– Доминик, когда женятся люди нашего круга, это новость для первой полосы газет.
– Да.
– Не лучше ли все сделать как положено, с объявлением и свадебной церемонией?
– Я сильный человек, Питер, но не настолько. После ты можешь устроить прием, оповестить газеты.
– А сейчас ты ждешь от меня только «да» или «нет»?
– Только этого.
Он долго сидел, подняв на нее глаза. Она тоже смотрела на него, но в ее взгляде было не больше жизни, чем у взгляда с портрета.
Ему показалось, что он остался один в комнате. Она терпеливо ждала, ничем не поступаясь, даже не прося поторопиться с ответом.
– Ладно, Доминик, да, – наконец сказал он.
Она с серьезным видом приняла его согласие, кивнув головой. Он встал.
– Надену пальто, – сказал он. – Поедем в твоей машине?
– Да.
– Машина с открытым верхом? Не одеться ли потеплее?
– Нет. Возьми теплый шарф. На улице слегка ветрено.
– Надо ли что-нибудь захватить с собой? Мы возвращаемся обратно сразу же?
– Мы там не задержимся.
Он не прикрыл за собой дверь, и она видела из гостиной, как он надевал пальто, укутывал шею шарфом, забросив конец за плечо. Он вышел в гостиную, держа в руках шляпу, и кивком головы пригласил ее отправиться в дорогу. На площадке он нажал кнопку вызова лифта и пропустил ее в кабину. Его движения были точны, он действовал без колебаний, без радости, без эмоций. Он казался более чем когда-либо уверенным и мужественным.
Переходя улицу к месту, где стояла машина, он твердо и покровительственно взял ее под локоть. Открыл дверцу машины и, когда она уселась за руль, молча устроился рядом. Доминик перегнулась через него, чтобы поднять ветровое стекло с его стороны. Она сказала:
– Если будет дуть на ходу, прикрой форточку, чтобы не было слишком холодно. Он сказал:
– Поедем по Грэнд-Конкурс, там меньше фонарей.
Она положила сумку ему на колени, когда заводила мотор. Внезапно антагонизм между ними исчез, осталось тихое ощущение безнадежного товарищества, словно они оба стали жертвой одной безликой беды и были вынуждены помогать друг другу.
По привычке она ехала быстро и ровно, без рывков и спешки. Они сидели молча под мерный рокот мотора; не меняя позы, терпеливо дожидались указаний светофоров. Казалось, их нес властный поток, который нельзя остановить, которому бесполезно противиться. На улицах появились первые признаки сумерек, их слабый намек. Пожелтели мостовые. Магазины еще были открыты. Засветилась реклама кинотеатров, замерцали красные лампы, втягивая в себя из воздуха последние остатки дневного света, и от этого на улицах еще больше потемнело.
У Питера Китинга не было желания говорить. Он уже больше не казался Питером Китингом. Уже не искал тепла, не просил участия. Он ничего не требовал. Эта мысль пришла и ей в голову. Доминик взглянула на него, и во взгляде ее светилось одобрение, почти нежность. Он твердо встретил ее взгляд, она увидела, что он все понимает, но не сказал ни слова. Только глаза сказали: «Конечно» – и все.
Они уже выехали из города, и холодная бурая лента дороги стремительнее стлалась под колесами. Он сказал:
– Дорожная полиция здесь свирепствует. На всякий случай приготовь журналистское удостоверение.
– Я больше не журналист.
– То есть?
– Я больше не журналист.
– Уволилась?
– Нет, уволена.
– Что это значит? Почему?
– Где ты был последние дни? Я думала, все уже знают об этом.
– Извини, последнее время я отключился от всего. Чуть позднее она попросила:
– Достань мне сигарету. В сумочке.
Он открыл сумочку, увидел внутри портсигар, пудреницу, помаду, расческу, сложенный носовой платок, такой белоснежный, что жаль было трогать, он слабо пах ее духами. Где-то и нем шевельнулась мысль, что он как будто расстегивал ее блузку. Но эта мысль задела лишь малую часть его. Равно мало для него значила и та свобода, с которой он мог распорядиться ее сумочкой. Он достал сигарету, прикурил и передал из своих губ в ее. «Спасибо», – сказала она. Он закурил сам и закрыл сумочку.
Когда они добрались до Гринич, он стал расспрашивать встречных, объяснять ей, куда ехать, где сворачивать. Потом, когда они подъехали к дому судьи, он сказал: «Вот здесь». Вышел мерным и помог выйти ей. Нажал на кнопку звонка.
Их обвенчали в гостиной, где старились кресла с выцветшей обивкой голубого и пурпурного цвета и лампа со стеклянными бусами на ободке. Свидетелями были жена судьи и сосед по имени Чак, которого отвлекли от домашних дел. От него немного пахло хлоркой.
Они вернулись к машине, и Китинг спросил:
– Хочешь, я сяду за руль, если ты устала? Она ответила:
– Нет.
