Может быть, начало всему положил мой отец. Он был профессором математики в Ленинграде и главной звездой моей юности. Четыре предвоенных года мы прожили с ним вдвоем – мать после развода вышла вторично замуж и уехала в Москву, я же категорически пожелал жить с отцом в Ленинграде. Четыре года – с тринадцати до семнадцати лет – я смотрел на жизнь умными и ясными глазами моего отца.

Годы были страшные – 1937, 1938, 1939, 1940. Любое неосмотрительное слово могло стоить головы. Отец был готов к аресту в любой день и даже сделал мне все необходимые распоряжения – как поступать, если его заберут. Но он был человеком исключительной воли и отваги. До революции он командовал дружиной еврейской самообороны в Петербурге и открыто предупредил полицию, что если волна погромов, катившаяся тогда по России, дойдет до столицы, погромщики встретят сильное вооруженное сопротивление. Предупреждение подействовало – ни одного еврейского погрома в Петербурге так и не было.

Отец понимал, конечно, что царская полиция была благотворительным заведением по сравнению со сталинским НКВД и что в тридцатые годы никакой открытый протест был немыслим. Но он видел и силу и слабость террористического режима. Отец знал, что реки крови текли по стране для устрашения инакомыслящих, для подавления любой мысли о сопротивлении, для превращения 200 миллионов людей в нерассуждающих рабов. И он не хотел, чтобы его единственный сын стал одним из 200 миллионов рабов диктатуры. Рискуя жизнью, он стал по вечерам рассказывать мне правду о том, что творилось в стране.

Его риск заключался не только в том, что нас могли подслушать соседи (за тонкой перегородкой жил некто Минеев, гордо носивший значок «почетного чекиста»). Риск был куда сильнее: в те времена дети часто доносили на отцов. Такова была атмосфера психоза «борьбы с врагами народа» за стенами нашей комнаты, что я вполне мог счесть «врагом» и собственного отца. Тем более, что он, собственно, и был врагом – врагом насилия, террора, кровопролития, подавления свободы, унижения личности – всего того, что гораздо позже стали называть сталинщиной. Но я-то этого не понимал: школа, улица, газеты, радио, кино учили меня, что я живу в счастливом и свободном мире строящегося социализма, освещенного гением Сталина, и лишь кучка подлых врагов мешает достроить этот социализм. Разбить в подростке такую веру за один день было невозможно, а наутро после первого же разговора я мог, очертя голову, побежать в НКВД. Повторяю, таких случаев отцеубийства в те годы было очень много, и отец о них знал.

Несмотря на все это, он решился. Терпеливо, шаг за шагом, вливал он в мою душу противоядие от сталинской чумы. Он показал мне, что в стране давно нет никакой народной власти, а есть власть кучки негодяев, сеющей ложь и террор для сохранения собственных шкур. Тогда, в 1937 году, он сказал мне, что Сталин непрерывно трясется от страха, что он боится Гитлера и Чемберлена, но еще больше – собственного искалеченного народа («он и нас с тобой боится» – говорил отец). Когда в 1938 году с невероятным шумом появилась книга «История ВКП(б) – краткий курс» и началось насильственное заучивание этой книги буквально наизусть, отец тоже стал «изучать» эту книгу со мною – но по-своему. Он методично показал мне, что каждая страница «Краткого курса» наполнена ложью, что «философская» четвертая глава, написанная Сталиным, – примитивна, догматична, рассчитана на оглупление читателя.

– Поверь мне, – говорил отец. – Ты еще услышишь, как над этой книгой будут открыто смеяться, как будут удивленно спрашивать друг у друга: «Неужели мы считали этот бред откровением Высшего Разума?» Предсказание сбылось с полной точностью. Сегодня при упоминании «Краткого курса» люди в России лишь улыбаются и пожимают плечами.

Но я теперь думаю, что, говоря о будущем крахе сталинского учебника, отец связывал это с крахом всей диктатуры в стране (хотя он не делал прямых предсказаний на этот счет). Если так, то он ошибался.

Отца не стало в самом начале войны. 29 января 1942 года он умер от голода в осажденном немцами Ленинграде. А я в 1940 году уехал в Москву, чтобы поступить в Авиационный институт, о котором давно мечтал, и потому остался в живых.

Помня отца, я всегда старался оценивать и анализировать ситуацию в стране настолько реалистически, насколько был в состоянии. Я, например, имел свою точку зрения на исход войны в первые, самые тяжелые ее дни. Я твердо считал, что союзники победят и, более того, Сталин удержит и укрепит власть в послевоенные годы. Я считал, что Сталину невероятно повезло: на Россию напали фашисты, еще более отвратительные в глазах народа, чем сталинцы. Кроме того, против фашистов поднялись все великие державы. Нацистская Германия в ходе войны оказалась гораздо сильнее, чем мне представлялось, но сомнений в победе у меня не возникало ни на одну секунду.

