...Прости меня, но это вовсе не примета только сегодняшнего дня, вовсе не закат революции, это началось все с самого начала, ибо и сама революция - это не рассвет, но закат, шаг назад к древнему мраку, к раздувшейся от крови величавости, и то, что когда-то принималось за "коренную ломку старого быта" - это было как раз дегенерацией, упрочением древнейшего способа отношений, то есть насилия, нападением величественного загнивающего чудища на горизонты и луга либерализма, то есть нового человечества, на наш танец, на нашу музыку и божественную подвижность человеческих существ...

...Однако я не могу расстаться со словом "декаданс", я люблю его...

...Прости меня, можешь не расставаться, но имей в виду другой смысл слов...

Параллельно шла и другая московская жизнь, в которой он оставался редактором "Курьера", могущественной фигурой международного журнализма. У них был здесь солидный корреспондентский пункт на Кутузовском проспекте, чуть ли не целый этаж, и даже зал для коктейлей. Из трех крымских сотрудников, один был без сомнения агентом чеки, другой цэрэушником, однако старшему "кору" Вадиму Беклемишеву можно было доверять полностью - "одноклассник", такой же, как Чернок или Сабашников.

И Беклемишев и Лучников полагали "Курьер" как бы московской газетой и потому в разговорах между собой величали корпункт филиалом. Кроме трех крымцев, здесь трудились полдюжины молодых московских журналистов, получавших зарплату наполовину в "красных", наполовину в "русских" рублях, то есть в "тичах". Эти шестеро, три веселых парня и три миловидные девицы, сидели в большом светлом офисе, тарахтели свободно на трех языках, предпочитая, впрочем, английский, курили и пили бесконечный свой кофе, стряпали лихие "материалы" из жизни московских celebrities, заменяя отсутствующие в СССР газеты светских новостей. Все они считали работу в "Курьере" неслыханной синекурой, обожали Крым и боготворили "босса" Андрея Лучникова, просто подпрыгивали от счастья, когда он входил в офис. Глядя на подвижные их веселые лица, Лучников не мог себе представить их агентами "чеки", а между тем, без всякого сомнения, все они были таковыми. Так или иначе, они работают на меня, думал Лучников, работают на газету, па Идею, делают то, что я хочу, то, чего мы хотим, а секретов у нас нет, пусть стучат, если иначе у них нельзя.

В один из дней пребывания в Москве своего издателя корпункт "Курьера" устроил "завтрак с шампанским". Скромнейшее угощение: горячие калачи с черной икрой и непревзойденный брют из подвалов кн. Голицына в Новом Свете. Среди приглашенных были крупные дипломаты и, конечно, директор Станции Культурных Связей Восточного Средиземноморья, то есть посол Крыма в Москве Борис Теодорович Врангель, внучатый племянник того самого "черного барона", "покрасневший", однако, к этому дню до такой степени, что его не без оснований подозревали в принадлежности к одной из пяти крымских компартий. В дипкорпус Крыма, в эту одну из формально несуществующих организаций, то есть во все эти "миссии связи, наблюдательные пункты и комиссии" коммунисты нс допускались конституционным запретом, но так как конституция была временной, то на нее и смотрели сквозь пальцы, только груздем не называйся, а в кузов полезай.

Понаехало на завтрак и множество "деятелей культуры", среди которых немало было друзей по прежним безобразиям. Из официальных лиц бюрократии самым внушительным пока было лицо "куратора" Марлена Михайловича Кузенкова. Ждали, однако, и некую неведомую пока персону, упорные ходили слухи, что непременно кто-то явится чуть ли не с самого верха. Начался, однако, уже второй час странного современного действа, но персона не являлась, хотя по проспекту под окнами прокатывались милицейские "мерседесы". По некоторым предположениям - "готовили трассу". На все приемы в корпункте "Курьера" по списку, составленному лично шефом, приглашались десятка полтора московских красоток, не-членов, не-деятелей, не-представителей, по большей части бедных полу-блядушек, девочек - увы - уже не первой свежести, дамочек с чудными знаками увядания. Где-то они еще позировали, фотографировались, демонстрировали модели Славы Зайцева, переходили из постели в постель и наконец ловили фортуну - замуж за иностранца! Здесь на приемах "Курьера" им отводилась роль передвигающихся букетов. Развязные молодчики Беклемишева даже согласовывали с ними по телефону цвета туалетов. Красотки, впрочем, не обижались, а радовались, что хоть кому-то нужны. Татьяна Лунина, на сей раз в твидовой деловой тройке с улицы Сент-Онорэ, изображала при помощи суженного взгляда эдакую щучку-сучку, зорко следила за перемещениями в толпе своего Андрея. Роль, которую она тут играла, приятно щекотала самолюбие: вроде бы никто, вроде бы случайный гость ни к селу ни к городу, но в то же время почти все знают, что она здесь ой-ой как не случайна, что она здесь вот именно первая дама, и что за костюм на ней, из чьих рук получен. Ситуация пьянящая, и "щучку" играть интересно... Как вдруг во время разговора с бразильским дипломатом она поймала на себе внимательнейший, анализирующий взглядец некой незнакомой персоны. Вдруг ее под этим взглядом пронзило ощущение зыбкости, неустойчивости, полнейшей необоснованности ее сегодняшней вот такой уверенной и приятной позиции... близость непредсказуемых перемен. Лучникова кто-то отвлек, мужа кто-то заслонил, малознакомая персона надела задымленные очки, "латинский любовник" из Бразилии с удивлением обнаружил рядом с собой вместо международной курвы растерянную русскую провинциалочку.

