Дальше в песне рассказывается о том, что Марья Петровна не смогла купить «селедочки» – больно дорого с нее запросили, – а советский космический корабль совершил посадку в заданном районе.
Советская пропаганда много кричит о «новом жилищном строительстве», о новых микрорайонах, возникающих в городах и вокруг них. Автор одной из песен живописует тусклый, безрадостный, пьяный быт в таких новых микрорайонах – и вот его вывод: Микроулица Микрогорького, Микроголод и микропир; Город шаркает микропорками – Микроклимат и микромир!
Громадную популярность завоевала одна из последних песен – остро сатирический сюжетный рассказ о преподавателе марксизма-ленинизма, которого внезапно вызвали для вступления в наследство умершей за границей тетки-миллионерши: Оказалось, в далекой Фингалии Умерла моя тетя Калерия.
В мировоззрении преподавателя марксизма мгновенно происходит полный поворот, вся его коммунистическая убежденность слетает как шелуха, он посылает к черту свой институт и ждет визы в Фингалию – получать свой миллион. Вокруг него тем временем вьются приятели-собутыльники, одалживают ему деньги на пьянство – с тем, что он пришлет им заграничные «джерси»: И вам мерси, И вам мерси, А нам – джерси!
Но вдруг из передачи «последних известий» герой узнает, что в Фингалии произошла революция, и вся собственность присвоена государством. Он в бешенстве, он грозит кулаком радиоприемнику и кричит: Как вы смели, подонки, бездельники – Это ж наше с тетей Калерией!
Песня эта саркастически названа «Балладой о прибавочной стоимости». Прибавочная стоимость – одна из главных экономических категорий Маркса.
Таких песен – различного ритма, настроения, сюжета, но одинакового направления – в России уже не десятки, а сотни. Они распространяются в магнитофонной записи и просто из уст в уста – как правило, все они имеют оригинальные, запоминающиеся мелодии.
Власти долго «не замечали» песен, не знали, как с ними бороться. Окуджаву немедленно уволили из «Литературной газеты». Поэт вынужден был в конце концов уехать в Ленинград и занять скромную должность в местном издательстве.[9] Но, понятно, такие административные меры ни к чему не привели. Уже в Ленинграде Булат Окуджава написал нарочито издевательские стихи о «каплях датского короля» – это популярное в России средство от кашля: Если правду прокричать вам мешает кашель, Надо больше принимать этих самых капель...
И вот идеологические боссы решили «приручить» песенников, повернуть их творчество в «нужную» сторону. Газеты, особенно комсомольские, стали льстить «менестрелям», в клубах начали устраивать вечера песен с выступлениями наиболее безобидных из них.
Однако провалилась и эта затея. Верноподданных менестрелей никто не слушает, а на вечера песен, чтобы не пустовал зал, стали кое-где приглашать «настоящих» песенников. Почувствовав, что идея оборачивается против них, власти прекратили заигрывание с песенниками, и по этому поводу в печати вновь воцарилось угрюмое молчание.
А Россия поет. И слушает. И думает. И происходят в ней перемены – те самые, страшные для диктаторов подспудные перемены, которые десять лет назад интуитивно предсказал Евгений Евтушенко.
Глава VI. ЖУРНАЛИСТЫ – ПОДРУЧНЫЕ ПАРТИИ.
Поездка по ночному Ташкенту. – Что такое «не обобщать». – Чудесное превращение генерала де Голля. – Приговор до суда. – Кто такой токарь-лекарь Пупкин? – Путеводитель по цензуре. – Тайны современного талмуда. – Журналист за рюмкой водки. – Вечерняя болтовня и серьезная работа.
I
В последний раз я посетил Ташкент незадолго до начала обрушившегося на город бедствия – серии землетрясений. Мой самолет пришел поздно вечером, я выстоял час в очереди за такси и наконец с удовольствием уселся в машину. За рулем сидел широкоплечий красивый парень, он лихо рванул «Волгу» с места и лаконично спросил: «Маршрут?» – Шелковичная улица, 64.
