- "Дом" лучше, - сказал Лучников.

- А у меня костюм лучше, - сказал Чернок.

- Убил, - сказал Лучников.

- Не лезь, - сказал Чернок.

За диалогом этим, естественно, стояла Третья Симферопольская Мужская Гимназия Имени Императора Александра Второго Освободителя.

Им принесли пива.

- Читал последние новости из Симфи? - спросил Лучников.

- Яки?

- Да. По последнему поллу их популярность поднялась на три пункта. Сейчас она еще выше. Идея новой нации заразительна, как открытие Нового Света. Мой Антошка за один день на Острове стал яки-националистом. Зимой - выборы в Думу. Если мы сейчас не начнем предвыборную борьбу, России нам не видеть никогда.

- Согласен, - полковник был немногословен.

Они стали обсуждать план быстрого создания массовой партии. Сторонников Общей Судьбы на Острове множество во всех слоях населения. К исторически близкому воссоединению с великой родиной призывают десятки газет во главе с могущественным "Курьером". Нет сомнения, что когда возникнет СОС - вот такая предлагается аббревиатура. Союз Общей Судьбы, звучит магнитно, ей-ей, в этом слове уже залог успеха, - итак, когда возникнет СОС, другие партии поредеют. Нужно как можно скорее объявлять новую партию, и делать это с открытым забралом. Да какая уж там секретность! Если даже муллы за автономию в границах СССР, секретность - вздор. Военным разрешено будет примыкать к СОСу? Прости, но в этом случае мы не можем считать СОС политической партией. Что ж, можно и не считать его политической партией, но в выборах участвовать. Прости, нет ли в этом демагогии? Пожалуй, в этом есть демагогия именно в советском духе или в "тиле наших мастодонтов: мы за разрядку, но при нарастании идейной борьбы; мы не государство, но самостоятельны; мы не партия, но в выборах участвуем... Нет, демагогия нам не годится. Наша хитрость - отсутствие хитрости. Мы... Кто это все-таки мы?

Старина, это пустой вопрос. Сейчас речь идет о спасении, не о спасении Крыма, как ты понимаешь... Чтобы участвовать в кровообращении России, надо стать ее частью. Ну, хорошо, давай о практическом.

Они еще некоторое время говорили о "практическом", а потом замолчали, потому что за стеклом террасы остановились две девки.

Две монпарнасские халды, в снобских. линялых туниках, с нечесаными волосами, с диковатым гримом на лицах. Пожалуй, даже хорошенькие, если отмыть. Чернок и Лучников посмотрели друг на друга и усмехнулись. Девчонки прижались к стеклу в вопросительных извивах - ну как, мол, поладим? Лучников показал на часы - увы, дескать, времени нет, ужасно, мол, жаль, мадемуазель, но мы не принадлежим себе, такова жизнь. Девчонки тогда засмеялись, послали воздушные поцелуи и бодренько куда-то зашагали. У одной из них был скрипичный футляр под мышкой.

- Вчера я познакомился с прелестной женщиной, - мягко заговорил Чернок. Он почему-то культивировал мягчайший старомодный стиль в обращении с женщинами, что, впрочем, не мешало ему распутничать напропалую. - Она была восхищена тем, что я русский, - "Ом совэтик!" - и ужасно разочарована, когда узнала, что я из Крыма. - "Значит, вы, месье, не русский, а кримьен?" Мне пришлось долго убеждать ее, что я не сливочный. Многие уже забыли, что Крым - часть России...

- Что твои "миражи"? - спросил Лучников.

Полковник сидел в Париже уже целый месяц, ведя переговоры о поставках модели знаменитого истребителя-бомбардировщика для крымских "форсиз".

- На днях подпишем контракт. Они продают нам полсотни штук. - Чернок рассмеялся. - Полный вздор! К чему нам "миражи"? Во-первых, наши "сикоры" ничуть не хуже, а потом пора уже переучиваться на "миги"... - он вдруг заглянул Лучникову в глаза. - Мне иногда бывает интересно, нужны ли им такие летчики... как я.

Лучников раздраженно отвел глаза.

- Ты же знаешь, Саша, какой там мрак и туман, - заговорил он через минуту. - Иногда мне кажется, что ОНИ ТАМ сами не знают, чего хотят. НАМ важно знать, чего МЫ хотим. Я хочу быть русским, и я готов даже к тому, что нас депортируют в Сибирь...

- Конечно, - сказал Чернок. - Обратного хода нет.

Лучников посмотрел на часы. Пора было уже рулить к Пляс де Фонтенуа.

- Задержись на три минуты, Андрей, - вдруг сказал Чернок каким-то новым тоном. - Есть еще один вопрос к тебе. - Бульвар Монпарнас чуть-чуть поплыл в глазах Лучникова, слегка зарябил, запестрел длинными, словно струи дождя, прорехами: что-то особенное было в голосе Чернока, что-то касающееся лично Лучникова, а такой прицел событий лично на него, вне Движения, стал в последнее время слегка заклинивать Лучникова в его пазах, в которых еще недавно катался он столь гладко.