Когда в конце войны Сталин стал «освобождать» страны Восточной Европы и насаждать там коммунистические марионеточные режимы, его агрессивная политика была мне тоже абсолютно ясна. Я понимал, что это хуже, чем просто агрессия: это трусливое и наглое воровство, подбирание кусков, захват того, что «плохо лежит». Однажды я сказал близкому другу, что на месте Сталина не мог бы смотреть в глаза Трумэну и Эттли – ведь он же бесчестно воспользовался тем, что союзники при всем желании не могли в 1945 году защитить Восточную Европу от русского нашествия. Друг пришел в ужас, он умолял меня никому не повторять этого и благодарить Бога, что он не предатель. Оглядевшись и проверив, плотно ли закрыта дверь, друг шепотом сказал мне, что со мною не согласен: мы понесли огромные жертвы в войне и имеем право влиять на послевоенное устройство наших соседей. Тогда я спросил его, что было бы, если бы, скажем, Англия в 1945 году решила присоединить к себе Бельгию и Голландию – англичанам не хватает территории на их островах, а защищать Бельгию и Голландию никто бы всерьез не мог.

Как ни был напуган друг, он все-таки рассмеялся – очень уж нелепым и неестественным было мое предположение. Но потом, еще раз предупредив меня о необходимости держать язык за зубами, он ушел в задумчивости. С тех пор я много раз проверял, как понимают положение в стране и в мире мои сверстники. Вывод был печален: интеллигентные и неглупые люди либо искренне заблуждались, либо не желали думать на опасные темы, гнали от себя любую мысль, не соответствующую официальной пропаганде. Это все были честные люди, они предостерегали меня от «таких разговоров», но не доносили. Когда же в стране разразился послевоенный антисемитизм, пошли варварские гонения на писателей, я стал менее осторожным. Я спрашивал у многих людей, как они дышат в фашистской атмосфере, говорил, что мне не хватает воздуха. В те годы кое-кто стал со мною осторожно соглашаться, но и эти люди без конца просили меня молчать. Я, однако, не мог полностью следовать их добрым советам. В августе 1947 года на меня донес человек, которому я с глазу на глаз сказал, что в стране царит антисемитизм. Никто, кроме него, этих слов не слышал, а в 1947 году, в отличие от 1937, для политического ареста требовались показания двух свидетелей. Но опытные специалисты из МГБ, как тогда именовалась тайная полиция, быстро нашли выход из положения: мне устроили несложную полицейскую провокацию, и 23 августа 1947 года я был арестован как «спекулянт».

Дальше произошел некий парадокс, не очень характерный для того времени. Обвинение было состряпано так грубо, что суд не решился вынести приговор. Судья был молод, и, видимо, в нем еще таились остатки понятия о справедливости. Решение было такое: отправить дело на новое следствие. Это практически означало свободу.

Однако люди из МГБ только усмехнулись судейской наивности. Последовал протест от имени прокурора, и решение о новом следствии было отменено. Суду – уже в другом составе, конечно, – приказали судить меня по старым «материалам». Тут произошел новый парадокс: и второй суд очень уж ясно увидел мою невиновность. Вместе с тем, судья имел приказ свыше – осудить во что бы то ни стало. И он, как я потом понял, сделал интересный трюк: написал в тексте приговора, что ни скупки, ни перепродажи в моих действиях суд не усматривает, а потом... приговорил к лишению свободы на семь лет. Таким образом, по выражению юристов, описательная часть приговора прямо противоречила резолютивной, и это давало все основания для обжалования и отмены приговора.

Что ж, я благодарен обоим моим судьям – они в то время сделали абсолютно все, что могли. Разумеется, мои жалобы остались втуне, и освободила меня только смерть Сталина после пяти с половиной лет заключения. Но хитроумный приговор моего опытного второго судьи все-таки сослужил мне службу – совсем недавно. После того, как я попросил политического убежища в Англии и опубликовал несколько статей в западной печати о советской цензуре, об антисемитизме, о полицейском паспортном режиме в СССР, обеспокоенные московские правители решили меня опорочить – ведь спорить с содержанием моих статей они не могли. И вот наследники тех молодчиков из МГБ, что стряпали мое «дело», вытащили его из архива, дабы доказать, что я не политический эмигрант, не противник режима, а всего-навсего спекулянт. И тут-то они, бедные, основательно почесали в затылках – как опубликовать такой приговор? Публикация судебного заявления о моей невиновности не входила в их планы. Что ж, они доказали, что вполне достойны своих предшественников – сталинских чекистов. Из приговора просто вырезали середину и опубликовали в «Литературной газете» (сентябрь 1966 года) лишь начало и конец.

После этого мне уже легко было отвечать. Я опубликовал открытое письмо Председателю Совета министров СССР Косыгину, посоветовав ему затребовать полный текст моего приговора, прочесть, что там написано, и попросить мошенников из Комитета государственной безопасности не ставить его в смешное положение. По-видимому, кое-кто в КГБ получил выговор за глупость, и обвинения в мой адрес (а они шли до того и по московскому радио пять раз в день) моментально прекратились.

