Я привел пример не с ученым, а с научным журналистом просто потому, что пример этот свежий и колоритный. Кроме того, я тоже научный журналист и хорошо понимаю беду моего коллеги. Сам я не прославлял Лысенко в своих статьях только потому, что до 1947 года не был популяризатором науки, а с 1947 по 1953 благополучно просидел в лагере. После смерти Сталина похвалы в адрес Лысенко стали уже не так обязательны. Но если бы в те годы я был на свободе, если бы занимался научной журналистикой, то, вероятно, и на моем счету появилось бы что-нибудь в том же роде.
Совершенно такая нее роковая ситуация окружала профессиональных ученых. Водораздел между честными и бесчестными было очень непросто провести в те времена. Разумеется, были совсем уж одиозные фигуры, так сказать, «ярко выраженные»: тот же Лысенко, Презент, Якушкин, Глущенко, Сотников, Столетов-младший в биологии, Блохинцев и Иваненко в физике, Митин, Константинов, Федосеев в философии, Самарин и Эльсберг в литературоведении и иже с ними. Были и отдельные героические фигуры – главным образом, ученые-гиганты, использовавшие свое высокое положение и относительную неуязвимость, чтобы не быть вовлеченными ни в какие подлости и иногда даже защитить жизнь ценных для науки людей. К таким относятся, например, академики Капица, Семенов, Энгельгардт. Были и «сумасшедшие» одиночки, клавшие голову на плаху во имя своей науки. Типичный пример такого благородного «сумасшествия» – чудом спасшийся профессор Иосиф Раппопорт.
Биохимик и генетик, профессор Раппопорт занимался изучением химических мутагенов – веществ, влияющих на аппарат наследственности. С точки зрения «мичуринских биологов» он был страшным еретиком, подлежал, как минимум, изгнанию с работы и исключению из партии. Но когда после «дискуссии» 1948 года партийная организация института, где он работал, стала разбирать его «ошибки», ход обсуждения был не так суров, как в отношении многих коллег Раппопорта. Причина была в том, что профессор всю войну провел на переднем крае фронта, проявил редкостный героизм, потерял глаз и заслужил все высшие военные награды, какие только возможны. Видимо, поэтому было решено дать ему возможность «раскаяться». Однако Раппопорт каяться не захотел. Тогда кто-то из присутствовавших на собрании, пораженный его «наивностью», сказал: «Товарищ Раппопорт, но ведь недавно сам товарищ Молотов в своем докладе указал на неправильность взглядов морганистов-менделистов». Раппопорт немедленно ответил: «Почему вы думаете, что товарищ Молотов разбирается в биологии лучше меня?» Такого человека можно было уже смело считать покойником. Его тут же исключили из партии и испуганно разбежались. Арест был теперь, так сказать, делом техники.
Но Раппопорта не арестовали. Его взял под свое крыло академик Николай Семенов. Он зачислил Раппопорта в свой институт химической физики... лаборантом. Разумеется, в то время даже такой человек, как Семенов, не мог разрешить Раппопорту продолжать свои исследования химических мутагенов. «До поры до времени» профессор Раппопорт должен был переключиться на химическую физику, о которой до тех пор имел весьма смутные понятия.
Любопытно, что Раппопорт «переключился» со всей силой своих недюжинных способностей. Через несколько лет он стал специалистом в новой для него области и защитил диссертацию на звание кандидата наук. А потом, еще задолго до падения Лысенко, вернулся исподволь к своим мутагенам.
Еще любопытнее, что профессору Раппопорту сейчас хотят зажать рот, предотвратить его публичные разоблачения Лысенко. В самом начале, когда Лысенко только что пал, Раппопорту дали опубликовать статью о генетике в газете «Сельская жизнь». Но уже вскоре после этого я присутствовал на собрании секции научных журналистов Москвы, где обсуждались события в биологии. И специально проинструктированный председатель собрания, заместитель главного редактора журнала «Техника – молодежи» Виктор Пекелис, известный своей беспринципностью, попытался не выпустить профессора Раппопорта на трибуну. Это оказалось не таким простым делом: смелость Раппопорта вошла в поговорку, его героический ореол обеспечил поддержку всего зала за исключением горстки «правоверных». Он все-таки говорил, несмотря на протестующие выкрики председательствующего. И сошел с трибуны под шквал аплодисментов.
Но это я говорил о крайностях. Лысенко да Блохинцев с одной стороны, Семенов, Капица или Раппопорт с другой, – а что между ними?
И тут надо сказать, что 95 процентов всех остальных ученых так или иначе «общались с дьяволом». Одни меньше, другие больше. Одни писали статьи против «космополитов в науке», другие только молчали на собраниях, когда этих «космополитов» лишали ученых степеней, вышибали из партии, выставляли за двери институтов. Даже среди тех, кто подвергался гонениям, можно найти множество людей, совершавших сделки с совестью. Подавляющее большинство из них, например, каялось, «признавало ошибки», предавая тем самым свои научные взгляды и теории, иногда попутно предавая и коллег, чтобы выжить, выплыть самим.
Нельзя судить этих людей. Им можно лишь глубоко сочувствовать. Особенно сегодня, когда весь этот ад у них перед глазами. Когда один вспоминает, как выступал против соседа по лаборатории, и воображает, что этот сосед сейчас думает; когда другой встречает за обеденным столом человека, еще недавно громившего его как идеалиста, а ныне заискивающе улыбающегося; когда любой «мальчишка», молодой аспирант или научный сотрудник, отпускает презрительные или покровительственные фразы по поводу старшего поколения ученых, и ему нельзя ничего ответить, ибо он не поймет и не примет этих объяснений; когда юноша, пришедший в науку, узнает, что его шеф, профессор, писал сомнительные статьи или просто доносы всего десять лет назад... Вообразите-ка себя на минуту в такой обстановке, и вы поймете, как работается сегодня советскому ученому.
Но тут немедленно всплывает вопрос: если все так черно в русской науке, то чем объяснить ее успехи, пусть и не такие громадные, как твердит пропаганда, но все-таки успехи? Как случилось, например, что русские ученые первыми послали спутник в космос, первыми запустили человека на околоземную орбиту? Попробую ответить.
