19 Mar 2024 Tue 10:15 - Москва Торонто - 19 Mar 2024 Tue 03:15   

- А злость ты чувствуешь?

- Чувствую, Евгений Натанович. Огромной силы злость.

- На немцев?

- Не только на немцев. Больше даже - на своих.

- А чувство мести - горит в тебе?

- Да кое с кем бы я посчитался...

- Так я скажу тебе, - произнес Кирнос почти торжественно, с просветленным лицом, с горящими глазами. - Так ты таки наступаешь!

Генерал ответил, пожав плечами:

- Разницы не вижу. Иду вольный по своей земле. Никто не гонит меня, да вроде и не препятствует никто. А в душе - тоска.

Кирнос, оглядясь вокруг, не подслушивает ли кто их разговор, сказал, понижая голос до свистящего хрипа:

- Этого не может быть, что мы такие одни! Ведь говорят, что мы, земляне, навряд ли единственные мыслящие существа во Вселенной. Почему же в России таких, как мы с тобой и все наши люди, больше нет? Ты представь себе, какие полчища сейчас движутся к Москве! И сколько ненависти они в себе несут, сколько обид накопилось. Но это же не армии, это орды, неорганизованный сброд. Ты, Фотий Иванович, сейчас, может быть, единственный командир, у кого под началом - армия! Я все думаю об этих пушках и прихожу к выводу, что ты прав. Нужно добиваться полного комплектования. Чтоб у нас все было свое!

Пожалуй, генерал, уже хорошо пуганный, сорок дней проведший в камерах Лубянки, заподозрил бы провокацию, если б не полнейшее, безграничное простодушие собеседника. Оно не могло быть игрой, иначе пришлось бы признать этого Кирноса гениальным актером, каким он до смешного не был.

- Вот, оказывается, какой ты собственник, - сказал генерал, усмехаясь. - Может, и свой трибунал заведем? Свою гауптвахту?

- Я серьезно.

- А серьезно, так у нас покамест только пленные свои. И то не знаем, что с ними делать.

Было их с десяток - взятых в разное время "языков", которых отпустить за ненадобностью нельзя было, они бы стали "языками" для своих, а расстрелять - жалко и не за что. Немцы были послушны, сносили терпеливо все тяготы пути, они форсировали реки бок о бок со своим единственным конвоиром, которого они обожали, приносили ему обед с кухни, а когда он прилегал вздремнуть, охраняли его сон и его оружие. Похоже, они были рады, что война для них кончилась, для полного счастья недоставало только уверенности, что их все же не расстреляют.

- Своя артиллерия, свой госпиталь, - перечислял Кирнос мечтательно. - Будут и свои танки, и самолеты...

- Вот ты в облаках и паришь, Евгений Натанович, - перебил генерал. - Нам бы о патронах думать, где их пополнить,а ты - о танках... Госпиталь у меня! Ты б в этот госпиталь сунул нос. Что армию больше всего характеризует? Отношение к раненым. Слава Богу, мы их не бросаем, не дожили до этого, а толком их полечить не можем. На мою ногу бинтов хватило, а бойцам сестрички любовные подарки делают: свое исподнее режут на ленты и этим перевязывают. А к ранам прикладывают подорожник. Нажуют и прикладывают...

- Но ведь заживают раны, Фотий Иванович?

- Да уж... Заживают.

- Мы все это возьмем по дороге. Я тут приложу все усилия. И надо быстрее, быстрее идти на Москву. Надо противника опередить, чтоб он не ворвался на наших плечах!..

- Ну, это, положим, хороший генерал не допустит. Только зачем опережать? Знаешь, когда медведь на охотника наседает, хочет его задрать, куда верная собачка медведя кусает? Не в морду, нет, она его за вислую задницу тяпает. Вот и я его, как та собачка, сзади тяпну. И покамест фриц со мной отношения не выяснит, в Москву он не войдет.