– О-о! – протянул парень не то с уважением, не то с иронией. – Гостиница ЦК? Большое начальство везу?
В последней фразе ирония звучала уже совсем явно.
– Нет, я не начальство, я журналист.
Шофер пристально, изучающе на меня посмотрел (в России пассажир сидит обычно рядом с водителем).
– Будете, значит, писать о достижениях солнечного Узбекистана?
– Еще не знаю.
– Ну да, не знаете! Вас ведь за правдой не посылают.
Тут уж настала моя очередь повернуться и внимательно посмотреть на водителя. Глядя прямо перед собою, на широкий пустой проспект, освещенный только фарами машины, он четко выговорил: – Смотрите сколько хотите, я вас не боюсь. Могу спорить: если я вам по правде расскажу, как здесь живут, вы все равно в газете не напишете.
Любой московский журналист, если он ездит в командировки по стране, привык к личным жалобам. В первый же день пребывания на заводе, в институте, в совхозе к вам обязательно кто-нибудь подходит и спрашивает, нельзя ли повидаться с вами вечером, наедине. Иногда не один человек, а два или три, но все они поодиночке, и каждый хочет говорить с журналистом без свидетелей. Часто такое желание изъявляет администратор или уборщица гостиницы, где вы останавливаетесь. Отказывать у меня не хватало духу, хотя я наперед знал, что разговор будет длинный и совершенно бесполезный. Некоторые мои коллеги отказывали – может быть, это было даже честнее. Человек, озираясь, приходил к вам в номер, и начинался рассказ о несправедливостях, беззакониях, жестокостях, творимых начальством на том же заводе (или в совхозе или в институте).
Но все эти жалобщики – часто, действительно, затравленные и несчастные искатели справедливости – непременно начинали с того, как они любят советскую власть. Следующий, тоже обязательный тезис, был такой: «Но наши начальники, хоть и носят партийные билеты, на самом деле не коммунисты». Нередко говорилось: «Не коммунисты, а фашисты». Третий тезис: «Москва далеко, там не знают, что у нас творится, а у начальства нашего дружки в верхах, они его покрывают. Я вам расскажу правду, вы проверьте и напишите – все ахнут. Только мою фамилию нигде не называйте, а то меня съедят. Вы их не знаете, они на все способны». Лишь после этого шла суть дела – как правило, действительно, неприглядная.
Ташкентский шофер удивил меня тем, что отбросил всю эту «преамбулу». Возможно, по недостатку времени – ташкентский аэропорт совсем недалеко от города, – а, может быть, потому, что очень уж сильно ненавидел окружающее лицемерие. Его рассказ, последовавший за вызывающим вступлением, не был личной жалобой. Юный водитель громил местные порядки с гражданских, даже политических позиций.
Он, например, с большой издевкой поведал о «демократичности» первого секретаря ЦК компартии Узбекистана Шарафа Рашидова. Поддерживая «популярность в народе», Рашидов, как правило, удовлетворяет просьбы и заявления тех, кто попадает к нему на личный прием. И вот у здания ЦК, прямо на улице, неделями живут просители со всего Узбекистана. Они ждут момента, когда он выйдет из машины, чтобы сказать ему хоть два слова или попроситься на прием. Рашидов от них прячется, незаметно подъезжает к задним дверям, а перед тем, как он должен приехать, милиция разгоняет ожидающих (в его присутствии милиционеры и охранники в штатском не нападают на людей, чтобы создать впечатление, что Рашидов «не знает» об их действиях). Шофер сказал: – Благодетель у нас Шараф, царь-батюшка. Только почему-то получается, что все остальные начальники в Узбекистане, даже его ближайшие помощники, притесняют людей, а он один хороший – и то только к тем, кому повезет за рукав его схватить.
