10 Dec 2024 Tue 03:05 - Москва Торонто - 09 Dec 2024 Mon 20:05   

– Думаю, да.

Ирина включила свет, возвращаясь с блестящим подносом с чашками, а за ней шел Саша с дымящимся самоваром.

– Вот и чай. И печенья. Сама пекла. Посмотрим, Кира, как тебе понравится стряпня художницы.

– А как твое искусство, Ирина?

– Работа, ты хочешь сказать? О, я все еще работаю. Но, боюсь, я не очень хорошо рисую плакаты. Меня дважды высмеивали в стенгазете. Заявили, что мои крестьянки выглядят как танцовщицы кабаре, а мои рабочие слишком изящны. Это все – моя буржуазная идеология, знаешь ли. Так чего им надо от меня? Это ведь не моя специальность. Иногда хочется кричать, уж нет сил придумывать эти новые и новые проклятые плакаты.

– А теперь у них еще это соревнование, – скорбно сказал Василий Иванович.

– Какое соревнование?

Ирина пролила чай на скатерть стола.

– Межклубные соревнования. Кто сделает самый лучший и самый красный плакат. Приходится работать на два часа больше каждый день – бесплатно – ради славы клуба.

– При Советской власти, – протянул Саша, – нет эксплуатации.

– Я думала, – сказала Ирина, – что у меня была неплохая идея: настоящая пролетарская свадьба рабочего и крестьянки – на тракторе, черт бы их побрал! Но, оказывается, что Клуб Красных Типографов выпускает уже символичный плакат: союз аэроплана и трактора – в общем, союз Электрификации и Пролетарского Государственного Строительства.

– А зарплата… – вздохнул Василий Иванович. – Она потратила всю зарплату прошлого месяца на туфли для Аси.

– Ну, – сказала Ирина, – не босиком же ей ходить.

– Ирина, вы слишком много работаете, – сказал Саша, – и воспринимаете эту работу слишком серьезно. Зачем тратить нервы? Все это – временно.

– Да, да, – сказал Василий Иванович.

– Надеюсь, что так, – сказала Кира.

– Саша – мой спаситель, – усталый рот Ирины улыбнулся и нежно, и саркастически одновременно, словно пытаясь компенсировать невольную нежность в голосе. – Он сводил меня в театр на прошлой неделе. А две недели назад мы ходили в Музей Александра III и проболтались там несколько часов, разглядывая картины.

– Лео приезжает завтра, – сказала вдруг Кира не к месту, словно больше не могла держать это в себе.

– О! – Ирина выронила ложку. – Ты нам не говорила этого. Я так рада! А он теперь в порядке?

– Да. Он должен был приехать сегодня вечером, но поезд опаздывает.

– Как поживает его тетя в Берлине? – спросил Василий Иванович. – Все еще помогает вам? Вот – пример семейной привязанности. Я ужасно восхищен этой дамой, хотя я никогда и не видел ее. Любой, кто сейчас далеко отсюда, свободен и невредим и все же понимает нас, нас, которые погребены заживо на этом советском кладбище, должно быть, прекрасный человек. Она спасла жизнь Лео.

– Дядя Василий, – сказала Кира, – когда встретите Лео, пожалуйста, не упоминайте об этом, ладно? Я имею в виду помощь его тети. Вы ведь помните, я говорила вам, как он чувствителен, когда бывает должен кому-то, так что давайте не будем напоминать ему об этом, ладно?

– Конечно, я понимаю, детка. Не беспокойся… Да… это Европа. Заграница. Живя по-человечески, можно быть человеком. Я думаю, что нам сейчас трудно понять доброту и то, что раньше называли этикой. Мы все превращаемся в зверей в этой зверской борьбе. Но мы будем спасены. Мы будем спасены до того, как станем зверьми.

– Ждать уже недолго, – сказал Саша.

Кира заметила испуганное, молящее выражение Ирининых глаз.

Было уже поздно, когда Кира и Саша собрались уходить. Он жил далеко отсюда, в другом конце города, но предложил проводить ее до дома, так как на улицах было темно. На нем было старое пальто, и он шел немного сутулясь. Они быстро шагали в мягких, прозрачных сумерках по городу, полному аромата теплой земли, которая дышала где-то глубоко под тротуаром и булыжной мостовой.

– Ирина несчастлива, -– сказал он вдруг.

– Да, – сказала Кира, – она несчастна. Все несчастны.

– Мы живем в трудное время. Но все переменится. Уже меняется. Все еще есть люди, для которых свобода значит больше, чем просто слово на плакате.

– Вы думаете, у них есть шанс, Саша?

Его голос был низким, напряженным от страстной убежденности, в нем говорила спокойная сила, и она удивилась: как это она подумала, что он робкий.

