19 Mar 2024 Tue 14:38 - Москва Торонто - 19 Mar 2024 Tue 07:38   

– Вот именно.

– Господи Иисусе! «Вполголоса»…

– Ты ведь можешь перебиться без «Вполголоса» еще месяц-другой? Сегодня я подал в комиссию по трудовым спорам заявление о своем восстановлении на работе в «Знамени». Есть много способов добиться своего, Лэнс. Не мытьем, так катаньем. Важно сломать хребет зверю.

В тот вечер Рорк нажал кнопку звонка у входа в дом Винанда. Дверь открыл дворецкий и сказал: «Мистер Винанд не может принять вас, мистер Рорк». С противоположной стороны улицы Рорку был виден квадрат света высоко под крышей – светилось окно кабинета Винаида.

Утром Рорк появился у Винанда в редакции. Секретарь Винанда сказала ему:

– Мистер Винанд не может принять вас, мистер Рорк. – И добавила очень вежливым, бесстрастным тоном: – Мистер Винанд просил передать вам, что не желает больше когда-либо видеть вас.

Рорк написал ему длинное письмо: «Гейл, я знаю… Я надеялся, что этого не случится, но раз уж этого не удалось избежать, начни заново с того места, где ты оказался. Я знаю, что ты делаешь. Ты делаешь это не ради меня, не во мне дело, но если тебе это поможет, я снова повторяю все то, что уже сказал. Для меня ничего не изменилось. Ты тот же, что и раньше. Это не значит, что я тебя прощаю, потому что между нами такое невозможно. Но если ты не можешь простить себя, позволь мне сделать это. Позволь мне сказать, что это неважно, это не окончательный приговор. Дай мне право позволить тебе забыть. Живи с этой моей верой, пока не оправишься. Знаю, что нельзя сделать это за другого, но, если я остался для тебя тем, кем был раньше, ты согласишься. Назови это переливанием крови. Тебе это нужно. Так прими же. Это труднее, чем бороться со стачкой. Сделай так для меня, если это поможет тебе. Но сделай. Вернись. Еще будут возможности. То, что ты считаешь утраченным, нельзя ни утратить, ни обрести. Не дай этому исчезнуть!»

Письмо вернулось к Рорку не вскрытым.

«Знаменем» управлял Альва Скаррет. Винанд сидел у себя в кабинете. Он снял со стены портрет Рорка. Он занимался рекламой, контрактами, счетами. Редакционную политику определял Скаррет. Винанд не интересовался содержанием газеты.

Когда Винанд появлялся в отделах, его слушались, как прежде. Он продолжал действовать как механизм, и люди знали, что этот механизм стал еще. опаснее, чем раньше, – машина, катящаяся с горы без тормозов и с выключенным мотором.

Ночевал он в городской квартире. Он не встречался с Доминик. Скаррет сказал ему, что она уехала за город. Один раз Винанд велел секретарю соединить его с Коннектикутом. Он стоял у ее стола, когда она спрашивала дворецкого о миссис Винанд. Дворецкий ответил, что она дома. Секретарь повесила трубку, а Винанд отправился в свой кабинет.

Он хотел дать себе несколько дней. Потом он вернется к Доминик. Их брак будет таким, как она хотела сначала: она станет миссис Газеты Винанда. Он согласится на это.

Обожди, думал он, мучаясь нетерпением, обожди. Надо суметь предстать перед ней таким, каким он был теперь. Научись быть нищим. Нечего претендовать на то, на что у тебя нет права. Ни равенства, ни сопротивления, ни гордыни и попыток противопоставить себя ей. Только покорность. Встань перед ней как человек, который ничего не может ей дать, который будет жить на то, что она выделит ему. Это означает презрение, но оно будет исходить от нее, и это будет связывать их. Покажи ей, что ты все признал. В откровенном признании утраты всякого достоинства есть свое достоинство. Научись этому. А пока жди…

