19 Mar 2024 Tue 11:20 - Москва Торонто - 19 Mar 2024 Tue 04:20   

– Хейер будет возражать, – осторожно сказал Китинг.

– И пусть возражает. Поэтому я и делаю так. Возможно, он наконец сообразит, что на его месте необходим порядочный человек. А я… ну, мое мнение ты знаешь, Питер. Я уже считаю тебя партнером. Так будет честно. Ты заслужил, и конкурс может решить этот вопрос окончательно.

Китинг переделывал свой проект пять раз. Он ненавидел его. Ненавидел каждую балку еще не рожденного здания. Во время работы у него дрожали руки. Он не думал о чертеже, над которым работает. Он думал о своих соперниках, о человеке, который может победить и которого публично провозгласят более достойным, чем он, Китинг. Питеру страстно хотелось знать, что этот другой будет делать, как он решит эту проблему, как одержит верх. Китинг должен был побить его, а все остальное не имело значения. Не было больше Питера Китинга, было только всасывающее устройство, походившее на одно тропическое растение, о котором он слышал. Оно втягивает насекомое в свою полость, высасывает из него все соки и таким образом обеспечивает себе существование.

Когда эскизы были готовы и изящное, аккуратно выписанное изображение здания из белого мрамора лежало перед ним, он испытал лишь чувство полной неуверенности. Здание выглядело как ренессансное палаццо, сделанное из резины и вытянувшееся на сорок этажей вверх. Он выбрал стиль Возрождения, потому что знал неписаный закон, гласивший: все архитектурные жюри любят колонны. И еще потому, что помнил: в жюри входит Ралстон Холкомб. Китинг позаимствовал что-то у всех итальянских дворцов, особенно любимых Холкомбом. Это выглядело хорошо… может быть… Он сомневался. Ему не у кого было спросить.

Он услышал эти слова в своем сознании и ощутил прилив слепой ярости. Еще не зная ее. причины, он в тот же миг понял, откуда взялась эта ярость: ему было у кого спросить. Он не хотел вспоминать это имя; он ни за что не пойдет к нему. Гнев прилил к лицу, и он почувствовал, как под глазами горячо стянуло кожу. Он понял, что пойдет. Он заставил себя выкинуть эту мысль из головы. Никуда он не пойдет. Когда рабочий день закончился, он сунул свои чертежи в папку и пошел в контору Рорка.

Он нашел Рорка сидящим в одиночестве за письменным столом в большой комнате, в которой не было никаких признаков деятельности.

– Привет, Говард! – сказал он живо. – Как дела? Я не помешал?

– Привет, Питер, – сказал Рорк.

– Ты не слишком занят, не так ли?

– Не слишком.

– Не против, если я присяду на несколько минут?

– Садись.

– Ну, Говард, ты отлично поработал. Я видел магазин Фарго. Он великолепен. Мои поздравления.

– Спасибо.

– Выбиваешься в люди, несмотря ни на что, да? Было уже три заказа?

– Четыре.

– Ах да, конечно, четыре. Неплохо. Я слышал, у тебя были небольшие неприятности с Сэнборнами.

– Были.

– Ну не всегда все бывает гладко, ты же знаешь… С тех пор нет заказов? Ничего?

– Нет. Ничего.

– Ладно. Еще будут. Я всегда говорил, что архитекторы не должны грызть друг другу глотки, работа найдется для всех, мы должны развивать дух профессионального единства и сотрудничества. Взять хотя бы этот конкурс – ты уже послал свой проект?

– Какой конкурс?

– Как? Тот самый конкурс. Конкурс «Космо-Злотника».

– Я не посылал никакого проекта.

– Ты… не посылал? Вообще ничего?

– Нет.

– Почему?

– Я не участвую в конкурсах.

– Господи, но почему же?

– Брось, Питер. Не за этим же ты пришел.

