Но для того, чтобы ни у кого из читателей не осталось сомнений, что я действительно был в городе-призраке, я приведу факт, известный только там и нигде более. Советские официальные лица никогда не опровергнут этого факта, ибо он имел место, и если начать его отрицать, то жители секретного города будут зло смеяться. А этих людей советские лидеры стараются по возможности не злить.

Итак: примерно за год до моего визита, в тайге побывал более именитый гость – Никита Хрущев. Он по пути с Дальнего Востока сделал посадку в крупном соседнем городе, и печать, разумеется, сообщала о его пребывании только там. Но он вместе с Александром Шелепиным, ныне председателем ВЦСПС, а тогда главой КГБ, прямо с аэродрома понесся на машине в город-призрак и провел там ночь (местные партийные руководители догадливо приготовили в «номерном» городе дом для ночлега высоких гостей, хотя не были заранее осведомлены о намерениях Хрущева). Наутро хозяин России бегло осмотрел это свое необычное владение и остался доволен. Накануне ученые заметили, что он прибыл в очень дурном расположении духа, утром тоже поднялся довольно сердитым, но короткий осмотр возымел самое благотворное действие: Хрущев выступил на митинге, щедро улыбаясь, произнес импровизированную речь без заранее заготовленного текста и в ней, между прочим, сказал, что таких городов, как этот, он «даже в Америке не видывал». Потом умчался в большой город, где в полдень выступал на официальном митинге, читая свою речь, как всегда, с листов, напечатанных особо крупным шрифтом.

Я пока еще не бывал в Америке и не могу лично подтвердить или опровергнуть смелое сравнение Никиты Хрущева. Но секретный город мне очень понравился. Пожалуй, он, действительно, выглядит не по-советски: видна обеспеченность горожан и очень ясно ощущается спокойствие, чего нигде в России не увидишь. Город хорошо благоустроен и в его магазинах нет очередей – тоже диво немалое. В общем, так скажу: более молодой научный центр под Новосибирском, не отрезанный от мира секретностью, все-таки вполне советский город – а этот нет!

Чтобы разделаться с внешними приметами, добавлю: слухи о каких-то фантастических магазинах и чуть ли не даровых товарах в них, – неверны. Ассортимент всех товаров, действительно, куда богаче, чем в лучших универмагах столицы, продается много импортных вещей, можно без очереди купить автомобиль (конечно, только советский), а в Москве вы будете четыре-пять лет ждать ту же машину. Но цены обыкновенные – такие же непомерно высокие, как повсюду в Советском Союзе. Разница в обеспеченности населения – очень резкая разница – объясняется огромными окладами не только ученых, но и обслуживающего персонала. Добровольное заточение в городе-призраке, по-видимому, хорошо оплачивается, хотя выяснять цифры мне было неудобно.

Я провел в секретном таежном городе несколько воскресных часов – от полудня до девяти вечера. Но краткое пребывание там было – и останется – самым сильным впечатлением моей жизни.

По рекомендации молодого столичного профессора я навестил его друга, работающего в тайге. Визит был необычен и неожидан, хозяин встретил меня с неслыханным радушием, немедленно взялся за телефонную трубку, и через каких-нибудь полчаса в комнате, обставленной венгерской полированной мебелью, и устланной дорогим азербайджанским ковром, сидели девять человек. На столе стоял любимый напиток хозяина – кубинский ром бакарди. Каждый наливал себе, сколько хотел, разбавляя по вкусу лимонадом. Часа через два после начала беседы, хозяйка незаметно удалилась и принесла каждому по большой тарелке с разнообразными холодными закусками. «Чтобы не тратить времени и не отвлекаться от пищи духовной» – сказал хозяин.

В другое время я, пожалуй, удивился бы такой манере принимать гостей – это было абсолютно не по-русски и тем более не по-сибирски. Но мне было некогда удивляться, разговор захватил меня целиком и мог бы продолжаться еще сколько угодно, если бы мне не позвонили и не сказали, что сейчас за мной придет машина. Пора было ехать назад в большой город – а мне казалось, что нужно из сказки возвращаться в реальный мир.

Вернемся, однако, к началу беседы. Пока подходили гости, мы с хозяином, так сказать, нащупывали темы. Как всегда в современной России, начали с последних литературных событий – главной новостью была тогда повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Потом я прочел несколько «подпольных» стихов, встреченных с энтузиазмом. Меня спросили об их авторах, я несколько заколебался, замешкался с ответом. Тогда хозяин, чуть нахмурившись, сказал: – Вы приехали с первоклассной рекомендацией и скоро убедитесь, насколько вам здесь доверяют. Но – взаимно, пожалуйста. В этой комнате, смею заверить, сидят только настоящие люди. Стены тоже вполне надежны и ушей не имеют, это научно проверяется каждую неделю. Прошу вас!

Сказано было так, что все мои сомнения, вся осторожность немедленно отпали. Я стал говорить совершенно открыто, гораздо откровеннее, чем даже у себя в московской квартире – как-никак, научной проверки моих стен я делать не умел. Очень скоро разговор перешел с литературной ситуации на общеполитическую, и тут я уже не говорил, а только слушал. Чтобы не цитировать по памяти и не перепутать говоривших (записей я, понятно, не вел ни тогда, ни после, а неточностей не хочу, ибо надеюсь повидаться с участниками разговора еще раз), приведу лишь главные мысли, которые были высказаны.

Представителям точных наук – ими были все присутствующие – до смерти надоело анализировать положение с «гуманитарной», эмоциональной точки зрения. Все, что можно было сказать по поводу жестокостей и нелепостей режима, более или менее сказано. Новые свидетельства такого рода – даже настолько сильные как «Один день Ивана Денисовича» – не вносят изменений в картину. Настало время, когда надо прекратить болтовню и включить электронно-вычислительные машины для обработки наличной информации. Если создать толковую программу для дискретного анализа, то, возможно, удастся получить ряд надежных вариантов экономического и политического развития на ближайшее будущее.