Тут как раз началось суетливое движение - прибыли, прибыли! Кто прибыл? Не кто иной, как товарищ Протопопов! Такой чести никто даже и не ждал. Наиболее, пожалуй, энергетическая личность в компании усталых его коллег. Невероятное оживление в зале - что бы это могло означать? Вошли телохранители и быстро смешались с толпой. Борис Теодорович Врангель в партийном рвении, не хуже любого секретаря обкома, ринулся навстречу гостю. У. Протопопова был маленький, гордо поднятый в классовом самосознании подбородочек. Врангелю, как своему по партийной иерархической этике, ткнул, не глядя, руку, зато шефа "Курьера", как представителя временно независимых "прогрессивных кругов планеты", облагодетельствовал улыбкой и значительным рукопожатием.

- Вот, удалось вырвать десяток минуточек. - Любовь к уменьшительным жила, оказывается, и на московском олимпе. -...Очень много сейчас работы в связи с надвигающимися... - чем? чем? что надвигается? легкий ступор в толпе -...надвигающимся юбилеем... - отлегло - каким юбилеем? - неважно, дело обычное - юбилейное -...однако решил засвидетельствовать... газету вашу читаю... не все в ней, уж извините, равноценно... однако в последнее время... да-да, читаю не - без интереса... - пауза, улыбка, понимай, как знаешь, -...мы всегда приветствовали развитие прогрессивной мысли в... - да неужели же произнесет слово "Крым", неужели что-то сдвинулось? -...в Восточном Средиземноморье... - нет, ничего не сдвинулось; нет? ничего не сдвинулось? может быть, все-таки чуточку хоть что-то?

Подано шампанское - прозрачнейший, драгоценный "Новый Свет", цвета предзакатного неба. Товарищ Протопопов сделал глоток и щелкнул языком - оценил! По слухам, ОНИ ТАМ если уж и пьют что-то, то лишь это. От предложенного калача с икрой отказался с мягким юмористическим ужасом, - слежу, дескать, за фигурой. Нет-нет, что-то все-таки сдвинулось: такая человечность!

- Мечтаем о том дне, Тимофей Лукич, когда наша газета будет продаваться в Москве рядом с "Известиями" и "Вечеркой", - громко сказал Лучников.

Замерли все. Даже "букетики" застыли в красивых позах. Лишь "волкодавы" из охраны продолжали свое дело - бесшумную зрительную инспекцию. Товарищ Протопопов сделал еще глоток. Чудесная возможность - комплимент "Новому Свету", и дерзость Лучникова отлетает в анналы политических бестактностей. Все ждут. Пощелкивают исторические мгновения.

- Это зависит от... - товарищ Протопопов улыбается, - от взаимности, господин Лучников... - поднимается накат сдержанно-возбужденного шепота. - Я ведь сказал, что не все в вашей газете равноценно, не так ли?... - так, так, вот именно так и было сказано, за руку товарища Протопопова не поймаешь. -...Так вот, в дальнейшем все, конечно, будет зависеть от взаимопонимания... - "букетики" просияли, чувствуя всеобщую нарастающую экзальтацию, - планета у нас одна... море у нас одно, товарищи... много у нас общего, друзья... - все тут разом улыбнулись общей, открытой улыбкой, -...но много и разного, господа... - улыбка погасла - не вечно же ей сиять, -...итак, я поднимаю бокал за взаимопонимание!