– По правде говоря, я думал показать тебе свой проект. Понимаешь, я не прошу тебя помочь, мне просто нужно увидеть твою реакцию, узнать мнение. – Он поспешил открыть папку.

Рорк внимательно рассмотрел эскизы. Китинг нетерпеливо воскликнул:

– Ну? Все в порядке?

– Нет. Слабо. И ты это знаешь.

Затем в течение нескольких часов, пока Китинг наблюдал, а небо темнело и свет вспыхивал в окнах города, Рорк говорил, объяснял, рассекал чертежи линиями, распутывал лабиринт выходов из кинозала, вырезал окна, выпрямлял коридоры, убирал ненужные арки, выравнивал лестницы. Китинг заикнулся даже:

– Господи, Говард! Почему ты не участвуешь в конкурсе, если можешь творить такое?

Рорк ответил:

– Потому что не могу. Не могу, даже если бы хотел. У меня руки опускаются. Я не могу дать им то, чего они хотят. Но если вижу, что кто-то наворотил черт знает чего, могу подправить.

Уже настало утро, когда он оттолкнул в сторону чертежи. Китинг прошептал:

– А профиль?

– А, провались ты со своим профилем! Видеть не хочу ваши чертовы ренессансные профили! – Но он вновь взялся за чертежи. И рука его помимо воли принялась прочерчивать линии поверх изображения. – Ладно, черт побери, если уж обязательно надо дать им Возрождение, так дай хорошее Возрождение, если, конечно, таковое существует! Только этого я тебе делать не стану. Сам придумаешь. Что-нибудь п таком роде. Проще, Питер, проще, яснее, честнее – насколько можно в нечестном деле. А теперь иди домой и попытайся изобразить что-нибудь по этой схеме.

Китинг пошел домой. Он скопировал чертежи Рорка, преобразив поспешный набросок в аккуратный законченный рисунок. Затем он отослал чертежи по почте, должным образом адресовав:

«Конкурс на «Самое Прекрасное Здание в Мире», «Космо-Злотник, Инк.», Нью-Йорк».

На конверте, в котором лежал проект, стояло: «Франкон и Хейер, архитекторы, Питер Китинг, старший проектировщик».

В течение всей той зимы у Рорка не было ни предложений, ни потенциальных клиентов. Он сидел за своим письменным столом и временами, когда наступали ранние сумерки, забывал включить свет; ему начинало казаться, что тяжелая неподвижность медленно текущих часов, никогда не открывавшейся двери, самого воздуха в кабинете постепенно просачивается в него. Тогда он поднимался и швырял в стену книгу, только чтобы почувствовать, как двигается его рука, услышать резкий звук. Довольно улыбался, подбирал книгу и аккуратно клал ее на стол. Включал настольную лампу. И не убрав еще руки из конуса света под лампой, глядел на руку, медленно раздвигая пальцы. Потом он вспоминал о том, что давным– Давно говорил ему Камерон, резко отдергивал руку, тянулся за своим пальто, выключал свет, закрывал дверь и уходил домой.

С приближением весны он понял, что денег надолго не хватит. Он вносил арендную плату ежемесячно, не позднее первого числа. Ему необходимо было ощущение, что впереди тридцать дней, в течение которых он все еще является владельцем бюро. Каждое утро он спокойно входил туда. Но как только наступали сумерки и Рорк понимал, что прошел еще один из тридцати дней, ему не хотелось смотреть на календарь. Заметив это, он заставил себя смотреть на календарь. Теперь он стал как бы участником забега, в котором его арендная плата состязалась с… – он не знал имени другого участника. Им мог быть любой прохожий.

