- А все, что надо. Батарея приведена в походное положение. Дело только за тягачами. Как придут тягачи - двинемся, задержки не будет.
- Люди твои - все на месте?
Комбат глубоко вдохнул и выдохнул медленно и бесшумно в сторону от трубки.
- Н-никак нет, не все. Кой-кто в отлучке.
- А куда ж они отлучились? И кто это позволил? Праздник устроили!..
Командир дивизиона говорил так, как привык при грохоте пальбы, в тишине это выходило излишне крикливо, и казалось, он сильно гневается.
- Мне, товарищ шестой, тягачи обещали не раньше пяти. Ну, позволил людям друзей навестить - и своих тут, соседей, и в селе, у кого завелись. Ведь столько тут стояли, надо же попрощаться по-человечески. Но - чтоб к пяти ноль-ноль были бы, как штыки! Ну, отдохнуть же надо, понимаете?
Командир дивизиона был из тех, кто понимал.
- Не хотелось тебя дергать, капитан, поскольку ты с позиции снимаешься, я Шурупову звонил - он лыка не вяжет. Ты тоже хорош, хотя на ногах, я чувствую, стоишь.
Комбат при этих словах привстал с табуретки. Наводчик смотрел на него пристально и с яростной надеждой, что не придется никуда идти.
- И вот думаю, - продолжал командир дивизиона, - бывают же чудеса, вдруг ты мне боевую задачу сумеешь выполнить...
- Почему это не сумею? Минимум людей у меня имеется.
- Ну, раз так - переводи батарею в положение боевое. Тут, понимаешь, сообщают о прорыве большой группы. Из окружения, понимаешь. Захватили машины, понимаешь, носятся по нашим тылам, нападают, стреляют. Надо пресечь. От тебя тоже потребуется огневой налет. Всеми орудиями. Задачу понял?
К унынию, к великой досаде, комбат себе представил, что его людям, которые уже зачехлили орудия, свели станины и взяли их на передки, долго и нудно перетягивали стволы в заднее, походное положение, все это укрыли маскировочными сетями, плащ-палатками, еловым лапником, теперь предстоит эта работа в обратном порядке, а потом, по выполнении огневой задачи, все опять начинать сначала. Когда же они поспят до пяти?
- Так точно, товарищ майор, - сказал комбат, вытягиваясь и упираясь головою в бревна потолка. Оправляя гимнастерку под ремнем, он прижимал трубку к уху плечом. - А кто у меня глазами будет?
Он имел в виду корректировщика огня.
- Будет офицер один, ты его не знаешь. Он к тебе обратится по-старому. Не забыл, как в последний раз тебя звали?
- Это... Как его?.. Резеда.
- Помнишь хорошо. Глаза будут нормальные, он дело знает. Сейчас он туда выехал, позвонит тебе на батарею, укажет координаты цели.
- Все понял, иду на батарею, - сказал комбат. И, положив трубку, поглядел с сожалением на оставляемый столик. - Вот, никогда за войну пить не следует. Тут она как тут.
Покуда наводчик надевал шинель - так размашисто, что занимал этим надеванием три четверти землянки, - и покуда нахлобучивал ушанку, задевая локтями потолок, комбат связался с батареей и объявил боевую готовность. Потом комбат надевал шинель и ушанку, занимая три четверти пространства, а наводчик, локти расставя, оборонял от задева водку и закусь. Полминутки помедлив, дав себе свыкнуться с неизбежностью, они вышли в ход сообщения. Ход был капитальный, шириною двоим разойтись, с отлогими утрамбованными стенками, а дно усыпано мелким речным песком, крахмально поскрипывающим под ногами. И наводчик подумал, что хорошо бы стенки еще обложить, как у немцев, аккуратно нарубленными и проволокой перевязанными ветками. У них и тропинки между землянками и блиндажами выложены такой плетенкой, в любую непогодь грязи в жилье не нанесешь. Но потом он подумал, не без грусти, что у немцев времени много, вот они и возятся, а у нас, русских, его всегда не хватает, очень уж часто приходится задумываться о разном, и куда-то оно девается незаметно. И в утешение себе он решил, что если бы и впрямь ходы сообщения были такие благоустроенные, так еще бы жальче было отсюда уезжать.
