Митчел Лейтон унаследовал четверть миллиарда долларов и потратил тридцать три года жизни, чтобы загладить эту свою вину.
Эллсворт Тухи, облаченный в смокинг, стоял, опершись на бюро. Его ленивое равнодушие носило оттенок благосклонной непринужденности и некоторой наглости, как будто окружающие отнюдь не заслуживали проявления хороших манер. Взгляд его блуждал по комнате, обстановка которой не была ни современной, ни колониальной. Меблировка являла собой гладкие поверхности и изогнутые наподобие лебединых шей опоры, повсюду были зеркала в черных рамах и множество светильников, ковры и хром; объединяло все это лишь одно – немыслимая цена, заплаченная за каждую вещь.
– Правильно, – воинственно произнес Митчел Лейтон, будто знал, что никто с ним не согласится, и хотел заранее всех оскорбить.
– Люди слишком суетятся вокруг понятия свободы. Я хочу сказать, что это неопределимое, затасканное понятие. И я далеко не уверен, что это такое уж благо. Я полагаю, что люди будут значительно счастливее в регулируемом обществе с определенными правилами и единым порядком – как в народном танце. Вы ведь знаете, как прекрасен народный танец. И как ритмичен. И все потому, что над ним потрудились многие поколения, и люди не позволят какому-нибудь глупцу изменить его. Это именно то, что нам нужно. Я хочу сказать: порядок и ритм. И конечно, красота.
– Это удачное сравнение, Митч, – заметил Эллсворт Тухи.
– Я всегда говорил, что у тебя творческое воображение.
– Я хочу сказать, что людей делает несчастными не ограниченность выбора, а неограниченный выбор, – добавил Митчел Лейтон.
– Решать, человек должен всегда решать, хотя его раздирают противоречия. В регулируемом обществе человек чувствует себя в безопасности. Никто не будет ему докучать, чтобы он что-то предпринимал. Ничего и не надо будет предпринимать, только, конечно, необходимо трудиться на благо общества.
– Важны только духовные ценности, – сказал Гомер Слоттерн.
– Это уж слишком, Джесси, – заметил Гомер Слоттерн. – Нельзя требовать, чтобы все были святыми.
– А я и не требую, – робко возразила Джессика. – Я давно ничего не требую. Что нам нужно, так это образование. Думаю, мистер Тухи понимает меня. Если заставить каждого получить хорошее образование, мир будет намного лучше. Если мы заставим людей совершать благие дела, они смогут стать счастливыми.
– Это совершенно пустой спор, – вмешалась Ева Лейтон. – Ни один мало-мальски культурный человек сегодня не верит в свободу. Это устарело. Будущее за социальным планированием. Принуждение – закон природы. Вот так, и это очевидно.
Ева Лейтон была красива. Свет люстры освещал ее лицо, обрамленное прямыми черными волосами, бледно-зеленый атлас ее платья казался живым. Он мягко струился вдоль тела и, казалось, вот-вот обнажит нежную кожу. Ева обладала особым даром выбирать ткани и духи, столь же современные, как алюминиевые столешницы. Она была подобна Венере, поднимавшейся из люка подводной лодки.
Ева Лейтон считала своим предназначением быть в авангарде – неважно чего; главным достоинством был легкомысленный прыжок и триумфальное приземление намного впереди всех остальных. Вся ее философия заключалась в одной фразе: «Мне все сойдет с рук». Ее любимым высказыванием было: «Я? Я – послезавтрашний день». Она была великолепной наездницей и пловчихой, водила гоночный автомобиль, была потрясающим пилотом. Если она осознавала, что главная тема дня – область идей, то предпринимала очередной прыжок через любую канаву на своем пути и приземлялась далеко впереди. А приземлившись, удивлялась, что находились люди, сомневавшиеся в ее ловкости. Ведь прежние ее достижения никто не ставил под сомнение. У нее выработалась нетерпимость к людям, которые не разделяли ее политических взглядов. Для нее это было как личное оскорбление. Она всегда была права, поскольку она была человеком послезавтрашнего дня.
