– Ты не терпишь расхождения во мнениях?
– Не тогда, когда я оплачиваю счета.
– Ты ничем, кроме денег, не интересуешься?
– Интересуюсь. Тем, что это мои деньги.
– И ты не хочешь принять во внимание другие вы… – Он чуть не сказал "высокие", но передумал. – Другие аспекты?
– Нет.
– Но я не твой раб.
– Может, я – твой?
– Не понимаю, о чем ты. – Он запнулся. Он понимал, что имелось в виду.
– Нет, – произнес Реардэн, – ты мне не раб. Ты волен уйти отсюда в любое время, когда захочешь.
– Я… я не о том.
– А я – о том.
– Не понимаю…
– Разве?
– Ты всегда знал мои… политические взгляды. Ты никогда раньше не возражал.
– Да, верно, – тяжело произнес Реардэн. – Возможно, я должен объясниться, если ввел тебя в заблуждение. Я пытался не напоминать тебе, что ты живешь за мой счет. Я считал, что уместнее об этом помнить тебе. Я думал, что любой человек, принимающий помощь другого, знает, что основным мотивом дающего является добрая воля и что в ответ следует платить той же доброй волей. Теперь я вижу, что ошибался. Ты получал еду, не заработав ее, и заключил, что любовь и привязанность тоже не нужно зарабатывать. Ты сделал вывод, что я самый безобидный в мире человек, на которого можно наплевать именно потому, что ты от меня во всем зависишь. Ты заключил, что я не напомню тебе об этом, что меня свяжет страх задеть твои чувства. Хорошо, давай откровенно: ты – объект благотворительности, чей кредит уже давным-давно исчерпан. Какую бы любовь я ни испытывал к тебе когда-то, она прошла. У меня нет ни малейшего интереса ни к тебе, ни к твоей судьбе, ни к твоему будущему, у меня нет никаких причин кормить тебя. Если ты покинешь мой дом, мне безразлично, сдохнешь ты с голоду или нет. Таково твое положение здесь, и надеюсь, ты будешь помнить об этом, если хочешь остаться. Если нет, убирайся.
Филипп втянул голову в плечи, Реардэн никак не отреагировал.
– Не воображай, будто мне доставляет удовольствие здесь жить, – сказал Филипп; его пронзительный голос прозвучал безжизненно. – Если ты думаешь, что я счастлив, ошибаешься. Я все что угодно отдал бы, лишь бы убраться отсюда. – Слова были дерзкими, но голос звучал осторожно. – Если ты так думаешь, мне лучше уйти. – Слова были утверждением, но голос поставил знак вопроса в конце фразы и ждал; ответа не последовало. – И тебе незачем беспокоиться о моем будущем. Мне не нужно ничьих подачек. Я сам могу позаботиться о себе. – Слова были адресованы Реардэну, но глаза смотрели на мать; она молчала, она боялась пошевелиться. – Я всегда хотел ни от кого не зависеть, всегда хотел жить в Нью-Йорке, рядом со своими друзьями. – Голос понизился, и Филипп добавил в безличной размышляющей манере, словно ни к кому не обращаясь: – Конечно, у меня возникнут проблемы, связанные с поддержанием определенного социального статуса… Не моя вина, что меня будет стеснять фамилия, ассоциирующаяся с миллионами… Мне потребуется определенная сумма на год или два… чтобы жить подобающим образом.
– От меня ты денег не получишь.
– Разве я их у тебя просил? Не воображай, что я не смогу достать их, если захочу! Не воображай, что я не смогу уехать. Меня бы через минуту здесь не было, если бы я думал только о себе. Но я нужен маме, если я ее брошу…
– Не объясняй.
– А кроме того, ты меня неправильно понял, Генри. Я не сказал ничего такого, чтобы оскорбить тебя. Я вообще не затрагивал личности, просто обсуждал общую политическую ситуацию с абстрактной социологической точки зрения, которая…
– Не объясняй, – повторил Реардэн.
Он смотрел в лицо Филиппа. Оно было опущено, и глаза смотрели на Реардэна снизу вверх. Это были безжизненные глаза, в них не было ни искры возбуждения, ни личного переживания, ни вызова, ни сожаления, ни стыда, ни страдания; это были покрытые пленкой овалы, не выдававшие никакой реакции на реальность, ни единой попытки понять ее, взвесить факты, вынести разумное суждение, – овалы, наполненные лишь тупой, застывшей, бессмысленной ненавистью.
– Не объясняй. Просто закрой рот.
К отвращению, заставившему Реардэна отвернуться, примешивалась жалость. Он хотел схватить брата за плечи, встряхнуть его и закричать: "Как ты можешь поступать так с собой? Как ты дошел до такого состояния? Почему ты упустил чудесную реальность собственного существования?.." Реардэн отвел взгляд. Он знал, что все бесполезно.