Огневая позиция батареи была расположена среди редколесья, орудийные дворики хоть и разбросаны друг от друга в отдалении, но все проглядываемы меж кустов и деревьев. В брезжившем свете луны, не видной за облаками, даже приземистая серая туша последнего, четвертого, орудия виднелась отчетливо. А от Днепра загораживала всю позицию плотная стена елей и берез, их вершинки сейчас чернели на темно-синем, как острия частокола. Батарейцы, повыполз-шие из своих землянок, хотя и в малом числе и довольно-таки замедленно, шевелились уже при орудиях. Станины они развели, теперь только сошники забивали в грунт, да из снарядных погребков подтаскивали ящики со снарядами и зарядными гильзами.
Наводчик первого орудия к этим делам не прикасался. Первое орудие было и основное, для него рассчитывались установки для стрельбы, по оси его ствола, при надобности, строился батарейный "веер", с результатами его пристрелочного огня согласовывали свою цифирь наводчики других орудий. И наводчик номер один сразу же прошел к своему особому, привилегированному месту - слева, перед самым щитом, - снял чехол с прицела, снял кожаную крышечку с окуляра панорамы и положил в карман шинели, затем маховиком подъемного механизма стал задирать уже перетянутый в боевое положение ствол. Как по сигналу, толстые стволы других трех гаубиц тоже поднимались в ночное небо, к плывущим лохмотьям облаков. Командир первого орудия отсутствовал, он ушел в село попрощаться со своей двухмесячной зазнобой, "закруглить роман", как он поведал всему огневому взводу, но он и не нужен был наводчику, поскольку сам командир батареи расположился невдалеке, у хода сообщения, накрытого плащ-палаткой. Там в нише сидел связист с телефонами дальней связи и внутренней батарейной. Комбат сел около него на землю, подоткнув под себя полы шинели и свесив ноги в окоп, и развернул на коленях свой координатный планшет.
Было холодно, промозгло, и наводчик, вздрагивая под своей шинелькой, согревался предвкушением, как они вернутся в теплую землянку. Наверное, и другим номерам поредевших расчетов хотелось поскорее в свои норы, однако стояли терпеливо и молча.
- Вас, товарищ капитан, - сказал связист и снизу, из-под плащ-палатки, протянул ему трубку.
Комбат, пошатнувшись, наклонился и поймал ее.
- Поработаем, Резеда? - сказала трубка. Голос был незнакомый, какой-то неуловимо наглый и заранее насмешливый, тотчас вызывающий раздражение. - Как слышишь?
- Слышу, - сказал комбат. - Ты кто?
- А чего ты хриплый такой? - вместо ответа спросила трубка. - Простудился? Или же сильно перебрал?
- Слышу, - повторил комбат, давая понять, что в эти "разговорчики" он не вступает. - Спрашиваю, кто ты?
- Кто я? Тоже на "ры", только не Роза и не Ромашка, а - Ревень.
- Так это ж не цветок, - удивился комбат.
- Не пахнет, это верно, зато от запора помогает. Старички говорят. От ревматизма тоже полезно. Ладно, что там у тебя пристреляно на рокаде - между Озерками и Голубковым? Вот, около рощи... Как ты ее зовешь, роща Кудрявая?
- У меня много чего пристреляно, - сказал комбат обиженным тоном. - Так это ж когда было! Больше двух месяцев...
- Но ты же свои таблицы не скурил, я надеюсь? Или ты их в печке сжег?
- Чего это мне их сжигать? - возмутился комбат.
- Ну, напрягись там. Усилься. Должен наизусть помнить.
- Пожалста... Выезд из рощи Отдельная, где развилка. Дальше влево - дуб одиночный, от обочины метров сорок. Раскидистый такой... Не знаю, стоит он там или уже нет...
- Не такой раскидистый, но есть. Ты по нему шмоляешь, и чтоб он тебе все раскидистый был. Значит, репер номер один - развилка, репер номер два - дуб одиночный, бывший раскидистый. Правильно я тебя понял?
В отуманенной голове комбата все происходило, как у сельского киномеханика в потрепанном фильме. Одни кадры застывали надолго, потому что лента рвалась и останавливалась, другие промелькивали стремительно, когда она с места пускалась вскачь. И все же, как ни был силен хмель, а комбат заподозрил, что с координатами цели что-то напутано. С какой такой стати обстреливать ему рокадную шоссейку? Она звалась рокадой уже не потому, что была параллельна фронту, который далеко от нее ушел, но параллельна Днепру. И проходила она совсем близко от переправы. Можно сказать, глубокий тыл. Неужели так много туда просочилось из Мырятинского то ли "мешка", то ли "котла"? Он знал, что и по берегу Днепра идет охота на беглецов из окружения, но действовали оперативные отряды, тяжелая артиллерия не задействовалась. И даже такая несусветная мысль посетила его голову: а не разыгрывает ли его этот Ревень?
