13 Dec 2024 Fri 06:10 - Москва Торонто - 12 Dec 2024 Thu 23:10   

– Вы будете следить за мной, как раньше?

– Даже больше.

– Чтобы защитить меня?

– Нет.

– Тогда зачем же?

– Чтобы оказаться на месте, когда вы решите присоединиться к нам.

Она внимательно смотрела на него, не позволяя себе никакой иной реакции. Казалось, она пыталась нащупать ответ на вопрос, который не вполне понимала.

– Остальные соберутся здесь, – объяснил он. – Оставаться там будет слишком опасно. Я стану для вас как бы последним ключом, чтобы открыть дверь в долину, прежде чем вход будет замурован.

– Ах вот что! – Она подавила свой возглас, прежде чем он превратился в стон. Потом, вернув себе спокойствие, спросила бесстрастным, отстраненным тоном: – А если я скажу, что мое решение окончательно и я никогда не при соединюсь к вам?

– Это будет ложь.

– А если бы я захотела сейчас окончательно принять такое решение и придерживаться его, невзирая на будущее?

– Невзирая на то, что вы увидите в будущем, и на убеждения, которые у вас сложатся?

– Да.

– Это будет хуже, чем ложь.

– Вы уверены, что я приняла ошибочное решение?

– Уверен.

– Вы полагаете, что человек должен нести ответственность за свои ошибки?

– Да.

– Тогда почему бы вам не позволить мне одной нести ответственность за мои ошибки?

– Я вам это позволю, и вы будете нести ответственность.

– Если я обнаружу, что хочу вернуться в долину, но слишком поздно, почему вы должны рисковать, оставляя дверь открытой для меня?

– Я не должен и не стал бы, если бы не преследовал личной выгоды.

– Какой личной выгоды?

– Я хочу, чтобы вы были здесь.

Дэгни закрыла глаза и опустила голову, открыто признавая свое поражение, поражение в споре и попытке спокойно принять все значение того, что оставляла.

Когда она подняла голову и, словно вобрав в себя его искренность, посмотрела на него, не скрывая ни страдания, ни страстного стремления, ни спокойствия, она знала, что и первое, и второе, и третье отражается в ее взгляде.

Лицо Галта было таким, каким она впервые увидела его при свете солнца, – лицом беспощадной ясности и бесстрашной проницательности, без боли, без страха и без чувства вины. Она подумала: «О, если бы я могла стоять так и смотреть на него – на разлет прямых бровей над темно-зелеными глазами, на изгиб тени, подчеркивающей линию его губ, на словно отлитую из металла поверхность его кожи в открытом вороте рубашки, на спокойно неподвижную стать его ног, у меня не осталось бы других желаний, кроме как провести всю свою жизнь здесь таким образом». Но в следующую минуту она уже знала, что, если бы ее желание осуществилось, такое созерцание потеряло бы всякий смысл, потому что она предала бы все, что сообщало смысл этому желанию.

И тогда, вовсе не как воспоминание, а как факт из настоящего, Дэгни заново пережила тот вернувшийся к ней момент, когда она стояла у окна своей комнаты в Нью-Йорке и смотрела на окутанный туманом город, на недосягаемые очертания погрузившейся в небытие Атлантиды, и она поняла, что теперь видит ответ на этот момент. Она ощутила не слова, которые тогда адресовала городу, а то непереводимое чувство, из которого возникли эти слова: «Ты, кого я всегда любила, но так и не обрела, ты, кого я мечтала увидеть в конце пути за горизонтом…»

Вслух же она сказала:

– Я хочу, чтобы вы знали: я начала свою жизнь с незыблемого правила, что свой мир я должна создать по образу своих наивысших ценностей и никогда, какой бы суровой и долгой ни оказалась битва, никогда не занижать критерии («ты, чье присутствие я всегда ощущала на улицах города, – звучал в ней беззвучный голос, – чей мир я стремилась построить»); теперь я знаю, что сражалась за эту долину («меня поддерживала любовь к тебе»); я увидела, что долина – это не сон, и я ни на что не променяю ее и не отдам во власть безрассудного зла («мою любовь и надежду быть с тобой, быть достойной тебя в тот день, когда встану лицом к лицу с тобой»); я возвращаюсь, чтобы сражаться за долину, дать ей свободу, вывести ее в принадлежащий ей по праву широкий мир, чтобы земля принадлежала вам физически, как она принадлежит вам духовно, чтобы снова встретиться с вами в тот час, когда смогу вернуть вам весь отвоеванный мир; если же я потерплю поражение, то навсегда останусь изгнанницей из этой долины, до конца жизни («но все, что останется от меня, всегда будет твоим, и я всегда буду носить в себе твое имя, даже если никогда не произнесу его; всегда буду служить тебе, даже если не смогу победить, я никогда не сойду с этого пути, чтобы быть достойной тебя в день нашей встречи, даже если его никогда не будет»); за это я буду сражаться, даже если мне придется выступить против вас, даже если вы заклеймите меня как предателя… даже если мне не суждено будет снова увидеть вас.