Муж Евы, Митчел Лейтон, ненавидел ее.
– Спор отнюдь не пустой, – раздраженно сказал он. – Не каждый так эрудирован, как ты, дорогая. Мы должны помогать другим. Это моральный долг идейного лидера. Я хочу сказать, что не следует рассматривать слово «принуждение» как пугало. То, что направлено на благо, то есть совершается во имя любви,
– Надо идти в ногу со временем. Наш век – век духовных ценностей.
У Гомера Слоттерна было широкое лицо с сонными глазами. Пуговицы из рубинов и изумрудов напоминали пятна от салата на его накрахмаленной белой рубашке. Он был владельцем трех универсальных магазинов.
– Необходим закон, обязывающий каждого изучать таинственные загадки древнего мира, – сказал Митчел Лейтон. – Они высечены на камнях египетских пирамид.
– Ты прав, Митч, – согласился Гомер Слоттерн. – В защиту мистицизма можно многое сказать. С одной стороны. С другой – диалектический материализм…
– Они не противоречат друг другу, – презрительно промычал Митчел Лейтон. – В будущем общество соединит их.
– Дело в том, – заметил Эллсворт Тухи, – что оба являются проявлением одного и того же – единой цели. – Его очки засверкали, как будто освещенные изнутри; он наслаждался своим оригинальным утверждением.
– Для меня единственным моральным принципом является бескорыстие, – сказала Джессика Пратт, – самый благородный принцип, священный долг, значительно более важный, чем свобода. Бескорыстие – единственный путь к счастью. Я расстреляла бы всех противников этого принципа, чтобы не мучились. Они все равно не могут быть счастливыми.
Джессика Пратт говорила задумчиво. У нее было нежное увядающее лицо; ее дряблая кожа без всякой косметики производила странное впечатление, – казалось, дотронься до нее и на пальце останется белесое пятнышко пыли.
Джессика Пратт принадлежала к одной из старых американских семей, у нее не было денег, но была одна большая страсть – любовь к младшей сестре Рене. Они рано остались сиротами, и она посвятила свою жизнь воспитанию Рене. Она пожертвовала всем: не вышла замуж, долгие годы боролась, плела интриги, строила тайные планы, но добилась своего – Рене вышла замуж, ее мужем стал Гомер Слоттерн.
Рене Слоттерн свернулась калачиком на низком диванчике и жевала арахис. Время от времени она протягивала руку к хрустальной вазе за очередной порцией, и этим ее физические усилия ограничивались. Ее бесцветные глаза на бледном лице были спокойны.
которые только выиграют от этого, так тупо безразличны. Не могу понять, почему рабочие в нашей стране практически не расположены к коллективизму.
– Не можешь понять? – переспросил Эллсворт Тухи. Очки его сверкали.
– Мне это надоело, – раздраженно заявила Ева Лейтон, расхаживая по комнате и сверкая плечами.
Разговор перекинулся на искусство и на его признанных в настоящее время лидеров.
– Лойс Кук считает, что слова должны быть освобождены от гнета интеллекта, что мертвая хватка слов интеллектом сравнима с угнетением народа эксплуататорами. Слова должны вступать в отношения с разумом через коллективный договор. Вот что она сказала. Она такая занятная, в ней есть что-то бодрящее.
– Айк – как там его фамилия? – говорит, что театр – инструмент любви. Он считает, что пьеса разыгрывается не на сцене, а в сердцах зрителей.
– Жюль Фауглер написал в воскресном номере «Знамени», что в обществе будущего в театре вообще не будет надобности. Он пишет, что повседневная жизнь обычного человека – такое же произведение искусства, как трагедия Шекспира. Для драматурга в обществе будущего места не найдется. Критик будет просто наблюдать жизнь людей и давать оценку ее художественных сторон для публики. Именно так выразился Жюль Фауглер. Не уверен, что согласен с ним, но в его взглядах есть что-то новое и интересное.