Исходные позиции, говоря на языке кибернетики, таковы. Существующая политико-экономическая система характеризуется почти полным отсутствием обратных связей и очень высоким уровнем бесполезного шума. В экономике отсутствие обратных связей – это игнорирование закона стоимости, разрыв между производителем и потребителем, постоянные кризисы недопроизводства и перепроизводства, миллиардные потери от нехватки товаров и от омертвления подчас тех же товаров на складах в других местах. Разрыв обратных связей в политическом смысле – это централизация власти, независимость политических решений от воли народа, навязывание решений сверху, отсутствие выборности, гласности, права на дискуссию. Понятие «шум» в кибернетике означает бесполезную информацию, заглушающую нужный сигнал. В существующей общественной системе шум создается все растущим бюрократическим аппаратом, который не позволяет реализовать на местах даже правильные и необходимые меры.

Системы такого рода не поддаются настройке. Если даже попытаться изолировать какую-то часть системы и настраивать только ее, если при этом действовать далее абсолютно правильно, то снизить общий уровень энтропии системы все равно не удастся, так как энтропия будет «перетекать» – хаос в остальных звеньях не даст настроить выбранное звено[3].

Таким образом, оценкой вводимых в систему команд можно пренебречь. Другими словами, не стоит тратить время на анализ тех или иных партийных решений – они могут быть как угодно разумны в свете конкретных обстоятельств, но, поскольку система остается неизменной, их ценность с научной точки зрения равна нулю.

Вывод: система должна быть изменена, переведена в новое качественное состояние, при котором возможна экономическая и политическая самонастройка, возможно совершенствование с помощью научно разработанных команд, подтвержденных волеизъявлением народа или реакцией рынка. Нужно, стало быть, покончить с диктатурой как в экономической, так и в политической области.

Необходимо особо тщательно проанализировать пути такого перехода. Вариант революционный, «взрывной», вряд ли может при этом считаться главным. Дело в том, что (в терминах кибернетики) сигнал, вызывающий изменение состояния системы, может быть различен. При ударном воздействии система на какой-то промежуток времени становится неуправляемой. Для России это неминуемо означает хаос, кровь, трупы, голод. Допустить этого нельзя – страна и так понесла за последние полвека больше жертв, чем весь остальной мир.

Стало быть, надо наметить ближайшее промежуточное состояние системы и действовать целенаправленно, стремясь перевести систему сначала в это состояние. По-видимому, здесь нет выбора: промежуточное состояние – это управление страной с научных позиций. Когда говорят об этом, всякий раз всплывает слово «технократия», а наша пропаганда сделала все, чтобы скомпрометировать это слово. Но бояться технократии не надо: если варианты развития будут проработаны научно, технократия не породит новую диктатуру. Люди, которые временно встанут у власти, если это будут настоящие ученые, сумеют преодолеть свои человеческие слабости, принести их в жертву ими же самими выработанным перспективам.

Вопрос таков: как перевести систему в это состояние? Путь единственный – насаждать во всех управляющих звеньях как можно больше людей науки, разделяющих идеи перехода. Ситуация для этого благоприятна: власть ищет компетентных людей. Правда, от них требуют лояльности, что для них равносильно лицемерию, лжи. С точки зрения многих ценных людей все это «непорядочно». Именно поэтому многие ученые отказываются вступать в партию и отрезают себе дорогу к высоким административным постам. Их другой мотив обычно состоит в том, что администрирование несовместимо с серьезными занятиями наукой.

Этих людей нужно убедить, что без них невозможно изменить систему, привести ее в конце концов к демократии. Здесь, в Китеже, мы достигаем некоторых успехов в этом, и кое-кто из наших ставленников уже взобрался достаточно высоко. (Я совсем забыл добавить, что ученые зовут свой городок не иначе как «Китежем» – это название легендарного города из русских преданий, стоявшего в глухих заволжских лесах). Из девяти присутствующих семеро – члены партии, и городская партийная организация у нас все время растет – за счет сознательных людей, не видящих иного пути к изменению системы.

Очень важно сказать, что это не заговор и не новая партия, поставившая целью захват власти. Нашему движению нельзя отсечь голову, нельзя его разгромить. Можно арестовать сколько угодно людей, преданных идее перехода, это ничего не изменит. Никто из ученых, располагающих властью, не нуждается в указаниях со стороны тайной организации – он делает свое дело сам, имея в виду ближайшую цель. Кроме того, арестовывать ученых – сегодня очень трудное дело. Особенно ученых, занимающихся военными или смежными с ними проблемами. Ибо нельзя заменить ученого партийным чиновником – это их легко арестовывать в случае необходимости, легко сбрасывать с каких угодно высоких постов. А ученые имеют ту привилегию, что индивидуальность каждого из них так или иначе влияет на мощь государства. Вот поэтому предлагаемый путь изменения системы особенно надежен и эффективен.

Но, конечно, путь этот может быть пройден быстрее или медленнее. Тут многое зависит от поддержки или сопротивления других слоев общества. Исключительно важны литература и пресса. Сегодня наша первая встреча с журналистом, да еще работающим в научно-популярном жанре, мы придаем этой встрече большое значение. Мы хотим, чтобы печать пропагандировала доверие к ученым, подчеркивала их свободомыслие, интернационализм, умение давать событиям точную оценку. Среди ученых тоже, конечно, немало карьеристов, трусов, негодяев, есть в ученом мире и вражда и внутренняя борьба – да, ведь, что поделаешь! Надо почаще давать трибуну в газетах и журналах большим ученым, брать у них интервью, затрагивая не только узко-научные, но и общие проблемы человеческого бытия. Заметьте: когда говорит академик, то, во-первых, к нему прислушиваются, а, во-вторых, цензура меньше режет его неортодоксальные высказывания – из уважения к чину.