Галт стоял не двигаясь, он слушал, не меняясь в лице, только смотрел ей в глаза, будто слышал каждое слово, даже те, что остались непроизнесенными. Он ответил ей, и взгляд его не менялся, будто через него проходил ток, который еще нельзя было прервать; тон его голоса был тот же, что у нее, словно он отвечал ей на той же частоте; голос его ничем не выдавал волнения, разве что размеренностью речи:

– Если вы потерпите неудачу, как терпели ее борцы за мечту, которая должна была стать явью, но никогда не давалась в руки, если, подобно им, вы придете к выводу, что высокие идеалы недостижимы, а лучшие мечты неосуществимы, не проклинайте этот мир, как это делают они, не осуждайте жизнь. Вы видели Атлантиду, цель их поисков, она здесь, она существует, но человек должен войти сюда нагой и один, сбросив вековые лохмотья лжи, с чистым и ясным разумом, не с невинным сердцем, а с гораздо более редким качеством – разумом, неспособным к компромиссу; вот ключ к Атлантиде и единственное достояние, с которым можно сюда войти. Вам не будет доступа сюда, пока вы не усвоите, что не надо ни убеждать, ни отвоевывать мир. Когда вы это усвоите, вы увидите, что во все годы вашей борьбы ничто не закрывало вам путь в Атлантиду и никакие цепи не держали вас, кроме тех, которыми вы сами с готовностью опутали себя. Все эти годы то, за что вы так страстно боролись, ожидало вас, – он взглянул на нее, словно отвечая на ее невысказанные слова, – ожидало с тем же упорством, с каким вы сражались, с той же страстью и тем же отчаянием, но с большей уверенностью, чем ваша. Идите и продолжайте вашу борьбу, несите и дальше ненужную ношу, принимайте незаслуженную кару и продолжайте верить, что можно служить делу справедливости, с готовностью обрекая свою душу на незаслуженные муки. Но в самые худшие, самые мрачные минуты помните, что вы видели иной мир. Помните, что он открыт для вас, когда вам захочется. Помните, что он возможен, он существует, он ждет – это ваш мир. – Затем, отвернувшись, тем же ясным голосом, но взглядом прерывая контакт, он спросил: – Когда вы хотели бы отбыть завтра?

– Ну… как только вам будет удобно, но желательно пораньше.

– Тогда приготовьте завтрак в семь, а в восемь мы летим.

– Хорошо.

Он вытащил из кармана и протянул ей маленький блестящий кружок, который она сначала не рассмотрела. Он опустил его ей на ладонь – это была пятидолларовая золотая монета.

– Расчет за месяц, – сказал он.

Она с силой сжала монету в кулаке, но ответила спокойным и бесстрастным тоном:

– Благодарю вас.

– Спокойной ночи, мисс Таггарт.

– Спокойной ночи.

В оставшиеся часы она не спала. Она села на пол, прижалась лицом к кровати и не ощущала ничего, кроме его присутствия за стеной. Иногда ей казалось, что он стоит перед ней, а она сидит у его ног. Так она провела последнюю ночь с ним.

Она покинула долину так же, как появилась, не взяв с собой ничего. Она оставила кое-что из того, что успела приобрести здесь, – крестьянскую юбку, блузку, фартук, кое-что из белья. Все это она аккуратно сложила в комод. С минуту она смотрела на свои вещи, прежде чем закрыла ящик, подумав, что, если вернется, быть может, найдет их на месте. Она ничего не взяла с собой, кроме золотой монеты и куска пластыря, все еще прилепленного к ребрам.

Солнце коснулось горных вершин, обведя сверкающей чертой границу долины. Дэгни поднялась на борт самолета. Она откинулась на спинку сиденья рядом с Галтом и взглянула снизу в его лицо, склонившееся над ней, как тогда, в первое утро, когда она открыла глаза. Потом она закрыла глаза и почувствовала его руки: он завязывал ей глаза.

Раздался рокот мотора, который она ощутила не как звук, а как дрожь после того, как внутри нее что-то взорвалось. Дрожь, казалось, настигла ее издалека, причинила бы ей телесную боль, будь она рядом с ее источником.