- Послушай, Андрей, одно твое слово, и я переменю тему... так вот, не кажется ли тебе... - мягко, словно с больным или с женщиной, говорил полковник и вдруг закончил, будто очертя голову, - что ты нуждаешься в охране?

"Вот он о чем, - подумал Лучников. - О покушении. Вернее, об угрозе покушения. Вернее, о намеках на угрозу покушения. Странно, что я совсем забыл об этом. Должно быть, Танька вымела эту пакость из моей головы. Как это постыдно - быть обретенным, вызывать в людях осторожную жалость. Впрочем, Чернок ведь солдат, он дрался под Синопом, а каждый солдат всегда основательно обречен..."

- Понимаешь ли, - продолжал после некоторой паузы Чернок, - в моем распоряжении есть специальная команда...

Они будут деликатно за тобой присматривать, и ты будешь в полной безопасности. Какого черта давать "Волчьей сотне" право на отстрел лучших людей Острова? Ну что ты молчишь? Не ставь меня в идиотское положение!

Лучников сжал кулак и слегка постучал им по челюсти Чернока.

- Снимаем тему, Саша.

- Сняли, - тут же сказал тогда полковник и поднялся.

На этом их встреча закончилась. Через десять минут Лучников уже продирался на арендованном "рено-сэнк" сквозь автомобильные запруды Парижа. При пересечении Сен-Жермен, на Курфюр де Бак, машины еле ползли, и там он смог даже немного помечтать, вернее, погрузиться в воспоминания. Кажется, три года назад он прилетел в Париж на свидание с Таней и снял вот в этом отеле "Пон-Рояль" комнату. Она была тогда в Париже со своей командой на каком-то коммунистическом спортивном празднике, то ли "День "Юманите", то ли "Кросс "Юманите", и у них оказалось всего два часа для уединения. Вот здесь, на третьем этаже, Таня осыпала его московскими нежностями. "Лапа моя, - говорила она, - прилетел в такую даль ради одного пистончика, лапуля моя". А он был готов ради этого "пистончика" пять раз обернуться вокруг земного шара. Блаженные мысли, ночные воспоминания вновь начисто выветрили из головы "покушение". Он уже и прежде замечал, что, начиная думать о Таньке (они там, в Москве, всю жизнь зовут друг друга Танька, Ванька, Юрка), он сразу забывает всякие пакости. В конце концов, хотя бы для хорошего настроения...

В престраннейшем хорошем настроении он выкатился наконец из теснины рю де Бак на набережную и покатил нижней дорогой к Инвалидам. Правый берег Сены был залит солнцем.

И вот мы в атмосфере Юнайтед-Нэйшн-Эдюкэнш-Сайенс-Калча-Организейшн. Конечно же, повсюду звучит музыка, чтобы человек не скучал. Должно быть, главная цель могучей организации международных дармоедов - не дать человеку скучать ни минуты.

В овальном зале изысканнейшего дизайна, с под-шагаловскими, а может быть, и само-шагаловскими росписями идет заседание какого-то подкомитета или полукомиссии по вопросам мировой статистики.

Лучникову повезло, он угодил прямо на спектакль, который почти ежедневно разыгрывал в ЮНЕСКО крымский представитель Петр Сабашников, тоже одноклассник и старый друг. Крым, естественно, не был членом ООН, - СССР никогда не допустил бы такого "кощунства", но в органах ЮНЕСКО активно участвовал, ибо нельзя было себе и представить какую-либо серьезную международную активность без этого активнейшего Острова. Под давлением Советского Союза никто в мире не смел называть Остров тем именем, которое он сам себе присвоил, именем "Крым-Россия", ни одна организация, ни одна страна не решались противостоять гиганту, за исключением совсем уж отпетых, всяких там Чили, ЮАР, Израиля и почему-то Габона. В документах ЮНЕСКО употреблялось обозначение "Остров Крым", но Петр Сабашников на все заседания являлся со своей табличкой "Крым-Россия" и перво-наперво заменял ею унизительную географию капитулянтов. После заседания он всегда уносил эту табличку с собой, чтобы не выбросили.

- Слово имеет представитель Острова Крым господин Сабашников, - сказал председатель полукомиссии или четверть-комитета, когда Андрей Лучников вошел в совершенно пустую ложу прессы.

По проходу к подиуму уже неторопливо шествовал с кожаной папочкой под мышкой Петя Сабашников. Все делегаты с большим вниманием следили за каждой фазой его движения, а на лицах новичков, то есть представителей молодых наций, было написано изумление. Казалось бы, что особенного - идет по проходу очередной оратор? Петя Сабашников, однако, даже из этого простого движения делал великолепный фарс. Сложив бантиком губки, но в то же время строго нахмурив бровки, выставив подбородок с претензией на несокрушимость, но в то же время развесив пухлые щечки, господин Сабашников изображал то ли советского министра Громыко, то ли московского артиста Табакова. Лучников беззвучно хохотал в ладонь. Петя не изменился: погибший в нем актер ежеминутно разыгрывает все новые и новые этюды.