Реардэн с усталым презрением заметил, что трое за столом молчали. Все прошедшие годы его предупредительность не приносила ничего, кроме злобно-праведных упреков. Где сейчас была их праведность? Теперь пришло время привести в действие их принципы справедливости – если справедливость входила в их принципы. Почему они не набросились на него с обвинениями в жестокости и эгоизме, которые он привык воспринимать вечным рефреном к своей жизни? Что позволяло им делать это годами? Реардэн понял, что слова, которые звучали в его сознании, были ключиком к ответу: согласие жертвы.
– Не будем ссориться, – угрюмо и рассеянно произнесла мать. – Сегодня День Благодарения.
Взглянув на Лилиан, Реардэн поймал взгляд, который подтвердил его уверенность в том, что она уже давно наблюдает за ним, – взгляд выражал панику.
Реардэн поднялся.
– А теперь прошу простить меня, – сказал он всем разом.
– Ты куда? – резко спросила Лилиан.
Минуту он, раздумывая, смотрел на нее, словно утверждая то, что она должна прочитать в его ответе:
– В Нью-Йорк.
Лилиан вскочила из-за стола:
– Сейчас?
– Да, сейчас.
– Ты не можешь поехать в Нью-Йорк! – Ее голос не был громким, но в нем звучала беспомощность пронзительного визга. – Сейчас ты не можешь позволить себе это. Я имею в виду, оставить семью. Тебе нужно думать о своей репутации. Ты не в таком положении, чтобы позволять себе вещи, о которых знаешь, что они порочны.
"По какому моральному кодексу? – подумал Реардэн. –По каким нормам?"
– Почему ты едешь в Нью-Йорк?
– Мне кажется, Лилиан, по той же причине, по которой ты хочешь удержать меня.
– Завтра суд.
Это я и имею в виду. Реардэн повернулся, и Лилиан повысила голос:
– Я не хочу, чтобы ты уходил!
Он улыбнулся. Это была первая улыбка за прошедшие три месяца, адресованная ей; но это была не та улыбка, на которую рассчитывала Лилиан.
– Я запрещаю тебе покидать нас сегодня!
Он повернулся и вышел из комнаты.
За рулем машины, мчащейся по ровной, как зеркало, замершей дороге, которая стлалась под колеса со скоростью около шестидесяти миль в час, Реардэн отбросил мысль о своей семье, их лица откатывались назад в пучине скорости, поглощающей голые деревья и одинокие постройки по обочинам дороги. Движение было слабым, позади мелькали горстки огней города, который он миновал; пустота вокруг была единственным признаком праздника. Изредка над заводским корпусом вспыхивало туманное свечение, притушенное морозом, и холодный ветер завывал, попадая в щели машины и постукивая брезентом крыши о металлический каркас.
По какой-то смутной ассоциации, которую Реардэн не мог определить, мысль о семье заменило воспоминание о схватке с Нашим Нянем, вашингтонским парнем, работавшим на его заводе.
К моменту оглашения обвинительного акта Реардэн обнаружил, что парень знал о сделке с Денеггером, но никому не сообщил о ней.
– Почему ты не настучал на меня своим друзьям в Вашингтоне? – спросил тогда Реардэн.
Парень, не глядя на него, резко ответил:
– Не захотел.
– В твои обязанности входит наблюдать за подобными вещами, да?
– Да.
– Кроме того, твои друзья были бы рады услышать это.
– Конечно.
– Разве ты не знал, каким лакомым кусочком была эта информация и какую сделку ты мог бы провернуть с дружками в Вашингтоне, которых ты мне как-то представил, помнишь? Теми, чья дружба дорого стоит.
Парень не ответил.
– Это помогло бы тебе добиться высокого положения. Только не говори, что не знал этого.
– Знал.
– Почему же ты не воспользовался этим?
– Не знаю.
Парень угрюмо избегал взгляда Реардэна, словно пытался не думать о чем-то необъяснимом в самом себе. Реардэн рассмеялся:
– Эй, ты играешь с огнем! Сегодня ты не стал стукачом. Если и дальше будешь поддаваться этому чувству, твоя карьера полетит к чертям собачьим. Уж лучше пойди и убей кого-нибудь – быстренько.
Парень не ответил.
Сегодня утром Реардэн как обычно пришел в свой кабинет, хотя правление не работало. В обеденный перерыв он остановился у прокатного стана и удивился, увидев там Нашего Няня, в углу, никем не замеченного, с наивным удовольствием наблюдающего за работой.
– Что ты делаешь здесь сегодня? – спросил Реардэн. – Ты что, забыл, что сегодня праздник?
– Я отпустил домой девочек и пришел закончить кое-какие дела.
– Какие дела?