Что касается дальнейшего развития, то есть перехода от промежуточного состояния к демократии, то этот этап надо изучать уже теперь, не откладывая. И тоже методами точного анализа. В первую очередь тут предстоит масса работы математическим экономистам – в стране пока мало таких ученых, они завалены текущей, совершенно бесполезной работой, но кое-кто из них, мы это знаем, уже прикидывает экономические варианты реального будущего. Задача сложна: надо проанализировать экономические системы нескольких десятков стран, сравнить их, примерить к русским условиям. Только тогда можно будет говорить конкретно. Пока можно лишь фантазировать. В порядке такой фантазии стоит назвать лишь некоторые меры вроде отмены монополии внешней торговли, поощрения частного промысла, открытого обсуждения финансовых дел государства в печати и так далее. Придется, конечно, менять положение в деревне. А когда экономическое освобождение станет заметным (критерии этой «заметности» тоже нужно выработать заранее), станут возможны и дальнейшие шаги, – например, замена декретированных цен рыночными под государственным контролем.

Верные экономические шаги государства, открытая информация населения о его намерениях, планах, достижениях и ошибках, должны создать у людей настоящий, а не фальшивый душевный подъем. Русские люди (мы говорим обо всех, кто живет в СССР) увидят личные перспективы, они постепенно начнут преодолевать привычку к «указаниям свыше». Этот процесс необходимо будет внимательно изучать – в частности, путем широких опросов населения. На определенной его стадии (которую, безусловно, тоже можно и нужно заранее определить в дискретных величинах) создадутся условия для введения в действие истинно демократической системы – тогда ученые с удовольствием вернутся в свои лаборатории и попросят не тревожить их глупыми политическими проблемами.

Вот, очень коротко, что я услышал от людей, сидящих в тайге за тысячи миль от Москвы, но чувствующих свою высокую моральную ответственность за судьбы России. Я не во всем был с ними согласен; мне казалось временами, что их обособленное положение в «Китеже» делает рисуемую ими картину излишне гладкой, даже идеалистической; на языке теснились сотни вопросов. Но я боялся задавать вопросы или вступать с ними в спор – чувствовал, что время летит, и волшебная эта беседа может в любую минуту кончиться. Впрочем, насчет их идеализма я все-таки что-то пробормотал – и тут же получил выговор, сделанный в шуточно-ворчливой форме. Дескать, как же это вы, научно-популярный журналист, много пишущий о кибернетике (к моему ужасу хозяин принес для обозрения несколько журналов с моими статьями), – и вдруг не знаете, что прежде, чем составлять программу задачи, надо идеализировать, формализовать ситуацию. Получив основной вариант решения, можно вводить различные ограничения и усложнения.

Из девяти человек, сидевших тогда за кубинским ромом, я потом встретил только одного – из Китежа редко ездят в столичные командировки. Мы поговорили в моей машине, очень откровенно, но и очень недолго: гость просил отвезти его на Ленинский проспект, где у него было назначено вечернее свидание с крупнейшим химиком страны.

– Будете просвещать? – спросил я сибиряка с улыбкой.

– Надо! – ответил этот человек и задумался о чем-то своем, глядя вперед, туда, где сходились огни длинного проспекта.

II

Партийные власти и государственные руководители Советского Союза больше всего опасаются писателей, художников и даже актеров. Их считают самыми вероятными разносчиками «идеологической заразы». Но власти, как всегда, плохо знают, что делается в стране. Наиболее враждебны режиму не писатели и не художники, а ученые. На то есть несколько причин.

Человек науки, по характеру своей деятельности, привыкает логически анализировать любую ситуацию. А логический анализ современной русской жизни автоматически делает Вас противником режима. Я все время думал об этом, слушая высказывания ученых таежного города.

Кроме этой общей причины есть и другие – более или менее частного порядка. Прежде всего – усиливающиеся расхождения между фундаментальными научными теориями последнего времени и официальным диалектическим материализмом, предписываемым свыше в качестве «науки всех наук». Затем глубокое недовольство партийным вмешательством в науку, невежественным «планированием» научных достижений. Еще большее недовольство всеобъемлющей секретностью, отсутствием обмена информацией с зарубежными коллегами, превращением множества ученых в анонимов и невидимок. Наконец, свежие рубцы на теле большинства наук от недавних свирепых гонений, от долгого владычества обскурантов и карьеристов типа небезызвестного академика Лысенко.

Здесь нет, к сожалению, места, чтобы привести интереснейшие высказывания людей науки о философских провалах марксистско-энгельсовского диалектического материализма в качестве единственного инструмента познания мира. Материализм бессилен даже в осмыслении такого явления как электромагнитная волна. Еще хуже обстоит дело с принципом неопределенности Гейзенберга, с общей теорией относительности Эйнштейна, с вероятностным характером протекания всех физических процессов и так далее. Поскольку все эти явления науки неоспоримы, марксистские философы уже не решаются просто предать их анафеме и объявить злостными выдумками буржуазной науки. Они лавируют, пытаются изобретать марксистские объяснения всему, что дают сегодня точные науки. Беспомощная эмпирическая философия такого рода приносит гораздо больше вреда, чем кажется: она сдерживает свободное развитие всех наук. Физик или биолог может, конечно, не слушать псевдофилософских разглагольствований, но он не в состоянии их открыто опровергнуть – такую работу не напечатают, а у автора начнутся крупные неприятности. Поэтому, как любил говорить мне знакомый физик, науки в СССР развиваются «не благодаря, а вопреки» – то есть, не только без философской поддержки, но и с постоянной необходимостью преодолевать официальное философское сопротивление.

Очень донимает ученых и бюрократическое «планирование» науки. В исследовательских институтах и лабораториях – секретных и несекретных – составляется масса всяких планов, описаний будущих научных тем и так далее. Вся эта бумажная масса нужна для того, чтобы получить средства на продолжение работы. Высокопоставленный бюрократ, «контролирующий» деятельность той или иной научной отрасли, должен понять из бумаг, что данная тема утилитарно полезна, что к такому-то сроку она даст «отдачу в народное хозяйство». Только тогда он подпишет смету расходов по этой теме. Что касается тем сугубо теоретических, «отвлеченных» и не сулящих немедленной «отдачи», то тут ученым приходится писать еще больше объяснений.

Вторая половина бумаготворчества ученых – составление отчетов по утвержденным и выполненным темам научных работ. Дело в том, что самый превосходно составленный план не может гарантировать успеха исследования. Но если тема была официально «открыта» и на работу по ней израсходованы какие-то деньги, то тему надо столь же официально «закрыть». Для этого пишется длиннейший отчет, утверждается ученым советом института и идет «наверх» для последующего утверждения.