IV
Все современные тепловые электростанции оборудованы так называемыми прямоточными котлами. Известно, что прямоточный котел – русское изобретение. О том, что его разработал в тридцатых годах нашего века инженер Леонид Рамзин, знает лишь узкий круг специалистов. Но почти никому не ведомо место рождения прямоточного котла. А место довольно интересное – специальная тюрьма № 4, Москва, шоссе Энтузиастов.
Именно в этом малоподходящем для творчества учреждении Леонид Васильевич Рамзин и его коллеги (такие же заключенные, как он сам) создали котел, означавший скачок вперед для всей мировой энергетики. Изобретение было исключительным, и Рамзину повезло: Сталин дал приказ выпустить его и наградить. Вскоре инженер, правда, умер – тюрьма, даже специальная, не удлиняет жизнь, – но все-таки он умер свободным и уважаемым, если можно о ком-нибудь в России говорить, что он свободен и уважаем.
А вот человек, носивший последние десять лет своей жизни громкий титул Главного конструктора космических кораблей, не был выпущен из спецтюрьмы за свои изобретения, хотя тоже создал немало ценного для страны в годы «изоляции» (так нежно именовали в те времена тюремное заключение). Да-да, я имею в виду уже упомянутого Сергея Павловича Королева. Выйти из спецтюрьмы помогла ему смерть Сталина.
В заключении работал долгое время видный авиаконструктор Андрей Туполев, под домашним арестом на даче творил академик Петр Капица. Правда, ни тот, ни другой не побывали в спецтюрьме. Совсем недавно, в 1965 году, академик Капица построил новый генератор токов сверхвысокой частоты и дал своему детищу название НИГОТРОН. Под этим именем генератор и фигурирует теперь в мировой научной литературе. И только немногие сотрудники академика знают, что в имени генератора заключена горькая ирония. Первая половина названия – НИ-ГО – суть начала двух слов «НИколина ГОра». А Николина Гора – это то место, где Петр Капица работал в своем «комфортабельном заключении» и где ему впервые пришла в голову идея будущего генератора, осуществленного много лет спустя.
Спецтюрьмы для ученых и крупных инженеров – одна из самых дьявольских идей Сталина. Мой друг, инженер, просидевший несколько лет, уже после войны, в спецтюрьме № 4 (той самой, где за десять лет до него работал Рамзин), рассказал мне несколько мрачных подробностей об этом заведении. Одиночные камеры узников спецтюрьмы хорошо отапливались, имели койки с матрацами и даже постельным бельем. Заключенных одевали в приличные костюмы синего шевиота и сорочки с галстуками. Каждое утро их выводили на совместную работу в лаборатории или конструкторские бюро, устроенные там же, при тюрьме. Во время работы можно было переговариваться исключительно на деловые темы – за этим следили охранники, одетые точно в такие же костюмы, как заключенные. Раз в два месяца давались свидания с родными, но не в здании спецтюрьмы, а в одной из «общих» тюрем Москвы – Таганской, куда узников специально возили в арестантских машинах. Строжайше запрещалось даже намекать родственникам, где ты отбываешь срок. Если кто-либо нарушал этот запрет, и наивные родственники приходили под стены спецтюрьмы наводить справки, им отвечали, что здесь никаких заключенных нет, а потом добавляли «нарушителям» восемь лет срока за разглашение государственной тайны.
В таких-то вот условиях крупные специалисты, арестованные без всякой вины, обязаны были напрягать мозги, чтобы усилить могущество государства, их арестовавшего. И они напрягали! Свидетельством тому – и прямоточный котел Рамзина, и жидкостные ускорители для самолетов Королева, и бомбардировщик ТУ-2 Туполева и многие другие полезные вещи. Демонстрируя вершины цинизма, сталинские сатрапы даже возили Сергея Королева на аэродромы, чтобы дать ему возможность видеть работу его ускорителей и вносить улучшения в конструкцию. Об этом есть документальное свидетельство, по недосмотру цензуры опубликованное в СССР в 1965 году[4].
Я думаю, что приведенные только что факты (составляющие малую каплю из океана таких же и еще худших) дают ответ на вопрос «почему наука в СССР все-таки развивается?» Ведь если даже за стенами тюрем ученые и инженеры создавали нечто новое и оригинальное, то вне этих стен они и подавно работают хорошо. Подлинный ученый не может бездействовать, откладывать осуществление своих идей на неопределенное время. Власть же – какая бы она ни была – предоставляет ему хорошо оборудованные лаборатории, дает средства на эксперименты. В утешение самим себе русские ученые любят сегодня говорить, что они, работая, «удовлетворяют свое любопытство за счет государства». И, хотя очень многие понимают слабость этой отговорки, почти никто из них не трудится даже вполсилы. Нет, они «выкладывают» все. Даже те люди, что беседовали со мною в секретном Китеже – люди, которых невозможно упрекнуть в сочувствии системе, – даже они, я уверен, работают «с полной отдачей». Возможно, они утешаются тем, что создают науку будущей свободной России, но практически диктаторы сегодняшней подневольной России используют их гений по своему усмотрению.
Вот что сказал мне однажды большой ученый, академик, часто выезжающий за границу: – Всякий раз, когда я бываю на Западе, я слышу один и тот же вопрос. Как это вы, русские, достигли таких успехов в космосе? Как вы сумели на какой-то период обойти даже американцев? Я отделываюсь в ответ общими фразами, не могу же я им сказать, что в нашей стране можно бесконтрольно тратить на престиж и на пропаганду любые деньги, отнимая их у народа. Я не могу им объяснить, что одна наша космическая ракета стоит больше, чем весь Московский университет[5], что после полета Гагарина цены на продукты питания подскочили на 30-40 процентов, а зарплата рабочих не выросла даже на копейку. Идеалисты они там на Западе, ничегошеньки не понимают!