– Ланселот Клоуки утверждает, что Британская империя обречена. Он говорит, что войны не будет, потому что рабочие во всем мире не допустят этого. Войну начинают банкиры и производители оружия, но их выбили из седла. Ланселот Клоуки считает, что вселенная – тайна и что его лучший друг – мать. Он говорит, что премьер-министр Болгарии ест на завтрак селедку.
– Гордон Прескотт считает, что вся архитектура – это лишь четыре стены и потолок. Пол необязателен. Все остальное – капиталистическая показуха. Он говорит, что надо запретить что бы то ни было строить, пока каждый человек на земле не будет иметь крыши над головой… А как же патагонцы? Наше дело внушить патагонцам, что им необходима крыша над головой. Прескотт называет это диалектической межпространственной взаимозависимостью.
не принуждение. Однако не знаю, как заставить страну понять это. Американцы такие ограниченные.
Он не мог простить своей стране того, что, дав ему четверть миллиарда долларов, она отказала ему в соответствующей доле почитания. Окружающие с удовольствием принимали его чеки, но не принимали его взглядов на искусство, литературу, историю, биологию, социологию и метафизику. Он жаловался, что люди отождествляют его с его деньгами; он ненавидел людей, потому что они не распознали его сущности.
– Можно многое сказать в пользу принуждения, – констатировал Гомер Слоттерн. – При условии, что оно будет планироваться демократическим путем. На первом месте всегда должно быть всеобщее благо, нравится нам это или нет.
В переводе на нормальный язык позиция Гомера Слоттерна состояла из двух противоречащих друг другу положений, но это его не волновало, поскольку он не подвергал ее переводу. Во-первых, он считал абстрактные теории просто чепухой, но, если именно на них имелся спрос, почему бы не предоставить их, и, кроме того, это хороший бизнес. Во-вторых, он огорчался, что пренебрег тем, что называют духовной жизнью, и предпочел делать деньги, и в этом люди вроде Тухи правы. А что, если у него отберут его магазины? Может, ему будет легче жить, если он станет администратором государственного предприятия? Разве зарплата администратора не обеспечит тот комфорт и престиж, которые были у него сейчас, причем без обязанностей и ответственности собственника?
– А правда, что в обществе будущего женщина сможет спать с любым мужчиной? – спросила Рене Слоттерн. Это совершенно не интересовало ее. Ее не волновало, какие чувства возникают, когда действительно хочешь мужчину, и как вообще можно этого хотеть.
– Глупо говорить о личном выборе, – сказала Ева Лейтон. – Это старомодно. Нет больше понятия личность, есть только коллектив. И это очевидно.
Эллсворт Тухи улыбнулся и ничего не сказал.
– С народом надо что-то делать, – заявил Митчел Лейтон. – Народом надо управлять. Он не понимает, что для него хорошо. Не могу понять, почему интеллигентные люди с положением в обществе, как мы, принимают идеал коллективизма и готовы пожертвовать ради него личным благополучием, в то время как рабочие,
Эллсворт Тухи ничего не говорил. Он стоял, улыбаясь, его мысленному взору представлялась огромная пишущая машинка. Каждое известное имя, которое он слышал, было ее клавишей, каждая отвечала за свой участок, каждая наносила удар и оставляла свой след, все это соединялось в текст на огромном чистом листе. Пишущая машинка, думал он, предполагает руку, которая бьет по клавишам.
Он встрепенулся, услышав мрачный голос Митчела Лейтона:
– Да, да, это проклятое «Знамя»!
– Я понимаю, – откликнулся Гомер Слоттерн.
– Спрос на него падает, – отметил Митчел Лейтон. – Совершенно очевидно – дни его сочтены. Хорошеньким же вложением капитала это обернулось для меня. Единственный случай, когда Эллсворт ошибся.
– Эллсворт никогда не ошибается, – сказала Ева Лейтон.
– На этот раз он все же ошибся. Именно он посоветовал мне купить долю в этой вшивой газетенке. – Он увидел смиренные глаза Тухи и поспешно добавил: – Но я не жалуюсь, Эллсворт. Все в порядке. Это, вероятно, даже поможет мне уменьшить подоходный налог. Но этот грязный реакционный бульварный листок несомненно подыхает.