Крепчайшее рукопожатие временно независимым силам планеты, строгий одобряющий взгляд Врангелю, и, не торопясь, понимая и заботы охраны, подготавливающей путь, и сохраняя, естественно, классовую солидность, товарищ Протопопов отбыл.

После отбытия за бодрящим завтраком воцарилась мертвая зыбь. Официальные гости быстро перешептывались между собой. Полуофициальные и не-официальные писатели (а среди приглашенных. были и такие, едва ли не подзаборные представители русской творческой мысли) хихикали между собой. Кто из них предполагал, что вблизи увидит один из портретиков? такое возможно только в "Курьере", ребята, нет-нет, в самом деле мы живем во времена чудес. Дипломаты, загадочно улыбаясь, заговорили тут же о балете, о спорте, о русском шампанском, постепенно начали подтягиваться к выходу - такая работа. Журналисты собрались вокруг Лучникова, делая вид, что заняты светской болтовней, а на самом деле поглядывали на него, ждали statement.

- Господа! - сказал Лучников. - Формула взаимности, предложенная Тимофеем Лукичом Протопоповым, редакцию газеты "Курьер" вполне устраивает.

ЮПИ, АП, Рейтер, РТА, Франс Пресс, АНСА и прочие, включая трех японцев, чиркнули в блокнотах новомодными "монбланами" в стиле "ретро".

Завтрак заканчивался.

- Что же ты, Андрей, так унижаешься, смотреть на тебя противно, - сказал на прощание Гангут, - причислил-таки себя к прогрессивному человечеству.

- Скоро ли на Остров возвращаетесь, Андрей Арсениевич? - спросил на прощание международный обозреватель из "Правды" и хмыкнул, не дожидаясь ответа, дескать, "пора, пора".

- Как в целом? - спросил на прощание Лучников Кузенкова.

Тот только улыбнулся на прощание; улыбка была ободряющей.

- Почему вы никогда не позвоните, Андрюша? - спросил на прощание один из "букетиков". - Позвонили бы, посидели бы, поболтали бы, вспомнили бы былое.

Зал очень быстро пустел, а за окном начинался моросящий дождь. Удручающий день тлел в конце Кутузовского проспекта. Неловкость, вздор, полная никчемность и бессмысленность "общего дела", общей идеи, общей судьбы, всякой деятельности, всякой активности, глухая тоска и постыдность терзали Л. Лучникова, в молчании стоящего у окна. Пустые бутылки и ошметки еды, обгрызенный калач со следом губной помады, будто менструальный мазок, - вот результаты бессмысленного "завтрака с шампанским". Бежать в Новую Зеландию.

Тут голос Татьяны достиг его слуха:

- Пока, Андрей!

Он вздрогнул, отвернулся от окна. Впервые мысль о ферме в Новой Зеландии не соединилась у него с Таней, и это его испугало.

Зал был почти уже пуст. Лишь в дальнем углу в кресле вызывающе хохотал напившийся все же один "букетик" (кажется, Лора, бывшая танцорка мюзик-холла) да возле нее трое каких-то молодчиков деловито обсуждали вопрос - кто возьмет на себя джентльменские обязанности по доставке "букетика" в более подходящую диспозицию.

Таня стояла в дверях. Десятиборец держал ее под руку. Она смотрела на него растерянно, и поза какая-то была неловкая и скованная. Могла бы, конечно, уйти, не прощаясь, но вот - напоминаю о себе. Ничего больше - только лишь напоминание. Конечно, она почувствовала, что он начисто забыл про нее. Чутье у Татьяны Луниной было сверхъестественное.

Десятиборец вежливо, полудипломатически-полутоварищески улыбался. Лучников подумал, что из этого красавца-атлета настойчиво уже выпирает кто-то другой - очень немолодой и не очень здоровый человек. Может быть, иллюзия эта возникла из-за излишней его быковатости, быковатости явно преувеличенной нынешней от-вет-ствен-ностью как представителя советских спортивных организаций.

"Неужели не знает он о наших отношениях?" - подумалось тут Лучникову.

- Хотите, Андрей, поедем к нам чай пить, - сказала Татьяна.

Десятиборец с застывшей улыбкой повернул к ней монументальное лицо, явно не сразу до него дошел смысл приглашения. Редактора буржуазной газеты - к чаю?