В словах академика заключается дополнительный ответ на тот же вопрос. Если какая-то область науки «нужна», если диктаторы понимают, что без развития, скажем, ядерной физики они не сумеют держать мир под угрозой, то в эту область вкладываются фантастические средства. Ведь так называемый советский бюджет – те несколько цифр, что единогласно «утверждаются» каждый год Верховным Советом СССР, – лишь прикрытие для многочисленных секретных статей расходов. Миллиарды рублей на ракеты или ядерные бомбы или новые подводные лодки отпускаются в Центральном Комитете партии одним росчерком пера, без всякого участия Верховного Совета. И на тех ученых, которые создают ракеты или бомбы, непрерывно льется золотой дождь.
Среди ученых-атомщиков ходит рассказ о том, как в свое время награждали главного конструктора ядерного оружия академика Ю.Б.Харитона после первого испытания атомной бомбы. Сталин вызвал его, поблагодарил, пожал руку и дал звание Героя Социалистического труда (официально присваиваемое только Верховным Советом). Харитон вернулся в «Проблему» – так именовали ученые свой безымянный секретный город, – но тут же был вызван в Москву опять. На сей раз его принял Берия, руководивший в те годы всеми атомными делами, и сообщил, что ученый награжден Сталинской премией (около $20 000). Третий вызов в Москву – академику подарили лимузин «ЗИС», большой автомобиль, выпускавшийся в малом количестве только для правительственных чиновников. Следующий вызов в столицу принес ему дачу в Подмосковье... В общей сложности Харитон ездил за наградами семь раз!
Подобных комедий, характерных для сталинских и хрущевских времен, сейчас не играют, но суть дела нимало не изменилась. В «нужные» отрасли науки по-прежнему идет мощный денежный поток. Это с точки зрения властителей России вполне логично: деньги на бомбы, ракеты и КГБ надо добывать любыми средствами. В дни, когда я пишу эти строки, в весенние дни 1967 года, советские представители продают с аукциона в Лондоне старинный русский фарфор. Бесценный царский сервиз из 1700 предметов был за сорок минут продан «по кусочкам». Выручили около $180 000 и обещали привезти еще. Разумеется, все документы, связанные с такими воровскими распродажами, помечаются в СССР грифом «совершенно секретно», и не только народ, но и депутаты Верховного Совета не имеют понятия об этих преступлениях. Что до газет, то они в эти самые дни переполнены юбилейным треском о том, что советская держава в расцвете могущества и богатства идет к своей пятидесятой годовщине, выигрывая раунд за раундом у загнивающего капитализма. И в первых рядах коммунистического общества движется вперед цветущая советская наука.
Я в этой книге старательно воздерживаюсь от предсказаний, я даю лишь факты и те выводы из них, какие с уверенностью можно сделать сегодня. Но, что касается будущего, то уверен в одном: какой бы характер ни приняло освобождение России, роль ученых в этом будет очень большой, быть может главной. И история охотно простит им за это тяжкую вину сотрудничества с диктатурой.
Глава V. ТВОРЦЫ ПОДСПУДНЫХ ПЕРЕМЕН.
Стихи как хлеб. – Кого я назову по имени. – Капитаны социалистического реализма. – «Людовики», собаки и бараны. – Разговор с художником. – За театральным занавесом и киноэкраном. – Почему запретили симфонию Шостаковича. – Россия поет. И мы, художники, поэты, творцы подспудных перемен...
Евгений Евтушенко.
I
Евгений Евтушенко – ни самый талантливый, ни, тем более, самый искренний поэт сегодняшней России. Но он, вне всякого сомнения, самый популярный. И ему выпало счастье найти строку, всего три слова, объясняющую, почему поэзия владеет ныне русскими умами и почему так популярен он сам. Почти десять лет назад написал он маленькое стихотворение о церкви Кошуэты в Грузии, где назвал художников и поэтов России «творцами подспудных перемен». Лучше не скажешь.
Действительно, карандаш цензора, уверенно гуляющий по страницам статей, вычеркивающий «опасные» места из рассказов, повестей и романов, подчас беспомощно повисает над поэтической строчкой. «Из песни слова не выкинешь», – говорит старинная русская поговорка. И бедный цензор, чувствуя неладное, стоит перед альтернативой: либо запрещать стихотворение целиком, либо так же целиком разрешать. По негласному сговору поэты в последние годы отказываются переделывать стихи по «замечаниям» цензуры, а сделать это за них цензоры, слава Богу, не могут.
Но запрещать стихотворение сегодня тоже плохо: цензорам отлично ведомо, что как раз запрещенные стихи становятся, по правилу яблока Евы, наиболее популярными. Значит, приходится разрешать – и тогда со страниц журналов и сборников, с многочисленных эстрад несется к людям слово правды. Оно зарифмовано, вправлено в стихотворный размер, но это нисколько не мешает слушателям и читателям. Скорее помогает.
А правда – она в России нарасхват, на нее страшный голод во всех без исключения слоях общества. Стихи с точными, ясными намеками, а в последнее время и политически острые песни, утоляют этот голод, хоть и далеко не полностью. Правда пробивает себе дорогу сквозь тяжелый мертвящий камень бюрократии – пробивает с помощью искусства и литературы. Но первым вгрызается в каменную толщу острие поэзии, в этом ее сила, в этом причина удивительной, неслыханной популярности. Поэты отлично знают, что «покуда над стихами плачут, то превозносят, то поносят, покуда их, как деньги, прячут, покуда их, как хлеба, просят», иными словами, до тех пор, пока стихи ведут борьбу, а не только услаждают слух, эта популярность будет все расти. В России нет сегодня ни одного значительного поэта – ни одного! – который стоял бы в стороне от борьбы.
И еще одна интересная, тоже, пожалуй, небывалая в истории деталь. Водораздел между поэтами проходит ныне отнюдь не по политическим убеждениям, а только по таланту: одаренные люди пишут правдивые стихи, бездарные – искусственные поделки. Первые, естественно, популярны, но они же автоматически становятся борцами против режима. Вторые, хоть и издаются шире первых, не находят аудитории. Они – за режим, они воспевают, а это нынче никому не нужно.