– Потерпи немного, Митч, – посоветовал Тухи.
– А тебе не кажется, что мне надо ее продать и покончить с этим?
– Нет, Митч, не кажется.
– Ну ладно, если тебе так не кажется, я могу себе позволить сохранить ее. Я вообще могу себе позволить все что угодно.
– А я, черт возьми, нет! – воскликнул Гомер Слоттерн с удивительной горячностью. – Все идет к тому, что я не смогу давать рекламу в «Знамени». И дело не в тираже, с этим все в порядке, мешает какое-то ощущение… странное ощущение… Эллсворт. Я подумываю о расторжении контракта.
– Почему?
– Ты знаешь что-нибудь о движении «Мы не читаем Винанда»?
– Что-то слышал.
– Его возглавляет некто Гэс Уэбб. Они расклеивают листовки на ветровых стеклах машин и в общественных туалетах. Они освистывают в кинотеатрах кинохронику Винанда. Я не думаю, что…
Их немного, но… На прошлой неделе одна женщина устроила истерику в моем магазине, том, что на Пятой авеню, обзывая нас врагами трудящихся, потому что мы размещаем свою рекламу в «Знамени». Конечно, на это можно было бы не обращать внимания, но положение осложнилось, когда одна из наших старейших покупательниц, приятная пожилая леди из Коннектикута, три поколения ее семьи, как и она сама, принадлежали к Республиканской партии, позвонила и сказала, что, возможно, закроет счет у нас, так как кто-то сообщил ей, что Винанд диктатор.
– Гейл Винанд ничего не смыслит в политике, кроме простейших проблем, – сказал Тухи. – Он все еще мыслит в терминах демократов из Адской Кухни. Все, что происходило в политике в те дни, в достаточной степени невинно.
– Мне все равно. Не в этом дело. Я имею в виду, что «Знамя» становится в какой-то степени помехой. Оно вредит делу. А сейчас нужно быть особенно осторожным. Ты связываешься с неподходящими людьми и узнаешь, что началась клеветническая кампания, брызги которой попадают и на тебя. Я не могу себе этого позволить.
– Но эта кампания не совсем несправедлива.
– Мне все равно. Мне плевать, справедлива она или нет. Зачем мне рисковать ради Гейла Винанда? Если общество настроено против него, моя задача – отойти в сторону, и быстро. И я не один. Нас порядочно, тех, кто думает так же. Джим Феррис из «Феррис и Симе», Билли Шульциз «Вимо Флейкс», Баз Харпер из «Тоддлер Тоге» и… Черт, ты их всех знаешь, все они твои друзья, это наш круг, либеральные бизнесмены. Мы псе решили изъять рекламу из «Знамени».
– Потерпи немного, Гомер. На твоем месте я бы не спешил. Всему свое время. Существует такое понятие, как психологический момент.
– Хорошо. Я положусь на тебя. Однако… в воздухе носится какое-то предчувствие. И когда-нибудь это станет опасным.
– Возможно. Я предупрежу тебя, когда это случится.
– Я думала, что Эллсворт продолжает работать в «Знамени», – безучастно произнесла Рене Слоттерн.
Все повернулись к ней с жалостью и возмущением.
– Как ты наивна, Рене, – пожала плечами Ева Лейтон.
– Но что случилось со «Знаменем»?
– Ну-ну, детка, не вмешивайся в грязную политику, – сказала Джессика Пратт. – «Знамя» – безнравственная газетенка. Мистер Винанд – порочный человек. Он защищает эгоистичные интересы богатых.
– Мне кажется, он хорош собой, – заметила Рене. – По-моему, он сексуален.
– О Боже мой! – вскрикнула Ева Лейтон.
– Ладно, в конце концов Рене вправе высказать свое мнение, – сказала Джессика Пратт с ноткой ярости в голосе.
