IV

Из того, что говорят и делают в последние годы руководители Советского Союза, можно вывести строгую закономерность: чем больше и откровеннее заимствуются западные достижения, тем свирепее делается антикапиталистическая и вообще антизападная пропаганда в России. Не нужно думать, будто авторы грубых и неумных статей об «ужасах капитализма» действительно задыхаются от ненависти к нему. Большей частью они его даже любят и, будучи людьми доверенными, нередко выезжают за рубеж «поразлагаться» (модное циничное словечко, не так давно появившееся в русском обиходе). Статьи они пишут в порядке выполнения служебных обязанностей – как говорил Лев Толстой, «делают подлости по двугривенному за штуку». Сами они не верят ни слову из собственных писаний и не питают иллюзий насчет того, что им поверят образованные люди.

Для чего же со всех советских пропагандистских амвонов возглашают анафему капитализму? Это необходимо русским лидерам для двух целей: для обработки широких народных масс и для отражения китайской пропаганды.

Пропаганда, направленная на массы, больше не может вызвать у них любви к собственному правительству; но она еще в состоянии вызвать ненависть к другим государствам. Никакая диктатура вообще не может существовать без внешних врагов – это старое правило, – но ярость нынешней антикапиталистической клеветы в России объясняется тем, что клевета должна прикрывать подражание капиталистическим методам. Старый пропагандистский тезис «у нас лучше, чем у них» ныне снят, как не вызывающий доверия, но есть новый: «у нас есть проблемы и трудности, но мы строим коммунизм, а у них при внешнем показном благополучии внутренняя пустота и бесперспективность». Этот тезис, особенно вторая его половина, пока работает, и рядовой русский рабочий или колхозник все еще сочувствует своим западным коллегам, живущим среди «язв капитализма».

Вторая цель антизападного, в особенности антиамериканского треска – Китай. Пропаганда Мао постоянно обвиняет русских лидеров в «сговоре с американскими империалистами» – и вот надо изо всех сил показывать, что сговора нет. Больше того, советская пресса при случае непрочь сама обвинить Мао в «тайных махинациях с империализмом», не замечая, какой злой шуткой эти обвинения оборачиваются против их авторов. Сравнительно недавно, после беспорядков в Гонконге, «Правда» заявила, что маоисты «предали гонконгских трудящихся английскому империализму» и что Мао Цзэ-дун не желает ликвидировать «зловонный очаг английского империализма на китайской земле», ибо получает барыши от гонконгских купцов.

Из сказанного ясно, что на прекращение или даже смягчение тона советской антизападной пропаганды рассчитывать в ближайшее время не приходится. Скорее напротив: она будет делаться еще злее, еще лживее. Это контрастирует со всеобщим западным стремлением к мягкости и взаимопониманию с русскими, это разочаровывает и обижает многих западных дипломатов, писателей, политических деятелей. В утешение им скажу, что не нужно переоценивать русских проклятий: они направлены лишь по форме на запад, а по существу – только внутрь и на восток.

В то же время не надо думать (как думают сейчас, например, многие весьма ответственные американцы), будто терпеливость и мягкость со стороны западных держав смогут убедить «этих подозрительных русских» в добрых намерениях американцев или англичан, будто мягкость тона с запада вызовет в конце концов ответное смягчение тона с востока. Дело обстоит как раз наоборот: не очень обремененные моралью русские лидеры рассматривают западную вежливость только как признак слабости и боязни – они судят по себе. Отсюда вывод: люди в Кремле уважают только твердый, строгий тон, за которым усматривают скрытую силу. Они наглы, но трусливы (эти качества всегда идут об руку), и делаются тем мягче, чем тверже с ними говорят. Создается впечатление, что Кеннеди понимал это во время кубинского кризиса, а потом это понимание было полностью утрачено.

Я оговорился в начале этого раздела, что грубая антикапиталистическая пропаганда не действует больше на русскую интеллигенцию. Власти это, по-видимому, понимают. И для удержания интеллигенции хоть в какой-то пропагандистской узде у них есть особый рецепт. В аптекарских терминах я назвал бы этот рецепт «левым противоядием».

В Америке, Англии, Франции, Западной Германии, Италии – везде на Западе – есть множество людей, недовольных по тем или иным причинам жизнью. Нет, не плохая пища, не теснота квартиры и не дырявая одежда вызывают их недовольство – наличие всех элементов жизненного комфорта они принимают как должное. Они даже обижаются, когда им намекают, что они имеют автомобиль и спят в отдельной спальне – они интеллектуальны и презирают эти бытовые мелочи, эти капиталистические подачки. Против правительств, против существующих гнилых государственных институтов бунтует их гордый дух. Они бичуют, протестуют, разоблачают, они глаголом жгут сердца людей. Они придерживаются разных взглядов, иногда противоположных убеждений, одни религиозны, другие атеистичны, третьи анархисты, четвертые централисты, пятые коммунисты – но все они с удовольствием называют себя левыми. Придерживаться левых, по возможности радикальных взглядов – это сейчас модно на Западе как сверхкороткие юбки или псевдоантичная мебель.

Сам по себе факт безнаказанного (и часто безбедного) существования левых с их ярко выраженными антиправительственными взглядами и действиями свидетельствует о наличии свободы в их странах, а не о ее отсутствии. Но этого они не замечают, и излюбленная тема левых речей, левых статей, левых митингов – ограничение, подавление свободы.

Что ж, в принципе левая оппозиция полезна для демократического строя. Ее немедленная критическая реакция на каждый промах властей делает эти промахи видимыми и помогает их ликвидировать. Оппозиция слева принуждает правительства уделять больше внимания нуждам бедных слоев населения – это тоже прекрасно. Очень плохо другое: сегодня западные левые стали главным средством, главным инструментом и оружием советской диктатуры в борьбе против собственной прогрессивной интеллигенции.