Чтобы это стало понятным, приведу такой пример. Попробуйте организовать в Москве поэтический вечер с участием только поэтов-конформистов. Пригласите, скажем, широко печатающихся Владимира Фирсова, Владимира Кострова, Олега Дмитриева, Сергея Смирнова, Сергея Васильева, Ларису Васильеву, Сергея Острового, Евгения Долматовского (можно привести еще дюжину таких же списков). Будьте уверены – ничего не выйдет, все билеты останутся в кассе. Но прибавьте к любому такому списку одно-два «настоящих» имени – и народ повалит валом. Будут сидеть, терпеливо слушать натужные и фальшивые восхваления «романтики строек и будней», даже вежливо аплодировать, пока не дойдет дело до Андрея Вознесенского или Беллы Ахмадулиной или того же Евтушенко или Слуцкого, Мартынова, Окуджавы, Самойлова, Коржавина, Мориц, Кушнера. Вот тут аудитория взорвется, забушует, потребует у своих любимцев читать еще и еще.
Так и составляются нынче в России не только программы поэтических вечеров, но и поэтические отделы журналов. Редакторы этих журналов, даже отнюдь не прогрессивные, вынуждены включать в поэтическую рубрику имена настоящих поэтов, иначе журнал потеряет читателей. И вы не найдете на московских (ленинградских, киевских, минских, свердловских) стенах ни одной афиши без популярного имени. И этого поэта-приманку выпустят под самый конец, иначе публика разойдется. И он будет читать стихи, разоблачающие режим, хотя по форме они могут быть написаны о прошлом веке или даже о древней Греции. И публика все поймет и ответит бурей аплодисментов.
II
Очень трудно писать эту главу. Страшно трудно. Так хочется назвать сотни замечательных людей, героев сегодняшней литературы и искусства, ведущих – каждый один на один – схватку с грозным аппаратом диктатуры. Но их нельзя называть, потому что существует в Москве, на улице Дзержинского 4, отдел литературы и искусства Комитета государственной безопасности во главе с генералом Светличным. И у меня нет ни малейшего намерения помогать вышеназванному генералу в его милой работе.
Но все же нужно дать представление о том, как причудливо и интересно растет айсберг современной русской литературы – именно айсберг, ибо главная часть пока под водой. Нужно показать, что происходит у художников, скульпторов, музыкантов, актеров. Это очень важно для них самих и для всей России. Поэтому я вынужден здесь скрывать и путать имена, давать анонимные отрывки и пересказы. Подлинными именами я назову только тех, кто воспевает и славит нынешний режим, кто душит свободное слово, клевещет, доносит – в общем, «активно борется с буржуазной идеологией» и потому высоко ценится хозяевами. Я не хотел сперва давать и этих подлинных имен, опасаясь еще более укрепить их «положение в обществе». Но потом решил – пусть! Пусть люди их запомнят. Если потом названные мною личности попытаются «перекраситься», заговорят другим языком или приедут на Запад в качестве представителей советской культуры – к ним, надеюсь, отнесутся так, как принято относиться к полицейским доносчикам или беспринципным карьеристам. Не чувство мести – мне лично не за что им мстить, – но желание предостеречь, ведет сейчас мое перо. Здесь не будет никаких домыслов, догадок, предположений – только известные мне факты.
III
Лауреат Нобелевской премии Михаил Шолохов официально считается патриархом советской прозы. Он – вне критики. Вы не найдете ни одной статьи за последние тридцать лет, где отмечался бы хоть малейший недостаток в его литературном творчестве. Тираж произведений Шолохова – романов «Тихий Дон», «Поднятая целина», «Они сражались за Родину» и сборника рассказов – вероятно, самый большой тираж прозы в мире. Счет идет на десятки миллионов.
Среди сотни наиболее маститых писателей-конформистов сегодняшней России Шолохов ярко выделяется несколькими особенностями. Во-первых, роман «Тихий Дон» или, по крайней мере, первая книга этой четырехтомной эпопеи, обличает крупный талант автора. Десятки лет в России ходят смутные толки о том, что Шолохов не сам это написал, что он якобы нашел какую-то рукопись убитого казачьего офицера и т.д. Я не очень в это верю – о Шекспире тоже ходят легенды такого типа. Но вот не легенда, а факт: все, что когда-либо было напечатано за подписью Шолохова, прошло сперва через руки редактора Лукина. Этот Лукин и еще один человек, так называемый литературный секретарь Шахмагонов, – две тени, сопровождающие все творчество Шолохова. В последнее время они иногда выступают не только его редакторами и представителями, но и пишут о нем хвалебные статьи и сочиняют сценарии по его произведениям. Злые языки говорят, что без них (главным образом, без Лукина) не было бы никакого великого прозаика Шолохова, а был бы просто казак станицы Вешенской, далеко не лучший представитель казачества – горький пьяница, скандалист, хам, завистник и антисемит. Нет, простите, это не все – еще подхалим. Ибо как раз эта черта – вторая особенность Михаила Шолохова.
Очень странно: писатель с таким прочным положением как он, всемирно известный и, казалось бы, практически независимый, отличается примитивным и назойливым подхалимажем ко всем властителям России, начиная со Сталина. Вот краткая сводка речей Шолохова на съездах партии (он регулярно избирается кандидатом на каждый из них). Я позволю себе излагать только суть, но не фразеологию.
XVIII съезд, 1939 год, сразу после кровавого кошмара сталинских чисток 1937-38 годов: «Дорогой Иосиф Виссарионович (Сталин. – Л.В.)! Мы все знаем Вашу скромность и нелюбовь к восхвалениям. Но сегодня Вам придется выслушать, что от всего сердца скажет писатель. Советские люди полны благодарности Вам за то, что Вы очистили нашу землю от нечисти, вырвали с корнем змеиные гнезда врагов народа. В том числе освободили нас от выродков, именовавших себя писателями, а на деле ставших предателями и изменниками, от этих двуногих, которым не было места на земле».
XXII съезд, 1961 год, когда разоблачались злодеяния Сталина: «Что и говорить, тяжелы были наши потери. В числе людей, ставших жертвами культа личности, оказалось и немало честных, талантливых писателей».