Когда он поднимался в свой кабинет, лифтеры смотрели на него с каким-то странным ленивым любопытством; когда он говорил, они отвечали – не оскорбительно, но с таким безразличием растягивая каждый слог, что, казалось, их слова станут оскорбительными в следующий миг. Они не знали, чем он занимается и как, знали только, что к нему никогда не приходят клиенты. Уступая просьбам Остина Хэллера, он посетил несколько приемов, которые Хэллер время от времени устраивал; гости спрашивали его: «О, вы архитектор? Простите меня, я не очень слежу за архитектурой, что вы построили?» Когда он говорил, то слышал в ответ: «О да, конечно», и по подчеркнутой вежливости ответов понимал, что для этих людей он архитектор лишь предположительно. Они не видели ни одного его здания, они не знали, хороши эти здания или никчемны, они знали только, что никогда о них не слышали.

Это была война, в которой его столкнули с пустотой. Сражаться в ней было не с кем, однако его подталкивали к драке, он должен был драться, у него не было выбора – и не было противника.

Он проходил мимо зданий в строительных лесах. Останавливался взглянуть на стальные клетки. Временами ему казалось, что балки и перекрытия образуют не дом, а баррикаду, которая должна остановить его, и несколько шагов по тротуару, отделявших его от деревянного забора, огораживавшего строительство, – шаги, которых ему никогда не преодолеть. Это причиняло боль, но боль была притуплённой, неглубокой. «Это правда», – говорил он себе. «Нет», – отвечало его тело, исполненное непонятным ему неосязаемым здоровьем.

Открылся магазин Фарго. Но одно здание не могло спасти целый район; конкуренты Фарго оказались правы: торговля перетекала ближе к окраине. Даже постоянные покупатели перестали заглядывать в его магазин. Открыто заговорили о крахе Джона Фарго, который проявил недостаток деловой сметки, вложив деньги в здание столь нелепого вида. Как утверждали, это свидетельство того, что публика не принимает архитектурных новшеств. И ничего не говорили о том, что магазин был самым чистым и ярким в городе, что благодаря искусной планировке управлять им проще, чем любым другим, что район был обречен еще до начала строительства. Во всем винили только новое здание.

Этельстан Бизли, остроумец в стане архитекторов, придворный шут гильдии, который, кажется, ничего не построил, зато организовывал все благотворительные балы, писал в своей рубрике «Бюллетеня АГА», озаглавленной «Эпиграммы и каламбуры»:

«Мальчики и девочки, вот вам волшебная сказка со смыслом: в некотором царстве жил однажды маленький мальчик с волосами цвета спелой тыквы, который думал, что он лучше всех вас – обыкновенных мальчиков и девочек. И чтобы доказать это, он взял и построил дом, очень милый дом, да только никто не смог в нем жить, и магазин, чудесный магазин, да только он обанкротился. Он создал также еще одно выдающееся сооружение, а именно телегу для проселочной дороги. Эта последняя, сделанная, как сообщается, действительно очень хорошо, и есть, видимо, подходящая область для применения талантов этого маленького мальчика».

В конце марта Рорк прочитал в газетах о Роджере Энрайте. Роджер Энрайт обладал миллионами, нефтяным концерном и отсутствием чувства меры. Поэтому его имя часто появлялось в газетах. Он пробуждал полувосхищенный-полуиронический благоговейный страх непоследовательностью и разнообразием своих неожиданных рискованных предприятий. Самым последним был проект жилой застройки нового типа – многоквартирный дом, где каждая квартира спланирована и отделана как дорогой частный дом. Этому зданию надлежало прославиться как дому Энрайта. Энрайт заявил, что не желает, чтобы его дом походил на какой-либо другой. Он обратился к нескольким лучшим архитекторам города и отверг их.

Рорк почувствовал, что газетное сообщение будто обращено к нему лично. В первый раз в жизни он попытался пойти за заказом. Он попросил о встрече с мистером Энрайтом. Разговаривал он с секретарем. Секретарь, молодой человек, с безмерно скучающим видом задал ему несколько вопросов о его деятельности. Он задавал их медленно, так, будто ему требовалось усилие, чтобы решить, какой именно вопрос полагается задать в подобных обстоятельствах, учитывая, что ответы не имеют совершенно никакого значения. Он взглянул на несколько фотографий зданий Рорка и заявил, что мистера Энрайта это не заинтересует.