- В Москву мы войдем, Фотий Иванович! - восклицал Кирнос, уже голос не приглушая, и желваки гуляли по его худым щекам, поросшим иссиня-черной щетиной. - Оборону там ничего не стоит взломать, да ее и нет, она вся погибла на границе, разговоры о резервах - пропаганда, мне-то лучше знать, чем кому бы то ни было. Самое большее там - три полка НКВД. Кремлевскую дивизию можно не считать, это для почетных караулов, это опереточное войско. И то уже, наверно, разбежалось...

- Но мы же, как-никак, радио слушаем. Вождь любимый - из Кремля говорил.

- Почему ты так уверен, что из Кремля? Если тебе говорят, что это передает радиостанция "Коминтерн", так ты думаешь - из Москвы? А может быть, из-за Урала уже вещают? Из Сибири? Из-за Полярного круга?.. Нет, какая наивность!

- Может, и так. Да что-то блазнит мне, что Москва не сгинула!

- Это ты себя убеждаешь. Это политика страуса. Значит, еще не понял ты, что все погибло. И тебе не только армию придется взять на себя.

- А что еще? - спросил генерал едва не испуганно. Кирнос, подняв к нему лицо, искаженное мукой, выкрикнул:

- Все! Буквально все!

- Ну-ну, - сказал генерал примиряюще, - перегрелся ты, возьми фляжку у меня в подсумке, водички попей...

Кирнос продолжал, словно бы не слыша его, а может быть, и впрямь не слыша:

- Тебе выпала историческая роль: принять на себя все руководство страной, объявить себя единовластным и полномочным диктатором. Да, диктатором. И кто будет этому сопротивляться - предъявить ультиматум. Если не примут, перебить беспощадно. Да! "Если враг не сдается, его уничтожают".

- Господи, твоя воля, - генерал возражал терпеливо, как будто уговаривая больного. - Хорошую ты мне работу придумал.

- Я не придумал. Так складываются обстоятельства.

- Да зачем это мне? Почему мне?

- Потому что больше некому.

Вспомнив, должно быть, свои же слова: "не может быть, что мы такие одни", он добавил:

- Ну, возможно, еще десяток-другой генералов найдется, которым этот бардак осточертел. Пусть будет - совет. Или - военная хунта. Или черт его знает как это будет называться, неважно, лишь бы страну спасти, завоевания революции!.. Почему-то я думаю, что ты будешь - старшим.

А я при тебе комиссаром. Я помогу тебе избежать многих ошибок...

"А своих не наделаешь?" - подумал генерал.

Остальной путь до вечера Кирнос молчал, погруженный в свои загадочные раздумья. Разговорился за ужином, в хате, словно и не замечая хозяйки-старухи, собравшей им на стол с дюжину картофелин в мундире, две больших луковицы, бутылку мутного самогона.

- Можно объявить себя военным диктатором, - сказал он, макая картофелину, с лепестками неснятой кожуры, в тряпицу с солью. - Но лучше - народным президентом. Которого выбрала армия в ситуации чрезвычайной. Это не противоречит духу марксизма-ленинизма, а если угодно, то и букве - учению о вооруженном восстании. Революция обязана себя спасать любыми средствами.

Хозяйка, приглашенная выпить с ними, взглядывала на Кирноса испуганно-уважительно. Едва ли что понимала она в речах двух фронтовиков, поедавших ее картошку, и, верно, не чаяла услышать эту музыку в бедной своей хате, в которой вчера только побывали немцы - и пренебрегли, ушли. И непонятно было, как же эта музыка, возвратившаяся из недавних времен, звучала в ее ушах - сладостно или зловеще? Об этом спросил себя генерал, приняв некую дозу, так горячо, блаженно растекавшуюся внутри. И еще о том он подумал, что, наверное, прав был Верховный, когда во всех подозревал врагов. В сущности, каждый мог им стать. Но ведь сам же он эту вражду и породил.