Она не могла сказать, когда самолет оторвался от земли и пересек горную гряду. Она сидела тихо, воспринимая пространство только по шуму мотора, ее будто нес звуковой поток, иногда сопровождаемый тряской. Звуки исходили от двигателя, от приборов в кабине; об остальном она не могла судить, и ей оставалось терпеть не вмешиваясь.

Она полулежала на сиденье, вытянув вперед ноги, держась за подлокотники; она не ощущала движения, не ощущала даже собственного тела; ничто не могло подсказать ей время – у нее не было ни ощущения пространства, ни зрения, ни будущего, только ночь под стянутыми плотной повязкой веками; единственной надежной реальностью оставалось сознание присутствия Галта.

Они не разговаривали. Только однажды она вдруг позвала:

– Мистер Галт.

– Да?

– Нет, ничего. Я просто хотела убедиться, что вы на месте.

– Я всегда буду на месте.

Она не могла сказать, сколько миль продержался в ее памяти звук этих слов, оставаясь на их пути вехой, которая быстро откатывалась назад, пока не исчезла совсем. И не осталось ничего, кроме тишины неделимого настоящего.

Она не могла сказать, день прошел или час, когда она ощутила, что самолет резко устремился вниз, что могло означать посадку или крушение; для нее это было почти равнозначно.

Она ощутила толчок колес о землю с опозданием, словно не сразу поверила, что они приземлились.

Самолет еще немного пробежал вперед, подпрыгивая на выбоинах, потом мотор стих, и наступила тишина. Она ощутила руки Галта на своих волосах – он снял с нее повязку.

В глаза ей ударило ослепительное солнце, вокруг, насколько хватал глаз, расстилалась выжженная прерия, покрытая редкими пучками жесткой травы, вдаль уходило заброшенное шоссе, в конце которого на расстоянии мили виднелись дрожащие в знойном мареве расплывчатые очертания города. Дэгни взглянула на часы: сорок семь минут назад ее окружала Долина Галта.

– Там вы найдете железнодорожную станцию «Таггарт трансконтинентал», – сказал Галт, указывая на город, – и сможете сесть в поезд.

Она кивнула, будто ей все понятно.

Галт не последовал за ней, когда она спустилась из кабины на землю. Он перегнулся через колесо к открытой дверце самолета, и они посмотрели друг на друга. Она стояла, подняв к нему лицо, ветерок шевелил ее волосы, взгляду Галта открылась скульптурно-четкая линия ее плеч в безукоризненном костюме – деловая женщина, одиноко стоящая на фоне бескрайней пустынной прерии.

Он указал рукой на восток в сторону невидимых городов.

– Не ищите меня там, – сказал он. – Вы не найдете меня, пока я не понадоблюсь вам таким, каков есть. И когда я понадоблюсь вам таким, вам не составит труда отыскать меня.

Дверца с шумом захлопнулась; звук показался ей намного громче, чем последовавший за ним рев двигателя. Она следила, как самолет разбегается, подминая колесами траву. Потом между травой и шасси показалась полоска неба.

Она огляделась. Город в отдалении окутывала прозрачная пелена струящегося горячего воздуха. Здания, казалось, провисали под ржавыми потеками, крыши провалились, над ними руиной возвышалась фабричная труба. Дэгни увидела неподалеку выцветший, пожелтевший лоскут, который слабо шелестел в траве, – обрывок газеты. Она смотрела на все вокруг невидящими глазами, все казалось ей нереальным.

Потом она отыскала в небе самолет. Размах крыльев становился все меньше и меньше, и одновременно затихал шум двигателя. Самолет еще набирал высоту, подставляя небу крылья, отсюда он походил на большой серебряный крест; потом траектория полета выровнялась, следуя линии горизонта и даже слегка склоняясь к земле; еще немного, и он, казалось, замер без движения, но становился все меньше. Дэгни следила за ним, как за падающей звездой: крест, потом точка, потом сверкающая искорка, то ли она есть, то ли это плод воображения. Увидев, что весь небесный полог усыпан такими искорками, она поняла, что самолет скрылся из вида.

Глава 3. Антипод стяжательства

– Что я здесь делаю? – спросил доктор Роберт Стадлер. – Зачем меня вызвали? Я требую объяснений. Я не привык тащиться через полконтинента без веской на то причины.

Доктор Флойд Феррис улыбнулся.

– Поэтому я тем более ценю ваше появление, доктор Стадлер. – По его тону нельзя было определить, что в нем звучало – благодарность или самодовольство.