Профессор химии, с которым я часто беседовал о научной бюрократии, показал мне однажды листок бумаги с цифрами. Путем несложных выкладок он вывел, что рабочий час кандидата наук (первая ученая степень в Советском Союзе) обходится в 3,2 раза дороже, чем рабочий час секретарши. Совершенно очевидно, что имеет прямой экономический смысл дать ученым побольше секретарей – они взяли бы на себя главную часть «письмоводительства», и дорогое время специалиста не уходило бы на чисто техническую и совершенно не нужную ему работу. Однако директор института (профессор как раз и есть директор) не имеет права открыть даже одну дополнительную секретарскую должность сверх утвержденного много лет назад штатного расписания. Этот запрет действует... в целях экономии и борьбы с «раздуванием штатов». Вносить проекты увеличения численности персонала совершенно бесполезно: их не утвердят «наверху» как расточительные. Об истинной выгоде, выгоде окончательной, никто при этом не думает: бюрократы не были бы бюрократами, если бы их всерьез волновала суть дела, а не только порядок в бумагах.

Около половины советских ученых (это моя личная, весьма приблизительная количественная оценка) работают над секретными темами. Подавляющее большинство этих тем никакого военного секрета не составляют, но власти помешаны на засекречивании. Официально считается и говорится, что секретность нужна для сохранения советских военных тайн от коварных иностранных разведок, которые делают все, чтобы узнать о последних достижениях нашей передовой науки. Но мы, научные журналисты, особенно страдающие от гнета секретности, давно знаем истинное объяснение. По единогласному мнению ученых, секретность нужна для того, чтобы не дать понять Западу, как далеко отстали советские ученые в большинстве вопросов. Враг должен бояться нас и переоценивать наш военный потенциал – вот политическая формула, порождающая секретность.

А на практике засекречивание научных работ означает вот что. В каждом институте (не только в целиком засекреченных) есть так называемый Первый отдел. Сотрудники Первого отдела – сплошь агенты тайной полиции (иногда даже офицеры КГБ в высоких чинах). Они, во-первых, хранят в сейфах все научные записи – в прошнурованных тетрадях с пронумерованными страницами. Они заполняют бесконечные анкеты, справки, характеристики на ученых, допущенных к секретной работе. Они проверяют документы всех посетителей – их особые секретные «допуски» – прежде, чем разрешать выписку разовых пропусков. Они, наконец, принимают от ученых и отсылают специальной фельдъегерской почтой всю корреспонденцию. Разумеется, они же принимают секретную почту извне и «знакомят» с ней тех лиц, которых она касается, под особую расписку.

Положение еще усложняется тем, что в СССР действуют несколько степеней секретности. Самая «легкая» называется ДСП – для служебного пользования. Документ, носящий пометку ДСП, не может быть опубликован в печати и не должен выноситься за пределы учреждения. Особенно часто гриф ДСП получают бумаги, отражающие «не совсем правильную» идеологию, но тем не менее нужные ученым в практической работе. Иногда, скрепя сердце, такие вещи приходится издавать для ознакомления научных кругов порядочными тиражами. Тогда на книге или брошюре печатается более благопристойный гриф – ДНБ, то есть «для научных библиотек». Смысл тот же.

Под шифром ДНБ печатается немало книг западных ученых, причем авторы книг не имеют ни малейшего представления о том, что их труды переведены на русский. О предстоящем выходе таких книг из печати ученые оповещаются по секретным каналам, через свои «Первые отделы». В этот список особенно часто попадают философские труды, но бывают даже математические. С некоторым изумлением взял я, например, книгу недавно умершего Рейхенбаха «Направление времени» – почему она ДНБ? Но когда прочел, понял, что идеи Рейхенбаха просто слишком смелые, они разрушают догматический ход мышления, поэтому студентам, например, советские идеологи давать эту книгу не хотят.

Следующая, наиболее распространенная ступень секретности выражается грифом «Секретно». Доступ к материалам, носящим этот гриф, разрешается только лицам, имеющим особые справки КГБ, так называемые «формы номер два». Все документы с надписью «секретно» хранятся в сейфах Первого отдела, на каждый документ немедленно при его появлении на свет заводится карточка. В эту карточку записывают «первичные» сведения о документе (название, дата выпуска, автор или исполнитель, количество отпечатанных копий, на скольких листах документ, есть ли приложения), а потом все его движения, фамилии всех лиц, которые им пользовались. И так до уничтожения или до сдачи в секретный архив или – в очень редких случаях – до снятия секретности.

Вынос секретной бумаги из учреждения, утеря ее или показ кому-либо без санкции Первого отдела – уголовные преступления. Расследование по таким делам ведут органы КГБ, а суды рассматривают обвинение при закрытых дверях. При этом судей не знакомят с содержанием документа, который был потерян или кому-нибудь показан обвиняемым. Вынося приговор, суд должен довольствоваться заключением «экспертизы» о том, что документ, действительно, носил гриф «Секретно» и содержал сведения, составляющие военную или государственную тайну. Приговор по таким делам всегда суров – до восьми лет тюремного заключения, если это было только нарушение секретности, и подозрение в шпионаже не возникло. В последнем случае наиболее вероятный приговор – расстрел.

Еще более важные бумаги помечаются грифом «Совершенно секретно» – СС. К ним допускаются только люди, облеченные особым доверием и владеющие соответствующим документом того же КГБ – «формой номер один». Обращение с документами СС, понятно, еще более строгое и канительное.

Я слышал, что существует некая особая, самая высшая форма секретности, но никогда не видел бумаг этой категории и даже не знаю, как они помечаются. Тут будет уместно сказать, что я никогда не проходил «оформления на секретность», как зовется эта таинственная процедура в недрах КГБ, не имел на руках даже «формы номер два», не говоря уж о чем-либо выше – но, тем не менее, секретных и даже совершенно секретных бумаг видел вдоволь. Парадокс? Я, кажется, уже имел случай сказать, что вся нынешняя система в России состоит из парадоксов.