Вернемся, однако, к пятидесятым годам. Не стану рассказывать, как провел я полгода в тюрьме и пять лет в лагерях. О лагерях и тюрьмах в последние годы написано много, это не моя задача, я буду говорить о сегодняшней России, и это историческое отступление – вынужденное. Гораздо интереснее вспомнить, что я думал и чувствовал, выйдя на свободу в апреле 1953 года.

Разоренная, истощенная и одурманенная сталинизмом страна жила тогда по инерции. Но дурман мало-помалу проходил, и все больше людей начинали понимать, что в России никогда не было и нет никакого социализма, ни малейшего намека на социализм. Сталинская концепция правления – пропаганда плюс террор – никуда не годилась без настоящего террора. И Хрущев, сам участник сталинских террористических акций, понял это своим хитрым крестьянским умом. Чтобы сохранить власть, нужно было либо возвращаться к кровавому подавлению, искать очередного палача страны вместо расстрелянного в 1953 году Берия, либо найти какую-нибудь новую – и сильнодействующую концепцию.

Первый вариант не годился: ведь сразу после смерти Сталина террор был частично разоблачен – выпустили невинно арестованных и ждавших казни участников «заговора врачей», расстреляли всех руководителей тайной полиции, больше, чем наполовину, разгрузили лагеря. Новая волна террора могла натолкнуться на активный протест, а страх народного восстания всегда стоит адским призраком перед обитателями Кремля. И Хрущев, отдадим ему справедливость, нашел очень неплохой второй вариант.

Двадцатый съезд партии в 1956 году, где были разоблачены злодеяния Сталина – ЛИЧНО Сталина – преследовал абсолютно ясную цель: отделить сталинщину от советского режима. Представить ее не как закономерность существующей в стране однопартийной диктатуры, а как печальное отклонение от «линии партии», вызванное злой волей одного человека. В тот миг, когда я узнал содержание речи Хрущева (она была секретной, в газетах ее опубликовали позже и в сжатом виде, но слух распространился мгновенно), я понял: Сталина выбрасывают за борт, чтобы сохранить плавучесть корабля диктатуры. И, помню, я тогда же подумал, что попытка безнадежна: одной пропагандой, без палки, Россию в рабстве не удержать.

Но этого понимания не было – нет и теперь – у большинства населения страны. Даже когда оправдались мои опасения насчет палки, когда стали хватать писателей и студентов, когда снова стала расти численность лагерников – понимание значения двадцатого съезда как громоотвода не распространилось в России достаточно широко. Причина все та же – тотальное воздействие на человеческий мозг в одном направлении, начиная с годовалого возраста.

Но активность политической мысли в России сегодня совсем не та, что была в тридцатых годах или после войны или даже в 1956 году. Люди заговорили – и заговорили громко. Когда я в последние годы высказывал «крамольные» соображения – меня слушали и в спорах о будущем России высказывали не менее крамольные идеи. Правда, недовольство в стране, хоть оно и широко распространено, концентрируется пока вокруг частных недостатков – вокруг скуки и неудобства жизни, дороговизны, газетной лжи и так далее. В самый корень заглядывают немногие, большинство еще полагает, что совершенствование возможно в рамках действующего режима. Революцию и Ленина по-настоящему не трогают и даже, как я выше отмечал, нередко защищают.

В такой обстановке я долго и напряженно искал – где мое место? Люди в стране остро нуждаются в правде, в точной оценке положения. Работая журналистом, я не только не мог помочь людям – я был принужден так или иначе обслуживать режим, хоть и никогда не писал фальшивых восхвалений. Показывать, как говорят в России, кукиш в кармане, то есть днем работать на пользу власти, а вечером произносить обличительные монологи за плотно закрытой дверью собственной квартиры – не позволяла память отца. Метод Синявского и Даниэля – писать аллегории в художественной форме и посылать для публикации за границу – не приходил мне в голову, да и какую помощь моим соотечественникам в понимании сущности режима мог я этим оказать?

Вместе с тем я видел, как сильно отзывается в стране правдивое слово с Запада – приходит ли оно по радио, пересылается ли тайком в книгах и газетах. Я знал, как, сильно рискуя, читают в России обличительные книги людей, сумевших порвать с режимом. Кроме того, каждый уход за рубеж и свободно произнесенная там правда, колеблют в глазах обывателя «незыблемость» и «несокрушимость» диктатуры. А я, как журналист, много знал о стране и мог рассказать больше, чем представитель другой профессии. Все эти соображения и привели меня к мысли эмигрировать.

Надеюсь, я ответил этим и на другой вопрос, который мне нередко задают по сей день: если мыслящие люди в России понимают сущность диктатуры, если они стремятся открыть глаза остальным, почему же так мало русских просят политического убежища на Западе? Почему русские писатели, художники, журналисты, нередко выезжающие за границу, систематически возвращаются домой?