Солнце жгло немилосердно, и доктор Стадлер чувствовал, как по виску скользнула струйка пота. Он не понимал, как можно, не стесняясь, затевать глубоко, до раздражения личный разговор посреди шумной толпы, которая торопилась занять места вокруг них на центральной трибуне, – разговор, которого он безуспешно добивался последние три дня. Ему пришло в голову, что именно по этой причине его встреча с доктором Феррисом откладывалась до этого момента, но он отбросил эту мысль, как отмахнулся от какого-то насекомого, нацелившегося на его потный лоб.

– Почему вы избегали встречи со мной? – спросил он. Коварное оружие сарказма в значительной мере теряло свою эффективность в этих условиях, но другого у доктора Стадлера не было. – Почему вы сочли необходимым писать мне на фирменных бланках и в стиле, более подходящем, как я думаю, для военных… – Он хотел сказать «приказов», но поправил себя: – Канцеляристов, но уж никак не для научной переписки?

– Это вопрос государственной важности, – мягко сказал доктор Феррис.

– Вы понимаете, что я слишком занят и что это означает перебой в моей работе?

– О да, – небрежно подтвердил доктор Феррис.

– Вы понимаете, что я мог бы и отказаться?

– Но вы же не отказались, – мягко возразил доктор Феррис.

– Почему мне не дали разъяснений? Почему вы лично не приехали ко мне вместо того, чтобы посылать этих поразительно наглых юнцов, которые несли невероятную чушь, смесь квазинауки с низкопробными штучками из дешевых шпионских боевиков.

– Я был очень занят, – отрезал доктор Феррис.

– Тогда будьте любезны объяснить мне, что вы делаете посреди равнин Айовы, а заодно и что здесь делаю я. – Он презрительно обвел рукой пыльный горизонт пустынной прерии, включив в свой жест и три деревянные трибуны. Трибуны поставили совсем недавно, и дерево, казалось, тоже потело – он видел, как выступали и сверкали на солнце капли смолы.

– Мы станем свидетелями исторического события, доктор Стадлер, которое явится вехой в развитии науки, цивилизации, общественного благосостояния и политического благоустройства. – Голос доктора Ферриса звучал так, будто он декламировал рекламный текст. – Поворотный пункт новой эры.

– Какое событие? Какой новой эры?

– Как вы сами увидите, только самые выдающиеся граждане, сливки нашей интеллектуальной элиты получили привилегию участвовать в этом событии. Мы, конечно, не могли обойти ваше имя. Разумеется, мы не сомневаемся, что можем рассчитывать на вашу лояльность и сотрудничество.

Ему никак не удавалось поймать взгляд доктора Ферриса. Трибуны быстро заполнялись людьми, и доктор Феррис постоянно отвлекался, чтобы помахать рукой вновь прибывшим, которых доктору Стадлеру не доводилось встречать раньше, но которые несомненно являлись важными особами, о чем можно было догадаться по тому, как приветствовал их доктор Феррис, – весело и неофициально, но с особой почтительностью. Они тоже, казалось, знали доктора Ферриса и разыскивали его, словно он был церемониймейстером или гвоздем программы.

– Не могли бы вы рассказать мне поконкретнее, что здесь… – начал было доктор Стадлер.

– Привет, Спад! – воскликнул доктор Феррис и помахал рукой солидному седовласому джентльмену, заполнившему своим грузным телом парадный генеральский мундир.

Доктор Стадлер возвысил голос:

– Я повторяю, не могли бы вы, не отвлекаясь, объяснить мне в конце концов, что здесь происходит…

– Все очень просто. Это окончательный триумф… Но простите меня на минутку, доктор Стадлер, – торопливо проговорил доктор Феррис и, как услужливый лакей на барский звонок, бросился вперед к группе людей, походивших на разношерстную кучку гуляк. Он успел лишь обернуться на бегу и с почтением бросить одно слово, которое он, похоже, посчитал достаточным объяснением: – Пресса!

Стадлер присел на деревянную скамью, испытывая необъяснимое нежелание общаться с окружавшей его публикой. Три трибуны расположили полукругом на некотором расстоянии друг от друга, и это создавало обстановку бродячего цирка; они явно предназначались для какого-то представления и вмещали около трехсот человек, но пока перед зрителями не было ничего, кроме пустынной прерии, тянувшейся до самого горизонта; виднелась только одинокая ферма вдалеке.