- Чай? К вам? - растерялся слегка и Лучников.

- Почему бы нет? У нас отличный есть английский чай. Посидим по-домашнему... - Неожиданный для нее самой дерзостный ход на глазах переменил Татьяну. Лучников увидел ту, которая поразила его десять лет назад - лихую московскую девку, которая может и как шлюха дать где-нибудь в ванной, а может и влюбить в себя на всю жизнь.

- Ах, как это мило с вашей стороны, - забормотал он. - Как это кстати. Мне что-то, знаете ли, тошно как-то стало...

- Ну вот и поедемте чай пить... - прямо вся светясь, сказала Татьяна.

- На меня, знаете ли, всегда растерзанные столы тоску наводят, - проговорил Лучников.

- Знаю, знаю, - сказала ему Татьяна беззвуч1шм шевелением губ.

- Пожалуйста, пожалуйста. На чай, пожалуйста, - наконец высказался десятиборец.

"Ты что, рехнулась?" - взглядом спросил он жену.

"Катись!" - ответила она ему тем же путем.

У Лучникова в арендованном "жигуленке" всегда лежало на всякий случай несколько "фирменных" бутылок и блоков сигарет. Все это он сейчас свалил на столик в прихожей татьяниной квартиры. Свалил и, услышав из глубины квартиры детские голоса, ужаснулся: о детях-то он забыл - ни жвачки, ни кока-колы, ни автомобильчиков "горджи" с собой нет. Он почему-то никогда не думал о Татьяниных детях, и она сама никогда не говорила с ним ни о двенадцатилетней Милке, ни о десятилетнем Саше.

Дети пришли познакомиться с иностранцем. Милка - нимфеточка, другой и не могла быть дочь Татьяны. А вот Саша: Арсюша, Андрюша, Антоша и Саша - вдруг выстроилась в голове Лучникова такая схема. Он испугался. Лобастый стройненький мальчик, кажется, грустный. Как раз десять лет назад мы с Танькой и встретились. Тогда я уволок ее с какой-то пьянки и без всяких церемоний... Да неужели? Глаза серые, и у меня серые, но и у десятиборца серые. Челюсть крепкая, и у меня крепкая, а у десятиборца-то просто утюг... В полной растерянности Лучников подарил Саше свой "монблан" с золотым пером. В проеме кухонной двери появилась Татьяна.

- Ну как, уже познакомились? - Звонкая бодрая спортсменочка.

Лучников глазами спросил ее о Саше. Она комически развела руками и одновременно пожала плечами и так застыла с обезьяньей греховной мордочкой. Это было очень смешно, и все засмеялись - и Лучников, и дети, а Танька еще попрыгала, подтанцевала на месте: елочка-дешевочка.

Десятиборец отошел к так называемому "бару" и вернулся с двумя бутылками французского коньяка, - дескать, мы тоже не лыком шиты.

Тут такая уж пошла фальшивка! Десятиборец сел за полированным столом напротив Лучникова и налил хрустальные рюмки - всем располагаем, и коньяк и хрусталь, - вроде он именно к нему пришел, этот любопытный иностранец; мужчина же, значит, к мужчине.

- Ну, со свиданьицем, - сказал он. - Татьяна, выпьешь?

- Сейчас! - донеслось из кухни.

- Л вы где работаете? - спросил Лучников.

- Как где? - удивился десятиборец.

- Ну, вы работаете вообще-то где-нибудь или... или "фриланс"?

- Как вы сказали? - напрягся десятиборец.

- Внештатно! - перевела из кухни Татьяна.

- Ну, я вообще-то заместитель начальника Главка, - сказал десятиборец. - Главное управление спортивных единоборств.

Лучников засмеялся - шутка ему понравилась. Видимо, парень все же не так уж и туп.

- А что вы смеетесь, Андрей? - спросила, входя с подносом, Татьяна.

- Понравилась шутка вашего мужа. Главное управление спортивных единоборств - это звучит!

- Что же тут смешного? - удивился Суп.

- Такой Главк и в самом деле есть в нашем комитете, - сказала Таня. - Все нормально. Главк как Главк. Главное управление спортивных единоборств...

Лучников чувствовал себя пристыженным всякий раз, когда советская явь поворачивалась к нему еще каким-нибудь своим непознанным боком. Все же как ни сливайся с ней, до конца не постигнешь.

- Юмор все-таки существует: он в том... - сказал он, стараясь на Татьяну не глядеть, - что вы работаете в Главке единоборств, а сами-то десятиборец.