Скажем, так: некоторое время, в начале пятидесятых годов, я, заключенный, работал чем-то вроде клерка в лагерной канцелярии. Наша канцелярия без конца заполняла длинные листы отчетов – их насмешливо называли простынями. Сколько заключенных было в лагере на начало месяца, сколько на конец, сколько отправлено по этапу, сколько прибыло из тюрем, сколько и каких больных, сколько мужчин первой категории (то есть годных для тяжелого физического труда), бесконечные «сколько». Каждая простыня имела вверху грозный гриф – «По заполнении совершенно секретно». А я заполнял эти отчеты своей арестантской рукой и тут же заготовлял для них карточки Первого отдела!

Другой пример – тоже парадоксальный. Советская цензура ежегодно издает (а в течение года несколько раз дополняет) так называемый «Перечень сведений, не подлежащих опубликованию в открытой печати». Это массивная книга, на переплете которой золотом вытеснено: «Секретно. Экземпляр №...» Но ты приходишь к цензору, и он вместе с тобою, не спрашивая у тебя никаких «форм», листает Перечень, отыскивая нужное место. Более того, Перечень имеется в каждой редакции и, хотя хранится в сейфе, обращаться к нему приходится постоянно. Никакой редактор не может запретить любому своему сотруднику заглянуть в «Талмуд», как повсеместно зовется эта малоприятная книга.

В применении к ученым секретность имеет еще и другую печальную сторону. Те их них, кто работает над секретными военными проблемами, вычеркиваются из списка живых, становятся пожизненными анонимами. Покойного академика Сергея Королева в печати торжественно именовали Главным Конструктором космических кораблей, но его имя ни разу не публиковалось. Когда он умер, власти все же дали его портрет и некрологи, но официально так и не было сообщено, что скончался Главный Конструктор. А когда за год до него похоронили его заместителя, не было ни портретов, ни некрологов.

Долгое время в советских газетах рядом с Главным Конструктором мелькал другой титул – Теоретик Космонавтики. Фамилия этого лица тоже опубликована многократно, хотя и не по столь печальному поводу, как фамилия несчастного Королева. Дело в том, что в 1961 году Теоретика Космонавтики решили сделать президентом Академии наук, а скрывать фамилию президента трудновато. Что ж, ее объявили – академик Мстислав Келдыш. Но о том, что он и пресловутый Теоретик – одно лицо, нигде не было даже упоминания.

А о теоретиках и конструкторах, которые пока не умерли и не попали в президенты, упоминать категорически запрещается. Ученые высокого ранга, вовсе не одержимые честолюбием, а просто подавленные своим ущербным положением по сравнению с зарубежными коллегами, без конца протестуют. Однажды покойный Королев дал понять нам, журналистам, что требует от Хрущева снятия анонимности. Он это сделал довольно недвусмысленно.

Дело в том, что Королев время от времени выступал в «Правде» со статьями об изучении космоса, о советских достижениях, перспективах и так далее. Статьи он подписывал псевдонимом «Константинов» – разумеется, без всяких титулов. Для согласования окончательного текста к нему ездили специально проверенные и «оформленные на секретность» журналисты. Подписывая в присутствии одного из них статью, обычно хмурый, необщительный и очень занятый Королев вдруг сказал: – В следующий раз, может быть, подпишу собственным именем.

Журналист попытался расспрашивать и получил ответ, что Королев сказал «кому надо», что не желает больше быть человеком-невидимкой и не хочет, чтобы на международных конгрессах вместо него сидели подставные лица вроде академика Седова.

Эта новость молнией облетела журналистскую братию – мы все, понятно, знали не только Королева, но и всех остальных главных ракетчиков, атомщиков и так далее, – однако надежды Главного Конструктора не оправдались. Единственной реакцией Хрущева была фраза в одной из его речей: «Мы пока не можем назвать имена творцов советских спутников и космических кораблей, но вы за них не беспокойтесь – они живут, как говорится, дай бог нам с вами».

Современные правители России воздерживаются от подобных глупостей в своих речах, однако продолжают хранить в тайне имена тысяч ученых. Когда их награждают орденами (а орденов в России не жалеют), то указы о награждениях издаются под грифом «Совершенно секретно» и объявляются «именинникам» через Первый отдел. Разумеется, никто из таких ученых не имеет права выезда за границу, даже в страны Восточной Европы, а многие к тому же работают в засекреченных городах и поселках вроде того, таежного, где мне удалось побывать.

Все эти «особенности» научной работы в Советском Союзе, конечно, нестерпимо гнетут каждого мыслящего человека. Однако самая большая беда русских ученых еще не была названа. О ней нужен отдельный рассказ.

III

Фантастическая 33-летняя «научная карьера» академика Трофима Лысенко окончилась в тот же самый день, что и политическая карьера Никиты Хрущева. На известном «пленуме заговорщиков» 14 октября 1964 года было решено не только изгнать бывшего диктатора, но и положить конец безраздельному господству так называемой «мичуринской биологии» в стране.

Задолго до октября 1964 года молодые ученые составили своего рода «черную книгу» – документальный обвинительный акт против Лысенко и его «последователей». Эта книга на 238 страницах была ими смело послана в ЦК партии и, может быть, явилась одной из причин того, что Лысенко был развенчан вместе с Хрущевым. Однако надежды, что после октября 1964 года обвинительный акт увидит свет, не оправдались. Рукопись, представленная к публикации одним из толстых литературных журналов, была немедленно запрещена цензурой. Она пошла теперь из рук в руки, по накатанной дороге подпольной литературы, разделив судьбу сотен других документов, романов и стихов.

Я никогда не читал столь позорных и трагических документов, как те, что приведены в обвинительном акте против Лысенко. Книгу, конечно, здесь не перескажешь, но некоторое представление о ней я все-таки попытаюсь дать.

На протяжении трех с лишним десятилетий биологическая наука в стране была терроризована «школой» Трофима Лысенко. Участники этой «школы» объявили себя единственными представителями диалектического материализма в биологии, а затем, использовав имя русского селекционера-садовода Ивана Мичурина, назвали свое учение «мичуринской биологией». То, что они проповедывали, имело так же мало отношения к Мичурину, как к самой биологии. Это был наивный ламаркизм, приправленный совершенно бредовыми фантазиями.

