновавшись, не понимая, что подтолкнуло ее, она спросила:

– Франциско, зачем ты приехал в Нью-Йорк?

– Встретиться с другом, который позвал меня, – медленно ответил он.

– Бизнес?

Глядя мимо нее, словно отвечая на какие-то свои мысли, с горькой улыбкой, но странно мягким и печальным голосом он ответил:

– Да.

Когда Дэгни проснулась, было уже далеко за полночь. Город внизу не издавал ни звука. В тишине казалось, что жизнь на время замерла. Разморившись от счастья и утомления, она лениво повернулась и взглянула на Франциско. Он лежал на спине, на фоне туманного ночного неба за окном она видела его профиль. Глаза его были открыты. Он не спал. Губы у него были плотно сжаты – как у человека, который испытывает невыносимую боль, смирился с ней и терпит, не пытаясь скрыть свои мучения.

Она так испугалась, что не могла шелохнуться. Франциско почувствовал ее взгляд и повернулся к ней. Он внезапно вздрогнул, сорвал с нее одеяло, посмотрел на ее обнаженное тело и уткнулся лицом ей в грудь. Он обнимал ее за плечи, вздрагивая всем телом. Потом прижался губами к ее коже, и она услышала его приглушенный голос:

– Я не могу бросить это. Не могу.

– Что? – прошептала она.

– Тебя…

– А зачем?

– …и все остальное.

– Почему ты должен это бросить?

– Дэгни, помоги мне остаться. Отказаться. Хотя он и прав.

– Отказаться от чего, Франциско? – тихо спросила она.

Он не ответил, лишь сильнее прижался к ней.

Она лежала неподвижно, осознавая только одно: необходимо быть осторожной. Его голова лежала у нее на груди, а она, глядя в потолок, нежно перебирала его волосы и, оцепенев от ужаса, ждала.

– Он прав, но это так тяжело. О Боже, как тяжело! – простонал он.

Через некоторое время он поднял голову и сел. Он перестал дрожать.

– Что случилось, Франциско?

– Я не могу тебе сказать. – Он говорил просто, открыто, не пытаясь скрыть страдание, но это был голос владеющего собой человека. – Ты еще не готова услышать это.

– Я хочу помочь тебе.

– Ты не можешь мне помочь.

– Ты сказал: помочь тебе отказаться.

– Я не могу отказаться.

– Тогда позволь мне разделить это с тобой. Он покачал головой.

Он сидел, глядя на нее, словно раздумывая, спросить или не спросить. Потом вновь покачал головой, отвечая уже самому себе.

– Я не уверен, что сам смогу это вынести, как же справишься ты? – сказал он, и в его голосе прозвучали новые, странные нотки нежности.

Медленно, с усилием, стараясь удержать рвавшийся наружу крик, она сказала:

– Франциско, я должна знать.

– Ты простишь меня? Я знаю, ты напугана, и это жестоко. Но, пожалуйста, ради меня… оставь все, как есть… как есть… и не спрашивай меня ни о чем.

– Я…

– Это все, что ты можешь сделать для меня. Хорошо?

– Хорошо, Франциско.

– Не бойся за меня. Это только сегодня. Больше такого не случится. Это станет намного проще… со временем.

– Если бы я могла…

– Нет. Спи, дорогая.

Впервые он назвал ее этим словом.

Утром он смотрел на нее открыто, не пытаясь избегать ее встревоженного взгляда, но не говорил о случившемся ночью. Она заметила на его лице выражение спокойствия и страдания, выражение, похожее на страдальческую улыбку, хотя он не улыбался. Как ни странно, от этого он казался моложе. Теперь он выглядел не как мученик, а как человек, который видел, ради чего стоит терпеть пытку.

Страницы