Вот он на трибуне. Каскад сногсшибательной мимики. Ярчайшая улыбка (президент Картер) фиксируется чуть ли не на целую минуту. Затем из кармана с кеханьем, чмоканьем, прочисткой горла и полости рта (генсек Брежнев) извлекаются очки. Легкий поворотец, псевдомечтательный взглядец в сторону и с "очаговательной кагтавостью" премьера Временного Правительства в Крыму Кублицкого-Пиоттуха месье Сабашников начинает свой спич.

- Господин председатель! Дамы и господа! Дорогие товарищи! Прежде чем приступить к сути дела, я должен внести поправку в протокол ведения нашего собрания. Давая мне слово, уважаемый господин председатель допустил ошибку, назвав меня представителем Острова Крым, между тем как я являюсь представителем организации, официально именующей себя "Крым-Россия"; Я просил бы господина председателя и всех господ делегатов принять это во внимание и сделать все для того, чтобы вышеупомянутая ошибка не повторялась.

Лучников после этого заявления разыскал глазами стол советской делегации. Там происходило движение. Весьма гладкий господин - у "советчиков" сейчас более буржуазный вид, чем у "капи" - встал и сделал знак секретарю заседания. Тот привычно кивнул. Все шло как обычно: после всякого выступления представителя "Крыма-России" Советский Союз тут же делал формальный протест. Все к этому привыкли и относились едва ли не как к формальности юнесковского протокола. Петр же Сабашников, закончив свою традиционную преамбулу, иронически поклонился залу с явным все-таки уклоном к советской делегации, давая понять, что уж кто-кто, но он, П. Сабашников, меньше всего придает значение всему этому вздору: как своему осуществленному уже протесту, так и их, ожидаемому.

- Господа, - перешел теперь Сабашников к существу дела, - в условиях деморализации современного общества статистика подверглась коррозии не менее сильной, а может быть, и более сильной, чем другие социологические дисциплины. Наш долг как участников самой гуманистической дивизии международного синклита наций, - Лучников видел, как Сабашников едва удерживается или делает вид, что едва удерживается от хохота, - наш долг - способствовать возрождению доброго имени этой науки как невозмутимого барометра здоровья планеты. Увы, господа, как представитель организации "Крым-Россия", то есть как сын нашего противоречивого времени, я подолью лишь масла в огонь. Я знаю, что я это сделаю, но я не могу этого не сделать. Итак, я держу в своих руках один из недавних номеров журнала "Тайм". В нём опубликована пространнейшая статистическая карта мира, составленная, как сообщает журнал, по данным различных общественных институтов, включая и ЮНЕСКО. Разумеется, я ценю журнал "Тайм" как один из форумов независимой американской прессы, и это дает мне, как я полагаю, право подвергнуть критике некоторые проявления предвзятости в вышеупомянутой статистической карте. Во-первых, что это за уровни свободы, выраженные в процентах? Где обнаружил "Тайм" точку отсчета и по какому праву он переводит священное философское понятие на язык цифр? Во-вторых, я должен указать на неточность всех цифровых данных, касающихся России. Организация "Крым-Россия", разумеется, весьма польщена тем, что "Тайм" выделил нам полную сотню процентов свободы и в равной степени огорчена тем, что щедротами "Тайма" Советский Союз наделен лишь восемью процентами оной, однако мы в который уже раз заявляем, что все статистические данные "Крыма-России" и Советского Союза должны плюсоваться и делиться на общее количество нашего населения. Вот вам другой пример. В Советском Союзе, по данным "Тайма", приходится 18,5 легкового автомобиля на тысячу населения. В нашей организации, которую журнал не удосуживается назвать даже географическим понятием, а именует словечком туристического жаргона "Окэй", оказывается, 605,8 автомобиля на тысячу населения. Господа, если вы в статистических исследованиях используете понятие "Россия", извольте плюсовать данные Советского Союза и организации "Крым-Россия". При этом единственно правильном методе, господа, вы увидите, что Россия на текущий момент истории располагает 25,3 автомобиля на тысячу населения и 16 процентами свободы по шкале журнала "Тайм". Вот все, что я хотел отметить на текущий" момент дискуссии. Надеюсь, что не злоупотребил вашим вниманием. Спасибо.

Сабашников, сама скромность, собрал кое-какие бумажки в папочку и, чуть подхихикивая с неслыханной фальшью, пошел по проходу к своему столу. По дороге он успел сделать пальчиком Лучникову в ложу прессы - дескать, заметил - и бровкой к выходу - выходи, мол, - а также невероятно пластично всем телом выразить полнейшее уважение советскому коллеге, который уже несся по проходу грудью вперед "давать отпор фиглярствующим провокаторам из каких-то никому не ведомых дурно попахивающих организаций, вопреки воле народов, представленных на международном форуме наций".