Прежде всего, Лысенко отрицал ген, как носителя наследственности. Затем, он считал, что по наследству передаются признаки, приобретенные при жизни организма под влиянием окружающей среды. Далее, отрицалась начисто внутривидовая борьба в живой природе.

Практические выводы из подобных «теорий» звучали совсем уж дико, но, тем не менее, совершенно серьезно излагались в «ученых трудах» лысенковцев. Утверждалось, например, что из пшеницы может получаться рожь, из овса – овсюг, а из яйца кукушки может вылупиться пеночка (честное слово, я не утрирую, не преувеличиваю, я это видел сам в статьях Лысенко, не только в книге, о которой сейчас рассказываю). Говорилось, что деревья, например, надо сажать гнездами: из гнезда вырастет всего одно дерево, но это не значит, что оно подавит остальные – ведь внутривидовой борьбы не существует, – а просто остальные саженцы «сознательно» принесут себя в жертву самому сильному и здоровому деревцу и тем помогут (да-да, именно помогут!) его росту.

Лысенко и его «карманный идеолог» некто Исаак Презент постоянно клеймили ученых-генетиков за «отрыв от жизни», за «возню» с мухами-дрозофилами вместо «реальной помощи сельскому хозяйству». Однако, как совершенно точно установлено, ни одно предложение «мичуринских биологов» (а недостатка в самых фантастических рекомендациях не было) не принесло даже ничтожной пользы сельскому хозяйству. Наоборот, предложения эти, обычно принимавшие силу закона для всей страны, подорвали агрономию СССР коренным образом.

Крупнейшие ученые страны пытались, как могли, бороться с бедствием. Но лысенковцы никогда не шли на открытый научный спор, понимая свое бессилие в этом смысле. Они действовали иначе.

В 1940 году великий русский биолог Николай Вавилов «осмелился» высказать Трофиму Лысенко свое негодование по поводу безграмотных и антинаучных теорий, по поводу расправы с инакомыслящими – к тому времени уже многие видные профессора томились в тюрьмах по политическим доносам Лысенко и его группы. Николай Вавилов изложил свою точку зрения также в письме тогдашнему министру сельского хозяйства Бенедиктову. Лысенко «возразил» на это по-своему: 6 августа 1940 года академик Вавилов был схвачен и брошен в Саратовскую тюрьму. Вслед за тем была создана «авторитетная комиссия» из лысенковцев, чтобы определить состав преступлений Николая Вавилова. Составленный ею акт утверждал, например, что Вавилов портил аэродромы, рекомендуя засевать их негодными сортами трав. Остальные обвинения были на том же уровне.

Николай Вавилов погиб в тюрьме в начале 1943 года. Незадолго до того Королевское Общество Великобритании избрало его своим почетным членом, но ученый так и не узнал об этом.

После окончания войны, когда многим казалось, что возможна некоторая демократизация советского общества, несколько мужественных людей вновь попытались доказать никчемность «теорий» Лысенко и опасность вытекающей из них практики. Самыми «неприятными» для Лысенко противниками были академики Прянишников и Шмальгаузен. Их доводы, ясные и неоспоримые, склонили на их сторону далее кое-кого из высшего партийного руководства – например, известного сталинского сатрапа Андрея Жданова. В печати была опубликована статья его 27-летнего сына Юрия, который в этом возрасте занимал уже должность заведующего отделом науки ЦК партии. Юрий Жданов осторожно, но вполне определенно выступал против Лысенко.

Встревоженный «основоположник мичуринской биологии» кинулся к Сталину и нашел у него полную поддержку. В 1948 году состоялась так называемая «биологическая дискуссия» при Академии сельскохозяйственных наук. Это был дикий погром всех подлинных генетиков, которых назвали «морганистами-менделистами-вейсманистами». К счастью для него, академик Прянишников скончался за три месяца до открытия «дискуссии», так что главный удар пришелся по академику Шмальгаузену. Однако после «биологической дискуссии» было арестовано, выброшено из университетов и лишено всех ученых званий не меньше трех тысяч человек! Так, одним ударом, Лысенко окончательно разделался со всеми своими противниками и стал до самого 1964 года безраздельным властелином в биологии.

Об обстановке, какая сложилась в стране после «дискуссии», говорит такой факт. Ближайший сотрудник академика Прянишникова профессор Дикуссар в «дискуссии» не участвовал – он был в это время на отдыхе вне Москвы. Вернувшись, он с изумлением обнаружил, что нигде больше не работает – его заочно сняли со всех постов. Трофим Лысенко мстил таким образом мертвому Прянишникову.

Профессор Дикуссар отправился в ЦК партии. Его принял заведующий отделом сельского хозяйства Сотников – один из ставленников Лысенко. Дикуссар попросил у него какой-нибудь работы, сказав, что всю свою жизнь отдал биологии и больше ничего, к сожалению, делать не умеет.

– Покажите мне какую-нибудь Вашу статью с критикой взглядов академика Прянишникова, – сказал ему Сотников.

Дикуссар пожал плечами и ответил: – Покажите мне хоть одно место в сочинениях Прянишникова, которое заслуживало бы критики.

– Ах, вот как вы разговариваете! – вскипел партийный босс. – Тогда до свиданья.

Дикуссар ушел и через три дня был арестован. Он выжил в лагере и был реабилитирован после смерти Сталина. Возобновил научную работу, однако, не в Москве – это не удалось, – а в Кишиневе, в Молдавской Академии наук.

В конце пятидесятых годов было восстановлено доброе имя покойного академика Прянишникова. В 1961 году вышел в свет сборник его памяти. Предисловие к сборнику написал... Сотников! Тот самый Сотников. Он в то время занимал пост министра сельского хозяйства РСФСР. Здравствует он и поныне.