Перед трибуной, очевидно забронированной для прессы, были установлены микрофоны. Напротив трибуны для официальных лиц находилось что-то вроде пульта управления и коммутатор; на панели пульта блестели под солнцем полированные рычажки. Позади трибун устроили импровизированную автостоянку, где уже надменно красовались немало роскошных лимузинов. У доктора Стадлера возникло смутное чувство тревоги, и вызвало его сооружение, стоявшее в нескольких тысячах футов на невысоком пригорке, – маленькое приземистое строение непонятного назначения, с массивными каменными стенами, без окон, если не считать узких прорезей, забранных толстыми металлическими решетками; здание венчал громадный купол; непропорционально тяжеловесный для такого сооружения, он, казалось, вдавливал его в землю. У основания купола находилось несколько выходов неправильной, произвольной формы; они напоминали грубо сляпанные из глины портики и, казалось, имели мало общего с индустриальным веком; назначение их было непонятно. У здания был мрачный, даже зловещий вид, как у раздувшегося круглого ядовитого гриба; построено оно было наверняка недавно, но со своими нелепыми закругленными нефункциональными очертаниями выглядело обнаруженным где-то посреди джунглей примитивным сооружением, посвященным какому-то тайному дикарскому культу.

Доктор Стадлер с раздражением вздохнул: он устал от тайн. «Секретно» и «строго секретно» – такие слова стояли на полученном им приглашении, которое гласило, что он должен на два дня прибыть в Айову, цель поездки не сообщалась. Двое молодых людей, назвавшихся физиками, прибыли в институт, чтобы сопровождать его, его звонки в офис Ферриса в Вашингтон остались без ответа. Во время утомительной поездки сначала самолетом, потом в тесном салоне автомобиля – все за государственный счет – он не узнал ничего нового. Молодые люди говорили о науке, о чрезвычайных ситуациях, социальной стабильности, о необходимости соблюдать тайну, так что в конце пути доктор Стадлер понимал меньше, чем в начале. Он только заметил, что в их рассуждениях постоянно повторялись два слова, которые фигурировали и в тексте приглашения. Применительно к неизвестной проблеме они звучали зловеще – это было требование лояльности и «сотрудничества».

Молодые люди доставили его в первый ряд трибуны и исчезли, как отработанный пар, оставив наедине с доктором Феррисом, который внезапно конденсировался перед ним, – должно быть, из этого пара. Теперь же Стадлер озирался вокруг и видел, как уклончиво и небрежно доктор Феррис управляется с оравой газетчиков. Стадлер впал в полное оцепенение, он не мог понять, что к чему, картина происходящего казалась ему бессмысленной и хаотичной.

Вместе с тем у него зародилось подозрение, что за всем этим скрывается четко продуманный план, что все впечатления, которые он получал, кем-то строго дозировались по продолжительности и силе.

Внезапно он ощутил приступ паники, накативший, как удар грома, он вдруг понял, что ему ужасно хочется скрыться. Но он изгнал эти мысли из своего сознания. Он понимал, что его согласие и сам приезд связаны с мрачной тайной, непостижимой и более смертельно опасной нежели та, которая скрывалась в строении, похожем на шляпку гриба.

«Смогу ли я разобраться в собственных мотивах, которые привели меня сюда?» – думал он. Ведь они коренились и выражались не в словах; они осознавались на уровне эмоций, как удушающий спазм, оставлявший после себя ядовитую коррозию души. Его мозг сверлили слова, которые всплыли в памяти, когда он дал согласие приехать; они стояли перед ним, как магическое заклятие, которое произносят, когда нужно, не смея задуматься, что за ним стоит: "Что поделать, когда имеешь дело с людьми?

Он обратил внимание, что трибуна для тех, кого Феррис назвал интеллектуальной элитой, больше той, что предназначалась для государственных чиновников. Он поймал себя на том, что ему приятно оказаться в первом ряду. Он обернулся, чтобы посмотреть на ряды позади. И тут его ожидало разочарование, близкое к шоку: случайное сборище потрепанных, унылых личностей плохо отвечало его представлению об интеллектуальной элите. Он увидел агрессивно растерянных мужчин и безвкусно одетых женщин, увидел завистливые, блеклые, подозрительные физиономии, на которых лежала печать, несовместимая с образом носителя интеллекта, – печать заурядности. Он не нашел ни одного известного ему лица, здесь не было знаменитостей или тех, кто мог претендовать на это звание. Ему было непонятно, по какому принципу были отобраны эти люди.

Потом он заметил во втором ряду костлявую фигуру пожилого человека с длинным дряблым лицом, которое ему кого-то напоминало, но кого – он не мог сказать, только бледное воспоминание, как о фотографии, которую он видел в каком-то второсортном издании. Он наклонился к соседке и спросил, указывая:

– Не скажете ли, кто это?


Страницы


[ 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 | 45 | 46 | 47 | 48 | 49 | 50 | 51 | 52 | 53 | 54 | 55 | 56 | 57 | 58 | 59 | 60 | 61 ]

предыдущая                     целиком                     следующая