Дорога пересекала бурые поля. На каждом склоне с западной стороны лежала усталая красная тень. Края полей размыла пурпурная дымка, в небе недвижно висела полоса догоравшего огня. Навстречу им катились еще различимые издалека коробки машин, у многих уже светились беспокойно-желтые зрачки фар.
Китинг смотрел на дорогу – узкую длинную ленту в центре ветрового стекла; она была зажата между полей, продернута по земле, опоясана вокруг холмов и вся уместилась в прямоугольнике перед его лицом, разматываясь как клубок навстречу летящей машине. Дорога заполняла низ ветрового стекла, сбегала к его краям и рвалась на части, расступаясь перед полетом, распластываясь двумя серыми полотнищами по обеим сторонам машины. Китингу подумалось, что идет гонка, и он стал ждать, когда в этой гонке победит ветровое стекло – врежется в прямоугольник дороги, прежде чем тот успеет развернуться.
– Где мы будем жить поначалу? – спросил он. – У тебя или у меня?
– У тебя, конечно.
– Я бы предпочел переехать к тебе.
– Нет. Я расстаюсь со своим жильем.
– Вряд ли тебе понравится моя квартира.
– Почему?
– Не знаю. Она не для тебя.
– Она мне понравится.
Минуту они молчали, потом он спросил:
– Как оповестим о нашей женитьбе?
– Как пожелаешь. Оставляю это на твое усмотрение.
Темнело, и она включила фары. Навстречу им выскакивали размытые прямоугольники дорожных знаков, извещая: «Левый поворот», «Перекресток». Вспыхивая внезапными пятнами света на обочине дороги, они, казалось, злорадно ухмылялись, суля опасности.
Они ехали в молчании, но между ними уже не чувствовалось связи, теперь они не шли вместе навстречу беде, беда уже нагрянула, и их смелость отныне ничего не значила.
Он ощутил беспокойство и неуверенность, обычные для него в обществе Доминик Франкон.
Он взглянул на нее вполоборота. Глаза ее были прикованы к дороге. На холодном ветру ее профиль был безмятежно чужд и невыносимо прекрасен. Он видел ее руки в перчатках, крепко держащие руль. Видел ее стройную ногу на педали акселератора, его глаза охватили ее очертания снизу доверху. Взгляд задержался на узком треугольнике тесной серой юбки. Внезапно он осознал, что имеет право думать о том, о чем он думает.
Впервые он полностью, ясно представил себе эту сторону брака и понял, что всегда хотел эту женщину и что это то же чувство, какое могло у него быть к шлюхе, только непреходящее, безнадежное и мстительное. «Моя жена», – впервые подумал он без тени какого бы то ни было уважения. На него нахлынуло желание, такое неистовое, что, будь сейчас лето, он велел бы ей свернуть с дороги и овладел ею.
Он протянул руку и обнял ее за плечи, едва касаясь их пальцами. Она не шевельнулась, не сопротивлялась и не повернулась к нему. Он отнял руку и стал смотреть прямо перед собой.
– Миссис Китинг, – без выражения сказал он, не обращаясь к ней, а просто констатируя факт.
– Миссис Питер Китинг, – откликнулась она.
Когда они остановились перед его домом, он вышел из машины и придержал дверцу открытой для нее, но она осталась сидеть за рулем.
– Спокойной ночи, Питер, – сказала она. – Увидимся завтра. – И добавила, прежде чем выражение его лица озвучилось непристойным ругательством: – Завтра я перевезу вещи к тебе, и тогда мы все обсудим. Все начнется завтра, Питер.
– Куда ты сейчас?
– Мне надо кое-что уладить.
– Но что я скажу людям сегодня?
– Все что хочешь, а можешь ничего.
Она включила мотор и исчезла в дорожном потоке.
Когда в тот же вечер она вошла в комнату Рорка, он встретил ее улыбкой, но не привычной легкой улыбкой, а напряженной улыбкой боли и ожидания.
Он не видел ее после процесса. Она ушла из зала суда, дав показания, и исчезла для него. Он приходил к ней домой, но горничная сказала, что мисс Франкон не может принять его.
Теперь она смотрела на него и улыбалась. В этом взгляде и улыбке впервые отразилось полное приятие, как будто, когда она увидела его, все разрешилось, все вопросы нашли ответ, и ей оставалось только смотреть на него.
Минуту они стояли друг перед другом, и она подумала, что самые прекрасные слова – это те, которых и произносить не надо.
Когда он шевельнулся, она сказала:
– Не надо ничего говорить о суде. Позже.
Он обнял ее, и она прижалась к нему всем телом, чтобы ощутить ширину его груди рядом со своей грудью, длину его ног своими; она как бы лежала на нем, и ступни ее не чувствовали веса – его объятия сделали ее невесомой.
В ту ночь они лежали в кровати, изредка обессиленно проваливаясь в недолгий сон, но и этот сон был столь же мощным актом единения, как и конвульсивное слияние тел.
Утром, когда они оделись, она смотрела, как он ходит по комнате. Ей была видна усталая расслабленность его движений. Она думала о том, что взяла от него, и тяжесть запястий подсказывала ей, что ее сила перелилась теперь в его нервы. Казалось, они обменялись энергией.