XXIII съезд, 1966 год, после суда над писателями Синявским и Даниэлем: «Я не буду говорить об этих подонках, я скажу о тех, кто дошел до того, что пытается их защищать. Кем надо быть, чтобы брать сегодня под защиту этих клеветников, двурушников! Суровый приговор, говорите вы? Эх, не попались эти молодчики с черной совестью в двадцатых годах, когда судили не столько по статьям законов, сколько по революционному правосознанию. Им бы тогда показали, как клеветать. Я думаю, разговор с ними был бы короткий».
И третья особенность Михаила Шолохова (впрочем, присущая большинству подхалимов): грубость, издевка, хамство по отношению к собратьям по перу. На писательских съездах великий прозаик обычно выходит на трибуну несколько выпивши и, не выбирая из своего казачьего лексикона изысканных выражений, «критикует» неугодных ему литераторов. После одного такого скандального выступления лопнуло терпение даже у столь терпеливого человека как Константин Симонов. Выйдя после Шолохова на трибуну, он сказал: «Можно всю жизнь стремиться подняться до уровня Шолохова-писателя и не опуститься до уровня Шолохова-критика». Но никто не посмел поддержать этот робкий протест, и великий Шолохов, протрезвев, отправился в свое донское поместье под хор обычных похвал.
Естественно, такая личность не может создавать сколько-нибудь значительных литературных произведений. И Шолохов после первого сильного аккорда «Тихого Дона» ничего примечательного не создал. Его роман «Поднятая целина», воспевающий коллективизацию в деревне, лжив от первого до последнего слова. В этом романе рабочий-коммунист Давыдов, посланный из Ленинграда загонять казаков в колхоз, сделан ангелом без крыльев, а сопротивление коллективизации оказывают кошмарные бандиты, которыми подпольно руководит специально приехавший откуда-то белогвардейский есаул Половцев. Четыре года назад один пожилой писатель опубликовал свою повесть о коллективизации – эта повесть была ясно понята читателями как разоблачение шолоховской «Поднятой целины». Но эту повесть ни разу не издали отдельно, она появилась только в литературном журнале, а «Поднятую целину» («переработанную», без славословия по адресу Сталина) издают по сей день непрерывно.
Роман Шолохова о второй мировой войне – «Они сражались за Родину», – несмотря на все усилия Лукина и Шахмагонова, оказался до того серым и бездарным, что даже угодливые критики-льстецы не решаются превозносить этот шедевр социалистического реализма. Высшей государственной премии по литературе (раньше эти премии назывались Сталинскими) удостоен рассказ Шолохова «Судьба человека». Это самая невыносимая разновидность лжи – подделка под правду. Рассказ сентиментален, но отнюдь не безобиден: он проповедует ту мораль (открыто высказанную в конце от автора), что русский человек способен выносить любые тяготы и несправедливости из любви к родине. Разумеется, власти готовы расцеловать Шолохова за такую проповедь: им только и надо, чтобы русские люди терпели несправедливости, лишения и притеснения из абстрактной «любви к родине» (раньше говорили «к богу, царю и отечеству») – терпели и молчали.
Русские читатели этой книги могут пожать плечами – зачем столько говорить об этом Шолохове, личность-то достаточно понятная. Но нет, говорить надо, ибо все отмеченные качества Михаила Шолохова и его литературы были отлично известны в России и в 1965 году, когда вдруг пришла весть, что Шведская академия присудила писателю Нобелевскую премию. По-видимому, люди, давшие в свое время премию Борису Пастернаку, не очень все-таки понимали, что делают, когда присуждали награду его антиподу Шолохову. И их не удивило, что новый лауреат с почетом прибыл в Стокгольм под дружное «ура» советской официальной пропаганды, тогда как за семь лет до того лауреат Пастернак был оплеван и оклеветан в своей стране и в конце концов был вынужден не взять премии. Возможно, господа в Стокгольме решили, что такой поворот означает либерализацию в России, потепление политического климата. На самом деле они просто не знали, с кем дело имеют, и присудили почетную премию не литератору, но злому врагу любой настоящей литературы.
Может быть, их и других западных почитателей таланта Михаила Шолохова несколько отрезвила его разбойничья речь на XXIII съезде партии или суровое письмо писательницы Лидии Чуковской, посланное Шолохову сразу после этой речи и опубликованное только на Западе, но не в СССР. Не знаю. Но я решил здесь посвятить «корифею советской литературы» несколько страниц, чтобы кто-нибудь опять ненароком не присудил ему какой-нибудь премии и тем не оскорбил русскую литературу, как это сделала в 1965 году уважаемая Шведская академия.
А следующую страницу я со вздохом посвящаю еще одному бесславному имени, ибо с некоторых пор имя это стало мрачным символом в советской литературе. Познакомьтесь – секретарь Союза писателей РСФСР (российской республики в составе СССР) Леонид Соболев. Он тоже начал с довольно талантливой книги «Капитальный ремонт», причем писал ее без всяких литературных секретарей или собственных редакторов. Но на этом, больше тридцати лет назад, дело и кончилось. Последующие книги Соболева – «Морская душа», «Зеленый луч» и другие – вымучены и бездарны. Его стали было забывать в стране, как вдруг Хрущев по чьей-то рекомендации сделал Соболева главой вновь организованного русского Союза писателей. Что же случилось?
Оказывается, случилась вещь довольно примечательная. После 1956 года многие писатели попытались говорить правду. Вышел роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». С отличными военными повестями выступил Георгий Бакланов. Появились новые произведения долго молчавшего прекрасного писателя Виктора Некрасова – «Вторая ночь», «Кира Георгиевна», «По обе стороны океана». Александр Яшин написал «Рычаги» и «Вологодскую свадьбу». На весь мир прогремело имя Александра Солженицына, а Борис Пастернак издал за рубежом «Доктора Живаго». В атаку на режим бросилась большая группа поэтов всех поколений. А руководители Союза писателей СССР Константин Федин и Константин Симонов ограничивались довольно мягкой критикой «бунтарей» и не умели либо не хотели искоренять крамолу.