Давайте не касаться сейчас членов коммунистических партий западных стран. Они, как правило, хорошие, честные люди и не отдают себе отчета в особых отношениях между их руководителями с одной стороны и советской партийной верхушкой и Комитетом госбезопасности СССР – с другой. Давайте не говорить о них еще и потому, что западные коммунисты почти не используются в России для обработки интеллигентских мозгов. Коммунисты, далее западные, не вызывают больше доверия в среде российских интеллектуалов. Ими пренебрегают как платными агентами КПСС, хотя, повторяю, лишь малая часть коммунистов мира заслуживает такого прямого обвинения. Давайте, стало быть, вести разговор о людях, не принадлежащих к компартиям.

Эти люди, среди которых есть весьма значительные писатели, философы, ученые, художники, видят в своих странах только темные стороны, только скверные, отталкивающие явления. Но, если так, то должен же быть где-то другой, светлый полюс. С целью его отыскания они едут на месяц в Советский Союз и возвращаются в полном восторге. Ну, по правде сказать, не совсем в полном восторге, но какие-то там мелочи быта проходят мимо их внимания. Подлинный интеллектуал выше этого, особенно если он квартирует в трехкомнатном номере отеля класса «люкс» с видом на волшебный Кремль и поедает высокосортную черную икру на завтрак. Зато какие они милые люди, эти русские, как откровенно говорят, наряду со своими крупнейшими достижениями, о переживаемых ими некоторых трудностях! Какие у них грандиозные планы! Какую удобную рабочую квартиру удалось случайно посетить! Какими массовыми тиражами издают они мои книги!

И далее в том нее духе.

За бесплатное или почти бесплатное проживание в отелях, за путешествия к теплому Черному морю и потребление черной икры благодарный западный интеллектуал пишет книгу того нее черного цвета о стране, откуда он приехал. Этого только и надо его гостеприимным русским хозяевам. Если в книге, наряду с проклятиями по адресу капитализма, есть восхваления Советского Союза – это совсем хорошо. Но если и нет – тоже не страшно, не было бы только критики. Книгу издадут тиражом в полмиллиона и будут о ней писать в газетах куда похвальнее, чем о произведениях Шекспира. Автора назовут великим и прогрессивным – а такого искушения не способен выдержать даже человек, умеющий при случае отказаться от Нобелевской премии (простите, это, кажется, прозвучит диссонансом, но когда Жан-Поль Сартр отказался от присужденной ему премии, русские интеллигенты с ненавистью говорили: если бы ему было нечего жрать, взял бы премию как миленький! И добавляли по адресу апологета экзистенциализма такие чисто русские эпитеты, которые воспроизвести в печати, увы, невозможно).

Надеюсь, вам уже понятен рецепт, прописываемый советской пропагандой интеллектуалам. Смотрите, говорят им, вот свидетельства великих и прогрессивных писателей Запада о том, что такое капитализм. Это говорят вам не коммунисты, а люди, далекие от коммунизма (последнее выражение – «далекие от коммунизма» – принятая пропагандистская формула, и чем дальше автор «черной» книги от коммунизма, тем в данном случае лучше).

Примите теперь во внимание, что никаких других книг о капитализме, кроме этих вот «прогрессивных», в России не издают, и получить западные издания других книг рядовой русский интеллигент тоже не может. Об этом заботятся такие учреждения, от существования которых в СССР западные левые стараются всячески отмахнуться, – цензура и секретная полиция. Что же остается русскому интеллигенту? Прочесть Сартра или какого-нибудь Силлитоу или даже блистательного Грэма Грина или великолепного Сэлинджера – и подумать: ах, черт, если уж такие компетентные люди резко критикуют капитализм, значит, он и вправду несладок. Видимо, ничего не остается, кроме как терпеть наш режим.

На этот эффект власти и рассчитывают, отбирая книги западных писателей и журналистов для перевода на русский и устанавливая тиражи. Вот, кстати, занятный факт по этому поводу: издательство «Мир», выпускающее переводы, – единственное в стране, не указывающее тиражей своих изданий. Стоит, пожалуй, еще разъяснить, что установление тиража в СССР – акт чисто политический, а не коммерческий: тираж устанавливается заранее, в зависимости от идеологической ценности книги и не имеет никакого отношения к последующему спросу. Это ведет к тяжелым экономическим жертвам, но, как любят выражаться пропагандисты в СССР, идеология выше торгашеских соображений.

Однако книги левых литераторов Запада – лишь один из инструментов в этом дьявольском наборе. Не все ведь левые – писатели, не все они пишут книги. И не надо. Одни пишут книги, другие ставят подписи под протестами против войны во Вьетнаме, третьи выступают в газетах, четвертые пикетируют Белый Дом, пятые делают просоветские доклады в обществах дружбы, шестые приезжают в СССР и дают соответствующие интервью советским журналистам. Все идет в дело, все публикуется в России. Бумаги на это всегда вдоволь – ее не хватает только на издание «Доктора Живаго» или романов Солженицына или поэм Бродского...

Правда, иногда левые вдруг высказываются «не по программе». Они ведь – за исключением кучки профессионалов, сделавших левизну источником существования, – безупречно честные и гуманные, только несколько наивные люди. И гнилой буржуазный гуманизм в сочетании с милой наивностью иногда побуждает их протестовать, например, против отправки на каторжные работы русских писателей. Но подобные высказывания левых печатает, увы, только продажная западная пресса. Правдивая печать СССР о них благородно молчит.

Не могу удержаться от того, чтобы привести недавнее (сентябрь 1967 года) высказывание западногерманского писателя Генриха Белля (далекий от коммунизма, но великий и прогрессивный). Вместе с группой своих коллег Белль протестовал одновременно против войны во Вьетнаме и против приговора Синявскому и Даниэлю. То, что он пишет об этом – подлинный перл левого мышления: «Все западногерманские газеты, а их несколько сот, опубликовали наш протест против ареста обоих советских писателей, но лишь немногие из них (разрядка моя. – Л.В.) – и протест против вьетнамской войны... Я полагаю, что в социалистических странах было наоборот: там были напечатаны или упомянуты лишь наши протесты против вьетнамской войны, а протест против ареста обоих писателей был либо замолчан, либо прокомментирован в том же издевательском тоне, как здесь наш протест против войны во Вьетнаме».