Он сидел дома в кабинете, откинув голову на спинку кресла. Некому было наблюдать за ним… Доминик, думал он, я ничего не потребую, но ты мне так нужна. И я так тебя люблю. Когда-то я просил тебя не принимать это во внимание. Теперь я хватаюсь за эту соломинку. Я тебя люблю…

Доминик лежала вытянувшись на берегу озера. Она смотрела на дом на холме и ветви деревьев. Сложив руки под головой, она следила за движением листвы на фоне неба. Это занятие целиком поглощало ее и давало полное удовлетворение. Она думала о том, как чудесна зелень. Есть разница между зеленью деревьев и просто зелеными предметами. В растениях заключен свет, это не просто нечто зеленое, это жизненная сила, ставшая видимой. Мне не надо смотреть вниз, я вижу и ветви, и ствол, и корни дерева, глядя на листья. Огонь, окаймляющий листву, – это солнце, и не надо видеть его, чтобы сказать, как все вокруг выглядит сегодня. Пятна света, пляшущие на листьях, – свет, который пришел, отразившись от воды; озеро сегодня прекрасно, и лучше не смотреть на него, а представлять его по этим бликам.

Раньше у меня никогда не было возможности насладиться ликом земли, земля – волшебная основа всего, и весь ее смысл в том, чтобы служить основой; раньше я думала о тех, кому она принадлежит, и мне было больно. Теперь я могу любить ее. Она им не принадлежит. Им ничто не принадлежит. Они никогда не побеждали. Я видела жизнь Гейла Винанда и теперь знаю. Нельзя из-за них ненавидеть землю. Земля прекрасна. Она опора для всего, но не для них.

Она знала, что делать. Но прежде она даст себе несколько дней. Она подумала: я научилась выносить все, кроме счастья. Теперь я должна научиться жить со счастьем. И не сломаться под ним. Вот единственный жизненный устав, с которым мне теперь надо считаться.

Рорк стоял у окна своего дома в Монаднок-Велли. Он приезжал сюда летом, когда нуждался в отдыхе и одиночестве. Вечер был тихим. Окно выходило на небольшую площадку на склоне холма, обрамленную уходящими ввысь деревьями. Над темными макушками теплилась красная полоса заката. Внизу, он знал, стояли другие дома, но их не было видно. Он был доволен тем, где и как построил этот дом.

Послышался шум мотора, с противоположной стороны дома подходила машина. Он удивился. Гостей он не ждал. Машина остановилась, мотор замолк. Он пошел открыть дверь. И уже не удивился, увидев Доминик.

Она вошла так, будто оставляла дом всего на час-другой. На ней не было ни шляпы, ни чулок, только сандалии и полотняное платье с короткими рукавами, пригодное и для загородных прогулок, и для работы в саду. По ее виду нельзя было сказать, что она проехала три штата, она выглядела как человек, гулявший на природе. Он понял, что торжественность момента состоит в том, что в торжественности нет нужды; ничего не надо было подчеркивать и выделять, важен был не этот вечер, а смысл прошедших до него семи лет.

– Говард.

Он как будто искал взглядом звук своего имени в комнате. У него было все, чего он желал.

Но даже сейчас его не покидала одна мысль – как память о боли. Он сказал:

– Доминик, надо подождать, пока он не придет в себя.

– Ты же знаешь, ему не оправиться.

– Пожалей его немного.

– Не говори их языком.

– У него не было выбора.

– Он мог закрыть газету.

– Это была его жизнь.

– А это моя жизнь.

Он не знал, что Винанд однажды сказал: любить значит делать исключение, а Винанд не хотел знать, что Рорк любит его настолько, чтобы сделать для него величайшее исключение. Рорк понял, что это бесполезно, как всякая жертва. И то, что он сказал, было его подписью под ее решением:

– Я тебя люблю.