Он покосился на меня и добавил: – Вот так у нас, в солнечном социалистическом Узбекистане. Может быть, напишете об этом, а? Или о том, как на уборку хлопка каждый год принудительно гонят половину Ташкента, а потом в газете помещают фотографии хлопкоуборочной машины – за штурвалом женщина, Герой социалистического труда. Или насчет взяток: не знаю, как в других республиках, а в нашей без калыма[10] даже и неприлично разговор начинать. Надо тебе стать на очередь за жильем – плати калым, надо тебе невесту – плати калым отцу по старому обычаю и другой калым по новому обычаю, в милицию, чтобы не поднимала шума насчет продажи несовершеннолетней. Ну как, годится вам что-нибудь из этих тем?
Смелая откровенность парня меня обезоружила. Отвечать ему шаблонными фразами – вы, мол, преувеличиваете, не замечаете светлых сторон нашей действительности, о конкретных недостатках пишите в газеты – я не мог. Я ответил откровенностью на откровенность: – Нет, парень, ни о чем таком я написать не смогу.
Я ждал новой обличительной тирады, но ее не последовало. Водитель лишь кивнул головой, словно одобряя мою искренность. Спустя минуту мы подкатили к новенькой роскошной гостинице, стоявшей особняком среди покосившихся глиняных хибарок.
– Приехали, – сказал шофер и повел рукой вокруг, как бы приглашая взглянуть на очевидный контраст. – Счастливо отдохнуть.
Он круто, с подчеркнутым мастерством, развернул машину в узкой улочке, помахал мне на прощанье рукой и умчался.
В России все знают, что жизнь, реальность – это одно, а то, что пишут в газетах, – совсем другое. Но об этом не говорят, – по крайней мере, в беседах с журналистами. Вероятнее всего, потому же, почему не говорят хромому, что он припадает на одну ногу, или не спрашивают у лысого, куда девались его волосы. Напротив, очень часто люди, у которых я брал интервью, говорили: «Ну, этого, впрочем, писать нельзя, это между нами». Никакого осуждения в таких репликах не слышалось – просто деловитое признание, что есть вещи, о которых в газете или журнале «писать нельзя». Ташкентский шофер был исключением, потому мне и запомнился.
Но это совсем не значит, что русские газеты не печатают критических статей о разных сторонах жизни. Печатают! Мало того, критический «кусок», как выражаются на своем жаргоне газетчики, совершенно обязателен в каждом номере. Если газета в будний день вышла совсем без критики, то сами идеологические надсмотрщики немедленно обвинят ее в «беззубости». А газета, по неписанному кодексу советской печати, должна быть «зубастой», «острой», она обязана непрерывно бороться – за что-то и против чего-то. Но критиковать надо умело, и это сложное умение журналист в России начинает постигать с первых шагов своей газетной работы.
Помню, как редактор, то морщась, то улыбаясь, вычеркивал и правил абзацы в моих юношеских статьях. Из самых добрых побуждений он иронически комментировал вычеркнутое. При этом он без конца повторял главную заповедь советского журналиста: не обобщать! Только не обобщать!
Покажу на примере, что это означает. Предположим, я бы заинтересовался рассказом моего ташкентского водителя о несовершеннолетних девочках, которых, по древнему азиатскому обычаю, продают сами родители за «калым». Предположим, я поехал бы в какой-нибудь колхоз и обнаружил бы факт купли-продажи девочки. Установил бы я также – это трудно, но возможно, – что такой-то представитель милиции принял взятку, чтобы «не увидеть» происшедшего. Потом я поехал бы в другой колхоз, в третий, побывал бы в партийных органах, у прокурора республики, в суде – и вынес бы твердое впечатление, что «калым» существует повсеместно, что это – общественное явление. С таким богатым материалом, нагруженный всякими документами, я возвратился бы в редакцию. Как развертывались бы события после этого?