Видимо, вам ясно из моего рассказа, что у всякого в России свой путь. Я был больше подготовлен к выезду из страны и моим отцом, и лагерем, и многолетними напряженными раздумьями. Кроме того, не сочтите за нескромность: это очень трудно —~ уехать с любимой родины, порвать все жизненные связи без ясной надежды когда-нибудь вернуться, и на такой поступок способен далеко не каждый. Наконец, есть ведь в СССР и бдительная тайная полиция. Тех, кого хоть капельку подозревают в желании остаться на Западе, попросту не выпускают за границу. Мне потребовалось несколько лет подготовки, чтобы усыпить бдительность КГБ и уверить власти в моей безупречной лойяльности. На это, поверьте, тоже не каждый способен.

Поставим теперь точку на моей истории и обратимся к людям, живущим в России. Как выглядит их жизнь изнутри, увиденная глазами советского гражданина, – об этом расскажут мои следующие главы.

Глава II. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО РАБОЧИЙ КЛАСС.

Угнетенные «творцы побед». – Довольный жизнью Николай. – $0,29 в час и как их заработать. – Необходимая «ловкость рук». – «Советское – значит отличное». – Энтузиазм, страх и экономика. – Мы на митинге. – Две цитаты в заключение.

I

Я иду по узкому грязному проходу между двумя тесно поставленными линиями станков. Меня ведет мрачный узкоглазый человек в синем халате, через каждые несколько шагов он останавливается и тихо, почти не разжимая губ, дает скупые пояснения. Напряженно стараюсь проникнуть в смысл его слов – это трудно, мешают тихий голос моего спутника, татарский выговор и заводской жаргон, на котором он изъясняется.

Летний день 1955 года, когда я после окончания Автомеханического института пришел работать в цех моторов Московского завода малолитражных автомобилей, мне никогда не забыть. Я бывал на заводах и до того, конечно, даже на этом самом заводе, и не обстановка, не холодная недоверчивость моего будущего начальника поразили меня. Главным впечатлением дня – и всех последующих дней в цехе – было совсем другое.

Давая свои малоразборчивые пояснения, мой будущий босс иногда подводил меня вплотную к какому-нибудь станку, чтобы показать те или иные подробности. У станка стоял рабочий, и если он мешал начальнику участка, если что-нибудь заслонял, начальник просто отодвигал его легким движением руки, словно неодушевленный предмет. Он не здоровался с рабочим, не представлял меня – будущего мастера, – даже не взглядывал на человека. И это, по-видимому, никого не удивляло. Рабочий покорно отходил и молча ждал, пока уйдет начальство, искоса наблюдая за нами. На второй или на третий раз, когда мой спутник проделал то же самое с пожилой работницей, я не стерпел и сказал ей «добрый день, извините, пожалуйста». Женщина лаконично ответила «ничего», а начальник, казалось, не обратил на наш диалог никакого внимания. После этого я говорил каждому рабочему «здравствуйте» – кто отвечал, а кто и нет.

Когда обход закончился, и мы вышли из лабиринта моего будущего участка, начальник сказал мне нечто вроде напутствия. Главным образом это были технические рекомендации, но завершил он их довольно неожиданно. Все тем же равнодушным голосом босс проговорил: – Теперь насчет работяг. На участке тридцать семь станочников и два наладчика, оба коммунисты. В основном народ ничего, только не надо с ними этих самых «простите-извините». Интеллигенции тут нет, они такого обращения не понимают. Подумают, что вы слабенький и в два счета сядут вам на голову. Тогда пеняйте на себя. Понятно?

Два последующих года показали, что он был неправ. Я никогда не следовал его совету в моих отношениях с рабочими, и никто не «сел мне на голову». Напротив, я встретил с их стороны только теплое отношение, товарищескую поддержку. Но вот со стороны начальства – от этого самого босса и до директора завода включительно – я немало вытерпел за «панибратство» с моими рабочими. На каждом совещании это было предметом попреков, ядовитых насмешек и служебных выговоров, каждый мой промах в работе, любой неуспех участка приписывался тому, что мастер «неправильно воспитывает людей», «идет на поводу у работяг» и даже «сеет рознь между руководством и рабочими».

Но все это было потом, а тогда, в тот первый день, меня потрясло отношение начальника к рабочим как к стаду механических исполнителей, отнюдь не как к людям. За два года до того я вышел из лагеря, успел уже несколько отвыкнуть от обращения с собой как с заключенным номер такой-то – и вот вновь, уже «на свободе», увидел воочию совершенно такое же отношение к людям. Я услышал отвратительные слова, полные презрения, – «работяги» и «рабсила» – которыми в беседах между собой заводские руководители именуют рабочих. Меня коробило хамское «ты» по отношению к любому рабочему, даже если он был старше начальника.