Она осмотрелась, чтобы обыденность окружающего помогла ей соблюсти правила того устава, которому она училась. Стены, которые он возвел, кресла, которыми он пользовался, пачка его сигарет на столе – повседневные вещи, которые приобретают великолепие в такие моменты, как этот.

– Говард, я знаю, как ты собираешься поступить на процессе. Так что неважно, если они узнают о нас правду.

– Да, неважно.

– Когда ты пришел в ту ночь и рассказал мне о Кортландте, я не пыталась остановить тебя. Я понимала, что ты должен был так поступить, тогда был твой час выдвигать условия. Теперь наступил мой час. Позволь мне поступить по-моему. Ни о чем не спрашивай. Не предостерегай меня, что бы я ни делала.

– Я знаю, что ты сделаешь.

– Ты знаешь, что я должна сделать?

– Да.

Согнув руку в локте, она коротко взмахнула кистью, словно отшвырнув прошлое. Тема была исчерпана, решение принято.

Отвернувшись, она легкой походкой пересекла комнату, чтобы освоиться в новом месте и принять присутствие Рорка как правило на все отпущенные ей дни, чтобы доказать себе, что она может не смотреть на него. Она знала, что оттягивает время, потому что не готова и никогда не будет готова. Она потянулась к пачке его сигарет на столе.

Ее запястье сжали его пальцы. Он повернул ее лицом к себе и крепко обнял, прижавшись губами к ее губам. Она сознавала, что не исчез бесследно ни один миг семи лет, когда она стремилась к этому, скрывая боль и думая, что преодолела ее, – нет, ничто не исчезло, а накапливалось как жажда, и надо было утолить ее, дать выход ожиданию, получить полный ответ в прикосновении его тела.

Помог ли ей ее новый устав, она не знала, – пожалуй, не очень, потому что он поднял ее на руки, отнес к креслу и посадил к себе на колени; он улыбался ей, как ребенку, но в его объятиях чувствовались и озабоченность, и успокаивающая осторожность. Все стало проще, не нужно было ничего скрывать, и она прошептала:

– Да, Говард… пока так… – И сказала: – Мне было так тяжело все эти годы. Но эти годы кончились.

Она скользнула вниз, села на пол, упершись локтями в колени, взглянула на него и улыбнулась. Она знала, что никогда бы не достигла такой безмятежной гармонии духа, не пройдя через все испытания.

– Говард… я готова… вполне… сейчас и навсегда… без всяких оговорок, без страха перед тем, что могут сделать с тобой и со мной… как ты захочешь… как твоя жена или любовница, тайно или открыто… здесь или в каком-нибудь городке близ тюрьмы, где я буду видеть тебя сквозь решетку… Это не имеет значения… Говард, если ты выиграешь процесс… даже это не имеет значения. Ты уже давно выиграл. Я останусь такой же и останусь с тобой… теперь и всегда… как ты захочешь.

Он держал ее руки в своих, он склонился над ней, беззаветно, беспомощно, как и она, отдаваясь моменту. Она поняла, что исповедоваться в счастье значит обнажиться, отдаться во власть свидетеля, но они не нуждались в защите друг от друга. Темнело, комната становилась неразличимой, Доминик видела лишь окно и плечи Рорка на фоне неба за окном.

Она проснулась от солнца, ударившего ей в глаза. Она лежала на спине и смотрела на потолок, как недавно смотрела на листву. Ломаные треугольники света на гипсовой лепнине потолка говорили ей, что настало утро, что она в спальне, в Монадноке, – эти узоры и солнечный свет на них были задуманы и созданы им. Свет был чист, и это означало, что еще очень рано и лучи проникли сквозь прозрачный горный воздух, не встретив преграды. Ночь напоминала о себе лишь интимной тяжестью теплого одеяла на нагом теле. А плечо рядом с ней было плечом спящего Рорка.

Она выскользнула из постели и встала у окна, ухватившись за створки. Ей казалось, что ее тело не отбрасывает тени, что свет пронзает ее насквозь, потому что она невесома.