– Мне говорили, Эллсворт, что ты являешься президентом Союза служащих Винанда, – медленно проговорила Рене.
– Да нет же, Рене, нет. Я никогда ничего не возглавляю. Я всего лишь рядовой член. Как обычный клерк.
– А что, существует профсоюз служащих Винанда? – спросил Гомер Слоттерн.
– Сначала это был просто клуб, – пояснил Тухи. – Союзом он стал в прошлом году.
– А кто его организовал?
– Кто его знает. Он возник как-то неожиданно. Как и все общественные начинания.
– Я думаю, Винанд просто мерзавец, – заявил Митчел Лейтон. – Что он о себе мнит? Я прихожу на собрание акционеров, а он обращается с нами как с лакеями. Что, мои деньги хуже, чем его? Разве не я владею самым большим пакетом акций его проклятой газеты? Я мог бы научить его кое-чему в журналистике. И у меня много идей. Что дает ему право быть таким самонадеянным? Только то, что он нажил состояние? Что вышел в люди из Адской Кухни? Разве кто-то виноват, что ему не удалось родиться в Адской Кухне? Никто не понимает, как ужасно родиться богатым. Люди принимают как само собой разумеющееся, что ты был бы никчемным человеком, если бы не родился богатым. Да если бы у меня были такие возможности, как у Гейла Винанда, я бы был в два раза богаче, чем он сейчас, и в три раза знаменитее. Но он так самодоволен, что даже не осознает этого.
Никто не промолвил ни слова. Все почувствовали крепнущие истерические нотки в голосе Митчела Лейтона. Ева Лейтон посмотрела на Тухи, молчаливо умоляя о помощи. Тухи улыбнулся и сделал шаг к Митчелу.
– Мне стыдно за тебя, Митч, – произнес он.
Гомер Слоттерн чуть не задохнулся. Никто еще так не упрекал Митчела Лейтона; никто никогда не упрекал Митчела Лейтона. Нижняя губа Митчела Лейтона почти исчезла.
– Мне стыдно за тебя, Митч, – строго повторил Тухи, – за то, что ты сравниваешь себя с таким презренным человеком, как Гейл Винанд.
Рот Митчела Лейтона размяк, и на его месте возникло нечто похожее на улыбку.
– Это правда, – сказал он послушно.
– Нет, ты не смог бы сделать такую карьеру, как Гейл Винанд. Это не соответствует твоему духу и гуманным инстинктам. Это сдерживает тебя, Митч, а не твой капитал. Кому сейчас нужны деньги? Время денег прошло. Твой внутренний мир слишком благороден для жестокой конкуренции нашей капиталистической системы. Но и она наконец-то уходит в прошлое.
– Это очевидно, – добавила Ева Лейтон.
Было уже поздно, когда Тухи ушел домой. Он был возбужден и решил идти пешком. Улицы были мрачны и пустынны, темные массы зданий уверенно устремлялись в небо. Он вспомнил, что однажды сказал Доминик: «Сложный механизм, каким является наше общество, можно простым нажатием твоего маленького пальчика на его центр тяжести превратить в кучу обломков…» Он скучал по Доминик. Жаль, что ее не было на этой вечеринке.
Неразделенные чувства переполняли его. Он остановился на одной из тихих улиц и, закинув голову назад, громко захохотал, глядя на небоскребы.
Полицейский, дотронувшись до его плеча, спросил:
– В чем дело, мистер?
Тухи увидел пуговицы голубого мундира, плотно обтягивающего широкую грудь, бесстрастное лицо, суровое и терпеливое, – этот человек был так же крепок и надежен, как дома вокруг.
– Исполняете свой долг, констебль? – спросил Тухи. Отголоски смеха еще слышались в его голосе. – Защищаете закон, порядок, приличие и человеческие жизни? – Полицейский почесал затылок. – Вам следует арестовать меня, констебль.
– Ну ладно, ладно, парень, – сказал полицейский. – Иди давай. Время от времени все мы принимаем лишнего.
Страницы
предыдущая целиком следующая
Библиотека интересного