Может быть, ни черта он там не корректирует, а сидит где-нибудь в теплом укрытии, смотрит в карту-двухверстку и тычет пальчиком - где, по его мнению, что-то должно быть. А хотя, черт его знает, ведь звонил же о нем шестой...
- Э! - сказал комбат. - Ты там не ошибся, Ревень? Похоже, я по своим ударю.
- Ты охренел там спьяну? - кричал ему в ухо наглый голос. - Какие они тебе свои? И с какого дня, интересно? Виселица по ним плачет, а ему - свои.
Комбат, развернув планшет, посветил на него фонариком. Хотя довольно было света невидимой луны.
- А ты сам-то где находишься, Ревень? - спросил комбат.
- Где я? Скажу тебе по секрету: на конце провода.
- На каком... конце?
- На том. На противоположном. Давай сосредоточься. Пощупаем твою пристрелку, цель номер один.
- А я тебя не могу поразить?
- Можешь вполне. Ну, такая наша горькая участь, приходится иногда и на себя огонь вызывать.
Когда эти слова дошли до сознания комбата, они ему показались лучшим доказательством, что координаты даны верные. За любую ошибку, свою ли собственную, или огневиков, корректировщик расплачивался своей жизнью. И комбат проникся наконец доверием к Ревеню, который спервоначалу показался ему несимпатичным. Он даже усовестился, что подумал о своем боевом товарище нехорошо.
- Цель номер один, - повторял за Ревенем комбат. - Прицел восемь, левее три. Первому орудию один снаряд огонь!
Наводчик приник к панораме и, вращая маховики, отсчитал табличные деления от горизонта орудия и от вспомогательной точки - вбитого в землю невдалеке белого шеста. За правым его плечом тяжелый снаряд упадал рылом в полукруглое приемное ложе казенника, вдвигался на своей смазке вглубь, до упора в поясок, и мягкая медь пояска толчком вбивалась в устья нарезов. Следом вползла зарядная гильза. Лязгнул затвор. Осталось протянуть руку и, не глядя, нашарить спуск.
Уже необратимо тугой на ухо, сильнее - на правое, он легче прежнего переживал свирепый грохот выстрела, но ощущал всем существом тяжкий присед и подпрыг всей гаубицы, резкий отлет ствола и неспешный его возврат, звонкий выброс горячей дымящейся гильзы и тотчас ударявший в ноздри запах дыма, окалины и горелого масла.
Вскоре же заверещала трубка дальней связи, и комбату стали сообщать поправки на перенос огня. Комбат громко переспрашивал, уже оглохший, другое ухо зажав ладонью.
В это время наводчик думал о том, как слова комбата, влетающие в трубку, бегут один за другим по проводу в оболочке, проложенному под Днепром, в холодной глубине, между камней, осколков и не всплывших трупов, и далеко на том берегу вылетают из трубки в ухо корректировщику. А его слова той же дорогой бегут навстречу. Интересно, что будет, если обоим заговорить одновременно? Наверно, слова встретятся где-нибудь на дне и дороги друг другу не уступят, так что никто ничего не услышит. Хотя, вроде бы, не с чего им друг в друга упираться, могут и разойтись мирно. Говорили ребята из первой лодочной группы, погибшие потом со своим лейтенантом Нефедовым, что сам командующий армией выделил артиллеристам немецкий кабель с гуттаперчевой изоляцией, емкостью в шесть проводов. Долгонько же он прослужил, этот кабель, - немцам на их же голову.
Да если бы только немцам! С неожиданным облегчением наводчик услышал, что никуда еще не попал. Со вторым снарядом то же случилось, хоть и поближе к цели. И от всего вместе наводчику было не по себе: и неловко за свое облегчение, и грустно отчего-то, и схватывало странное, невнятное опасение, будто кто-то подсматривал за ним, подслушивал его неуместные, непозволительные настроения. Чем бы он перед этим тайным соглядатаем мог оправдаться? А перед собою? Все-таки он стрелял не по фрицам, которые пришли на чужую землю и Бог знает что на ней творили, а по людям, на этой земле родившимся. Про них говорили, правда, что они еще хуже немцев, и объясняли это тем, что они подняли оружие против своих. Однако ведь и он стрелял не по чужим... Странно, он никогда не ставил себя мысленно на место немца, а на их место - пробовал.