Видите, до чего прогрессивен герр Белль: он даже допускает, что «и там не очень хорошо, и здесь плохо». Он ставит этакий знак равенства между западногерманской и восточно-европейской прессой. Так-то так, но одна мелочь несколько портит нарисованную им картину: «немногие» западногерманские газеты, как пишет Белль, все-таки опубликовали его вьетнамский протест. И цензура им не помешала, и редакторов не забрали наутро в полицию. А в социалистических странах «были напечатаны или упомянуты только протесты против вьетнамской войны» и не нашлось почему-то ни одной газеты, осмелившейся напечатать – просто напечатать, а не издевательски прокомментировать – протест против ареста Синявского и Данизля. Почему бы это, как вы думаете, уважаемый герр Белль?

Впрочем, задавать такие вопросы левым – дело довольно безнадежное. Вразумительного ответа, что они думают об уровне жизни в СССР, о свободе слова и печати в России, о лагерях, слежке и подавлении – вы никогда не получите. Вместо этого они всегда твердят одно: «А на Западе тоже не лучше: во Вьетнаме идет война, а в Детройте – негритянские волнения».

Когда я впервые попал в Англию и основательно поговорил с местными левыми интеллигентами (не коммунистами!), мне сперва стало страшновато, потом смешно и неловко за них. Но скоро я нашел для себя утешение: я вспомнил, что в середине тридцатых годов, во время кровавого сталинского половодья, левых на Западе было тоже немало. И к их числу принадлежали люди, далее более крупные, чем мсье Сартр или герр Белль – ну, скажем, Ромэн Роллан и Лион Фейхтвангер. И «те» левые, образца тридцатых годов, были даже более просоветскими, чем нынешние – теперь-то ясно, что без известных оговорок обходиться нельзя.

Но все-таки: имеющие уши да слышат! Господа левые, понимаете ли вы, как вас используют в Советском Союзе? Хотите ли вы быть использованы таким образом для нужд диктатуры и для подавления свободы, о которой так печетесь?

Я скажу еще одну вещь и, надеюсь, меня поймут правильно. Когда левые сочинения против капитализма и буржуазной демократии публикуются в России – это в какой-то степени действует, помогает русским лидерам справляться с интеллигенцией. Но когда левый вдруг перестает быть левым и отрекается от своих ошибочных взглядов, это действует – в обратном направлении – гораздо сильнее. И в России об этом всегда быстро узнают. Во-первых, о таком «дезертире» моментально перестают упоминать в советской прессе, и чуткие русские понимают: ага, что-то не так. Во-вторых, иногда «бывшим левым» дают отповедь на страницах советских газет, и эта злобная ругань по адресу человека, только что ходившего в «великих и прогрессивных», всегда радует мыслящих людей в России: ну, слава Богу, еще один поумнел!

Так было, если брать последние годы и примечательных людей, с американским писателем Говардом Фастом. Его произведения печатали сказочными тиражами, играли на сценах, ставили в кино. Потом Фаст взял и написал честную книгу «Голый бог». После некоторого замешательства московская «Литературная газета» опубликовала истерическую статью советского писателя-жандарма Грибачева на всю первую страницу под выразительным заголовком «Говард Фаст – псаломщик империализма». И статья эта, против воли советских идеологов, дала интеллигенции больше, чем многие подпольные антисоветские сочинения.

Между прочим, у меня с этой статьей Грибачева связано поразительное воспоминание. Буквально за две недели до ее появления я с восторгом «проглотил» первую часть автобиографии Артура Кестлера «Стрела в небесной синеве» (разумеется, я получил ее нелегально). А.Кестлер жил в Германии в начале тридцатых годов и великолепно описывает атмосферу перед приходом Гитлера. Он работал тогда в прессе Ульштейна, а этот газетный концерн ежедневно подвергался зверским нападкам фашистов как либерально-демократический и к тому же еврейский. Особенно старался в своей газете доктор Геббельс, статьи которого появлялись каждое утро. «Это неудивительно, – замечает А.Кестлер, – мы ведь придерживались всего того, что Геббельс особенно ненавидел». Дальше автор ставит двоеточие и перечисляет, что же именно ненавидел будущий гитлеровский идеолог. На первом месте стоит «безродный космополитизм»!

У меня, помню, тогда дух перехватило. Вот, значит, откуда заимствовали советские идеологи борьбу с «безродным космополитизмом», которая развернулась в России через пять лет после смерти доктора Геббельса! Даже прилагательное «безродный» взяли у нацистов без изменения.

И вот я читаю статью Грибачева «Говард Фаст – псаломщик империализма» – и вдруг натыкаюсь на такой пассаж: «Господин Фаст сердится на нас еще и за то, что мы против космополитизма. Неважно, кто первый сказал «э», важно, что космополитизм...» И далее всякие нехорошие слова по адресу космополитизма. Понимаете? Грибачев-то читал книгу Фаста «Голый бог», а там сказано, откуда пошли гонения на «космополитизм». Но признать это перед советским читателем нельзя было. Как ответить Фасту и в то же время не объяснить, на что отвечаешь? Грибачев и придумал такую фразу, которая понятна Фасту и вообще Западу, но совершенно бессмысленна для неосведомленного советского читателя. А я, прочитавший только что Кестлера, понял цинизм Грибачева.

Совсем недавно, в 1966 году, тот же Грибачев накинулся на другого, на сей раз западногерманского писателя – Карл-Людвига Опица. Романы Опица триумфально издавали до тех пор и в СССР и в Восточной Германии, много платили, приглашали в эти страны. Увидев, каково положение за железным занавесом в действительности, К.Опиц не выдержал и написал сатирический роман «Большевита». Статья Грибачева, на сей раз выдержанная в менее хамском тоне (времена меняются!) тоже сослужила хорошую службу русской интеллигенции, помогла лучше оценивать писания западных левых.