Генерал хотел спросить у Кирноса, что он про это думает, но такие вопросы нельзя было задавать даже и в тылу врага. Впрочем, когда беседа приняла пьяный оборот, Кирнос об этом заговорил сам, прихлопнув ладонью по столу и затем помахивая перед лицом генерала длинным согнутым пальцем:

- Он... ты знаешь, о ком я говорю... он должен быть низложен. Это первое, что надо сделать! И судить всенародно. Он должен ответить за все свои преступления.

Генералу, хоть он думал сходно, отчего-то захотелось противоречить:

- Что ты так на него свирепствуешь? Тебя лично - чем он обидел?

- Я понимаю твой вопрос. "Кем бы ты был, неистовый еврей, если б не революция, не советская власть? Ты бы свой нос не высовывал из местечковой лавки, где торговали все твои предки до четвертого колена". Шучу, Фотий Иванович... Это - под влиянием возлияния... Итак, отвечаю: меня лично ничем советская власть не обидела. Мне революция, можно сказать, открыла все пути. Имею политическое образование, которого ты таки не имеешь, возможность жить идеями, духовной жизнью. И что же, я за это должен ему простить тридцать седьмой год?

Генерал удивился, что именно такого ответа и ждал.

- Да что за год такой интересный, скажи на милость! Вот слышал я... в одном заведении, где пришлось мне сорок дней побывать: "Сейчас еще что, а вот тридцать седьмой!" Ну, что же тридцать седьмой? А то, что самих начали хватать, "своих", которые других раньше хватали. Забыл Тухачевский, как он кронштадтцев на льду расстреливал и в проруби спускал? А вспомнилось, поди, когда самого... Главное - самого. Не-ет, я не в обиде на него за тридцать седьмой. Да за одно то, что он Бела Куна шлепнул, я б ему памятник поставил. Этот Бела Кун тридцать тысяч офицеров пленных расстрелял в Крыму. Которые по его призыву к его сапогам оружие принесли и положили. Могли бежать, но не бежали, остались новую Россию строить - революционную! А он их собрал - что значит "собрал"? предложил собраться - и всех перестрелял в долине.

- Он свое получил, - сказал Кирнос. - Я согласен, многие свое получили справедливо - за настоящие, не выдуманные преступления. За то, что уничтожали испытанные партийные кадры...

- В чем испытанные? В живоглотстве, в живодерстве, ты меня прости. Я так говорить могу, потому что и сам руку прикладывал к неправому делу. И прощения себе не нахожу. В молодые годы я за басмачами гонялся. Да кто такие эти басмачи - с ихними английскими маузерами? Где они скачут на своих арабских скакунах? По московским улицам? Нет, по барханам своим. Да я-то зачем полез в ихние барханы? Я-то чего грудью встал за бедных дашнаков? Они меня об этом просили? Еще придет время - внуки этих дашнаков песни сложат про басмачей - и национальными героями назовут. Вот как!..

Хозяйка им постелила на полу, накрыв цветистой занавеской два полушубка. Генерала вполне устроило это ложе, мощам Кирноса оно было жестко, он постелил еще и шинель.

Спали, накрывшись одной шинелью, но вскоре генерал почувствовал, что лежит один. Кирнос сидел на лавке у окна, в которое яростно светил молодой месяц, курил, что-то шептал про себя. В звенящей тишине ночи, с таким уютным пиликаньем сверчка, был пугающе странен этот шепот, похожий на страстную молитву.

- А примет ли она, Россия, свободу из наших рук? - спросил генерал.

Кирнос, тяжко вздохнув, ответил, что сам об этом думает и просит дать ему еще немножко подумать. Утром, едва тронулись дальше в путь, он продолжил этот разговор с полуслова:

- Что значит "примет ли"? Есть историческая необходимость, народ это обязан понять и поймет. Мы установим подлинное коммунистическое правительство. В духе священных для нас заветов Ленина. То, о котором мечтали лучшие умы человечества. То, что и называется "диктатура пролетариата", а не тирана, возомнившего себя гением. Если только получится у нас, я благословлю эту войну!