Редактор первым делом похвалил бы меня за привезенный из командировки «острый, боевой материал». Потом сказал бы, что в ближайшие дни он «посоветуется о том, своевременно ли нам сейчас выступать на такую тему». Допустим, что окажется «своевременно». Редактор скажет мне: пишите материал! Даже может добавить: не церемоньтесь, критикуйте вовсю! Он не предупредит против обобщений, так как имеет дело с опытным журналистом. И верно, я сам не стану обобщать. Я напишу примерно так: «Близится славная годовщина – 50-летие октября. Подводя волнующие итоги, радуясь успехам во всех областях нашей советской жизни, мы и в эти торжественные дни не можем забыть о недостатках, о пережитках в сознании людей, еще гнездящихся кое-где в стране победившего социализма. Партия учит нас не скрывать недостатков, не замазывать их, а смело говорить правду. Только таким путем можно избавиться от «родимых пятен» прошлого.
Узбекистан... Белое половодье хлопка, свежая вода в пустыне, ослепительный, как мираж, колхозный поселок. И вот здесь, в этом солнечном месте, где трудятся прославленные на весь Союз хлопкоробы, произошла недавно возмутительная история. Четырнадцатилетнюю Таджихон Курбанову «продали замуж» за 300 рублей и дюжину баранов. Продали как вещь!» Дальше я расскажу, как было дело, непременно подчеркну, что девочка «училась в советской школе, мечтала быть врачом или учительницей или, может быть, машинистом хлопкоуборочной машины» и продолжу, например, таким образом: «Я подхожу теперь к самой скверной части истории. В поселке есть милиция, она олицетворяет наш советский закон, социалистический правопорядок. Но поселковый милиционер Султан Нуруллаев продал свою совесть за десяток червонцев и полдюжины овец. Так «отблагодарил» его покупатель девочки (не хочется даже называть этого типа «жених») за попустительство и молчание в позорном деле.
Конечно, случай исключительный, из ряда вон выходящий. Но он сигнализирует о том, что не везде в Узбекистане окончательно добиты феодально-байские пережитки. Нет-нет, да и появится на столе у прокурора республики дело о подозрительно раннем «замужестве». Значит, в некоторых партийных комитетах Узбекской ССР забыли о необходимости неустанной идеологической работы, забыли о том, что никакие тонны хлопка не восполнят провалов в воспитании молодежи.
Таджихон Курбанова все еще живет в чужом, немилом доме, куда ее привели против воли. А Султан Нуруллаев все еще носит почетную милицейскую форму. Надо надеяться, что и то и другое – ненадолго. Надо надеяться, что прокурор Наманганской области и обком партии сделают все выводы из этой необыкновенной истории».
Простите за длинный образец, но зато он показывает, как это делается. С одной стороны – газета выступила откровенно, так сказать, вскрыла язву; с другой – никакого обобщения, никакого общественного явления, просто частный случай, изолированный, из ряда вон выходящий. Есть тут и намек, что случай этот не единственный, но намек достаточно деликатный и отнюдь не создающий, например, впечатления, что милиция еще где-нибудь брала взятки.
Вот это и значит «критиковать, невзирая на лица, но и не обобщая».
Журналист – это, в общем, переносчик информации из жизни в газету. Русский журналист постоянно воспринимает одной своей стороной факты жизни, а другой стороной выдает часть этих фактов в газету в трансформированном, намеренно «исправленном» виде. Резкое несовпадение этих сторон одной личности, постоянная необходимость одно утаивать, а о другом говорить неправду, как легко понять, не способствуют развитию порядочности, честности, искренности, правдивости, принципиальности. Зато вместо них – нормальная защитная реакция – бурно развивается цинизм. Нет сегодня в России больших циников, чем журналисты – в своей среде, разумеется.
Я много лет был одним из них, я жил среди них и работал, я крепко люблю их – таких, как они есть: циничных, нагловатых, заваленных день и ночь срочной работой, остроумных, ворчливых, чутких к друзьям. Присмотримся поближе, каково им работается.
II.
Каждые две недели главные редакторы центральных газет и журналов съезжаются в Отдел агитации и пропаганды ЦК партии – на так называемые «инструктивные совещания». Там им говорят, что надо и чего не надо делать в последующие четырнадцать дней. Говорит, как правило, один из заместителей заведующего отделом, но, конечно, говорит не от себя, а от имени представляемой им всесильной организации.