В первую неделю апреля, когда Рорк последний раз внес арендную плату еще за один месяц, его попросили представить эскизы нового здания банка «Метрополитен». Попросил его мистер Вейдлер, член совета директоров и друг молодого Ричарда Сэнборна. Вейдлер сказал ему: «У меня был нелегкий бой, мистер Рорк, но, по-моему, я выиграл. Я лично провел их по дому Сэнборна и вместе с Диком объяснил им кое-что. Как бы то ни было, совет должен увидеть эскизы, прежде чем примет решение. Должен сказать вам откровенно, полной ясности пока еще нет, но только пока. Они отказали двум другим архитекторам и очень заинтересованы в вас. Приступайте. Удачи вам!»

У Генри Камерона случился повторный инсульт, и доктор предупредил его сестру, что рассчитывать на выздоровление не приходится. Она не поверила. У нее вновь появилась надежда, потому что она видела: Камерон, неподвижно лежавший в постели, выглядел безмятежным, почти счастливым – слово, которое она никогда не находила возможным применить к брату.

Но однажды вечером она испугалась – когда он неожиданно сказал: «Позвони Говарду. Попроси его прийти». За три года, с тех пор как удалился от дел, он ни разу не позвонил Рорку, а просто ждал его посещений.

Рорк приехал через час. Он сидел возле кровати Камерона, и Камерон, как обычно, говорил с ним. Он ни словом не обмолвился о том, что сам вызвал Рорка, и ничего не стал объяснять. Ночь была теплой, и окно спальни Камерона стояло открытым в темный сад. Обратив внимание в паузе между фразами на позднее время и тишину за окном, Камерон позвал сестру и сказал: «Приготовь для Говарда кушетку в гостиной. Он остается здесь». Рорк посмотрел на него и понял. Он наклонил голову в знак согласия; только спокойным взглядом он мог показать, что понял истинный смысл фразы, произнесенной Камероном.

Рорк прожил в доме три дня. О его пребывании здесь, о том, сколько оно еще продлится, не говорилось ни слова. Его присутствие воспринималось как естественный факт, не требующий комментариев. Мисс Камерон понимала это и знала, что ничего не должна говорить. Она молча ходила по дому с кротким мужеством смирения.

Камерон не хотел, чтобы Рорк подолгу сидел в его комнате. Он говорил: «Выйди, прогуляйся по саду, Говард. Там чудесно, трава растет». Он лежал в постели и с удовлетворением наблюдал через открытое окно за Рорком, который шел между голых деревьев, стоящих под бледным голубым небом. Он просил только, чтобы Рорк ел вместе с ним. Мисс Камерон клала поднос ему на колени, а Рорку сервировала маленький столик возле кровати. Казалось, Камерон испытывал удовольствие от того, чего никогда не имел и не искал: от ощущения теплоты в обыденном течении жизни, от ощущения семьи. На третий день вечером Камерон, как обычно, лежал на подушке и разговаривал, но говорил он медленно и не мог двигать головой. Рорк слушал, изо всех сил стараясь не показать, что понимает, что происходит во время жутких пауз между словами. Слова звучали естественно, и напряжение, с которым выговаривались эти слова, должно было остаться последней тайной Камерона, в соответствии с его пожеланием. Камерон говорил о будущем строительных материалов:

– Обрати внимание на легкие металлы, Говард… Через несколько лет… увидишь, из них будут делать поразительные вещи… И на пластики обрати внимание… целая новая… эра начнется с них… Будут новые инструменты, новые средства, новые формы… Ты должен показать… этим дуракам… какое богатство человеческий разум создал для них… какие возможности… На прошлой неделе я читал о новом виде композитной черепицы… И я придумал, как использовать ее там, где… больше ничего использовать нельзя… возьми, к примеру, небольшой дом… около пяти тысяч долларов…

Немного погодя он остановился и замолчал, закрыв глаза. Затем Рорк неожиданно услышал его шепот:

– Гейл Винанд.