– Вы думаете, русский рабочий – животное, которое облизывает свое ярмо, в то время как из него выбивают мозги? Вы думаете, они обмануты этим звоном, который развела эта кучка тиранов? Вы знаете, что они читают? Вы знаете, что за книги прячут на фабриках? Знаете ли вы о бумагах, которые переходят из рук в руки? Вы знаете о том, что народ просыпается и?..

– Саша, – прервала она его, – ведь вы играете в очень опасную игру.

Он не ответил. Он смотрел на старые крыши города, над которыми висело молочно-синее небо.

– Народ, – сказала она, – принес уже слишком много жертв, таких, как вы.

– Россия имеет длинную революционную историю, – сказал он. – Они знают это. Они даже учат этому в своих школах, но они думают, что история эта окончена. Это не так. Она – только начинается. И в ней всегда хватало людей, которые не думали об опасности. Во времена царя – или в любое другое время.

Она остановилась, посмотрела на него в темноте и сказала с отчаянием, забывая о том, что познакомилась с ним лишь несколько часов назад:

– Ох, Саша, а стоит ли рисковать?

Он возвышался над ней, пряди светлых волос выбивались из-под шапки. Его рот улыбался над поднятым воротником пальто.

– Не волнуйтесь, Кира. И Ирина не должна волноваться. Я – вне опасности. Они меня не получат. Не успеют.

* * *

Утром Кира должна была идти на работу.

Она настояла на том, что будет работать; Андрей нашел ей место – лектором и экскурсионным гидом в Музее Революции. Работа состояла в том, чтобы сидеть дома и ждать звонка из Экскурсионного центра. Когда ей звонили, она спешила в Музей и вела группу удивленных людей по залам того, что когда-то было Зимним дворцом. Она получала по несколько рублей за каждую экскурсию, но она была внесена в список управдома как советский служащий, что спасло ее от непомерной платы за квартиру и от подозрений в том, что она буржуйка.

Утром она позвонила на Николаевский вокзал; поезд из Крыма ожидался только к полудню. Потом ей позвонили из Экскурсионного центра; ей нужно было ехать.

В залах Зимнего дворца висели выцветшие фотографии революционных вождей, пожелтевшие прокламации, карты, графики, макеты царских тюрем; было там и ржавое оружие, и осколки бомб. Тридцать рабочих ожидали в вестибюле дворца «товарища гида». Они находились в отпуске, но их местный культпросвет организовал для них экскурсию, и они не могли отказаться от этого предложения. Они уважительно сняли кепки и зашаркали робко и послушно вслед за Кирой. Они слушали внимательно, вытягивая вперед головы.

– …А эта фотография, товарищи, была сделана как раз перед его казнью. Он был повешен за убийство тирана, одного из приспешников царя. Таков был конец еще одной славной жертвы на пути Рабоче- Крестьянской Революции.

– …А эта диаграмма, товарищи, дает нам наглядную иллюстрацию динамики стачечного движения в Царской России. Вы заметили, что красная линия резко падает после 1905 года…

Кира вела свою экскурсию по памяти – гладко, механически; она не различала слов; это было ни чем иным, как последовательностью заученных звуков, один звук следовал за другим автоматически, помимо ее воли. Она не знала, что собирается сказать; она знала, что ее рука поднимется после нужного слова и укажет на нужную картинку; она знала, на каком слове серое, безликое стадо, из которого состояла ее аудитория, засмеется, а на каком слове зарычит и задохнется от классового негодования. Она знала, что ее слушатели хотят, чтобы она говорила побыстрей, а Экскурсионный центр хочет, чтобы экскурсия была длинной и подробной.

– …А это, товарищи,– та самая карета, в которой Александр Второй ехал в тот день, когда его убили. Эта изрешеченная осколками задняя часть кареты была вырвана взрывом бомбы, которую бросил…

Но она думала о крымском поезде; возможно, он уже прибыл; возможно, одинокая комната, та, которую она ненавидит, уже стала храмом.

– Товарищ гид, скажите, правда ли, что Александру II платил Международный Империализм?

* * *

Комната была пустой, когда она пришла домой.

– Нет, – сказала Мариша, – он не приезжал.

– Нет,– сказал грубый голос по телефону, – поезд еще не пришел. Это снова вы, гражданка? Что с вами такое? Поезда ходят не ради вашего личного удобства. Он прибудет не раньше вечера.

Она сняла пальто. Она подняла руку и посмотрела на наручные часы; ее рука замерла в воздухе; она вспомнила, чей это подарок; она сняла часы и кинула их в ящик стола.

Она свернулась в кресле у окна и попыталась почитать газету; газета выскользнула из рук; Кира сидела неподвижно, положив голову на плечо.