Для чего я рассказал эти два эпизода – два из многих? Для того, чтобы намекнуть честным западным либералам, что у них есть отличный способ помочь русской интеллигенции. Пишите правду о Советском Союзе, господа, а не исходите в своих сочинениях из предпосылки, что холодная война кончилась, и теперь надо похлопывать коммунистов по плечу. Холодная война прекращена только одной стороной – западной. Прислушайтесь – услышите гром московских пропагандистских пушек.

Я боюсь, что либерально настроенные люди на Западе поймут меня так: чтобы помочь русской интеллигенции в борьбе с диктатурой, надо перестать критиковать капитализм. Я ни в коем случае так не думаю, ибо это означало бы конец демократии, да и вообще было бы верхом наивности с моей стороны. Дело совсем в другом: надо просто понять, что строй в Советском Союзе ни при каких условиях не может быть альтернативой. Что этот строй только в одном смысле лучше германского фашизма – в своем отношении к евреям и цыганам. Во всех остальных отношениях советский строй гораздо хуже гитлеровского (жизненный уровень людей, технические достижения, пропаганда, численность заключенных в лагерях, цензура, ограничения в передвижении жителей, образование, медицинская помощь, сельское хозяйство – сравнивайте, что хотите). Кроме того, лидеры КПСС намного лицемернее нацистов. Те выражали свои людоедские стремления с примитивной откровенностью, чем отталкивали либералов; эти применяют фразеологию, на которую все левые клюют как рыба на жирного червяка, – мир, труд, свобода,, равенство, братство и счастье. Не уподобляйтесь же рыбе, господа, червяк насажен на смертоносный крючок!

Остается сказать несколько слов по поводу отношения сегодняшней русской интеллигенции к западным либералам – к этим «прогрессивным» друзьям КПСС.

Какого-то одного определенного отношения к ним пока нет – во всяком случае, нет ненависти. Часть интеллигенции – и не малая – прислушивается к ним всерьез, а часть даже принимает их точку зрения за «мнение Запада» (не забывайте, что противоположных мнений в России не публикуют, и русский читатель воспитан на том, что существует одно правильное мнение, а остальные ложны). И если некие «прогрессивные» люди на Западе сомневались, например, в подлинности записок Пеньковского, неодобрительно отзывались о действиях Синявского и Даниэля (были и такие), бранили Светлану Сталину за то, что она покинула родину, то их точка зрения тоже преподносилась советскому гражданину как «мнение Запада».

Но часть интеллигенции – наиболее мыслящие люди и те, кто побывал на Западе и понял истоки просоветских настроений среди левых – уже относится к западным либералам несколько иначе. Большей частью это отношение – снисходительное. Хорошие, дескать, люди, но что с них взять – ничего ведь в нашей жизни не понимают и верят, будто у нас социализм. Когда приезжий левый пытается затеять откровенный разговор со своим советским коллегой или знакомым, тот обычно уклоняется от резкой критики режима. Даже иногда не из страха, а потому, что либералу, пылающему гневом против капитализма и американских зверств во Вьетнаме, очень трудно объяснить истинное положение вещей в получасовом разговоре. И либерал получает те ответы, на которые рассчитывает. Как я говорил уже в первой главе, русский человек гостеприимен и общителен, но полностью он раскрывается исключительно редко и только в абсолютно своей среде.

Есть небольшая прослойка русских интеллигентов, понимающая положение как оно есть. Эти люди видят, что либералы с Запада невольно стали оружием партии в грязной войне против свободной мысли. И иногда у них вспыхивает ненависть, но они, повторяю, люди тонкие и умные – они не дают воли этой ненависти. Они понимают, что среди «великих и прогрессивных» лишь немногие просто продаются, а остальные искренне заблуждаются. Но эти люди в России пока не видят, каким образом можно вывести западных левых из их заблуждений, если даже открыто публикуемая на Западе правда об СССР на них не действует.

Лишь некоторые, особенно наивные поступки левых – всегда хорошо рекламируемые советской прессой – выводят многих русских интеллигентов из себя. Так было с уже упомянутым мною отказом Ж.-П.Сартра от Нобелевской премии, так было со стокгольмским «трибуналом», судившим президента США Джонсона за войну во Вьетнаме. Из России это предприятие лорда Рассела и того же Сартра выглядело примерно так, как если бы в 1944 году кто-нибудь стал судить Уинстона Черчилля за войну в Африке. Кроме того, русские помнят, что лорд Рассел еще не так давно числился в советской пропаганде «фашистским мракобесом и человеконенавистником». Немудрено, что такие ультралевые выходки вызывают у мыслящих людей в России (увы, пока только у них), мягко говоря, раздражение.

Во всех западных странах левые страшно любят писать о «происках» Центрального Разведывательного Управления США – Си-Ай-Эй (в России его называют ЦРУ). В статьях, публикуемых в Советском Союзе, американские и прочие левые с серьезным видом рассказывают, как Си-Ай-Эй тайно субсидирует различные организации, как граждане США протестуют против действий Си-Ай-Эй и так далее. Авторы этих, возможно, правдивых статей стараются доказать, что за ужасная организация это самое Си-Ай-Эй. И не понимают они, бедные, что страшные сказки об американской разведке вызывают у русского читателя только веселый смех. Читатель думает так: если даже все это святая правда, то какая детски невинная у них разведка. Им бы наш КГБ – они бы знали, как протестовать против его действий! Подобные публикации только укрепляют русских читателей во мнении, что западные «прогрессивные» – своего рода младенцы, которые никогда не вырастут. Они играют в свои демократические игрушки – ну и пусть играют, если это им нравится. Что у нас творится на самом деле – им никогда не понять.