Генералу от этих слов делалось уныло. Не под эту ли музыку - "диктатура", "священные заветы", - стоял он на коленях в углу и протягивал руки для битья линейкой? Умереть за Россию, за народовластие - это да, это понятно. Но умереть за "диктатуру пролетариата"? А что это? Те чумазые слесари и такелажники, те грузчики и шоферы, которые опохмеляются пивом у ларьков и говорят непечатно о бабах - это их диктатура? Да что они про нее знают?

Кажется, он свои мысли все же выразил вслух, потому что Кирнос откликнулся:

- Но мы установим диктатуру человечную. Которую каждый примет как свою.

- А такие бывают?

- Мы установим, чего бы это ни стоило!

- Правильно. А кто возражать будет - того к стенке.

- Что ж, расстрел во имя человечности, самый массовый и жестокий - я за. Но это в последний раз!

...Лошадь погибла где-то между Оршей и Ярцево. Нежданно зашли над лесом "юнкерсы" и сбросили бомбовый запас на головы людей, не успевших не то что разбежаться, но хотя бы пасть на землю. Генералу никто не помог, он остался в седле и только ждал, удивляясь, отчего так долго не впиваются обильные осколки, визжащие над ухом, не изрешетят его и лошадь. Ему не досталось, досталось ей. Впервые с тех пор, как научился ездить верхом, он утратил власть над лошадью не слушаясь рывка поводьев, она кинулась вскачь сквозь кусты и попала обеими ногами в какую-то рытвину или в барсучью нору. Сквозь грохот бомбежки он услышал треск ломаемой кости и затем жалкий задушенный, едва не человеческий вскрик. Упав, она ему придавила больную ногу, он света не взвидел от боли, а она продолжала биться, порываясь встать и снова падая...

Подбежавший Кирнос не знал, что делать, как помочь ему выпростать ногу.

- Она встать не может, Фотий Иванович. Обе ноги передние...

- Знаю, что передние, - прохрипел генерал. - Пристрелить ее надо. Быстрей!

Кирнос, выхватив пистолет, направил его в морду лошади и так сморщился, побелев лицом, как будто в него самого направили вороненое дуло.

-- В ухо! - кричал генерал. - Самое верное!..

Кирнос, вставив пистолет в ухо лошади, которая сразу и странно притихла, бесконечно долго не нажимал на спуск.

- Да не мучь ты ее! - взревел уже генерал, едва не теряя сознание.

Кирнос, отвернув лицо, выстрелил. Несколько секунд спустя решился он взглянуть на дело рук своих - и ужаснулся разбухшему, раздавшемуся черепу, выпученному глазу. Лошадь перестала биться, но вылезти генерал все не мог. Кирнос, точно в столбняке, замер во весь рост под осколками. Помогли трое бойцов, которые, передвигаясь на корточках, оттащили лошадь за хвост.

- Ты в жизни в кого-нибудь стрелял? - спросил генерал.

- Никогда. В первый раз.

Лошадь раздобыли другую, много хуже убитой. С той крепкой литовской кобылкой, могшей чуть не призы брать, было не сравнить водовозного флегматичного мерина, с отвислым брюхом и нелепыми белыми пятнами по буланой масти.

Кирносу мерин не понравился, вызвал едва ли не омерзение.

- Типичное не то, - сказал Кирнос. - При первой возможности достанем тебе совсем белого.

- Белых в кавалерии не бывает. Бывают - соловой масти. И тогда будет истинное коммунистическое правительство?

Шутка тоже не понравилась Кирносу. Он промолчал.

На другой день он изложил свой план - ему не под силу осуществлять защиту идей с применением оружия, для этого нужны другие свойства души. И он сосредоточится исключительно на руководстве партией.