Вот тут-то кучка верноподданных бездарностей – Николай Грибачев, Всеволод Кочетов, Анатолий Софронов, Сергей Баруздин, Михаил Алексеев и еще несколько таких же, – обеспокоенная, как бы им в один прекрасный день не оказаться за пределами литературы, не лишиться доходов, почестей и командных постов, кинулась к Хрущеву и встретила, как говорится, полное понимание. Было решено организовать Союз писателей РСФСР – под тем предлогом, что есть же такие союзы в других республиках, на Украине, скажем, или в Казахстане. Почему же Российской республике не иметь своего союза?
Понятное дело, всем, включая Хрущева, была ясна ненужность еще одной бюрократической писательской организации в той же Москве. Ведь не существует ни Союза журналистов РСФСР, ни Союза художников этой республики, ни Союза киноработников – нелепо «руководить» из Москвы отдельно русскими и отдельно всеми вместе писателями. Однако новый союз был создан в короткий срок, получил прекрасное здание на берегу Москвы-реки и немало денег «на обзаведение». Ему были официально переданы некоторые литературные журналы – «Октябрь», «Москва», «Нева», «Звезда», «Дон», «Сибирские огни» и другие. Секрет в том, что новорожденный союз, по мысли его организаторов, должен был стать цитаделью писателей-конформистов, твердо стоящих на позициях социалистического реализма и борющиеся против всякого живого и правдивого слова. Буквально на второй день после того, как было объявлено о создании Союза писателей РСФСР, по Москве пошла гулять шутка, что антимир, до того существовавший лишь в гипотезах физиков, объявился реально в виде союза антиписателей.
Итак, организовать «антисоюз» оказалось довольно легко – труднее было подобрать нужного руководителя. Сами инициаторы, названные мною двумя абзацами выше, прекрасно понимали: их имена настолько одиозны и ненавистны всем порядочным людям, что любое из них, появись оно во главе союза, сразу скомпрометирует всю идею, и ни один популярный писатель к такому союзу не примкнет. А им до зарезу нужна была пара-другая хороших, любимых читателями имен – это они тоже чувствовали. Тогда и решили найти «нейтрального», вроде бы порядочного человека, чтобы под прикрытием его имени выступать против всего талантливого и честного, протаскивать в журналы и издательства свою убогую «антилитературу». Таким человеком как раз и оказался Леонид Соболев. Создатели союза – Грибачев, Софронов, Кочетов и компания – убедили Хрущева сделать беспримерную вещь – назначить главой писательского союза беспартийного человека. Они внушили «хозяину», что это даже лучше, пусть и не вступает в партию, по видимости это нейтрально, а на самом деле, не беспокойтесь, он наш! Недалекий Хрущев скоро проговорился об этом: на печально известном приеме писателей и художников в 1963 году, чуть подвыпив, он сказал, что «беспартийный Соболев ему ближе, чем коммунистка Алигер (поэтесса, в то время критиковавшаяся за какие-то грехи в ее поэмах. – Л.В.)».
Беспартийный Соболев и впрямь оказался «ближе» к властям. До того не делавший особых гадостей, он, видимо, был польщен вниманием и постарался «оправдать доверие». Этот громоздкий старик с зычным боцманским голосом (когда-то служил во флоте) стал сегодня не только посмешищем, но и угрозой для многих писателей. Порою он вдруг оказывается, как говорят, «святее папы Римского», и тогда происходит то, что случилось недавно, в 1965 году, на очередном съезде соболевского союза антиписателей.
На второй или третий день работы съезда Соболев пригласил в ресторан, на «интимный» ужин, всех секретарей областных, то есть, провинциальных отделений Союза писателей (теперь все губернаторы русских литературных провинций официально подчиняются Соболеву). Не были приглашены только москвичи. Выпивка и закуска были превосходны – не знаю, платил ли за них союз или сам Соболев. После того, как присутствующие отдали дань тому и другому, хлебосольный хозяин встал и произнес речь. Он сказал, что «перед нами» стоят четыре неотложные задачи. Первая – убрать Федина (секретаря Правления Союза писателей СССР), потому что «этот мягкотелый интеллигент не способен противостоять клеветникам и модернистам»; вторая – убрать Твардовского (редактора прогрессивного литературного журнала «Новый мир»), так как его имя «стало знаменем всех ревизионистов в советской литературе»; третья – убрать Кочетова (главного редактора крайне реакционного, конформистского журнала «Октябрь», одного из организаторов союза писателей РСФСР), «ибо своими неприличными выходками и плохим стилем он компрометирует наш союз»; четвертая – «тут вы меня поймите правильно, товарищи, я не антисемит, у меня масса друзей евреев, я за то, чтобы евреи трудились во всех областях нашей жизни наряду с другими нациями, но в литературе, в великой русской литературе, им делать нечего». Он не договорил, не сформулировал до конца этой четвертой задачи, но, по-видимому, она должна была звучать так: убрать евреев из русской литературы. Это означало «убрать» Каверина, Эренбурга, Слуцкого, Рыбакова, Крона, Коржавина, Мориц, Самойлова и многих-многих других, кого союз «антиписателей» безуспешно атаковал со дня своего рождения. Ясно, такая перспектива казалась сладостной бывшему писателю Соболеву.
Признаюсь, в первый момент, услышав о «тосте» Соболева от одного из присутствовавших (попал-таки «не тот» человек в число приглашенных!), я только усмехнулся. Но, как недавно выяснилось, ситуация не очень комическая: Соболев шаг за шагом проводит в жизнь свои фашистские идеи. В 1967 году в «Правде» появилась статья без подписи – иными словами, исходящая прямо от ЦК партии, – где нападкам подвергались и журнал «Новый мир» (то есть Твардовский) за «смакование теневых сторон жизни нашего общества», и журнал «Октябрь» (то есть Кочетов) за «публикацию серых, неинтересных произведений и заушательскую критику отдельных писателей». Кое-кто истолковал эту статью, как стремление партийного руководства к умеренной линии в литературе и даже как молчаливое признание ошибочности разгромной партийной литературной критики. Но я тут же вспомнил ресторанную болтовню Соболева и понял, что это их, антиписателей работа. Новое партийное руководство и в этом отношении мало отличается от прежнего: в страхе перед правдой оно поддерживает любую нечисть типа Соболева, его соратников и подручных.