Я ни разу в жизни не присутствовал на этих совещаниях, но знаю их распорядок от первой до последней минуты: ведь главные редакторы обязаны после совещаний доводить «главные моменты» до сведения заведующих отделами. А я последние восемь лет заведовал отделом и, значит, слышал эти «главные моменты» приблизительно двести раз. Запомнилось!
Первая часть инструктивного совещания – общая политическая информация. Непременно говорится об очередных достижениях, которые надо показывать «крупным планом», – новая электростанция или выполнение плана хлебосдачи Украиной или даже дружественные переговоры с премьер-министром Польши. Тут же даются «установки», как писать о тех или иных политических деятелях Запада и Востока. Например, в одно прекрасное утро генерал де Голль перестал быть плохим и стал хорошим. Еще вчера, упоминая французского президента, комментаторы должны были писать о «режиме личной власти» или угрозе с его стороны демократическим свободам во Франции (советская печать вообще очень ревниво стоит на страже демократических свобод и многопартийности в других странах!). А сегодня – все наоборот: необходимо подчеркивать положительный вклад генерала в европейское развитие, в дело мира, в налаживание франко-советских отношений. Карикатуры на де Голля исключаются, партию ЮНР впредь «деголлевцами» не называть. Термины, в которых компартия Франции критикует верховную, власть, опускать в сообщениях.
В свое время такие превращения – в ту или иную сторону – происходили с Мао Цзэ-дуном, Тито, Сарагатом, Ненни и даже президентом Кеннеди. В 1939, а потом 1941 годах это дважды было и с Гитлером – впрочем, не стоит вдаваться в историю. Важно, как это делается – а делается именно так, просто и прозаически, на инструктивных совещаниях главных редакторов. Вопросов присутствующие не задают – они деловито записывают.
Вторая часть совещания – самая волнующая. Начинается разбор недостатков и ошибок в отдельных газетах и журналах за последние две недели. В легких случаях после упоминания об «ошибке» следует устный нагоняй редактору, в более серьезных случаях говорится, что «выводы будут сделаны позже». Это значит, что над головой бедного редактора повисает некий дамоклов меч, особенно страшный своей неопределенностью. И редактор не может даже к кому-нибудь пойти, попросить о снисхождении, сделать попытку оправдаться. Он обязан «нормально работать», будто ничего не случилось – до тех пор, пока меч не падет на его голову в виде конкретного наказания – партийного выговора, снятия с работы или даже исключения из партии. Немудрено, что в этом «инкубационном периоде» у редакторов случаются инфаркты.
Что же это за ошибки такие в безошибочной советской прессе? Вот, наудачу, несколько сравнительно свежих примеров.
Журнал «Архитектура СССР» опубликовал снимок какого-то интересного здания в Западном Берлине. Подпись гласила: «Здание такое-то, Западный Берлин, ФРГ».
«Крупнейшая политическая ошибка, товарищи! – кричал бывший заместитель заведующего Идеологическим отделом ЦК Снастин. – Вы ведь знаете, что Советский Союз не признает никаких прав ФРГ на Западный Берлин. И вдруг советский журнал объявляет, что Западный Берлин – это ФРГ. Непростительно!» Журнал «Иностранная литература» (№ 3, 1965) вышел без пьесы Артура Миллера «Инцидент в Виши», потому что в последний момент пьесу вырезала цензура. Это-то в порядке вещей, беда была в другом: по недосмотру редакционных работников в конце номера осталась махонькая заметка о постановке этой пьесы где-то в Польше, причем говорилось: «с успехом прошла постановка пьесы А.Миллера «Инцидент в Виши», текст которой публикуется в этом номере журнала».
За эту ошибку главный редактор Рюриков получил выговор, но занятно другое: было дано указание пьесу опубликовать, чтобы «замазать» скандал. Есть такая русская поговорка: не было бы счастья, да несчастье помогло. В данном случае «несчастье» помогло русским читателям познакомиться с маленьким шедевром Миллера – пьеса появилась в № 7 «Иностранной литературы» за тот же год.