Итак, в целом отношение русской интеллигенции к либералам и радетелям свободы на Западе – неплохое. Добродушное отношение, несмотря на приносимый вред. Но я не уверен, что все левые на Западе будут рады узнать о таком к ним отношении. Они ведь вполне искренне считают себя борцами, идущими впереди, и полагают, что гостеприимные и хлебосольные советские друзья относятся к ним всерьез.

V

Ученые говорят, что континенты не стоят на месте, они медленно движутся. Этот дрейф континентов нельзя заметить, но он продолжается. Россия в смысле общественно-политическом – как раз такой дрейфующий континент. Сильного и определенного движения в какую-либо сторону вы в ней не заметите, и многие серьезные люди считают, подобно итальянскому коммунисту Пазолини, что «революция в России остановлена». Мы, однако, лучше поймем происходящее в стране, если будем говорить не о движении, а о дрейфе.

Дрейфующий корабль или льдина в океане никогда не следуют по прямой. Они отклоняются вправо, влево, отплывают назад, описывают зигзаги и петли. Моряки в дрейфе не знают, где они окажутся завтра или через час. Жители моей страны понятия не имеют, что ждет их на следующее утро – повышение или снижение цен, арест писателя или публикация очень смелого произведения, разрыв дипломатических отношений или восстановление дружбы с Китаем, возведение секретаря ЦК партии в сан «генерального» или его неожиданное смещение. Яростный идеологический нажим сменяется периодом относительного смягчения, потом выясняется, что это смягчение было «ошибкой прежнего руководства», слухи о захвате власти Шелепиным оборачиваются его изгнанием из ЦК, призывы к пользованию только общественным транспортом и атаки на «частников», имеющих собственные автомобили, вдруг заменяются разговорами об увеличении производства автомобилей личного пользования, враждебный властитель Франции и известный антикоммунист генерал де Голль оказывается другом, а выдающийся коммунист Мао Цзэ-дун превращается в заклятого врага. Еще больше всяких «движений», «починов» и «кампаний» умирает и забывается, едва появившись. То «трудовые паспорта» для всех граждан, то антирелигиозная кампания, то крики, что советские космонавты будут первыми на Луне, то сообщения о ненужности дорогостоящей лунной гонки, то «добровольцы – в Сибирь», то «борьба с тунеядцами», то разрушение собора в Клайпеде, то организация общества по охране памятников, в том числе церквей... Поверьте, так можно исписывать страницу за страницей.

Самое странное чтение в России – это чтение старых газет, например, годичной давности. Мелькают имена, ныне запрещенные к упоминанию, идет речь о каких-то «движениях за передачу станков на заводах под социалистическую сохранность рабочим» (а читатель уже знает, что это было объявлено бюрократической затеей), через каждое слово упоминается «двадцатилетний план», а о нем давно нельзя говорить – и так далее.

Это и есть дрейф, неопределенность движения, отсутствие цели. Но посмотрите на карту дрейфа, скажем, нансеновского «Фрама» или советских полярных станций в Северном ледовитом океане. Из всех зигзагов, петель и отклонений возникает все же некая основная линия перемещения – льдину из Ледовитого океана, например, выносит в конце концов на открытую воду Атлантики. Есть общее направление и у дрейфа, в котором лежит сегодняшняя Россия.

Не все еще отдают себе в этом отчет, но миллионы русских уже чувствуют инстинктивно: центральная власть в стране ежедневно и непрерывно слабеет. Многие приказы и громовые постановления Кремля попросту игнорируются на местах, и никого даже нельзя за это наказать, потому что неизвестно, кто, собственно, игнорировал. Во исполнение постановления областные организации тоже приняли соответствующие решения, на бумаге все чин по чину, а дела никакого не сделано. Если начинать полное расследование, доискиваться до виновных, то придется потратить много дней, и список подлежащих наказанию будет неимоверен. Это понимают в центре – и не проводят расследования. Вместо этого «спускают» на места новое постановление, которое так же точно не выполняется.

Или возьмите печать. В прежнее время острая критическая статья в «Правде» против, скажем, какого-нибудь директора совхоза была могилой для такого человека. В сталинские времена часто могилой в буквальном смысле, а потом – в смысле жизненной карьеры. Доводов человека никто не выслушивал, аргументы газеты не проверялись, ибо сомневаться в обоснованности высказываний «Правды» было страшной крамолой. Человека единогласно исключали из партии, выбрасывали с работы, иногда отдавали под суд. Потом в «Правде» появлялась коротенькая заметка – «По следам выступлений»: такой-то и такой-то в результате вмешательства «Правды» разжалован, такой-то отдан под суд и прочее.

Теперь совсем не то. Влияние даже «Правды», не говоря уж о других газетах, резко упало. С газетами спорят, указывают на «неточности» в статьях и отнюдь не спешат с расправой над людьми. Часто даже верные и хорошо аргументированные газетные обвинения по адресу местных чиновников повисают в воздухе, потому что местные власти хотят «прикрыть», сохранить своего человека. Советским газетам предписывается быть настойчивыми и добиваться определенных последствий каждого выступления. Они, бывает, по несколько раз возвращаются к одной и той же теме, настаивают на наказании «виновных». В конце концов слышишь в редакции такое: ну, слава Богу, по статье о беспорядках на Южно-Уральской железной дороге мы выпросили выговор начальнику отдела пассажирских перевозок – теперь можно сдать дело в архив. «Выпросили выговор» – это ли не унижение для недавно всесильных «Правды» или «Известий»!

Эта своеобразная эрозия власти – вовсе не результат демократизации, проводимой сверху. Руководители страны не только не хотят ослабить контроль – они даже не понимают, что он слабеет и думают, будто все идет по-старому. Неправильно также думать, что пресловутая частичная децентрализация промышленности – экономическая реформа – есть добровольное смягчение центрального контроля. Совсем нет! Реформа была неизбежна как единственное средство хоть немного укрепить экономику, доведенную до распада центральным бюрократическим руководством. Лидеры не хотели никаких реформ – они сегодня самые консервативные лидеры на свете, – но перед лицом все большего и большего отставания от свободного мира им пришлось стать реформистами. Реформа, таким образом, явилась лишь новым признаком ослабления центральной власти. Она, со своей стороны, порождает цепную реакцию психологических последствий, еще более расшатывающих авторитет Кремля. Причины же ускользания власти из рук ЦК партии – значительно более общие.