Это, увы, подтвердилось и последующими событиями: весной 1967 года, после упомянутой статьи, Твардовский выдержал новые злобные нападки. Из редакционной коллегии «Нового мира» удалили двух его ближайших помощников и «пополнили» состав людьми, угодными хозяевам. Ничего оригинального: совершенно то же самое сделал в свое время Хрущев после того, как редактор «Литературной газеты» Валерий Косолапов осмелился опубликовать известное стихотворение Евтушенко «Бабий Яр». Тогда в редколлегию газеты был «введен» новый заместитель главного редактора, мракобес и реакционер Юрий Барабаш, после чего Косолапова вскоре сняли.
Я дал сейчас два беглых портрета «ведущих советских писателей» Шолохова и Соболева просто потому, что они более известны, чем сотни им подобных больших и малых «чиновников от литературы». Но все эти чиновники, обладающие властью и влиянием, изо всех сил давят и притесняют каждого мало-мальски честного и талантливого человека. «Восхищаюсь зоркостью нашей критики, – написал два года назад в «Новом мире» Владимир Лакшин. – Она немедленно замечает все яркое и прогрессивное в нашей литературе на предмет предания его поруганию и позору». Но не только критики – так называемые «прозаики» и «поэты» типа тех же Грибачева, Софронова, Кочетова или Фирсова, Василия Смирнова, Сергея В. Смирнова, Чаковского, Рюрикова, Алексеева, Тевекеляна, Михалкова, Полторацкого, Немцова, Баруздина, Сартакова, имя им легион – отдают львиную долю своего времени и сил на так называемую «борьбу за партийность нашей литературы». Казалось бы – писатели же вы, ну и пишите, доказывайте право на существование социалистического реализма вашими произведениями! Но в том-то и секрет, что этот самый социалистический реализм абсолютно бесплоден, и произведения названных мною людей (и подобных им не названных) предельно пошлы и убоги. Магазины завалены этими книгами – их приказывают издавать! – а 700-тысячный тираж повести Солженицына был распродан в стране за два часа, и с тех пор ни одна строка этого великого современного классика не увидела света в отдельном издании.
Как же бороться за существование этим беднягам, как сохранить доходные писательские «должности», дачи, машины и прочие блага? Очевидно, только одним путем: устранением более талантливых и популярных конкурентов. Именно этим, а вовсе не приверженностью к партийным доктринам, объясняется яростная борьба бесталанных ортодоксов против настоящих литераторов.
Есть, конечно, и другие причины. Например, многие так называемые писатели в сталинские годы работали агентами секретной полиции, доносили и клеветали на собратьев по перу. Эти люди смертельно боятся каждого свежего ветерка в политике и литературе, ибо их прошлые дела известны, и может пробить час расплаты. После 1956 года два из них – «профессор-литературовед» Роман Самарин и «критик» Яков Эльсберг были открыто разоблачены на собрании писателей как виновники арестов и расстрелов многих литераторов. Их даже исключили из Союза писателей – неслыханная смелость! Но скандал быстро замяли, в прессе не появилось ни слова, а вскоре распоряжением сверху оба негодяя были восстановлены.
В дни, когда дело Самарина и Эльсберга было предметом разговоров, на многих других «маститых» литераторов было жалко смотреть. Бледная как смерть ходила по редакционным комнатам журнала «Москва» известная очеркистка Вера Шапошникова. Ей было отчего волноваться – ведь это она в 1952 году написала политический донос на писателя Рудольфа Бершадского, в то время работавшего вместе с ней в редакции «Литературной газеты» и сидевшего в той же комнате. Бершадского арестовали, но год спустя, на беду Шапошниковой, умер Сталин, и писателя сразу реабилитировали – обвинение было предельно абсурдным. Рудольф Бершадский живет и работает в Москве – что будет, если ему дадут говорить открыто?
Много пережил в дни Самарина и Эльсберга еще один «корифей социалистического реализма» Орест Мальцев. Ему, платному агенту КГБ, было поручено в 1948 году оплевать и оклеветать Иосипа Броз-Тито. Деньги были отпущены так щедро, что этот дотоле никому неведомый «писатель» нанял «литературного секретаря» и диктовал ему лишь главные идеи своего романа «Югославская трагедия». А уж этот «секретарь», молодой и довольно способный литератор, мой добрый знакомый, придал клевете литературную форму – кстати, довольно приемлемую с чисто профессиональной точки зрения. Разоблачение Сталина в 1956 году не отразилось на самочувствии Ореста Мальцева – он и до сих пор не прожил полученных тогда миллионов. Изъятие «Югославской трагедии» из библиотек произошло без лишнего шума, сам Тито не унизился до того, чтобы требовать наказания Мальцева – но вот разоблачения бывших информаторов КГБ встревожили автора «Югославской трагедии». Вдруг бы кто-нибудь поставил вопрос об изгнании из Союза писателей полицейского агента?
Неважно чувствовал себя в те дни и старый писатель Викулин. Ведь он оклеветал и убил руками сталинских палачей не кого-нибудь, а крупнейшего писателя XX века Исаака Бабеля. До тех пор, пока за его спиной лишь декламировали эпиграмму «Каин, где Авель? Викулин, где Бабель?», он не очень волновался. Но когда взялись разоблачать таких как он – тут начались сердечные припадки (когда писалась эта книга, пришло сообщение о смерти старика, и я решил не давать здесь его настоящего имени – что проку разоблачать мертвых; но русский читатель и так прекрасно поймет, кого я имел в виду).
Естественно, что эти люди, по уши вымазанные в грязи, могут спокойно жить до тех пор, пока та же грязь разлита кругом. Любой проблеск чистоты – прямая для них опасность. И они не для вида, а всерьез, отдавая все силы и способности, борются за сохранение старых порядков, за «твердое» партийное руководство литературой и искусством, за этот самый социалистический реализм, которому никто до сих пор так и не дал научного определения. Впрочем, одно определение недавно дали, но оно не того сорта, который годится для пропаганды. «Социалистический реализм, – гласит это точное определение, – есть прославление вождей средствами, доступными их пониманию».