Эти мои смятенные чувства углубились еще более, когда я стал посещать всевозможные собрания и митинги, которых на заводах устраивается великое множество. В официальных речах на этих митингах и даже на маленьких собраниях нет и следа истинного презрительного отношения к «работягам». Напротив, ораторы не скупятся на слова, восхваляющие «его величество рабочий класс», этот правящий класс советского общества. Говорится, что рабочие – это «передовой отряд строителей коммунизма», «творцы наших побед», «наиболее сознательная часть народа». Нередко в роли ораторов выступают сами рабочие, они, конечно, говорят то же самое, и это особенно трудно выслушивать. А потом, после собрания, передовые строители коммунизма и творцы побед возвращаются к своим станкам и вновь становятся нищими и бесправными работягами, которыми помыкают, как хотят, под прикрытием гнусных льстивых фраз.

Мы сейчас войдем на территорию того самого завода, где я работал мастером, технологом и одним из редакторов ежедневной заводской газеты. Этот завод, выпускающий легковые автомобили «Москвич» и имеющий около 14 000 рабочих, считается одним из лучших предприятий страны. Во всяком случае, его охотно показывают иностранцам, а таких заводов, которые разрешено показывать, во всей стране очень немного. По сей день я знаю здесь каждый уголок, потому что, уйдя с завода и став профессиональным журналистом, никогда не порывал связи с заводскими людьми. Со мною обычно говорят откровенно, нередко приглашают в гости – заводской поселок Текстильщики сравнительно недалеко, – и я надеюсь, что, побывав на заводе, вы сумеете разобраться в жизни советского рабочего глубже, чем любой иностранец, который был здесь до вас.

II

Мы получаем в окошечке разовые пропуска, предъявляем их вахтеру в заводской проходной, вместе с нашими паспортами, и вот уже стоим на территории завода. Здесь не выпускают никакой секретной продукции и потому пропускная система – самая легкая из существующих в СССР.

Люди, работающие на заводе, имеют постоянные пропуска – маленькие книжечки с фотографией владельца внутри. Но книжечки разные. Инженеры, мастера и вообще начальство по своим пропускам пользуются правом войти на завод и выйти с территории в любое время. Рабочие таким правом не пользуются. В их книжечках имеется так называемый сменный вкладыш, показывающий охраннику, в какие часы владелец пропуска может находиться на заводе. Вас по такому пропуску впустят на завод не раньше как за час до начала вашей смены, а потом до конца смены уже не выпустят. Если рабочему необходимо срочно покинуть завод – например, он заболел или получил травму у станка или даже его послали представителем трудящихся встречать прибывшего в Москву президента де Голля, – мастер выдает ему особый талон на выход. Такая дискриминация, основанная на недоверии к «наиболее сознательной части народа», – в порядке вещей, она применяется на всех заводах страны.

Ба, как «удачно» мы попали: главный конвейер как раз остановлен. Нет, это не перерыв, сейчас рабочее время, а сборочная лента не движется потому, что на каком-то ее участке нет тех или иных деталей – своевременно не подали из цехов или складов.

Такие остановки – по несколько раз в смену – бывают на конвейере каждый день. Особенно частая причина их – нехватка изделий, присылаемых другими заводами. Например, электрического оборудования, специальных пружин, пластмассовых деталей. Помимо обычного отдела снабжения, добывающего сырье и материалы, на заводе имеется многолюдный отдел кооперации, специально предназначенный для «выколачивания» внешних поставок. Быть начальником этого отдела – самая проклятая должность на заводе: как ни старайся, все равно будешь на плохом счету, потому что если конвейер останавливается из-за нехватки внешних деталей, то это считается виной начальника отдела кооперации. А на объективные причины, как известно, ссылаться нельзя.

На моей памяти сменилось много начальников отдела кооперации – как правило, они убегали с этого поста куда глаза глядят или же их снимали «с треском» – с понижением в должности и партийным взысканием. Сейчас отделом руководит сорокалетний Семен Китаин, человек с железными нервами, в прошлом офицер КГБ. Но и он недавно сказал мне: «Работенка у меня первый сорт. В любой момент могу потерять партбилет или помереть от инфаркта».

Возникает, конечно, вопрос, почему же люди идут на такую адову работу. Ответ прост: они не идут, их принудительно назначают.. Существует неписаный закон, что коммунист не имеет права отказываться ни от какой работы, если на эту работу посылает партия. Зная это, директор завода использует партком как безотказный инструмент для давления на людей. Те тоже знают, что это вовсе не партия их посылает, а отдел кадров и директор завода. Но сказать об этом вслух нельзя – в момент расстанешься с партийным билетом, и тогда конец тебе. В сто, в тысячу раз лучше быть беспартийным в Советском Союзе, чем исключенным из партии.