Это, во-первых, идеологическая эрозия, наличие которой признают сквозь зубы даже в самом ЦК. Там без конца обсуждается вопрос о «действенности пропаганды», идут разговоры о необходимости ее «интересной подачи», о поисках новых форм. Но «действенность» падает и падает. «Идея становится материальной силой, когда овладевает массами» – изрек в свое время Ленин. Партийное руководство Советского Союза не располагает больше какими-либо привлекательными для населения идеями, и материальные силы руководства неуклонно слабеют.

Затем, конечно, отсутствие животного страха перед власть имущими. Даже секретарь ЦК не может теперь «стереть в порошок» неугодного ему подчиненного. Сталинская «тихая ликвидация» или, пользуясь выражением Оруэлла, «распыления» людей больше не происходит. Я имел уже случай высказать на этих страницах мою точку зрения о том, почему невозможен возврат к «распылению». Добавлю только, что добрая воля руководителей здесь абсолютно ни при чем.

Третья причина вытекает из первых двух: молодое поколение, не доверяющее пропаганде и не испытывающее прежнего смертельного страха, не желает слепо повиноваться приказам свыше. Категорического «так надо!» уже недостаточно для мотивировки распоряжений. Молодые просят объяснений, но единственно верного объяснения – желания сохранить власть – партийные лидеры открыть не могут. И они все чаще наталкиваются на неповиновение и все чаще ничего не могут с этим поделать.

Замечательно, что в России есть немало людей, недовольных ослаблением центральной власти. Я не имею в виду откровенных сталинцев, вздыхающих по «добрым старым временам», хотя есть и такие. Я говорю о людях среднего и старшего поколений, до того привыкших к ярму, что без этого предмета одежды они чувствуют себя неуютно и растерянно. Об отсутствии «твердой руки» вздыхают на всех уровнях – от ЦК до заводского цеха. Необходимость самостоятельно принимать даже незначительные решения ставит в тупик многих людей, воспитанных в атмосфере простого повиновения. Тем более, что угроза ответственности за принятое решение по-прежнему висит над ними. Раньше ответственность в глазах подчиненных нес старший начальник, отдавший приказ. Он, в свою очередь, получал приказ свыше в готовом виде, так что на промежуточных бюрократических звеньях лежала лишь обязанность передачи директив и частичной их детализации. Человек, привыкший за всю свою жизнь к такому стилю работы, естественно, теряется, когда указание свыше не поступает, а снизу спрашивают, что делать. И он, уходя от ответственности, часто говорит: решайте, мол, сами, теперь не старые времена. Это тоже расшатывает авторитет и престиж власти в России..

Но все-таки людей, вздыхающих по «твердой руке», – меньшинство. Большая часть населения, особенно те, кому нет еще сорока, никакой нужды в «твердой руке» не испытывают. Напротив, десятки миллионов русских ныне активно предубеждены против власть имущих. Не только слово «бюрократ», но и слово «начальство» звучит теперь по меньшей мере иронически. Раболепное уважение к большим и малым «вождям» практически выветрилось, и само слово «вожди», применявшееся раньше к членам Политбюро ЦК, начисто исчезло из употребления. Больше того, сказать сейчас о них «вожди» где-нибудь на собрании – значит навлечь на себя неприятности: могут обвинить в насмешливом отношении к руководителям партии и правительства.

В стране начинает складываться положение, описываемое старой русской поговоркой: Бог свое, а черт свое. Никакие постановления, обещания и даже угрозы Кремля не принимаются обывателем излишне серьезно. Ладно, мол, покричат и перестанут, нечего особенно волноваться.

Люди в России все больше охладевают к так называемой «общественной работе» во всякого рода добровольных и полудобровольных организациях; от общественной работы стараются отвертеться всеми правдами и неправдами. А так как все общественные организации – комсомольская, профсоюзная, содействия армии, редколлегия стенной газеты и прочие – должны существовать в каждом советском учреждении, на каждом предприятии, то людей в них все-таки избирают и назначают. Но эти «общественники» в подавляющем большинстве лишь числятся таковыми и никакой работы не ведут. Если появляется наивный «активист», готовый всерьез вести общественную работу, или человек, желающий сделать таким образом свою карьеру – его моментально и с удовольствием «нагружают» дюжиной разных обязанностей и относятся к такому покровительственно-иронически.

Замирание и формализация «общественной работы», еще недавно столь важной в России, – еще один серьезный признак эрозии идеологии и власти.

Центр тяжести жизни советского гражданина все больше смещается, так сказать, в личную сторону. Идеологическое разочарование и отсутствие веры в мудрое могущество властей ведет к поискам каких-то новых ценностей. В последнее время граждане России узнали слово «хобби», и число людей, обладающих своим особым увлечением, множится на глазах.

Но среди этих «хобби» – не только собирание спичечных этикеток, рыбная ловля или шахматы. Одним из таких «хобби» стала религия. Простите мне цинизм, но это правда.

Новые, большей частью молодые, прихожане церквей и члены многочисленных сект идут в религию не за спасением души (приходя, они не знают ни о первородном грехе, ни о спасении), а для заполнения душевной пустоты хоть чем-то. В Советском Союзе есть формальная свобода отправления религиозных обрядов, есть полная свобода антирелигиозной пропаганды, но нет, даже на бумаге, свободы пропаганды религии. Священники знают, к каким последствиям ведет любая их активность, и не занимаются вербовкой прихожан. Тем интереснее бурный рост приходов, что рост этот – естественный. Молодые люди, родившиеся при Сталине, венчаются в церквах, костелах и синагогах, крестят детей, исповедуют умирающих, соборуют и отпевают покойных.