– Письма и… О черт, я подписал три письма и заточил карандаши, я знаю, что не должен был делать этого сегодня, но мне нечего делать дома, а здесь я не чувствую себя одиноким.
– У тебя нет семьи?
– Нет… практически нет. А у вас, мистер Реардэн? У вас есть семья?
– Пожалуй, практически нет.
– Мне нравится это место. Нравится бывать здесь… Видите ли, мистер Реардэн, я же учился на металлурга.
Шагая прочь, Реардэн обернулся и поймал следящий за ним взгляд Нашего Няня, это был взгляд мальчика, взирающего на героя своих любимых детских приключенческих рассказов. Да поможет тебе Бог, бедный маленький дурачок! – подумал Реардэн.
Да поможет им всем Бог, думал он, проезжая по темным улицам города, с презрительным сожалением заимствуя слова их веры, которую не разделял. Он видел наклеенные на металлические стенды газеты с кричащими в пустынных закоулках черными буквами заголовков: "Железнодорожная катастрофа!" Днем Реардэн слышал сообщение по радио: на магистрали "Таггарт трансконтинентал", возле Рокленда, штат Вайоминг, произошло крушение; трещина в рельсе послужила причиной гибели товарного состава, двигавшегося по краю ущелья. Крушения на магистрали "Таггарт трансконтинентал" участились – рельсы изнашивались по всему пути, который Дэгни полтора года назад планировала реконструировать, обещая Реардэну поездку от океана к океану по его собственному металлу.
Дэгни убила год на то, чтобы собрать изношенные рельсы с заброшенных боковых путей и залатать основную линию. Она угробила месяцы на борьбу с людьми Джима из совета директоров, которые заявляли, что национальный кризис – явление временное и путь, который продержался десять лет, прекрасно продержится и следующую зиму, до весны, когда, как обещает мистер Висли Мауч, положение улучшится. Три недели назад Дэгни вынудила их приобрести шестьдесят тысяч тонн новых рельсов; этого хватало лишь на то, чтобы залатать самые опасные перегоны по всему континенту, но добиться от них большего ей не удалось. Ей пришлось вырывать деньги у людей, оглохших от паники: годовой доход от грузовых перевозок падал с такой скоростью, что члены совета директоров с дрожью взирали на этот, по словам Джима, самый удачный год за всю историю "Таггарт трансконтинентал". Дэгни пришлось заказать стальные рельсы – не было никакой надежды получить разрешение на покупку металла Реардэна в связи с "крайней необходимостью", не было даже времени вымаливать это разрешение.
Реардэн перевел взгляд с газетных заголовков на свечение вдоль кромки неба – огни Нью-Йорка далеко впереди; его руки крепче сжали руль.
Была половина десятого, когда Реардэн добрался до Нью-Йорка. Он вошел в квартиру Дэгни, воспользовавшись своим ключом; свет нигде не горел. Он позвонил ей в офис. Ответил голос Дэгни:
– "Таггарт трансконтинентал".
– Разве ты не знаешь, что сегодня праздник? – спросил Реардэн.
– Привет, Хэнк. На железной дороге не бывает праздников. Откуда ты звонишь?
– Из твоей квартиры.
– Я освобожусь через полчаса.
– Хорошо. Я заеду за тобой.
Когда Реардэн вошел, в приемной было темно, за исключением освещенного стеклянного закутка Эдди Виллерса. Эдди запирал свой стол, собираясь уходить. Он с недоумением посмотрел на Реардэна.
– Добрый вечер, Эдди. Почему ты так занят? Крушение в Рокленде?
Эдди вздохнул:
– Да, мистер Реардэн.
– Поэтому я и хочу видеть Дэгни – по поводу вашей железной дороги.
– Она еще у себя.
Реардэн направился к двери в кабинет Дэгни, и Эдди нерешительно окликнул его:
– Мистер Реардэн!
– Да?
– Я хотел сказать… завтра суд над вами… Что бы они ни сделали, предполагается, что это от имени всех… я хочу сказать, что я… что это не от моего имени… даже если я ничего не могу поделать, лишь сказать вам… даже если это ничего не значит.
– Это значит намного больше, чем ты думаешь. Возможно, больше, чем мы оба думаем. Спасибо, Эдди.
Реардэн вошел в кабинет, и Дэгни взглянула на него из-за стола. Реардэн видел, как она наблюдает за его приближением, он увидел, что из ее глаз исчезает усталость. Он присел на край стола. Дэгни откинулась назад, смахнув с лица прядь волос и опустив плечи под тонкой белой блузкой.
– Дэгни, я хочу кое-что сказать тебе о рельсах, которые ты заказала. Я хочу, чтобы ты знала это.
Она пристально наблюдала за ним. Ее лицо приняло спокойное торжественное выражение – как у Реардэна.
Страницы
предыдущая целиком следующая