Когда он стоял в другом конце комнаты, повернувшись к ней спиной, она позвала его спокойным тихим голосом:
– Рорк.
Он повернулся к ней, словно уже ждал этого и догадывался, что последует.
Она прошла на середину комнаты, как в первый раз, когда здесь появилась, и остановилась, собранно и торжественно, словно перед исполнением священного обряда:
– Я люблю тебя, Рорк.
Она сказала это в первый раз.
Реакцию на последующие слова она прочитала на лице Рорка еще до того, как их произнесла.
– Вчера я вышла замуж. За Питера Китинга.
Ей было бы легче, если бы она увидела, как мужчина с гримасой боли подавляет рвущийся наружу крик, как он сжимает кулаки и напрягает мышцы, защищаясь от самого себя. Но легко ей не было, потому что она этого не увидела, хотя знала, что именно это свершалось в нем, не находя выхода и облегчения в физическом действии.
– Рорк… – прошептала она нежно и испуганно. Он сказал:
– Все в порядке. – Потом добавил: – Прошу тебя, обожди немного… Теперь все, продолжай.
– Рорк, я всегда боялась встретить такого человека, как ты, потому что знала: мне придется увидеть то, что я увидела в суде, и придется сделать то, что я сделала в суде. Это было мне ненавистно, потому что быть защищаемым для тебя оскорбительно, и для меня тоже оскорбительно защищать тебя… Рорк, я могу принять все, кроме того, что легче всего принимают другие: полумеры, почти, приблизительно, ни то ни се, и так и этак. Возможно, у них есть на то основания. Не знаю. И не собираюсь разбираться. Знаю только одно: мне не дано это понять. Когда я постигаю тебя, я вступаю в желанный для меня мир. Мир, в котором стоит жить, по крайней мере, тут тебе дают шанс сражаться, и сражаться на приемлемых условиях. Но такого мира не существует. И я не могу жить, разрываясь между тем миром, который существует, и тобой. Это означало бы борьбу с теми, кто не достоин быть твоим противником. Вести бой за
Он смотрел на нее, ожидая. Она знала, что все это он давно уже понял, но об этом надо было сказать.
– Для тебя их как бы не существует. Но для меня они есть. Я ничего не могу поделать. Я люблю тебя. Контраст слишком велик. Рорк, тебе не победить их, они тебя уничтожат, но я этого не увижу: меня там не будет. Сначала я уничтожу сама себя. Вот единственная форма протеста, доступная мне. Что еще могу я предложить тебе? Люди жертвуют такой малостью. Я отдаю тебе свой брак с Питером Китингом. Я отказываюсь быть счастливой в их мире. Я принимаю страдание. Это будет мой ответ им и мое приношение тебе. Вероятно, я никогда не увижу тебя. Постараюсь не увидеть. Но я буду жить для тебя. Каждой минутой и каждым постыдным поступком я буду по-своему жить для тебя, и это все, что я могу.
Он пытался вставить слово, но она продолжала:
– Обожди. Позволь, я закончу. Ты можешь спросить: почему не покончить с собой? Потому что я люблю тебя. Потому что ты есть. Одно это так много значит, что не позволит мне умереть. А раз я должна жить, чтобы знать, что живешь ты, мне придется жить в том мире, какой есть, и жить по его предписаниям. Не наполовину, а в полную меру. Не хныча, не спасаясь от него бегством, но идя ему навстречу лицом к лицу, навстречу боли и уродству этого мира. Я выбираю худшее, что он может сделать со мной. Не как жена какого-нибудь относительно порядочного человека, а как жена Питера Китинга. И только в глубине души, там, куда никому не добраться, будет храниться за надежной стеной моего растления мысль о тебе и знание о тебе, и время от времени я буду говорить себе: «Говард Рорк», и буду сознавать, что заслужила право произнести это имя.
Она стояла перед ним, подняв к нему лицо, губы ее не были плотно сжаты, они были мягко сомкнуты, но их линия была четко обозначена на лице как знак боли и нежности, – нежности и покорности.
В его лице она видела страдание, такое давнее, что оно как будто стало частью его, потому что с ним смирились, и выглядело оно уже не раной, а шрамом.
– Доминик, если бы я сказал тебе сейчас: разорви этот брак, забудь о мире и моей борьбе, оставь гнев, заботы и надежды, живи для меня, для моей потребности в тебе – как моя жена, мое достояние?..
Он увидел в лице Доминик то, что она видела в его лице, когда сказала ему о замужестве, но он не был испуган и спокойно смотрел на нее. Она ответила после паузы, и слова не сходили прямо с губ, а казалось, губы мучительно собирали звуки извне:
– Я бы тебе подчинилась.
– Теперь тебе понятно, почему я этого не делаю. Я не буду пытаться остановить тебя. Я люблю тебя, Доминик.
Она закрыла глаза, и он сказал:
Страницы
предыдущая целиком следующая