Как бы то ни было, а конвейер пока стоит. Где-то там, в диспетчерской, горят на пультах красные лампы, неистовствует директор, угрожая Китаину страшными карами, а здесь сравнительно тихо. Одни рабочие используют паузу, чтобы подготовить свои узлы к установке на машину, ибо они знают, что к концу смены будет непременный аврал, и конвейер пустят на предельную скорость; другие, сбившись в кружок, слушают рассказчика; третьи просто дремлют на сиденьях автомобилей.

Познакомьтесь, пожалуйста, – это Николай, один из лучших сборщиков завода. Его должность на конвейере – «скользящий». Так называются самые опытные слесари, умеющие выполнять абсолютно все сборочные операции. Их обязанность – помогать там, где не справляется основной рабочий, присматривать за новичками, заменять людей, отлучающихся от конвейера по естественным надобностям или внезапно заболевших. Николай пришел на конвейер еще в мои времена, больше десятка лет назад, и работает здесь по сей день.

– Коля, сколько здесь таких как ты, с десятилетним стажем?

– Таких-то? Раз-два и обчелся. У нас на сборке народ долго не задерживается, хоть и платят ничего, прилично. Работа, сам знаешь, трудная, однообразная, для стариков не подходит, сил требует. Гонят нам молодняк, все новых да новых – обучай, Никола! Только его обучишь, только он темп наберет – бах, и ушел.

Кто в армию, кто на учебу, а большинство в механические цеха подаются, там не так выматываешься.

– Хорошо, а что значит «платят прилично»?

– Ну, я вот в самый плохой месяц меньше ста двадцати не получаю ($132). Бывает и сто сорок ($154).

Это скользящие, а рядовые – им идет в месяц от девяносто до ста десяти (от $100 – $121). В цехе у станка попробуй-ка, выколоти такие деньги, там и семьдесят пять многие с трудом берут ($83).

– Напомни, Коля, какая у тебя семья. Я что-то запамятовал, давно не виделись.

– Семья какая была, такая и осталась, только Танька с Юркой подросли. Считая с моей мамашей, нас пятеро.

– Жена работает?

– Конечно, а то как же? Лаборантка она теперь, здесь же, в заводской лаборатории. Устает не очень, получает семьдесят. Да мамаша моя тридцать один рублик пенсии имеет ($77 и 34). Ну, а меня ты знаешь, я почти не выпиваю, так что у нас, можно сказать, с деньгами порядок. Соседи приходят пятерки да трешки до получки занимать, богачами считают.

– Рад за тебя, Коля. Но все-таки хотелось бы знать окончательную цифру – сколько у вас чистыми в месяц остается, после удержаний?

– Что ж, на все налоги двадцатку в месяц долой. Налога на малосемейных с нас не берут, у нас дети, мать со своей пенсии вообще ничего не платит. Чистыми на руки получаем всем колхозом примерно 210 в месяц. Это в среднем. ($230) – С квартирой как?

– Роскошь! Живем как боги. В прошлом году наш барак, слава Аллаху, пошел на дрова – ты ведь помнишь, какие у нас были царские палаты. Ну, дали в поселке две комнаты, одна 22 метра, другая 15. А всего-то квартира трехкомнатная, одна семья соседей. И с ними повезло: Яша Горский, инженер из производственного отдела, может знаешь? Парень, дай Бог, – тихий, непьющий, все читает вечерами, и жена у него правильная. Беда только, что она теперь беременная ходит. Появится у них крикун – он нам всем даст жару.

– И сколько за такие две комнаты?

– Да в общем пустяки. Вместе с газом, электричеством и прочим рублей восемнадцать-двадцать ($20-22). Зимой побольше, летом поменьше. Как всегда. Оп, извините-ка! Пошел конвейер. Будет сейчас гонка!

Николай стремительно убегает.

III

Мы только что беседовали с одним из самых благополучных рабочих – со сборщиком Николаем. Выяснили его бюджет и как он живет. Посмотрим, что может купить на свои деньги наш «богатый» знакомый.

Мы с вами походили уже по магазинам и хорошо знаем советские цены. Сравнив их с английскими, американскими, итальянскими или скандинавскими, мы при самом благожелательном подходе получим средний коэффициент 3. Фактически он больше, но давайте уж считать, что цены на все товары в СССР втрое выше средних западных цен. Сделаем теперь еще один шаг в пользу Советского Союза – учтем, что цены на некоторые товары и услуги там ниже, чем на Западе. Дешевые квартиры (не будем сейчас говорить об их качестве и размерах), дешевые сигареты ($0,15-0,20 за пачку, а американский «Астор» – $0,44), низкая плата за проезд на городском транспорте и некоторые бытовые услуги вроде починки обуви или стирки белья – великодушно сбросим на это целую единицу с нашего коэффициента. Примем, что общая стоимость жизни всего вдвое выше, чем в средней западной стране.

А теперь вернемся к нашему Николаю, средний годовой заработок которого составляет $1700. Разделив пополам, получим $850. По самым скромным западным стандартам это уровень глубочайшей нищеты.