Однажды, после полета советских космонавтов Николаева и Поповича, на совещании досталось сразу двум центральным газетам – «Комсомольской правде» и «Известиям». Оказывается, одна из них, рассказывая о жизненном пути героя космоса Николаева, сообщила, что он, «тогда еще никому неведомый будущий космонавт», присутствовал в качестве гостя на XXII съезде партии, где, так сказать, вдохновлялся на подвиг; другая нее сообщила, что в дни XXII съезда Николаев сидел в сурдокамере. Журналист живописал даже, как ослабевший от неподвижности, обросший бородой Николаев вышел из добровольного заточения со словами: «скорей дайте газету, ребята, ведь я еще ничего не знаю о съезде партии!» Мы, помню, много смеялись по этому поводу, но где в действительности находился Николаев в дни съезда, я до сих пор так и не знаю. После этого у меня было с ним телевизионное интервью, но я благоразумно решил об этом не спрашивать.
Наконец, еще один пример. В январе 1962 года в Таллине должен был состояться суд над гитлеровскими пособниками, участниками расправ над мирным населением в военные годы. Журнал «Социалистическая законность» – орган прокуратуры СССР – решил дать отчет о процессе. Но как это сделать? Если послать корреспондента на процесс, то отчет мог появиться только в апрельском номере – технология выпуска всякого советского ежемесячника отнимает 75-90 дней. К апрелю все уже успели бы забыть об этом суде, и репортаж, понятно, был бы неинтересен.
Редактор журнала, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, решил, так сказать, заготовить материал впрок. В ноябре, за два месяца до суда, он послал корреспондента к прокурору Эстонской ССР, который готовил дело, чтобы взять сведения о предстоящем процессе. Прокурор был польщен вниманием центрального журнала и охотно дал журналисту не только текст своей будущей речи, но и текст приговора – в лучших традициях советской законности приговор был изготовлен задолго до суда. Журналисту оставалось немногое: только дописать, что суровый, но справедливый приговор – смертная казнь для всех обвиняемых – был встречен публикой с единодушным одобрением. Что журналист и сделал.
Январский номер «Социалистической законности» с отчетом о процессе должен был выйти в свет 15 января. Суд был назначен на 2 января с окончанием через три дня, так что все выглядело отлично. Однако в последний момент, по каким-то техническим причинам, открытие процесса отложили на две недели. В Москве об этом не знали, а прокурор Эстонии давно успел забыть о визите столичного журналиста, да и вообще не вникал в журнальные тонкости. Судья, отложивший процесс, тем более понятия не имел, что кто-то заранее списал приговор, – журналист к нему не заходил. Одним словом, суд открылся шестнадцатого. И люди входили в зал, держа в руках свежий номер журнала с отчетом о еще не начавшемся процессе, со смертным приговором и с сообщением о «единодушном одобрении» приговора публикой. Название журнала – «Социалистическая законность» – придавало событию особенно колоритный оттенок.
Конечно, и главный редактор журнала и его заместитель были изгнаны с работы и из партии; конечно, журналист, ездивший в Таллин, был пожизненно лишен права заниматься журналистской деятельностью. По их адресу в ЦК сыпались ругательства – но никто и полслова не сказал о сути дела, о приговоре до суда.
Никто не подумал сказать, что если бы суд не отложили, то действия редакторов и журналиста считались бы вполне нормальными. Наконец, никто не наказал прокурора Эстонии или судью – да и смешно было бы наказывать, ведь они только подготовили «проект» приговора, а утвердили этот проект в том же ЦК!
Достаточно, я думаю.