Было дико, что земля плацдарма, уже освоенная, обжитая, стала таким опасным районом, где не так-то просто было передвигаться - и в одиночку, и группами. Несчастные беглецы, они бродят там - в немецкой форме, ищут советскую, снимают ее с убитых, кого не успели убрать похоронщики, нападают из засад на проезжающих по дороге, убивают без пощады, только бы переодеться и как-то затеряться в массе людей, которые возвращаются после госпиталя, разыскивают свою часть. А главная их цель - переправиться через Днепр, дальше они надеются затеряться совсем. Они выходят к реке, чтоб переплыть его или только воды испить - и по ним стреляют из пулеметов с бронекатеров либо сверху - с самолетов. Никто не ожидал, что они прихлынут к Днепру, думали - под угрозой окружения они уйдут на запад с немцами. Они не захотели с немцами, хотели сдаться своим, приходили поодиночке и целыми взводами, но скоро узнали, что их путь в плену - до ближней стенки, и уже не сдаются. Сейчас, говорят, все делается, чтобы не давать им покоя, спать не давать ночью. А днем, когда их голод одолевает и тяжкие мысли, им и так не спится. И ходят по деревням и хуторам голодные, усталые, затравленные люди. На дорогах и лесных просеках их ждут машины с оперотрядами "Смерша", прочесывают заросли, обходят овраги и воронки, штыками тычут в копны сена.
Накануне вернулся с того берега почтарь, заехал взять письма на батарее и рассказал - он как раз подъехал к переправе, когда пригнали к берегу с полсотни пленных. Все сошлись на них посмотреть. Смертникам велели спуститься с кручи на плес. Они, может быть, думали - их будут допрашивать, что их с немцами свело, приготовили ответы, хотели высказать свои обиды. Им объявили сверху в мегафон: "Плывите. Кто доплывет, пусть землю целует, которую предал, просит у родной земли прощения". Они спросили: "Да что ж плыть, вы же стрелять будете?". - "Стрелять не будем". - "Обманете. Когда это вы не стреляли?" - "А сейчас не будем. Слово чекиста". И не стреляли. А послали катер вдогонку, он по ним носился зигзагами, утюжил и резал винтом. Вскипала кровавая волна. Не выплыл никто.
- Батарея! - кричал комбат в трубку внутренней связи. - Прицел восемь, левее шесть, два снаряда осколочно-фугасных огонь!..
И наводчик это так понимал, что не по танкам сейчас бьют, не по иной броне, а по живой плоти.
Объясняют ребята-"смершевцы", что и рады бы их в плен брать, да не удержать их взаперти. И не в том дело, что бегут, это-то можно пресечь, но когда их отлавливают, они сразу же начинают думать, как себя убить. Однажды, перед тем, как запереть в сарае, их обыскали кое-как - и на одном-единственном куске телефонного провода они все повесились. Когда очередной переставал хрипеть и дергаться, его вынимали из петли и спешил просунуть голову следующий. Кажется, вот и расплата, сами себя наказывают люди. Ан нет, так они, наоборот, "уходят от расплаты". Должно все совершаться по приговору, а не так, что каждый сам себе прокурор. И вообще, казнь важна не так для злодея, как для зрителей. Поэтому в Мырятине как будто ожидается массовая и публичная...
Временами наводчик чувствовал знобящий страх - будто он сам был среди них, искал и находил обмундирование по себе, но его все равно разоблачали, и подступал мгновенный ужас погибели, а затем блаженное облегчение, что он, слава Богу, не с ними. Если б не те деревья, что загораживали батарею со стороны Днепра, виден был бы сейчас темный берег, по которому они спускаются к воде, как дикие звери к водопою, каждый миг ожидая нападения, смерти. Он вздрагивал от холода снаружи и от холода в душе и старался думать о том, как он и комбат, с которым его соединила почти что родственная связь, вернутся в землянку и продолжат свой диспут. Может быть, поговорят о том, что случилось, какая темная вода протекла между своими? Или лучше о чем другом?..
- Добре шмоляешь, Резеда! - влетело в ухо комбату. - Почти что вывел снаряды на цель. Только разброс у тебя страшный, по площади лупишь. Упорядочи как-нибудь свой эллипс, дай ты мне залп вдоль рокады! Ты понял? Со смещением влево на два деления. Вдоль рокады!