Своим, особым образом, приобщается к религии и интеллигенция. Просвещенному интеллектуалу, да еще иногда с партийным билетом в кармане, неловко идти на богослужение. И он занимается собиранием старинных икон – разумеется, ради их художественной ценности – и совершает паломничества в Киево-Печерскую лавру, в Загорск, в Суздаль, во Владимирские соборы, в церковь Покрова на Нерли – понятно, из интереса к древней архитектуре. У него дома, когда собираются знакомые, идет разговор о пропорциях церковного ансамбля в селе Коломенском, о восстановлении суздальских монастырей, о Сергие Радонежском. Кстати, об этом православном святом, чьим именем названа лавра в нынешнем Загорске, недавно с большим почтением написал журнал русской интеллигенции «Новый мир».

Интеллигентные люди в России пополняют сейчас недостатки своего образования, читая потихоньку Библию и Евангелие. Разговоры на библейские темы очень в моде. Буквально взрыв интереса к этим темам произошел после опубликования в журнале «Москва» романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита», где весьма своеобразно излагается история Христа и Понтия Пилата. Но не надо менять местами причины и следствия: не опубликование романа подняло интерес к религии, а оно стало возможным именно вследствие ослабления идеологического гнета и тяги к духовным ценностям. Стоит еще добавить, что скоро, впервые в истории советского режима, будут выпущены библейские истории для детей (в нерелигиозной, так сказать, форме), переложенные патриархом детской литературы Корнеем Чуковским.

Рост религиозных чувств серьезно тревожит партийных руководителей. Но – и это еще один признак ослабления их власти – они решительно ничего не могут против этого предпринять. Последняя атака на церковь в начале 60-х годов, когда было закрыто не менее 10 000 храмов, привела лишь к подъему религиозной волны. И сейчас административный нажим на церковь явно и сильно смягчился, храмы постепенно открываются вновь, обрастают прихожанами. Излишне говорить, что никакого «изменения курса» по отношению к религии в ЦК не произошло – там рады бы покончить с религией хоть завтра, – но просто не имеют сил и средств для борьбы.

Последнее и очень важное обстоятельство, которое нужно отметить, – замедление роста партийных и комсомольских рядов и изменение их социального состава. Люди очень явственно сторонятся сегодня как партии, так и комсомола. В отличие от священников, партийные секретари имеют и право и обязанность вовлекать новых членов в свои «приходы». Членство в партии дает человеку определенные преимущества в смысле карьеры и связанных с ней материальных благ. И все же численность партийцев и комсомольцев растет очень туго. Люди, которых начинают «вовлекать» в партию, изыскивают всякие предлоги, чтобы отказаться от подачи заявления. Особенно показательно то, что в партию вступает все меньше рабочих и крестьян.

Последнее обстоятельство – постепенное превращение партии в 13-миллионную организацию чиновников – вызывает настоящую панику в Центральном Комитете. Недавно опубликованные цифры говорят как будто, что рабочие и крестьяне все еще составляют больше половины членов КПСС, но в ЦК знают, что это иллюзия: в «рабочих» числится техническая интеллигенция, а в «крестьянах» – председатели колхозов, работники сельских районов, то есть опять же чиновники.

Что до комсомола, то на закрытом пленуме ЦК этой организации была оглашена поистине страшная цифра: за три года (1962-1965) из комсомола выбыло пять миллионов человек. Заметьте, что в России не подают заявлений о выходе из комсомола (то есть сегодня подают, но лишь смелые одиночки); молодежь, как было доложено на том нее пленуме, поступает так: переходя из школы в институт или на завод, с одного места работы на другое, переезжая из города в город, юноши и девушки «открепляются» в своих комсомольских организациях и получают в запечатанных конвертах личные карточки для «прикрепления» на новом месте, но там не «прикрепляются», а просто рвут карточку, а заодно и свой комсомольский билет.

В сегодняшней России невозможно найти ни одного общественного процесса, который шел бы в обратном направлении – то есть, к упрочению, усилению позиций власти. Вспышки ярости партийных боссов, все эти судилища над писателями и юными демонстрантами за свободу – нормальная составная часть одряхления диктатуры. Отдельные вспышки такого рода способны чуть-чуть повлиять на дрейф – увести страну немного вправо или назад. Но повернуть главную линию дрейфа на 180 градусов власть не в состоянии.

Меня спрашивают: чем же это кончится? На это можно дать довольно определенный ответ. Однопартийная власть в России вступила в свой последний период – в период заката. Она либо распадется, либо переродится – по югославскому или какому-нибудь другому образцу. И для этого не нужно ни войны, ни иного катаклизма. По-моему, не нужно далее боевой подпольной организации. Оружие, которого еще не хватает моему народу, – правда. Правда о мире, о режиме в стране, о себе самом. Слабеющая власть уже сейчас не может остановить проникновение в страну правды – еще менее успешно сможет она делать это в дальнейшем. И дрейф России кончится выходом в открытый океан свободы.

Когда? Как?

О, если бы знать!

От автора.

Леонид Владимирович Владимиров или Две жизни в одной биографии. В доброе старое время расцвета застоя и холодной войны, в середине шестидесятых, агенты КГБ пачками бежали на Запад и просили политубежища. В контрразведках мира целые отделы были заняты их обслуживанием – проверкой, трудоустройством и, конечно, сокрытием от длинных рук прежнего нанимателя. Отделы эти, понятно, не могли сразу выяснять, был данный перебежчик или невозвращенец агентом КГБ или не был. Одни новоприбывшие уверяли, что были, а на самом деле не были (они просто слышали, что кагебешникам создают на Западе более комфортабельную жизнь); другие врали, что не были, а в действительности были; третьи говорили правду.