-- Это моя стезя. А ты отвечаешь - за армию.

Генерал покорно свою обязанность принял.

- Надо еще подобрать способных командиров - возглавить руководство военной промышленностью. В наших рядах такие есть. Но самое главное дело - на тебе и на таких же боевых генералах. Надо переломить ход войны. Выиграть эту войну. Ты - сумеешь.

- Думаешь, так уж я в стратегии силен?

- А кто такие были Чапаев, Котовский, Фрунзе, наконец? В военном отношении были неучи, не в пример тебе. Но был в них революционный дух, вот чего тебе не хватает. Надо же наконец-то вплотную познакомиться, что писали Маркс и Энгельс, что говорил Ленин. Тебе бы кое-что почитать. Хотя бы "Критику Готской программы". У меня она как раз законспектирована.

- Я и саму-то Готскую программу не читал.

- Саму - не надо. Надо - критику. Ты поймешь, что жил до сих пор в темноте. Ну, скажем, в полумраке. А здесь ты попадаешь совсем в другой мир, где все просто, предельно понятно, кристально ясно.

Ночью приснилась генералу "Критика Готской программы". Он ее увидел отчетливо - в белом балахоне, с прорезями для глаз. Она выходила к нему, приплясывая, как на танцульках деревенских выходят девки к парням, вызывая отколоть коленце. Почему-то было ясно, что это женщина, и что она - неживая, и почему-то ее звали "Критика Готской программы". Кажется, она сама так себя называла. Проснулся он удивленный и несколько расстроенный: "Ох, неспроста бабы снятся!"

Однажды - уже под Ярцевом это было - прибилась, вырвавшись из своего окружения, группа человек в семьдесят. Кирнос, выявив коммунистов, поставил их на партучет, провел с ними краткую политбеседу. Впрочем, суетливых этих сокращений: "партучет", "политбеседа", которые жизненного времени отнюдь не сберегают, он не употреблял, но всегда - "партийный учет", "политическая беседа". Вернувшись, он рассказал о "случае возмутительном" - как эти люди попали в засаду. Завела их к немцам вертлявая бабка, у которой всего-то конфисковали кабанчика. Конфискацию она приняла спокойно, разве что губы поджала, и вызвалась проводить гостей в соседнее село, где будто бы кричала: "Так вам и надо, извергам, всю жизнь порушили, испакостили, изговняли, так пусть вас тут всех перестреляют!".

- А не перевелись еще Сусанины на святой Руси, - подивился генерал. - И что ж, укоротили бабку? И речь бабкину, и бабкин век?

- Да, пришлось... Без суда. Я понимаю... Но есть же законы военного времени!

- А той бабке, небось, всего пятьдесят стукнуло...

- Не знаю. Ты что, жалеешь ее? Ту, которая за кабанчика сочла возможным человеческими жизнями расплатиться?

- Расплатилась-то она, - заметил генерал, чем вогнал Кирноса в мрачное раздумье. - А представляешь, что был для нее этот кабанчик? Небось, имечко было у него. А как же, покуда растят его - член семьи. А перед тем, как зарезать, прощения у него просят. И почему ж его надо было под мобилизацию отдавать? За что?

Кирнос, снизу вверх, посмотрел удивленно, сказал то ли серьезно, то ли шутя:

- Вот не знал, что у генерала Кобрисова кулацкие настроения.

- А нет кулацких настроений. Они - человеческие. Ты мне скажи, комиссар, вот этого коника мы по какому праву конфисковали у сельчан?

- По праву армии. Население обязано считаться с нуж дами армии.

- Не то говоришь, Евгений Натанович. Армия имеет права, когда она защищает население, когда наступает. А когда она драпает - нет у нее никаких прав. Молочка попросить - и то нету. Только водички из колодца.


Страницы


[ 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 ]

предыдущая                     целиком                     следующая