Комбат понял. Дабы "упорядочить" злосчастный эллипс рассеивания, он должен был из всех четырех стволов выстроить фигуру, которая у артиллеристов называется "параллельный веер", а для этого прежде найти ориентир, удаленный в бесконечность, и затем уже принять поправку от него. Вершинки елей и берез, заслонявших берег Днепра и всю его ширину, для этого не годились. Не подходили для этого и шесты воздушной проводки, что вела от батареи к переправе. Зацепиться бы, подумал он, хоть за облачко, если б только оно стояло на месте. Но вот отнесло ветром темные лохмотья, закрывавшие полнеба, и враз посветлело. Небо окрасилось тем нежным жемчужным сиянием, как когда ждешь молодого месяца. Он поднял голову и увидел тонкий, двоившийся в его глазах серп, отвернувший острые свои рожки влево. Он был такой большой, такой ослепительный, сочный, какой бывает только в украинском небе. И комбат обрадовался месяцу. Усилием глаз он совместил оба силуэта в один и сказал себе: "То самое, что доктор прописал!" Это и был ориентир, которого недоставало ему для "веера".
- Батар-рея! - закричал он в трубку. - Вспомогательная точка - Луна! Наводить в правый срез Луны-ы-ы!
Наводчик опять припал к прицелу, приладил свой правый глаз к глазку панорамы, прижал натруженную свою бровь к ее упругому резиновому оглазью. Огромный месяц возник над перекрестьем, такой близкий, что на нем можно было различить извилистые потемнения - должно быть, лунные овраги. "Вот бы куда зафигачить, зафинтифлюрить!" - подумал наводчик и представил себе крохотный цветок разрыва на серебряно-голубой поверхности нашего спутника. Вращая маховик подъемного механизма, он привел перекрестье к выпуклой стороне дуги, к ее серединке, к самому краешку, и затем, беря надлежащую поправку, ушел несколько вверх и влево. Месяц рассекал своим верхним рогом густую синеву ночи и заполнял почти всю нижнюю половину круга.
- Цель номер два! - протяжно, певуче закричал комбат. - Батар-рее три снар-ряда беглый огонь!
Хоть один из двенадцати должен был попасть. "Хорошо бы - не мой", - подумал наводчик. Он не отстранился и почувствовал болезненное нажатие на свою несчастную бровь. В тысячный раз он пропустил, как же снаряд покидает ствол, и дал себе зарок больше не думать об этих глупостях. К счастью, это был последний залп.
- Хорош, хватит, Резеда! - закричала трубка. - Все садишь... Куда столько? - Помолчав, Ревень сказал глухо и, как показалось комбату, даже с какой-то досадой: - Считай, цель уничтожена... Свободен, Резеда.
- Счастливо оставаться, Ревень, - сказал комбат.
- Будь здрав. Иди выпивай дальше.
Но еще много оставалось дел на батарее, в которых комбат и наводчик, по недостатку людей, участвовали до скончания, и к тому времени, когда они возвратились в землянку, оба успели порядком отрезветь. Таким образом, сладостный процесс вознесения для них начался снова. Их прерванный спор продолжился с того же места, где был оборван звонком шестого, однако же претерпел некоторые изменения. Наводчик был заметно поколеблен во мнении, что люди на передовой сплошь хорошие. На этом теперь настаивал комбат - но больше для того, чтоб не утратилось наслаждение беседой.
О темной воде, протекшей между своими, они не говорили.
3
РАПОРТ
Командующему войсками фронта
генералу армии ВАТУТИНУ
1. Сего, 2 ноября 1943 года, согласно Вашего приказа, вступил в командование 38-й армией вверенного Вам фронта, о чем докладываю.
2. Личный состав частей и соединений армии о моем назначении оповещен.
3. При этом направляю Докладную записку членов Военного совета армии о случившемся инциденте с бывшим командующим Героем Советского Союза Ф. И. Кобрисовым, а также по обстоятельствам гибели и по линии организации похорон сопровождавших его людей.
Терещенко
-----------
Вступившему в командование
38-й армией
генерал-полковнику ТЕРЕЩЕНКО
членов Военного совета армии:
генерал-майора ПУРТОВА
генерал-майора ФАРТУСОВА
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
Страницы
предыдущая целиком следующая
Библиотека интересного