Если взять в расчет весь семейный доход Николая – как вы помните, среднемесячная цифра после уплаты налогов была названа $230 – то в годовом пересчете это будет $2760. После деления на два – $1380. Как же жить пятерым на такие деньги?

А вот как. Николай и его жена обедают в заводской столовой, где при тщательном выборе блюд, можно поесть за $0,50, Их дети получают в школе легкий завтрак еще дешевле – примерно за $0,30. Таким образом, четверо из пяти членов семьи двадцать пять раз в месяц едят за общую сумму $40. Что же касается завтраков, ужинов и питания в воскресные дни, то жена Николая после работы бежит в магазины и стоит в очередях за какими-нибудь более дешевыми продуктами – рыбой, крупой, овощами. Вместе с недорогим сравнительно молоком, с дешевым хлебом, которого едят очень много, с картофелем по $0,05 за фунт, это составляет рацион семьи. Разумеется, их дети не едят фруктов, не пьют фруктовых соков, а маленькая шоколадка или пирожное – для них праздничный подарок.

Сложнее обстоит дело с покупкой одежды и обуви. Постойте у заводских ворот в самый лютый мороз – вы не встретите рабочих в зимних пальто. Покупают плохенькие демисезонные, а потом жены утепляют их домашними средствами – подшивают ватин, например. Такое демисезонное пальтишко рабочие метко назвали «семисезонным», намекая на то, что его носят много лет, пока окончательно не изорвется. Бесконечные штопки, починки и переделки носильных вещей – вот обычные вечерние занятия миллионов русских женщин.

По этой же причине рабочие на советских заводах, как правило, не имеют спецодежды. Для работы используют всякое ветхое старье, изношенное дома до предела. Ведь, не забудьте, что семья Николая – «богатая», что по крайней мере 70 процентов всех рабочих в СССР живут хуже, чем он. Впрочем, вот официальная справка с того же завода Малолитражных автомобилей – я взял ее в Отделе труда и зарплаты: средний месячный заработок рабочего на заводе – 94 рубля в месяц ($103). Продолжительность рабочей недели в СССР составляет ныне 41 час, отсюда почасовая оплата – $0,58, а после нашего снисходительного деления всего на два – $0,29.[1] Результат несколько даже ошеломляет, это ведь по крайней мере в десять раз меньше, чем получает американский рабочий-автомобилестроитель. Но такова правда.

Группа советских экономистов подсчитала два года назад прожиточный минимум, необходимый человеку в Советском Союзе. Условия были взяты самые скромные: минимальная цифра калорий в пище, позволяющая поддерживать здоровье, один костюм в год, одно пальто в три года, раз в неделю кино, раз в два месяца недорогой билет в театр и так далее. Вышло, что человеку нужно, как минимум, 81 рубль 30 копеек в месяц ($89). Все, что ниже этого – уже явная нищета. А на каждого члена семьи «богатого» Николая приходится $42 в месяц. Полная ясность.

Тут стоит добавить, что эта цифра – 81 рубль 30 копеек – не была, конечно, опубликована в советской печати, ее запретила цензура. Была опубликована другая цифра: в пятилетнем плане, принятом на XXIII съезде КПСС, сказано, что к 1970 году реальная зарплата советских трудящихся возрастет на 20 процентов. Как видим, если даже это обещание будет выполнено, нищета останется в полном расцвете.

Так обстоит дело с размерами оплаты труда в России. Но есть еще система оплаты, механика начисления денег за труд. С ней тоже полезно познакомиться.

На советских заводах господствует сдельная система оплаты, она теоретически отвечает ленинскому принципу социализма – «от каждого по способностям, каждому по труду». В первый момент кажется, что это справедливая система – сделай больше, больше и получишь. Но послушайте, что это такое на самом деле.

В первый же день моей самостоятельной работы мастером ко мне осторожно подошел один из двух наладчиков участка («оба коммунисты», сказал про них мой босс).

– Товарищ мастер, надо рабочих переставить. Сами будете делать или в первые дни, пока вы не в курсе, мне разрешите?

– Откуда и куда переставить?

Наладчик улыбнулся моей наивности и принялся объяснять.

Оказалось, что сдельные расценки за выполнение работ очень различны. Есть дешевые операции, где за обработку ста деталей рабочий получает каких-нибудь двенадцать копеек, и есть дорогие – рубля по два за сотню. Теоретически эти работы отличаются сложностью и длительностью, но практически разницы почти нет – просто одни операции рабочему выгодно выполнять, другие невыгодно. А для того, чтобы снабжать конвейер деталями, участок, естественно, должен выполнять все без исключения операции. Как же заставить рабочего обрабатывать «дешевые», невыгодные детали? Единственный способ – та самая перестановка, о которой говорил наладчик и которой я в моей последующей деятельности только и занимался.

Подходишь к рабочему с утра и говоришь ему примерно так: – Петя, я сейчас тебя поставлю точить крыльчатку. Дело, конечно, копеечное, но ты не беспокойся, это всего на полтора-два часа. Зато потом получишь расточку корпусов и заработаешь нормально.