Озадаченный, Рорк наклонился поближе.

– Я больше… ни к кому не питаю ненависти… только к Гейлу Винавду… Нет, я никогда его не видел… Но он олицетворяет… все несправедливое, что есть в этом мире… торжество… всеподавляющей пошлости… Гейл Винанд – вот с кем ты должен драться, Говард… – Он долго молчал. Открыв глаза снова, он улыбнулся и сказал: – Я знаю… как нелегко тебе сейчас с работой… —Рорк никогда не говорил ему об этом. – Нет… Не отрицай и… не говори ничего… Я знаю… Но… все в порядке… Не бойся… Помнишь день, когда я пытался тебя уволить?.. Забудь, что я сказал тебе тогда… Это еще далеко не все… Это… Не бойся… Оно того стоило…

Его голос замер, он больше не мог говорить. Но способность видеть осталась, и он молча лежал и спокойно смотрел на Рорка. Через полчаса он умер.

Китинг часто встречался с Кэтрин. Теперь, когда мать знала об их помолвке, это словно перестало быть его личной драгоценной тайной. Временами Кэтрин думала, что для него их встречи перестали быть важным событием. После того вечера ожидание встреч не было для нее столь томительным, но она лишилась и чувства уверенности, что Питер обязательно к ней вернется.

Китинг сказал ей:

– Давай дождемся результатов этого киношного конкурса, Кэти. Это недолго, решение объявят в мае. Если я выиграю – я встану на ноги. Тогда мы поженимся. И вот тогда я познакомлюсь с твоим дядей, а он захочет познакомиться со мной. Я просто обязан выиграть.

– Я знаю, что ты выиграешь.

– Кроме того, старик Хейер не протянет больше месяца. Доктор сказал, что в любое время можно ждать второго удара и тогда все будет кончено. Если это и не сведет его в могилу, то из бюро уберет наверняка.

– О, Питер, я не могу слышать, когда ты так говоришь. Ты не должен быть таким… таким ужасно эгоистичным.

– Прости, дорогая. Право… Да, полагаю, я эгоист. Как, впрочем, и всякий.

Он проводил много времени с Доминик. Доминик благодушно наблюдала за ним, словно в будущем он не представлял для нее никаких проблем. Казалось, она нашла его подходящим для роли полуслучайного спутника, чтобы скоротать вечерок-другой. Он думал, что нравится ей, и знал, что ничего хорошего это не сулит.

Он забывал временами, что она дочь Франкона, забывал обо всех причинах, побуждавших его хотеть ее. Он не чувствовал необходимости в дополнительных стимулах. Он просто хотел ее. Ему не нужны были причины, достаточно было и радостного волнения от ее присутствия.

И все же он чувствовал себя беспомощным перед ней. Он отказывался принять мысль, что какая-либо женщина может оставаться безразличной к нему. Но он не был уверен даже в ее безразличии. Он ждал и пытался угадать ее настроение, реагировать так, как, по его представлению, ей хотелось бы. Никакого ответа от нее он не получил.

Весенним вечером они вместе поехали на бал. Они танцевали, и он крепко прижимал ее к себе. Он знал, что она заметила и поняла. Она не отодвинулась, а только смотрела на него неподвижным взглядом, в котором угадывалось почти ожидание. Когда они уходили, он подал ей шаль и задержал пальцы на ее плечах. Она не шевельнулась, не спешила закутаться в шаль; она ждала, пока он сам не отвел руки. Затем они вместе пошли вниз к такси.