Перед тем как выйти из ложи прессы. Лучников обнаружил, что он замечен советской и американской делегациями. Типусы за этими столами смотрели на него и перешептывались - редактор "Курьера"!

Они встретились с Сабашниковым в дверях зала. Грозный голос летел с трибуны:

- ...Советские люди гневно отвергают псевдонаучные провокации буржуазной прессы, не говоря уже о глумливых подковырках фигляров из каких-то никому не ведомых дурно попахивающих организаций, вопреки воле народов представленных на международном форуме наций!

- Старается Валентин, - покачал головой Сабашников. - Л вот там, где надо, пороха у него не хватает.

- Где же? - Лучников глянул уже через плечо на изрыгающий штампованные проклятия квадратный автомат. Удивительно, что эта штука еще и Валентином называется.

- Мы с ним в парс играли утром в теннис против уругвайца и ирландца, - пояснил Сабашников. - Продулись, и все из-за него.

Они вышли. Все трепетало под солнцем.

- Какой могла бы быть жизнь на земле, если бы не наши дурные страстишки, - вздохнул Сабашников. - Как мы запутались со дня первого грехопадения.

- Вот что значит дух ЮНЕСКО, - усмехнулся Лучников.

- Вот ты смеешься, Андрей, а между тем я собираюсь постричься в монахи, - проговорил Сабашников.

- Прости, но напрашивается еще одна шутка, - сказал Лучников.

- Можешь не продолжать, - вздохнул крымский дипломат. - Знаю, какая.

В Лучниковской "груше" они отправились на Сен-Жермен-де-Пре.

Пока ехали, Лучникову удалось все же сквозь непрерывное фиглярство Петяши выяснить, что тот проделал за последнее время очень важную работу, прояснял позиции Союза и Штатов в отношении Крыма. Ну, у Совдепа ясность прежняя - туман, а вот что касается янки, то у них определенно торжествует теория геополитической стабильности этого, ты его знаешь, Андрюша, типчика Сонненфельда, то есть Андрюша, им как бы насрать на нас с высокого дерева, и дважды о'кей. Оказалось также, что Сабашников и другого задания за своими "этюдами" не забыл: генерал Витте ждет их ровно в пять.

Старик является родственником, впрочем, не прямым, а весьма боковым, премьера Витте. Эвакуировался с материка в чине штабс-капитана. Остался в строю и очень быстро получил генеральскую звезду. К 1927 году он был одним из самых молодых и самых блестящих генералов на Острове. Барон его обожал: известно ведь, что, несмотря на ежедневный, православный борщ. Барон сохранил на всю жизнь ностальгию к ревельским сосискам. Не подлежит сомнению, что еще год-другой и молодой фон Витте стал бы командующим ВСЮРа 1, но тут его бес попутал, тот же самый бес, что и нас всех уловил, Андрюша, - любовь к ЕДИНОЙ-НЕДЕЛИМОЙ-УБОГОЙ и ОБИЛЬНОЙ-МОГУЧЕЙ и БЕССИЛЬНОЙ, то есть, ты уж меня прости, любовь к ЕНУОМБу или, по старинке говоря, к матушке-Руси, что в остзейской башке еще более странно, чем в наших скифо-славянских. Короче говоря, генерал примкнул к запрещенному на Острове "Союзу младороссов", участвовал в известном выступлении Евпаторийских Гвардейцев и еле унес ноги от контрразведки в Париж. Когда же в 1930-м наши, Андрюша, родители установили ныне цветущую демократию и отправили Барона на пенсию, фон Витте почему-то не пожелал возвращаться из изгнания и вот смиренно прозябает в городке Парижске вплоть до сегодняшнего дня. Мне кажется, что с ним произошло то, к чему сейчас и я подхожу, Андрей, к. духовному возрождению, к отряхиванию праха с усталых ног грешника, к смирению внемлющего... - голос Сабашникова, достигнув звенящих высот, как бы осекся, как бы заглох в коротком, артистически очень сильном и невероятном по фальши рыдании. Он отвернул свою светлую лысеющую голову в открытое окно "рено" и так держал ее, давая тихим прядям развеваться, давая Лучникову возможность представить себе слезы тихой радости, глубокого душевного потрясения па отвернувшемся лице.

- Чудесно вышло, Петяша, - похвалил Лучников. - Талант твой мужает.

- Ты все смеешься, - тонким голосом сказал Сабашников, и плечи' его затряслись: не доймешь - то ли плачет, то ли хихикает.

- Что касается фон Витте, то я думаю, что на Остров он не вернулся, потому что не видел в наших папах союзников. Меня сейчас интересует одно - действительно ли он встречался со Сталиным и что думал таракан о воссоединении.

- Однако я должен тебя предупредить, что старик почти полностью "куку", - сказал Сабашников.