Такими примерами – полностью документированными – заполнены все 238 страниц обвинительного акта против Лысенко. Доносы, аресты, кровь, смерть, самоубийства ученых. Когда после XX съезда партии началась реабилитация жертв сталинского террора, следователи обнаружили, что десятки ученых были в свое время арестованы по доносам некоего Якушкина, носившего звание академика. Этого Якушкина вызвали, и он показал, что систематически фабриковал доносы на неугодных Лысенко людей. Он был и членом «ученой комиссии» по обвинению Николая Вавилова. Якушкин подписал эти свои признания, приехал домой и умер от разрыва сердца.

Но его вдохновитель Лысенко даже в это время чувствовал себя прекрасно. Хрущев ценил его так же высоко, как и Сталин. Уже в шестидесятых годах Лысенко с помощью Хрущева «убрал» своего идейного противника академика Дубинина (который, к неудовольствию Лысенко, сумел пережить последискуссионный террор) с поста директора института генетики Сибирского отделения Академии наук СССР.

И вот Лысенко пал, его учение объявлено несостоятельным. Переписываются все учебники биологии для школ и университетов, меняются программы научных исследований. Признается существование гена, снова идут опыты над мухами-дрозофилами, развивается изучение кода наследственности, действия химических и радиоактивных мутагенов. Искореняются из сельскохозяйственной практики агрономические «приемы», рекомендованные Лысенко. Казалось бы, нужно сделать еще одну вещь: отстранить от научной работы самого Лысенко и его хотя бы ближайших приверженцев – слава Богу, они убедительно доказали, что никакого отношения к науке не имеют. В дальнейшем не мешало бы тщательно ознакомиться с поступками каждого из этих людей и предать их суду за совершенные уголовные преступления.

Но нет: ни того, ни другого власти делать не собираются. Современные вожди России, недрогнувшей рукой пославшие на каторгу писателей Синявского и Даниэля, старательно выводят из-под удара самого Лысенко и его бандитов от науки. Никакого расследования их действий не ведется, хотя материал прямо под руками: самый неопытный следователь может за месяц проверить факты, собранные в «черной книге».

Но что там расследование! Центральный комитет партии наложил прямой запрет на публикацию разоблачительных материалов об ученых-преступниках. Нам, научным журналистам, было сказано на «инструктивных совещаниях», что нельзя разжигать страсти ибо это может означать возврат к тем самым методам, какими действовали лысенковцы. Мы, мол, не должны допускать мести, а напротив – обязаны обеспечить свободу мнений в биологии.

Странное милосердие и благородство властей имеет четкое объяснение: в аппарате ЦК по-прежнему сидят «люди Лысенко», пожиравшие честных ученых по его наветам. Как же могут они допустить сколько-нибудь объективное расследование их собственных действий?

Это простое соображение объясняет многое не только в биологии, но и в других науках – в кибернетике, например, в физике, химии, даже в изучении космического пространства. Идеологические наскоки невежд на подлинных ученых шли и в этих науках год за годом. Ныне карьеристы и шарлатаны, травившие настоящую науку, несколько притихли – но и только. Ни один из них не пострадал.

В 1965 году в Федеративной Республике Германии собирались прекратить судебные преследования нацистских военных преступников за истечением двадцатилетнего срока давности. Как известно, советская пропаганда подняла против этого проекта мощную кампанию (по сути дела, как мне кажется, правильную). В ходе обсуждения всех «за» и «против» министр юстиции ФРГ г-н Бухер обронил мрачную фразу. Защищая проект, он сказал: «Мы должны научиться жить рядом с убийцами». На другой день слова эти были воспроизведены всеми советскими газетами, и негодующие комментарии лились рекой. Как раз в тот день я приехал по какому-то делу в один из научно-исследовательских институтов Академии наук в Москве. Войдя в лабораторию члена-корреспондента Академии наук Т., я увидел его самого с газетой в руках, в окружении доброго десятка сотрудников. Они что-то горячо обсуждали. При появлении журналиста спорящие примолкли, но Т. знал меня давно и счел предосторожности излишними. Он с усмешкой обратился прямо ко мне: – Вот у нас тут любопытный разговор происходит. Что вы думаете по поводу фразы западногерманского министра?

Я сказал, что фраза неприятная.

– Целиком согласен, – как-то иронически поддержал меня Т. – но согласитесь и вы, товарищ журналист, что эти немцы здорово от нас отстали.

– То есть как?

– А так: им, как видите, еще только предстоит учиться жить рядом с убийцами, а мы, советские ученые, давным-давно научились. Вот через полчасика я пойду обедать в академическую кормушку (так прозвали закрытую столовую для высшей профессуры на Ленинском проспекте – Л.В.) и непременно встречу коллегу Лысенко. Дюжина таких «коллег» есть и в нашем богоспасаемом институте, да и во всех других институтах тоже.

Профессор Т. не пошел обедать через полчаса. Мы проговорили дольше, и он между прочим приоткрыл мне подробности еще одного грязного и страшного дела в науке, участники которого до сих пор не тронуты и не разоблачены, а наоборот – ходят в высоких чинах.

Дело это произошло в физике. Когда Лысенко в 1948 году так «удачно» расправился со всеми конкурентами и захватил биологический «престол», его лавры стали не давать покоя некоторым ученым-физикам. Они, что называется, спали и видели себя во главе физической науки в СССР – после того, как на «дискуссии» будет разгромлено какое-нибудь «реакционное», антимарксистское научное течение. Весь вопрос был в том, чтобы отыскать такое течение, а уж громить – дело простое и знакомое. Козлом отпущения для Лысенко послужил «вейсманизм-морганизм-менделизм» – этот набор иностранных имен, да еще с еврейским душком, великолепно играл на чувствах тогдашних партийных лидеров, начиная с самого Сталина. Отлично – почему бы не разгромить в физике совсем уж еврейское течение– «эйнштейнианство»? Доказать его грехи с политической и философской точки зрения было куда как легко. Все эти релятивистские изменения линейных размеров и массы тела – разве укладываются они в марксистско-ленинскую формулировку о том, что «материя первична, а сознание вторично»? Нет, конечно. Ага, вот вам первое обвинение. Или различное протекание физических процессов в зависимости от системы отсчета, от позиции наблюдателя – разве это материализм? Идеализм чистой воды! Вот и второе обвинение готово. К тому же ведущие советские физики, среди которых так много евреев, поклоняются своему еврейскому богу Эйнштейну, живущему в самом логове врага – в Америке. Прочь их с нашей светлой коммунистической дороги!