Человек соглашается, зная, что другого выхода у мастера нет. Надо ведь всем дать заработать. Так целый день и переставляешь людей с места на место, стараешься держать слово, никого не обидеть. Но это очень трудно, особенно, если хочешь быть справедливым к людям.

Таким образом, ясно, что заработок станочника при этой «сдельной» оплате зависит не от его квалификации и не от усердия в работе, а исключительно от произвола мастера участка. Если мастер относится хорошо – он «подбрасывает» выгодные работы, и получка растет. Невзлюбил мастер – будешь ходить голодным на самом законном основании.

Я знаю много случаев, когда обиженные рабочие ходили жаловаться на мастеров начальнику цеха и в цеховой комитет профсоюза. Но не помню, чтобы хоть раз они чего-нибудь добились. Начальство или представитель цехкома, бывало, приходили на участок, проверяли записи в книге рабочих нарядов. Там всегда все было правильно: человек получил деньги за ту работу, какую в действительности проделал. А когда он жаловался, что мастер держит его на невыгодной, низко оплачиваемой работе, ему говорили: – Ваша жалоба неосновательна. Работа соответствует вашему тарифному разряду, нарушения трудового законодательства нет. Хотите – работайте, не хотите – уходите.

Не удивительно, что первая забота каждого рабочего – установить с мастером как можно лучшие отношения. Я был немало изумлен, когда после первой же получки двое рабочих моего участка пригласили меня поужинать вместе с ними и принесли с собой к этому ужину литр водки. В соответствии с традицией они решили «поставить» мастеру угощение, оторвав крохи от своего мизерного заработка. Мне стоило большого труда отказаться от «угощения» и в то же время сохранить добрые отношения с ребятами.

Другие мастера, увы, не отказывались – рабочие поили их по очереди, каждую получку. Это только одна из форм «налаживания отношений» с мастерами – есть и другие формы подкупа, среди которых на первом месте обыкновенные денежные взятки. Рабочие складываются между собой и подносят мастеру конверт со списком «участников», так что он знает, кто ему платит, а кто нет. Знает – и распределяет работу соответствующим образом. Такие поборы особенно распространены в гаражах, в таксомоторных парках – шоферы регулярно платят дань начальникам колонн и заведующим гаражами.

Однако это далеко не все о сдельной оплате в русском понимании. Очень скоро после начала работы мастером я столкнулся еще с одним удивительным явлением.

У меня на участке был прекрасный станочник – высококвалифицированный, очень прилежный человек. Я знал, что Иван (так его звали) кормит большую семью, живет очень бедно и старается выжать из себя на работе все, что может. Наладчики подсказали мне, что этому человеку надо дать заработать больше других и что остальные рабочие, зная его нужду, обижаться на это не будут.

Но я был неопытен тогда и немножко перестарался. Я весь месяц давал Ивану только выгодную работу, и оказалось, что он должен был получить около 160 рублей ($175, то есть около $43 в неделю). За день до выплаты денег рабочим я был внезапно вызван в заводоуправление, в отдел труда и заработной платы. Меня там гневно отчитали.

– Вы что это астрономическую зарплату людям платите?

Я объяснил, что Иван честно заработал свои деньги. Тогда меня обозвали «невинным младенцем» и назидательно объяснили, что мастер обязан регулировать зарплату на участке, не допуская высоких заработков, что станочник в механическом цехе не должен получать больше ста тридцати рублей, да и то лишь в исключительных случаях, потому что иначе завод будет обвинен в занижении трудовых норм, в сокрытии возможностей роста производительности труда и прочих страшных грехах.

– Если вы печетесь о рабочих, – сказал под конец разговора начальник отдела, – то не будете допускать таких случаев. А то повысят нам нормы, снизят соответственно расценки, и ваши рабочие останутся на бобах. Поняли? Ну вот. Я сейчас срежу этому вашему рекордсмену тридцать рублей с заработка, а вы ему постарайтесь объяснить мое решение. Если он не дурак – поймет.

Иван получил сто тридцать рублей и на меня не обиделся. Он даже сказал, что подозревал о таком обороте дела, когда день за днем получал выгодную работу. Я был тронут. Я только начал постигать тогда, что рабочие в России куда честнее, искреннее и терпимее любых руководителей.

Каждые полгода на советских заводах происходит так называемый пересмотр норм. Это чрезвычайно болезненная и жестокая операция. Дело в том, что согласно коммунистической теории, все предприятия должны непрерывно повышать производительность труда. По той же теории рост производительности труда должен обгонять рост зарплаты. А коли так, то надо дважды в год повышать нормы выработки, снижая соответственно расценки – тогда производительность труда будет идти вверх, а рост зарплаты будет сдерживаться. Что касается благосостояния рабочих или постоянного роста цен на товары, то такие мелочи коммунистическая теория в расчет не принимает.

Страницы