Лучникову удалось с ходу нырнуть в подземный паркинг на Сен-Жермен-де-Пре, да и местечко для "груши" - экое чудо! - нашлось уже на 3-ем уровне. А вот "мерседесу", который следовал за ними от Пляс де Фонтенуа, не так повезло. Перед самым его носом из паркинга, как чертик, выскочил служащий-негритос и повесил цепь с табличкой "complet". Водитель "мерседеса" очень было разнервничался, хотел было даже бросить машину, даже ногу уже высунул, но тут увидел выходящих из сен-жерменских недр двух симферопольских денди, и нога его повисла и воздухе. Впрочем, путь джентльменов был недолог, от выхода из паркинга до брассери "Лишт", и потому нога смогла вскоре спокойно вернуться в "мерседес" и там расслабиться. Успокоенный водитель видел, как двое зашли в ресторан и как в дверях на них с объятиями набросился толстенный, широченный и высоченный американец.

Джек Хэлоуэй в моменты дружеских встреч действительно напоминал осьминога: количество его распростертых конечностей, казалось, увеличивалось вдвое. Объятия открывались и закрывались, жертвы жадно захватывались, притягивались, засасывались. Все друзья казались миниатюрками в лапах бывшего дискобола. Даже широкоплечий Лучников казался себе балеринкой, когда Октопус соединял у него на спине свой стальной зажим. На какой-то олимпиаде в прошлые годы - какой точно и в какие годы, история умалчивает - Хэлоуэй завоевал то ли золотую, то ли серебряную, то ли бронзовую медаль по метанию диска, или почти завоевал, был близок к медали, просто на волосок от нее, во всяком случае был в олимпийской команде США, или числился кандидатом в олимпийскую команду, или его прочили в кандидаты, во всяком случае, он был несомненным дискоболом. Спросите любого завсегдатая пляжей Санта-Моники, Зума-бич, Биг-Сур, Кармел и - вам ответят: ну, конечно, Джек был дискоболом, он получил в свое время золотую медаль, он и сейчас, несмотря на брюхо, забросит диск куда угодно, подальше любого университетского дурачка. Впрочем, что там спорить о медали, если нынче имя Хэлоуэя соединяется с другим золотом, потяжелее олимпийского, с золотом Голливуда. В последние годы на студии "Парамаунт" он запустил подряд три блокбастера. Начал, можно сказать, с нуля, с каких-то ерундовых и слегка подозрительных денег, с какими-то никому неведомыми манхаттанскими умниками Фрэнсисом Букневски и Лейбом Стоксом в качестве сценариста и режиссера, однако собрал Млечный Путь звезд и даже несравненная Лючия Кларк согласилась играть ради дружбы со всеобщим любимцем, сногсшибательным международным другом, громокипящим романтиком, гурманом, полиглотом, эротическим партизаном Джеком Хэлоуэем Октопусом. И не просчиталась, между, прочим, чудо-дива с крымских берегов: первый же фильм "Намек", престраннейшая лента, принесла колоссальный "гросс", огромные проценты всем участникам, новую славу несравненной Лючии. Последующие два фильма "Проказа" и "Эвридика, трэйд марк" - новый успех, новые деньги, мусорные валы славы...

- Андрей и Пит! - приветствовал знаменитый продюсер вновь прибывших в дверях "Липла". - Если бы вы знали, какое счастье увидеть ваши грешные рожи в солнечных бликах, в мелькающих тенях Сен-Жермен-де-Пре. Ей-ей, я почувствовал ваше смрадное дыхание за несколько тысяч метров сквозь все ароматы Парижа. Тудытменярастудыт, мне хочется в вашу честь сыграть на рояле, и я сыграю сегодня на рояле в вашу честь, фак-май-селф-со-всеми-потрохами.

По характеру приветственной этой тирады можно было уже судить о градусах Джека - они были высоки, но собирались подняться еще выше.

На втором этаже ресторана за большим столом восседала вся банда: в центре, разумеется, несравненная Лючия, справа от нее Лейб Стокс, стало быть, нынешний ее секс-партнер, слева Фрэнсис Букневски, то есть партнер вчерашний; по более отдаленным орбитам красавец Крис Хансен, ее партнер по экранной любви, а с ним рядом его супружник, лысый губастый Макс Рутэн, потом камерамен Володя Гусаков из новых советских эмигрантов со своей женой, почтеннейшей матроной Миррой Лунц, художницей, я также "неизвестная девушка", обязательный персонаж всех застолий Октопуса.

- Привет, ребята! - крикнула Лючия Кларк по-русски. Ничего, собственно говоря, не было удивительного в том, что мировая суперстар прибегала иногда к ВМПСу (так называли в компании Лучникова "Великий и Могучий, Правдивый и Свободный" язык), ибо это был и ее родной язык, ибо звалась она прежде Галей Буркиной и родилась в семействе врэвакуантов из Ялты, хотя и получила в наследство от временного пристанища своих родителей, то есть от Острова Крыма, татарские высокие скулы и странноватый татарский разрез голубых новгородских глаз. Что поделаешь, садовник Карим часто в жаркие дни сквозь пеструю ткань винограда смотрел на ее маму, а мысли садовников, как известно, передаются скучающим дамам на расстоянии.