И подготовка будущей «дискуссии» в физике развернулась вовсю. Вышел в свет солидной толщины сборник статей «Против идеализма в современной физике». Составителю этой чудовищной книги профессору Дмитрию Иваненко, ее редактору профессору Дмитрию Блохинцеву и авторам статей, в числе которых, увы, оказались крупные физики профессора Петров и Широков, изменили не только их научная совесть, не только логика, но и юмор. Они и не заметили, как стали в ряд с гитлеровцем Ленардом, выдающимся физиком, который, однако, продал душу дьяволу и потратил свои последние годы на создание «немецкой физики» без Эйнштейна. Создатели сборника «Против идеализма в современной физике» делали то же самое – «очищали физику от Эйнштейна и прокламировали свою «материалистическую» физику, только на сей раз не немецкую, а русскую.

Но Эйнштейн был в то время далеко, за океаном, поэтому авторы сборника атаковали его советских «последователей», в числе которых, понятно, были все лучшие имена: Ландау, Тамм, Харитон, Зельдович, Векслер, Гинзбург, Иоффе – всего около двухсот человек.

В качестве второго этапа подготовки к «дискуссии» был составлен проскрипционный список из этих самых двухсот имен и подан на рассмотрение Сталину (то же самое сделал незадолго до того Лысенко перед своей «дискуссией», и разгром удался на славу). Сталин, понимавший в физике ровно столько же, сколько в биологии, против «дискуссии» не возражал, но список почему-то его насторожил. Он потребовал, чтобы против каждой фамилии в списке было указано место работы. Когда это сделали, то выяснилось, что около половины будущих жертв «дискуссии» работают над ядерным оружием. И Сталин немедленно сказал: «Не надо дискуссии». Он спас этим жизнь многим замечательным людям.

А что же инициаторы «движения» профессора Блохинцев и Иваненко? Ничего, они и сегодня в полном порядке. Дмитрий Блохинцев, например, много лет был директором Объединенного института ядерных исследований в Дубне, и покойный академик Векслер, как руководитель лаборатории высоких энергий этого института, числился его подчиненным. В его же подчинении работал и профессор Бруно Понтекорво. Ныне директором Дубненского института состоит выдающийся ученый и кристально честный человек академик Николай Боголюбов, но смена руководителей произошла не потому, что кто-то хотел снять Блохинцева, а в силу международного устава института, объединяющего ученых всех коммунистических стран (я еще в 1961 году встречался и беседовал там с китайским профессором Ван Ган-чаном).

Профессор Т., рассказав детали этой грязной истории, добавил, однако, что ученые не забыли «заслуг» Блохинцева и Иваненко. Каждый год власти выдвигают их обоих кандидатами в Академию наук: первого хотят сделать ее действительным членом, второго – членом-корреспондентом. Каждый год обе кандидатуры проваливаются при тайном голосовании.

– Маловероятно, что их призовут когда-нибудь к ответу, – меланхолично заключил профессор Т. – но одно могу вам гарантировать: пока жив хоть один представитель нашего поколения ученых, эти мерзавцы не продвинутся.

Наш разговор был о физике, но «убийцы» и в других науках живут рядом со своими жертвами, которых они не успели убить или затравить. Нечто похожее на «антиэйнштейновскую» кампанию произошло, например, в химии, где атакам подверглась «идеалистическая» резонансная теория реакций. Не было недостатка в статьях, которые, хотя и публиковались в научных журналах, представляли собою просто политические доносы. После появления таких статей обычно арестовывали «виновных», в лучшем случае выгоняли с работы.

Вполне естественно, что в такой обстановке, когда истинная суть науки отходила на задний план, а жизненное значение имели только политические спекуляции, на научной арене появились и имели успех совсем уж темные личности, шарлатаны и проходимцы. Так, после лысенковской «дискуссии» очень сильный пропагандистский шум произвела Ольга Лепешинская. Эта старая женщина объявила, что она открыла ни более ни менее, как тайну жизни, проследила «образование живого вещества из неживого». Ее великое открытие не подлежало сомнению и не могло оспариваться – ведь его одобрил сам Сталин. Во славу Лепешинской исписаны тонны бумаги, на тему ее «открытия» защищены сотни «научных» диссертаций. Сама Лепешинская вскоре скончалась в чести и славе (она не успела, к сожалению, довершить свою очередную работу по поддержанию вечной молодости, но именно такова была ее последняя тема). А те, кто получил ученые звания кандидатов и докторов наук в результате защиты диссертаций «по Лепешинской», по-прежнему их носят. Эти люди занимают солидное положение в науке. Лишить их ученых званий невозможно: ведь тогда надо отнять профессорские и прочие титулы у всех тех, кто получил их по линии «мичуринской биологии», а таких людей (даже среди нынешних противников Лысенко) сегодня большинство. Действительно, ведь, если говорить о биологии, то в последние два десятка лет никакие диссертации кроме «мичуринских» не имели шансов на успех.

Вот тут мы и подходим к главной трагедии сегодняшней русской науки – к ее аморальности. Все поколение русских людей, переживших Сталина, более или менее аморально, но в науке эта мрачная нота звучит особенно ясно и громко.

Недавно, уже после краха Лысенко, один честный и смелый научный журналист написал очерк о некоторых его преступных деяниях. По «ошибке» очерк был опубликован в маленьком провинциальном журнале, и тут же с партийного неба грянул гром. Очерк специально обсуждался в ЦК, там говорились благородные слова о том, что не надо поминать старое, не надо сводить счеты и прочее. Но против автора очерка было выдвинуто еще одно, главное обвинение – в неискренности. Оказывается, он, автор, в 1948 году написал какую-то статью с пропагандой идей Лысенко. «Что же получается? – гремели ораторы в ЦК. – В 1948 году вы хвалили Лысенко, а теперь его проклинаете? Где принципиальность?»

Страницы