Но надо торопиться, пока он не проснулся. Она отыскала в комоде и надела его пижаму. Затем отправилась в гостиную, тихо прикрыв за собой дверь. Она подняла телефонную трубку и попросила соединить ее с шерифом.

– Говорит миссис Гейл Винанд, – сказала она. – Я звоню из дома мистера Говарда Рорка в Монаднок-Велли. Дело в том, что у меня здесь вчера ночью пропало кольцо с ценным сапфиром… Около пяти тысяч долларов… Подарок мистера Рорка… Вы сможете приехать в пределах часа?.. Спасибо.

Затем она прошла на кухню, приготовила кофе и долго стояла у электроплитки, глядя на раскаленную спираль под кофейником. Ее свет казался ей самым прекрасным на земле.

Она накрыла стол у большого окна в гостиной. Он вышел из спальни в халате на голое тело и рассмеялся, увидев ее в своей пижаме. Она сказала:

– Не одевайся. Садись. Завтрак готов.

Они только кончили завтракать, когда послышался шум подъехавшей машины. Она с улыбкой отправилась открывать дверь.

В дверях стояли шериф, его помощник и двое репортеров местной газеты.

– Доброе утро, – приветствовала их Доминик. – Входите.

– Миссис… Винанд? – сказал шериф.

– Да, я миссис Гейл Винанд. Проходите. Садитесь.

И хотя пижама на ней висела, а талию перехватывало вместо передника толстое полотенце, она сохраняла элегантную уверенность, как будто на ней было нарядное платье и она принимала гостей. Она выглядела единственным человеком, не находившим ничего необычного в происходящем.

Шериф вертел в руках блокнот, не зная, что с ним делать. Она помогла ему задать нужные вопросы и дала на них точные ответы, как истинный журналист:

– …сапфировое кольцо в платиновой оправе. Я оставила его здесь, на этом столе, рядом с сумочкой, прежде чем отправиться спать. Было около десяти часов вечера. Когда я встала утром, оно исчезло. Да, окно было открыто. Нет, мы ничего не слышали. Нет, оно не застраховано, у меня не было времени, мистер Рорк подарил мне его недавно. Нет, здесь нет ни слуг, ни гостей. Пожалуйста, осмотрите дом. Здесь есть гостиная, спальня, ванная и кухня. Конечно, смотрите и там, пожалуйста. Вы из газеты, я полагаю? Вам хотелось бы задать мне какие-нибудь вопросы?

Но спрашивать было не о чем. Все было ясно. Репортерам не доводилось видеть, чтобы о подобных вещах сообщали подобным образом.

Она старалась, взглянув один раз на Рорка, больше не смотреть на него. Но он держал свое слово. Он не пытался ни остановить, ни оградить ее. Когда к нему обращались, он говорил ровно столько, чтобы подтвердить ее заявление.

Прибывшие удалились. Казалось, они были рады уехать. Даже шерифу было ясно, что кольцо искать не придется.

Доминик сказала:

– Прости меня. Я знаю, это было ужасно. Но другого пути оповестить газеты не было.

– Тебе надо было сказать, какое из твоих колец с сапфирами было моим подарком.

– У меня нет ни одного. Я не люблю большие сапфиры.

– Ты заложила мину посильнее, чем Кортландт.

– Да. Теперь Гейла отбросит туда, где ему место. Он считает, что ты беспринципный, общественно опасный тип? Посмотрим, как «Знамя» будет поносить и меня в придачу. Почему он должен быть избавлен от этого? Прости, Говард, но я не так милосердна, как ты. Я читала ту передовицу. Можешь не комментировать. Не говори о самопожертвовании, а то я не удержусь и… не такой уж я крепкий орешек, как, вероятно, подумал шериф. Я сделала это не ради тебя. Тебе от этого лишь вред. Я подлила масла в огонь, мало тебе было без этого. Но, Говард, теперь мы заодно против них всех. Ты будешь арестантом, а я прелюбодейкой. Говард, помнишь, я боялась делить тебя с закусочными-вагончиками и чужими окнами? Теперь я не боюсь, что эту ночь распишут во всех газетах. Милый, теперь ты понимаешь, почему я счастлива и почему свободна?

