В душе его была тревога, он часто посматривал на светящийся циферблат своих часов... Вдруг что-то случилось с современным механизмом: стрелки, секундная, минутная и часовая, закрутились с невероятной скоростью, словно в бессмысленной гонке, а в рамке дней недели стало выскакивать одно за другим: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг...

1977 - 1979

В небе памяти моей стоит ослепительное солнце двенадцатилетней давности - оно распластывает нас на коктебельской гальке, прижимает киммерийскую пыль к полотну дорога и гонит в море - окунуться в виноградную воду, всем телом ощутить монотонную вечность соленой массы. Еще - высоко под облаками жужжит вертолет, облачко застыло от жары, где-то шуршат шины, выплевывая мелкие камешки, зеленой "волга" М-24 Василия Аксенова, пробирающегося из Москвы на юг, через петли перешейка, сюда, в Коктебель, на улицу Десантников, где обычно маэстро останавливался с семьей, не принимая писательского Дома творчества, где тесно не мыслям, а завистливым взглядам, сплетням, всякой дребедени...

Еще в Москве мы договорились, что будем видеться в августе, плавать вместе, ходить на холм Волошина. И вот мы лежим лицом к земле, как бы прислушиваясь к ее недрам или готовые вот-вот резко вскочить и сделать рывок опять к морю... Я чувствую тяжелые, отрывистые взгляды на своей спине, на спине Вас. Палыча. Я знаю, кому они принадлежат - двум сотрудникам ГБ, которые положены служебной необходимостью средь писательских тел на пляже для того, чтобы "сечь" за крамольным писателем, главным редактором "Метрополя". "Вас. Палыч, - говорю я, - эти двое за вами секут, я знаю их по городу..." "Плевать, работа у них такая..." Однако встает и с ходу бросается в воду, долго плавает, фырча, как морж, долго лежа на спине, смотря в небо, отключившись, что-то обдумывая. Искусствоведы в штатском, с погонами, проступающими сквозь кожу на плечах, напряженно смотрят за купальщиком - не дернет ли в нейтральные воды, облегченно вздыхают, когда Вас.Палыч тяжелой походкой устойчивой, как у боцмана, выходит на берег. Боже! Знали бы они, что складывалось в голове у писателя, о чем он думал, какое слово подбирал, чтобы вскоре уйти надолго в свою каморку. Они бы испугались самих себя, понеслись с донесениями, но, увы, увы, - человек свободен настолько, насколько он свободен внутри. Особенно настоящий писатель. А он в это время заканчивал свой знаменитый роман "Остров Крым", который сегодня читатель держит перед собой.

Коктебельские дни проходили монотонно, принося очередные известия - воздушная катастрофа, погибли вместе с другими пассажирами 17 футболистов "Пахтакора", бензина в заправочных нет, и надо ездить по деревням, чтобы залить баки, что и делает зеленая "волга". Все переживается вместе. Леша Козлов, великий музыкант, друг Василия Палыча учит всех голоданию, к компании пристали двое братьев-близнецов, которые показывают всем гимнастику йогов. Все сближаются очень быстро, мы бродим шумною толпой с девичьим хвостом, по вечерам укладываемся спать в спичечных коробках аборигенов, курим всю ночь, смеемся, под утро засыпаем, слыша шорох крыс где-то в глубине деревянного городка; голос хозяина сквозь фанеру курятников: "Хлопцы, забыл вам сказать, чтоб вы не курили у хате, бо у вас под головами две канистры с бензином 93-им..." Вовремя... Всю ночь мы только и делали, что дурачились, не зная, что в любую минуту могли взлететь в воздух... Но все это про нас, а не про Вас. Палыча, который работал, как поезд, по расписанию, - немного времени на друзей, море, пробежка в лесок километров 10, остальное - работа. В небе памяти моей облачко двенадцатилетней давности, я разглядываю его, оно медленно затягивает ослепительное солнце.

Здесь, на этом месте, я прерываю свое описание теперь уже фантастических событий моего прошлого. В мой дом врывается реальность - утро 19 августа 1991 года, Москва. Я слушаю по телевидению заявление ГКЧП, слышу с Преображенской площади нарастающий гул тяжелых машин - это танки входят в город... Господи, я же только что думал о предсказательности "Острова Крыма" и вот... Три тяжелейших дня. Москва, дом Верховного Совета России становится "Островом Крым". Ельцин издает указ за указом один точнее другого, выбивая почву из-под ног преступников, танки, пришедшие в Москву, начинают думать, они отказываются идти на штурм Главного Дома России...

Читатель, ты уже прочитал:

"- Смотри, Толяй, они крестятся, - сказал Комаров. - У них там никакого оружия ни хера нету, Толяй. Крестятся. Толька, от нас с тобой крестом обороняются. Давай, Толька, шмаляй ракету!