Нью-йоркские интеллектуалы по привычке давнего соперничества встретили крымских интеллектуалов напускным небрежением и улыбочками, те, в свою очередь, на правах исторического превосходства, как всегда в отношениях с нью-йоркцами, были просты и сердечны, должно быть, в той же степени, в какой Миклухо-Маклай был любезен с жителями Новой Гвинеи. Хэлоуэй стоял чуть в стороне, углубившись в огромную винную карту, почесывая подбородок и советуясь с немыслимо серьезным, как все французские жрецы гастрономии, метрдотелем. "До чего же живописен", - подумал Лучников об Октопусе. Он всегда был выразителем времени и той группы двуногих, к которой в тот или иной момент относился. В пятидесятые годы в Англии (где они познакомились) Октопус был как бы американской морской пехотой: прическа "крюкат", агрессивная походочка. В шестидесятые гулял с бородкой а ля Телониус Монк, да и вообще походил на джазмена. Пришли 70-е, извольте: полуседые кудри до плеч, дикой расцветки майка обтягивает пузо, жилетка из хипповых барахолок... чудак-миллионщик с Беверли-хиллз. Сейчас отгорают семидесятые, неизвестность на пороге, а Джек Октопус уже подготовился к встрече, подрезал волосы и облачился в ослепительно белый костюм.

За столом между тем установилось тягостное молчание, так как нью-йоркеры уже успели окатить крымцев пренебрежением и не успели еще переварить ответного добродушия. Лючия Кларк с очень недвусмысленной улыбкой смотрела через стол на Лучникова, как будто впервые его увидела, явно просилась в постель. Крис и Макс мрачновато переговаривались, как будто они не муж и жена, но лишь "товарищи по работе". Володя Гусаков, как и полагается советскому новому эмигранту, "стеснялся". Жена его Мирра каменной грудью, высоко поднятым подбородком как бы говорила, что она будет биться за честь своего мужа до самого конца. Лучников старался не глядеть на нью-йоркеров, чтобы не разозлиться, и успокоительно улыбался в ответ Лючии Кларк: легче, мол. Галка, легче, не первый день знакомы. Букневски и Стоке, развалившись в. креслах и выставив колени, переглядывались, подмигивали друг другу, посмеивались в кулак, но явно чувствовали себя как-то не в своей тарелке, что-то им мешало. "Неизвестная девушка", кажется, порывалась смыться. Один лишь Петр Сабашников чувствовал себя полностью в своей тарелке: он мигом актерским своим чутьем проник в сердцевину ситуации и сейчас с превеликим удовольствием разыгрывал участника "тягостного молчания", застенчиво сопел, неловко передергивал плечами, быстренько исподлобья и как бы украдкой взглядывал на соседей и тут же отворачивался и даже как будто краснел, скотина эдакая.

- Да что же ты там возишься, Джек?! - прервал молчание Лучников.

Хэлоуэй подошел и сел во главе стола.

- Мы выбирали вина, - сказал он. - Сейчас это очень важно. Если неправильно выберешь вино, весь обед покатится под откос, и все вы через два часа будете выглядеть, как свиньи.

Тут все засмеялись, и "тягостное молчание" улетучилось. Огромная фигура, добродушные толстые щеки и маленькие цепкие и умные глазки во главе стола внесли гармонию. Вина оказались выбранными правильно, обед заскользил по накатанным рельсам: авокадо с ломтиками ветчины, шримпы, черепаховый суп, почки по-провансальски, шатобрианы - "Липп" под дирижерскую палочку Октопуса нс давал гостям передохнуть.

Лучников стал рассказывать Лючии и Джеку про дипломатический демарш Пети в подкомитете ЮНЕСКО. Дипломат притворно возмущался - "как ты смеешь выставлять меня в карикатурном свете!" Лючия хохотала. Ныо-йоркеры, заметив, что русские дворяне не очень-то кичатся своей голубой кровью, с удовольствием похерили манхаттанский снобизм. Разговор шел по-английски и, глянув на Володю Гусакова, Лучников подумал, что тот, быть может, не все понимает.

- Что-то я не все понимаю, - тут же подтвердил его мысль Володя Гусаков. - Что это такое забавное вы рассказываете о процентах свободы?

Простоватое молодое лицо его покрылось теперь сеточкой морщин и выражало настороженную неприязнь. Быть может, он как раз все понял, может быть, даже больше, чем было рассказано.

- Джентльмен шутит, - ломким голосом, поднимая подбородок, сказала его жена. - Наша боль для него - возможность поострить.

Американцы не поняли ее русского и рассмеялись.

- Мирра оф Москоу, - сказал Букневски. - Леди МХАТ. Рука дискобола через стол легла на плечо Володи Гусакова.