На всякий случай западные «органы» немедленно меняли человеку имя и место рождения. Вот так и получился Владимиров, уроженец города Стамбула. Правда, имя-отчество Леонид Владимирович мне сохранить удалось: возможно, проницательные британские контрразведчики быстро и правильно заподозрили, что я им не интересен, ибо с «комитетом» дела не имел.

Действительно, в России я был обыкновенным, но очень везучим гражданином. Из сталинских лагерей меня выпустили досрочно и со снятием судимости – отбыл всего-то пять с половиной лет, а дадено было семь. Больше того, разрешили после освобождения жить в Москве и заканчивать образование. Нет, в Московский Авиационный институт, где я четыре года до ареста проучился, меня все-таки не приняли, но пустили в Московский Автомеханический, и через два года стал я инженером, мастером цеха моторов МЗМА – так звался будущий АЗЛК, но так как последние две буквы означают «Ленинского комсомола», то я уж и не знаю, какое у него теперь сокращение.

Доучиваясь после лагерей, я, понятно, должен был добывать на пропитание. Помог святой памяти Георгий Александров, с которым мы сдружились на зоне, – взял меня соавтором по сочинению куплетов, реприз и фельетонов для цирка и эстрады. Дело пошло бойко: нас исполняли почти все цирковые «разговорники» и многие артисты эстрады. Мы получали гонорары, да еще регулярно являлись в Лаврушинский переулок, где, наискосок от Третьяковки, находилось благословенное место – Всесоюзное Управление по охране авторских прав. Там давали деньги ни за что: они «капали» всякий раз, когда кто-либо на всей Руси великой исполнял наши сочинения.

Потом, на заводе, у меня не стало времени писать. Работа мастера цеха моторов была каторгой усиленного режима – правда, с ночевкой дома, но, опять же, не всегда: сколько раз меня среди ночи вынимали из теплой постельки и везли в цех, где по вине моего участка грозил остановиться конвейер. И вставал раб Божий Леонид за станок, потом за другой, третий и так далее, пропускал готовые детали через моечную машину и тащил «на пузе» к конвейеру – электрокара ночью не дождешься.

Но тут опять пригодился опыт быстрого сочинительства, обретенный в соавторстве со светлым человеком Георгием Александровым. Я как-то, с досады на очередное безобразие, написал критический стишок в ежедневную заводскую газету, прекрасно называвшуюся «За советскую малолитражку». Меня попросили написать что-то еще, а вскоре на участок пришел редактор газеты Сергей Путяев (жив ли?) и сказал, что берет меня к себе и с парткомом насчет беспартийного бывшего зека уже согласовал. Так я стал профессиональным журналистом. Через пару лет перешел в «большую» газету, потом в журнал, а в последние шесть лет пред отъездом (назовем так) из России заведывал отделом в самом замечательном журнале, какой только есть в стране. Вы догадались: в журнале «Знание – сила».

Ну вот. Желающих ознакомиться с подробностями моего перемещения из Москвы в Лондон отсылаю к питерскому литературному журналу «Нева» – номер 10, 1994, стр. 155 – 173. Там я все рассказал, как было, но главное-то можно в двух словах: бежал от советской власти с заранее обдуманным намерением и четырьмя фунтами стерлингов в кармане.

Двенадцать с лишним лет, с 1966 по 1979 год, работал на радио «Свобода», потом перешел на Би-Би-Си. Встречался с такими людьми, что и во сне не могло мне присниться, что встречусь, – например, с Александром Федоровичем Керенским. Десять лет, с появления в Англии Анатолия Кузнецова и до его ранней кончины, дружил с ним и вместе работал на «Свободе». В числе моих добрых друзей были Александр Галич, Виктор Некрасов, Андрей Синявский, Владимир Максимов...

А кроме того, на Би-Би-Си моим коллегой оказался сам Сева Новгородцев. Однажды, в 1987 году, он зашел ко мне в комнату и сказал: – Знаете, Леонид Владимирович, задумал я новую молодежную передачу – живьем, без текста и репетиций, с участием гостя или гостей.

– Молодежную?

– Ну да, а что?

– Тогда простите, говорю, Всеволод Борисович, но Вы не в ту комнату попали.

– У нас еще не телевидение, а радио, – отпарировал Сева. – И пока Вас не видят, Вы еще можете делать для молодежи что-нибудь этакое... Например, вести хронологию, занимательные даты.

– Знаменательные?

– Вот-вот. То и другое.

Если даже Вы с Севой лично еще не встречались, то, наверно, все равно понимаете, что он абсолютно неотразим. Так и есть. Отразить мне не удалось, хотя, по совести, я не очень сильно и старался. С 7 ноября 1987 года сидим мы каждую субботу за шестигранным столом в студии Эс-39 (только если в гостях «Аквариум» или Гарри Каспаров, то дают студию попросторнее, чтобы зрителей усадить) – и сами знаете, что делаем. А если кто-то из нас в Москве или еще дальше, то перекликаемся по телефону.

Как-то раз мы, все трое, были в Питере – так Сева пригласил в студию местного радио 75 (прописью: семьдесят пять!) гостей, и очередной «оборот», к моему искреннему удивлению, тоже прошел как по маслу.

«Севаоборот», конечно, ровно на 70 лет, день в день, моложе покойной советской власти, но и нынешний его возраст – уже не младенческий. С радостью приходя каждую субботу в студию, я изо всех сил стараюсь не думать ни о возрасте передачи, ни, тем более, о моем собственном.

1

Сейчас, уже после написания этой книги, в СССР осуществлен переход на 40-часовую рабочую неделю, но это почти ничего не меняет в приводимых здесь расчетах.

2

З/к з/к – на официальном жаргоне МВД означает «заключенные».

3

Прошу прощения у читателя за сложный текст, но мне не хочется «популяризировать» такие важные мысли. Энтропия – это функция состояния в термодинамике и в теории информации. Чем упорядоченнее система, тем ниже уровень энтропии. Максимум энтропии – это состояние хаоса. Энтропия системы стремится к максимуму – таков один из основных законов термодинамики.

4

Страницы