- Я ее вон туда шмальну, - сказал Макарон и показал куда-то в мутные юго-восточные сумерки.

- Ясное дело, - сказал Комаров. - Не в людей же шмалять.

Он соответствующим образом развернул машину. Макаров соответствующим образом потянул рычаг.

- Але, девяносто третий, - ленивым наглым тоном передал Комаров на "Киев", - задание выполнено.

- Вас понял, - ответил ему старший матрос Гуляй, хотя отлично видел на своем приборе, что задание не выполнено". Совершенно точная формула поведения исполнителей не очень желающих исполнять идиотские приказы, как это было в августе 19-го в Москве...

Господи, ровно двенадцать лет прошло как писал эту концовку Аксенов в Коктебеле, - это был разгар лета, теплого, очень теплого лета эпохи застоя. Впереди еще столького не произошло - начиная со смертей бессменных руководителей и взрыва Чернобыля и далее далее... И то, что произошло после 85-го года, превзошедшее все ожидания. А пока в небе памяти моей стоит ослепительное солнце. Мы лежим с Василием Палычем на солнечном склоне горы перед коктебельской бухтой. Здесь ветрено, жарко и далеко от всех... "Мерзавцы, закрыли у меня все - книгу, фильм "Пока безумствует мечта", Женю Попова и Витьку Ерофеева исключили из Союза... Приеду в Москву - выйду из Союза писателей, поди лучше работать грузчиком, чем с этими мерзавцами... Тут приходили ко мне двое из этих, предлагали не печатать на западе "Ожог" и отказаться от "Метрополя" и тогда все откроют... Нет, лучше грузчиком пойду..."

Наутро приехали Аркадий и Эмик из Симфи, вечером пошли с Вас.Палычем к могиле Волошина. Вас.Палыч сорвал ветку маслины, попробовал, долго смотрел вниз на коктебельскую бухту... Дул теплый ветер, на душе было спокойно, потому что могильный камень и друзья ставят любого человека вне подозрений от посягательств пространства. Через пару дней Вас. Палыч уезжал, уезжали и мы на разбитом "запорожце" приятеля. "До скорого в Москве!" - сказал Вас. Палыч. Я приехал в Москву в конце сентября. Общие знакомые сказали, что Аксенов уехал на три месяца преподавать русскую литературу в Штаты. Через несколько месяцев читаю в "Известиях" сообщение о лишении гражданства Аксенова Василия Павловича, писателя.

В сентябре 1988-го я полетел первый раз в Америку и тут же по приезду в Нью-Йорк позвонил в Вашингтон, где жил Вас. Палыч и преподавал писательское мастерство в одном из университетов. Мы сразу же договорились о встрече через некоторое время. Имя Аксенова еще шельмовалось в нашей печати. И вот я не верю своим глазам, подъезжает темно-вишневый "мэре", из него высовывается Аксеновская голова и он машет мне: "Саша, прыгай скорее, поедем в Джордж-таун, в китайский ресторанчик..."

Он совершенно не изменился, даже помолодел. Мы сидели очень уютно и говорили. "Как ты думаешь, почему не пускают ко мне Алешу, сына?" - "Черт знает, я сам вот уже три месяца болтаюсь по Америке, может, что произошло... Хотя, по моим наблюдениям перед поездкой сюда, гласность в публикациях остановилась перед произведениями Солженицына и Вашими, думаю, это будет очередной шаг, это будет очередная степень свободы..." Так оно и вышло. "Золотая наша железка" напечатана в мае 1989 года.

О чем мы говорили еще в этот декабрьский вашингтонский вечерок, всего не расскажешь. Но точно помню, что вдруг к нам обратился из-за соседнего стола немолодой человек и с искренним любопытством спросил: "Интересно, почему это я слышу в китайском ресторане американского городка русскую речь?" Вас.Палыч ответил ему: "Два человека давно не виделись, мы оба русские, и поэтому сейчас эмоциональны больше обычного..." Я добавил, что человек, сидящий напротив меня, грейт рашин райтер. "А-а, понимающе заключил американец, - Толстой?" "Мэй би, мэй би", - ответил я...

Это небольшое послесловие к книге, которая имеет к крымской земле непосредственное отношение. Меньше всего хотелось, чтобы оно было литературоведческим. Хотелось просто запечатлеть живые картинки, на которых Аксенов всегда оставался Аксеновым, писателем, который во все времена был носителем свободы и демократии. Судьба его матери и отца генетически подготовили его к этому. Все написанное им - выстрадано судьбой, поколениями истинных русских интеллигентов. Вот и в этой книге он много лет назад писал о свободе Острова Крым, который тогда был всего лишь полуостровом.

А. Ткаченко

Страницы