Лучников вдруг заметил, что маленькие глазки Джека не сияют, как обычно, а просвечивают холодноватой проволочкой W. Только тогда он понял, что это не просто дружеский обед, начало очередного парижского загула, что у Октопуса что-то серьезное на уме. Он смотрел то на Джека, то на Володю Гусакова. Новые эмигранты для всего русского зарубежья были загадкой, для Лучникова же - мука, раздвоенность, тоска. По сути дела, ведь это были как раз те люди, ради которых он и ездил все время в Москву, одним из которых он уже считал себя, чью жизнь и борьбу тщился он разделить. Увы, их становилось все меньше в Москве, все больше в парижских кафе и американских университетских кампусах. В Крым они наведывались лишь в гости или для бизнеса, ни один не осел на Острове Окей: не для того мы драпали от Степаниды Власьевны, чтобы снова она сунула себе под подол.

Он хотел было что-то сказать Володе Гусакову: дескать, напрасно вы обижаетесь, я не над вами смеюсь, а над собой... но вдруг пронзило, что Володя Гусаков и его жена Мирра Лунц не поймут ничего, что бы он ни сказал, как бы он ни сказал, на каком бы языке, хоть на самой клевой московской чердачной фене. Вот она пропасть, это и есть тот самый шестидесятилетний раскол в глыбе "общей судьбы".

- Вы, русские мазохисты, - засмеялся Джек. - Андрей и Володя, как знаток славянской души я вас развожу на десять минут.

Он встал, положил одну руку на плечо "неизвестной девушки" - пойдем с нами, пуссикэт, - и подмигнул Лучникову: - надо, дескать, обмозговать наши блядские делишки. Лучников, однако, уже понимал, что разговор пойдет о другом.

Конечно, этот поход вниз, в бар, затянулся не на десять минут, а на все тридцать. Разумеется, в "липповском" барс оказалось у Хэлоуэя не менее трех знакомых, как раз не менее и не более трех человек восседали там на табуретах. Один из знакомых, некий гонкуровский лауреат, похожий скорее, па пьянчужку-часовщика, чем на утонченного французского писателя, оказался к тому ж лучшим другом Октопуса, и это тоже было нормально, потому что из трех знакомых один всегда был его лучшим другом. С барменом тоже было какое-то общее прошлое, какие-то сложные отношения, возникшие в последний приезд, какая-то жалоба какого-то месье Делану, визиты комиссара Привэ, который все-таки оказался, как и предполагал бармен, хорошим парнем, месье Oктопу ошибался на его счет, но во всяком случае на теперешний момент никакие неприятности в VI арандисмане Парижа ему не угрожают, потому что месье Привэ полностью соответствует своему имени, это "Привэ", это старая Франция, месье Октопу, где люди умели смотреть друг другу в глаза и понятия не имели о кошмарных чудищах социализма, компьютерах, месье, наступающих на нас, прошу понять меня правильно, из Америки, а вовсе не из России, как полагают некоторые, эти чудища социализма, хранящие память обо всех твоих пустяковых прегрешениях, месье, будь это перевернутый столик в кафе, или пощечина негодяю, или грошовое полотенце, пропавшее в отеле, как это случилось с одним польским профессором, вот такое чудище сыскного социализма, месье, установлено сейчас и в VI арандисмане Парижа, месье, но вы туда не попали, благодаря месье Привэ, корректман. Тут еще "неизвестная девушка" стала бунтовать, увидела в окне свою соблазнительную подружку и хотела убежать вслед за ней, и Хэлоуэю пришлось держать ее обеими руками за попку и горячо убеждать почему-то по-испански в бессмысленности и малой эффективности лесбийской любви.

- Слушай, ты мне надоел, Осьминог, - сказал наконец Лучников, он стал уже поглядывать на часы - как бы не опоздать к генералу Витте.

Джек тогда выпустил свою девчонку, отвернулся от бармена, прикрыл ладонью ухо, в которое время от времени что-то бормотал ему гонкуровский лауреат, матюкнулся на всех доступных ему языках, а их было не менее десятка, затем в стиле президента Никсона положил Лучникову руку на плечо и стал выкладывать свое деловое предложение, от которого Лучников едва не свалился на пол.