Покончив с «преступлениями и наказаниями», руководитель совещания переходит к заключительной части – к информации о том, какие законы, решения, постановления будут приняты в ближайшие недели или месяцы. Подобно эстонскому судебному приговору, законы эти заранее пишутся в ЦК. О них говорится так: «Принято решение ввести пенсии для колхозников» или «Решено назначить товарища Н. министром по таким-то делам». Эта информация нужна редакторам для того, чтобы готовить «общественное мнение» и создавать у людей иллюзию, будто законы издаются «в соответствии с пожеланиями трудящихся» (любимая формула передовых статей «Правды»).
Потом редакторы прячут блокноты в портфели и расходятся восвояси, чтобы изложить подчиненным «мудрые указания партии» на следующие 14 дней. И подчиненные с новыми силами принимаются проводить эти указания в жизнь – недаром Хрущев со свойственной ему очаровательной прямотой однажды назвал журналистов «подручными партии».
III
Рабочий день в центральной утренней газете начинается, как правило, в 11 часов. Садятся на свои места заведующие отделами и центральная фигура каждой редакции – так называемый ответственный секретарь. По должности ответственный секретарь – третье лицо в газете, после главного редактора и его заместителя.
Однако фактически ни редактор, ни замы (их в больших газетах бывает по несколько) над номером не работают, а секретарь делает всю газету.
Придя на работу, ответственный секретарь первым делом просматривает бюллетени ТАСС (телеграфного агентства Советского Союза). Лишь пять крупнейших газет СССР – «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Литературная газета» и «Труд» – имеют собственных корреспондентов за границей. Но и они пользуются информацией ТАСС очень широко. А для всех прочих газет бюллетени ТАСС – единственный источник иностранной информации. Только в ТАСС ежедневно приходят и просматриваются в секретном отделе западные некоммунистические газеты.
Из сообщений своих многочисленных корреспондентов во всем мире и иностранных газетных статей ТАСС составляет несколько видов бюллетеней. Лишь один из этих бюллетеней, печатаемый на ротаторе лиловой краской, предназначен для воспроизведения в газетах. Давая сообщения из этого бюллетеня в номер, ответственный секретарь вправе только сокращать их, если не хочет помещать полностью. Запрещается изменять хотя бы одно слово.
Секретарь имеет доступ еще к одному бюллетеню ТАСС – так называемому «белому», хотя он печатается черной краской. Бюллетень этот содержит чуть более подробную и более правдивую информацию, однако воспроизводить ее на газетных страницах нельзя. Содержимое «белого» ТАССа служит только для контр-пропаганды – например, для полемических статей газетных обозревателей против тех или иных высказываний западной прессы. Но так как собственные иностранные обозреватели есть у очень немногих газет, то «белый» бюллетень рассылается только этим газетам.
Еще более конфиденциальные сообщения – правдивые обзоры зарубежной прессы – содержатся в «красном» бюллетене ТАСС (он, как показывает название, размножается красным шрифтом). Но этот бюллетень рассылается исключительно главным редакторам нескольких крупных газет и высшим партийным чиновникам – «для сведения». На нем стоит гриф «секретно» со всеми вытекающими отсюда последствиями (см. главу IV).
Насколько мне известно, подобная система организованной дезинформации уникальна и не применялась даже в фашистской Германии.
Понятно, что фильтрация зарубежных сообщений, многоступенчатая их проверка, цензурный контроль и прочее требуют массу времени. Даже тысяча с лишним сотрудников, сидящих в здании ТАСС на Тверском бульваре в Москве, не может справиться со всем этим достаточно быстро. Бюллетени ТАСС дают поэтому информацию суточной, а то и двухдневной давности. Сами журналисты из ТАСС придумали такую шутку.
В здании ТАСС начинает стучать телетайп. Дежурный сотрудник подходит к аппарату и читает выползающую ленту. «Париж, 25 мая. От вашего собственного корреспондента. По сообщению агентства Франс Пресс, в Москве, на Тверском бульваре, горит здание Телеграфного агентства Советского Союза...» Сотрудник бросает ленту и бежит к окну. Он видит, как к зданию подъезжают пожарные машины.
Страницы
предыдущая целиком следующая
Библиотека интересного