Он ответил:

– Я никогда не напомню тебе, Доминик, что сейчас ты плачешь.

Все вечерние газеты Нью-Йорка рассказали обо всех подробностях, включая пижаму, халат, утренний кофе и односпальную кровать.

Альва Скаррет зашел в кабинет Винанда и бросил газету ему на стол. До этого момента Скаррет не сознавал, как сильно любит Винанда. Он был так глубоко оскорблен за него, что мог изрыгать только нечленораздельные проклятья. Он выпалил:

– Черт бы тебя побрал, идиота несчастного! Поделом же тебе, недоумку бездарному! Честно, я даже рад! Что ты собираешься делать?

Винанд прочитал и ничего не сказал, уставившись в газету. Скаррет продолжал стоять перед ним. Ничего не случилось: кабинет как кабинет, человек сидит и держит газету. Он видел руки Винанда, они были неподвижны. Нет, сообразил он, нормальный человек не может держать руки на весу без опоры, чтобы они не дрожали.

Винанд поднял голову. Скаррет ничего не увидел в его глазах, кроме легкого удивления, – он словно спрашивал, а что здесь надо Скаррету. Скаррет испуганно прошептал:

– Гейл, что ты намерен предпринять?

– Напечатать это. Это же новости.

– Но как?

– Как сочтешь нужным.

Голос Скаррета дрогнул – теперь или никогда, в другой раз он не наберется храбрости:

– Гейл, ты должен развестись с ней. – Он все еще был прикован к месту, голос его сорвался на крик, иначе он не смог бы выдавить из себя: – У тебя нет выбора, Гейл! Надо подумать об остатках репутации. Ты должен подать на развод, именно ты.

– Хорошо.

– Ты согласен? Сейчас же? Сказать, чтобы Пол готовил не откладывая необходимые бумаги?

– Хорошо, скажи.

Скаррет выскочил из кабинета. Он побежал к себе, захлопнул дверь и вызвал по телефону адвоката Винанда. Объясняя задачу, он непрерывно повторял: «Брось все дела, Пол, и подай иск сейчас же, поторопись, пока он не передумал».

Винанд поехал в загородный дом. Там его дожидалась Доминик.

Она встала, когда он вошел, и пошла ему навстречу. Ей хотелось, чтобы он видел ее всю – с головы до пят. Он остановился перед ней и смотрел на нее как посторонний наблюдатель, – равнодушный свидетель сцены между Доминик и каким-то мужчиной – не Гейлом Винандом.

Она ждала, но он молчал.

– Ну что ж, Гейл, я дала тебе хороший материал, который поднимет тираж.

Он выслушал, продолжая смотреть так, словно происходящее его не касалось. У него был вид кассира, подводившего баланс банковского счета, по которому превышен кредит и который должен быть закрыт. Он сказал:

– Я хочу узнать только одно, если можно: это случилось впервые за время нашего брака?

– Да.

– Но это не первый раз?

– Нет. Он был моим первым мужчиной.

– Думаю, я должен был это понять. Ты вышла замуж за Питера Китинга. Сразу после процесса Стоддарда.

– Тебе хочется узнать все? Я расскажу. Я встретила его, когда он работал в каменоломне. Почему бы и нет? Ты закуешь его в цепи вместе с преступниками или упечешь на джутовую фабрику. Он работал в каменоломне. Он не спрашивал моего согласия. Он взял меня силой. Вот как это началось. Хочешь это использовать? Рассказать об этом в «Знамени»?


Страницы


[ 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 | 45 ]

предыдущая                     целиком                     следующая