- ...Послушай старина мне это надоело ты знаешь сколько я башлей нагреб за последние годы но я клянусь тебе вот этой правой своей рукой которой делаю Андре все свое основное вот этой незаурядной ручищей которая мне нужна хотя бы для того чтобы расстегнуть ширинку что я ворочаюсь в этом блядском бизнесе живых картинок вовсе не для денег ну я вижу ты уже улыбаешься предвкушаешь как старый Октопус заговорит сейчас об искусстве но я не заговорю хотя и не вижу причин для застенчивости не заговорю хотя бы потому чтобы ты старая лошадь с голубой кровью не стала хихикать над ребенком филадельфийского дна да я был ребенок филадельфийского дна а ты не знал разве о моем ужасном детстве так вот я тебе скажу хотя бы только то во что ты надеюсь поверишь а если не поверишь я сброшу тебя со стула и вызову месье Привэ а тот упечет тебя в свой социалистический компьютер и тебя больше уже никогда не пустят в Париж и ты будешь как вечный жид носиться тысячелетия по спиралям вокруг Парижа но никогда уже сюда не попадешь из-за непотребного поведения в баре ресторана "Липп" или будешь торчать и выть на своем Острове Окей пока не придут красные так вот я тебе скажу что я кручу свою машинку не для себя а чтобы давать пропитание всей этой безобразной сволочи которая меня окружает и чтобы осуществлять мечты всей этой международной неблагодарной мрази то есть моих друзей и если ты и в это не поверишь клянусь своей пятой конечностью тебя милейший сегодня же вышлют из Парижа и прикуют цепью к статуе Маркса возле гостиницы "Метрополь" и ты будешь там сидеть вплоть до того как начнется твоя любимая Общая Судьба а потом коммисы в знак благодарности выебут тебя батоном докторской колбасы и сошлют в вечные льды Йошкаролы чего надеюсь никогда не случится потому что я тебя люблю и ты мой лучший без всякой брехни друг по всем материкам и я твой раб...

Сказав все это в безупречном стиле прежних пьянок, Джек Хэлоуэй внезапно заговорил, как трезвый.

- Я, знаешь ли, недавно прочел твою книгу "Мы - русские?" Сногсшибательно! Все эти психологические курьезы. Это свойственно, быть может, только вам, русским. Англичане, колонизируя острова и прочие пространства, тут же начинали стремиться к отделению от метрополии. У вас второе поколение спасшихся, не говоря уже о третьем, начинает мечтать о суровых объятиях передового, хотя и самого тупого, народа в истории. Суицидальный комплекс, нравственная деградация... но как все это преподносится в твоей книге! Браво, Андрей, ни в журналистском мастерстве, ни в мистическом чувстве истории тебе не откажешь. Ей-ей, татарская сперма отравила вашу аристократию навсегда. Скажи только честно - воссоединение с Россией, то есть поглощение Крыма Союзом - это действительно твоя мечта или это... нy... или это такой твой политический прием? Мы не виделись несколько лет, дружище. Я хотел бы знать, что у тебя за душой.

Хэлоуэй пожирал Лучникова глазами. Две проволочки W накалились уже добела, и свет их гасил цветовую мешанину бутылок на стене бара и окон, открытых на Сен-Жермен-де-Пре. Мир выцвел и теперь полыхал в черно-белом интенсивном свечении. Мрак благородными складками висел прямо над головой. Лучников ощущал пожатия дистонии.

- Я никогда не говорил с тобой, Джек, на такие серьезные темы, - проговорил он... - Я предпочел бы и дальше, Джек, держать тебя за своего старого друга Октопуса...

Хэлоуэй усмехнулся, да так, что Лучников подумал: тот ли это человек, которого он знал, вправду ли это Октопус.

- Андрей, нет-нет, нельзя так долго не встречаться. Ты, должно быть, нс все понимаешь. Ты понимаешь хотя бы то, что любой другой политический писатель в мире отдал бы много за такую беседу со мной? Ты не понимаешь, дурачок, что у меня к тебе предложение? Деловое предложение?

- Что у нас общего? - Лучников нажимал пальцами па глазные яблоки, нo краски мира не возвращались. Тогда он выпил залпом двойной коньяк и сразу все стало на место. - Если тебя интересует реклама, то "Курьер" и так отводит много места твоим фильмам. Лючия не сходит с наших страниц... "Жемчужина Острова", что ты хочешь...

- Чудак! - прервал его Хэлоуэй. - Мое предложение стоит подороже таких блядей, как Лючия. Мы можем с тобой. Андро, воссоединить Остров с Россией!

- Что ты мелешь? - Лучников напружинился, схватил Октопуса за запястье, заглянул в глаза. - Что означает этот вздор?

- Месье Гобо, у вас немножко слишком отросло правое ухо, - сказал Хэлоуэй бармену, который на другом конце стойки занимался подсчетами. - Пройдемся, Андрей, по чистому воздуху. Терпеть не могу, когда у человека в моем присутствии отрастает ослиное ухо.

На бульваре американец взял Лучникова под руку, в некое подобие стального зажима и, увлеченно размахивая свободной рукой и заглядывая в глаза, стал развивать идею.

Фильм. Они снимут гигантский блокбастер о воссоединении Крыма с Россией. Трагический, лирический, иронический, драматический, реалистический и "сюр", в самом своем посыле супер-фильм. Тоталитарный гигант пожирает веселенького кролика по воле последнего. Лучников напишет сценарий. Собственно говоря, сценарий почти готов. Массовка готова. Снимать будет Виталий Гангут. Стокса попрем под жопу коленкой, слишком гениальным стал. Неважно, что Гангут в Москве, мы его вытащим оттуда, это сейчас не проблема. Принимаешь предложение, старик?

Страницы