Вожди же, несколько растерявшиеся после разоблачений «культа личности», быстро оправились и оправдали надежды самариных, эльсбергов, шапошниковых, мальцевых и викулиных. Они затравили Пастернака, принудили к молчанию Дудинцева и Солженицына, сослали на каторжные работы Синявского и Даниэля, Галанскова и Гинзбурга, теперь подкапываются под Твардовского, Ура, все в порядке!
Нет. Не все в порядке. Странно и неправдоподобно это звучит, но именно сегодня, в обстановке травли и гонений, арестов и ссылок, тайных судилищ и отправок в сумасшедшие дома – именно сегодня поднимается в России большая литература. Я говорю не только о «Докторе Живаго» или повестях Александра Солженицына или стихах Андрея Вознесенского – я имею в виду романы, рассказы и стихи, которые либо еще не изданы типографским способом, либо изданы только на Западе. Они написаны, существуют и уже неплохо известны русскому читателю. Никто не сомневается, что рано или поздно они сметут с книжных полок в Лету все творения «социалистических реалистов».
Обратимся же к ним.
IV
Самолет поднялся с московского аэродрома и лег курсом на уральский город Тюмень. За окнами ночь. Пассажиры угнездились поудобнее в креслах и немедленно заснули. Лишь автору что-то не спалось. Он смотрел на причудливые позы спящих, на их отвисшие челюсти, влажные от пота виски, на неплотно прикрытые глаза с закатившимися зрачками и думал о странном веке, в котором так быстро совершенствуется техника и так медленно – люди. Люди те же самые, ничуть не лучше средневековых, а вот поди ж ты – спят на высоте десяти тысяч метров со скоростью восемьсот километров в час, словно в дилижансе или на вагонной скамье почтового поезда.
Вдруг властный голос: «Стоп! Остановить самолет!» Что такое? Как попала в самолет эта странная группа людей, что стоит там, впереди, у пилотской кабины?
Но размышлять некогда, приказ уже выполнен, реактивный лайнер остановился в воздухе, опершись крыльями на два облака, внезапно ставших твердыми как скалы. И один из вновь прибывших, явно начальник, громко объявляет: – Внимание! Всем пассажирам оставаться на местах. Будет проверка снов. Граждане, зарегистрировавшие свои сны в Аэрофлоте, должны предъявить квитанции. Те, кто не зарегистрировал, обязаны рассказать содержание сна. Понятно? Начинаем!
Странно все-таки выглядит этот начальник. Да и его подручные тоже. Длинные камзолы, белые чулки, башмаки с пряжками – какие-то Людовики да и только. Но особенно удивительны их лица – они совершенно фиолетовые.
Вот «Людовики» подходят к первому ряду кресел, где сидит этакий благополучный упитанный гражданин с розовой лысиной. Ну, у таких на каждый случай жизни есть бумажка. И точно – гражданин достает квитанцию, розовую как его лысина, предъявляет начальнику – все в порядке. Проверяющие движутся дальше.
Беспокойство, чувство безвыходности и тоски все сильнее охватывает автора. Что же будет? Ведь он, автор, не только квитанции не имеет, но и не спал, значит сна не видел. Как это докажешь грозному начальнику?
Но пока что там, в первых рядах, происходит что-то необычное. Молодой парень отказывается излагать свой сон! «Нет у меня квитанции, – говорит он начальнику, – и сон свой я вам рассказывать не собираюсь. Это мой сон, мой личный – понимаете?» – Я тебе покажу личный! – рычит начальник. – Ишь ты, личность какая, скажи пожалуйста. Взять его!
И вот бедного парня уже хватают и запихивают в мешок. Два «Людовика», пыхтя, тащат мешок вдоль салона, к выходной двери. Распахивают дверь, бегут по крылу и выбрасывают трепыхающийся мешок на ближайшее облако. Потом возвращаются, и начальник подступает к следующему пассажиру.
Тот заикается от ужаса. «Я... я... Товарищ начальник, у меня нет квитанции, но я с удовольствием расскажу вам все, что видел. Все, все, все!» Он торопливо рассказывает – начальник хмурится. «Что? Что, товарищ начальник? – беспокойно спрашивает пассажир. – Я разве что-нибудь не то во сне видел?» – Конечно, не то! – строго говорит «Людовик». – Вернее, не совсем то.
– Я признаю свои ошибки! – с отчаянием кричит пассажир. – Я раскаиваюсь. Я не учел и недооценил.
Клянусь, что если вы меня сейчас простите, не накажете, то я никогда в жизни не буду больше видеть таких снов как этот. Никогда!!» Начальник несколько смягчается. Он говорит: – На первый случай наказывать вас не будем. Мы ведь вообще гуманные. Мы боремся за человека, за счастье человека. Мы за то, чтобы наш человек видел хорошие, розовые сны. Мы за реализм снов!
Главный «Людовик» еще долго говорит в таком духе. Целый час говорит. И ему с облегчением и с удовольствием аплодируют.
Но как только проверяющие двинулись дальше, опять произошла досадная неприятность. Еще один странный пассажир взбунтовался. «Я, – кричит, – все равно не буду вам сон рассказывать. Кто вы такие, чтобы мои сны проверять? Вы же люди из прошлого – посмотрите на себя: костюмы старинные и рожи фиолетовые как у покойников. Кончились ваши времена, не обязаны мы теперь вам исповедываться!» «Вот ведь дурак какой! – рассказывает дальше автор. – Вот, в самом деле, дурак. Мы, пассажиры, не дожидаясь действий начальства, сами скрутили этого дурака, затолкали в мешок и выбросили на облако, к тому, первому. Пусть там вместе валяются, отщепенцы».
После этого начальник пришел совсем в хорошее расположение духа. Кто-то из пассажиров угостил его пивом, он присел на подлокотник кресла и стал непринужденно и по-товарищески беседовать. Проверять сны ему, видимо, больше не хотелось. Все были довольны и польщены доверием.
Страницы
предыдущая целиком следующая