- Так что? - спросил муж.

Татьяна расхохоталась. Она уже успела "махнуть" большую рюмку коньяку.

- А мне как-то и в голову раньше не приходило, - сказала она. - В самом деле смешно. Десятиборец в единоборстве.

Хохот был несколько тревожащего свойства.

- Насчет десятиборья, так у нас прежних заслуг не забывают, - сказал муж. - Вот гляньте! Вот мои этапы. Восемь лет в первой десятке держался...

Кубки и бронзовые фигуры венчали югославский сервант. Лучникова немного раздражала заурядность квартирного стиля - все-таки дом Татьяны представлялся ему в воображении (если когда-нибудь представлялся) каким-то иным.

Пошла вторая рюмка. Про чай и думать забыли.

- Вот поэтому я так отлично сейчас трудоустроен, - пояснил муж. - Вы понимаете?"

Лучников посмотрел на Татьяну - как, дескать, себя вести? - но она как будто и не думала ему подсказывать, хохотала, наслаждалась ситуацией.

- Понимаете, о чем я говорю? - десятиборец настойчиво пялил на Лучникова глаза над своей четвертой рюмкой.

- Понимаю.

- Ни черта вы не понимаете. У вас там спортсменов сразу забывают, наглухо, а у нас постоянная забота. Это понятно?

- Понятно.

- Что-то не замечаю, что вам понятно. По лицу такого не определяется.

- Ой, умру. - Татьяна заваливалась за спинку стула. - Андрюша, сделай умное лицо.

- Напрасно смеешься, - десятиборец взял жену за плечико. - У них одно, у нас другое. Вон товарищ тебе подтвердит без всякой пропаганды.

- У нас, конечно, не то, не так масштабно, - подтверждал Лучников, искоса поглядывая на Сашу, который сидел на тахте, поджав ногу. - У нас там Комитета по спорту вовсе нет. Все пущено на самотек. Многие виды изрядно хромают.

- Вот! - вскричал десятиборец, глядя в лицо своей жене, которая в этот момент, надув укоризненно губки, кивала чужеземцу - как, мол, вам не ай-я-яй.

- Что и требовалось доказать! - четвертая рюмка ухнулась в бездонные глубины. - А теперь ты еще скажи, что советские спортсмены - профессионалы!

- Никогда этого не скажу, - Лучников решительно открестился от такого приглашения.

- А ты скажи, скажи, - напирал Суп. - Думаешь, не знаем, что ответить?

- Он недавно на семинаре был по контрпропаганде, - любезно пояснила Татьяна.

Милочка в куртке и шапке с сумкой через плечо прошла через комнату к выходу и сердито там хлопнула дверью - ей, видимо, не нравилась бурно развивающаяся родительская пьянка.

- Фи-гу-рист-ка, - запоздало показал ей вслед слегка уже неверным пальцем десятиборец. - Сколько на вашей белогвардейщине искусственных катков?

- Три, - сказал Лучников.

- А у нас сто три!

Саша вытащил ногу из-под попки и направился в прихожую. "Моя походка, - подумал Лучников, - или его?" Гордо неся гордый лучниковский нос, Саша закрыл за собой дверь плотно и решительно. Явно дети здесь в оппозиции к коньячным беседам родителей.

- Хоккей, - кивнул ему вслед папа Суп. - Большое будущее!

- Ну, вот мы и одни, - почти бессмысленно захохотала Татьяна.

- Так почему же ты не отвечаешь на мой вопрос? - Десятиборец придвинул свой стул ближе к Лучникову и снова налил рюмки. - Ну! Профессионалы мы или любители?

- Ни то, ни другое, - сказал Лучников.

- То есть?

- Спортсмены в СССР - государственные служащие, - сказал Лучников.

Шестая рюмка повисла в воздухе. Челюсть у десятиборца отвалилась. Таня зашлась от восторга.

- Андрюшка, браво! Суп! Ты готов! Сейчас лягушку проглотишь! К такому повороту их на семинаре не подготовили!

Она раскачалась на стуле и влепила Лучникову поцелуй в щеку. Стул из-под нее вылетел, но она не упала (атлетические реакции!), а перелетела на колени к Лучникову и влепила ему еще один поцелуй, уже в губы.

- Ты, однако, Татьяна... - пробормотал десятиборец. -...Все же невежливо, между прочим... чужого человека в губы...

Страницы