Она молча сидела в углу такси; никогда прежде его присутствие не казалось ей достойным молчания. Она сидела, скрестив ноги, запахнувшись в шаль, медленно постукивая пальцами по колену. Он нежно сжал ее руку. Она не сопротивлялась и не ответила, только перестала постукивать пальцами. Его губы коснулись ее волос. Это не было поцелуем, просто он долго не отнимал губы от ее волос.

Когда такси остановилось, он зашептал:

– Доминик… позволь мне подняться… на минуту…

– Да, – ответила она вяло и безразлично, это нисколько не походило на приглашение. Но она никогда не позволяла этого раньше. Он последовал за ней, и сердце его бешено колотилось.

Была доля секунды, когда она, войдя в квартиру, остановилась в ожидании. Он загляделся на нее – беспомощно, смущенно, сгорая от счастья. Он осознал эту паузу, только когда она снова двинулась, уходя от него в гостиную. Она села, раскинув руки по сторонам, в какой-то беззащитной позе. Глаза ее были полузакрыты и пусты.

– Доминик, – зашептал он, – Доминик… как ты прелестна!.. Затем он оказался рядом с ней, бессвязно шепча:

– Доминик… Доминик, я люблю тебя… Не смейся надо мной. Пожалуйста, не смейся!.. Вся моя жизнь… все, что пожелаешь… Разве ты не знаешь, как ты прекрасна?.. Доминик… я люблю тебя…

Он остановился, обнимая ее и наклоняясь к ее лицу, желая уловить какую-то реакцию, хотя бы сопротивление. Он не увидел ничего. В отчаянии он резко привлек ее к себе и поцеловал в губы.

Его руки разжались. Он выпустил ее из объятий и, ошеломленный, пристально посмотрел на ее тело, откинувшееся в кресле.

То, что было, не было поцелуем, и в своих объятиях он держал не женщину. Он обнимал и целовал не живое существо. Губы ее не двинулись в ответ на движение его губ, руки не шевельнулись, чтобы обнять его; в этом не было отвращения – отвращение он мог бы понять. Все было так, словно он мог держать ее вечно или бросить, поцеловать ее снова или пойти дальше в удовлетворении своей страсти – а ее тело этого бы не узнало, не заметило. Она смотрела не на него, а сквозь него. Увидев окурок, выпавший из пепельницы на столе рядом с ней, она двинула рукой и положила его обратно.

– Доминик, – неловко прошептал он, – разве ты не хотела, чтобы я тебя поцеловал?

– Хотела. – Она над ним не смеялась, она отвечала просто и беспомощно.

– Ты целовалась когда-нибудь раньше?

– Да. Много раз.

– И всегда вела себя так?

– Всегда. Точно так же.

– Почему ты хотела, чтобы я тебя поцеловал?

– Я хотела попробовать.

– Ты не человек, Доминик.

Она подняла голову, встала, и к ней снова вернулась четкая точность движений. Он знал, что больше не услышит в ее голосе простой доверчивой беспомощности, знал, что момент близости кончился, даже несмотря на то, что ее слова, когда она заговорила, были более откровенными, чем все, что она говорила раньше; но она произносила их так, будто ей было безразлично, в чем и кому она признается:

– Полагаю, я одна из тех уродов, о которых ты слышал, – совершенно фригидная женщина. Прости, Питер. Понимаешь? У тебя нет соперников, но и ты не претендент. Ты разочарован, дорогой?

– Ты… Это пройдет с возрастом… когда-нибудь…

– На самом деле я не так молода, Питер. Мне двадцать пять. Должно быть, это интересный эксперимент – переспать с мужчиной. Я хотела бы этого захотеть. Думаю, интересно было бы стать распутной женщиной. Знаешь, честно говоря, я… Питер, у тебя такой вид, будто ты сейчас покраснеешь. Это очень забавно.


Страницы


[ 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 | 45 | 46 | 47 | 48 | 49 | 50 | 51 ]

предыдущая                     целиком                     следующая