Прошел час, и она услышала за дверью шаги, дверь открылась без стука. Сначала она увидела запыленный чемодан. Потом она увидела улыбку, губы вокруг белых зубов загорелого лица. Она стояла, держа руку у рта, и не могла шевельнуться.

Он сказал:

– Алло, Кира.

Она не поцеловала его. Ее руки упали на его плечи и двинулись вниз, по его рукам; весь ее вес переместился в ее пальцы, так как она вдруг стала склоняться вниз, и ее лицо медленно сползало по его груди, по материи его пальто; и, когда он попытался поднять ее голову, она прижалась губами к его руке и не отпустила ее; ее плечи вздрагивали; она рыдала.

– Кира, маленькая глупышка!

Он тихо смеялся; его дрожащие пальцы гладили ее волосы. Он поднял ее на руки, отнес в кресло и сел в него, держа ее на руках и придвигая ее губы к своим губам.

– И это – сильная Кира, которая никогда не плачет. Тебе не надо бы так радоваться при виде меня, Кира… Перестань, Кира… Маленькая дурочка… Моя любимая, любимая…

Она попыталась встать:

– Лео… тебе надо снять пальто и…

– Сиди спокойно.

Он держал ее, и она откинулась назад и почувствовала вдруг, что у нее нет сил поднять руки, что нет сил даже двинуться. И эта Кира, которая презирала женственность, улыбнулась нежно, доверчиво, это была улыбка даже слабее женской, это была улыбка потерянного, заблудившегося ребенка; ее ресницы набухли и блестели от слез.

Он смотрел на нее, его глаза были полузакрыты, и в его взгляде было столько иронии и понимания собственной власти над ней, что она почувствовала себя несколько оскорбленной; этот взгляд возбуждал больше, чем ласки любовника.

Потом он отвернулся и спросил:

– Тебе было очень трудно – этой зимой?

– Немножко. Но не нужно говорить об этом. Это – в прошлом. Ты больше не кашляешь, Лео?

– Нет.

– А ты хорошо себя чувствуешь? Ты совсем, совсем, полностью здоров? Можешь жить снова?

– Я здоров – да. Но, что касается того, чтобы жить снова…

Он пожал плечами. Его лицо было загорелым, его руки были сильными, а щеки больше не были впалыми; но она заметила в его глазах что-то неизлеченное; что-то такое, что, возможно, уже было не вылечить.

– Лео, разве худшее не позади? Разве мы не можем начать теперь…

– С чего начать? Я ничего не привез тебе назад – кроме здорового тела.

– Чего же мне еще желать?

– Больше нечего – от альфонса.

– Лео!

– А разве я им не являюсь?

– Лео, ты не любишь меня?

– Я люблю тебя. Я люблю тебя слишком сильно. А жаль. Все было бы проще, если я не любил бы. Но любить женщину и видеть, как она протаскивает себя через этот ад, который они называют жизнью, не помогать ей, а позволять, чтобы она тащила еще и тебя, вместо… Ты что, думала, что я буду славословить это здоровье, которое ты мне дала? Я ненавижу его, потому что ты вернула его мне. И потому что я люблю тебя.

Она мягко засмеялась:

– Так ты что же, предпочел бы ненавидеть меня?

– Да. Лучше ненавидеть. Ты – то, что я потерял уже давно. Но я так сильно люблю тебя, что пытаюсь держаться за тот образ, в каком ты меня видишь, каким я был когда-то. Но долго продержаться я не смогу. Больше, Кира, я ничего тебе предложить не могу.

Она спокойно посмотрела на него, ее глаза высохли, а ее улыбка была уже не детской, но даже более сильной, чем женская. Она сказала:

– Есть лишь одно, что для нас важно и что мы будем помнить. Остальное – не важно. Мне наплевать на то, какой должна быть жизнь, и на то, что она с нами делает. Она не сломает нас, ни тебя, ни меня. Это – наше единственное оружие. Это – единственное знамя, которое мы можем держать перед теми, кто окружает нас. Это – все, что мы должны знать о будущем.

Он сказал, нежно и серьезно, как никогда:

– Кира, я хотел бы, чтобы ты была не такой, какая ты есть.

Потом она уткнулась своим лицом в его плечо и прошептала:

– И мы больше никогда не будем говорить об этом. А теперь нам вообще не нужно говорить, ведь так? Мне нужно встать и припудрить нос, а тебе – снять пальто и принять ванну, и я приготовлю тебе обед… Но сначала позволь мне посидеть с тобой, несколько секунд, просто посидеть… не двигайся… Лео.

Ее голова медленно заскользила по его груди, к коленям, к ногам.


Страницы


[ 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 | 45 | 46 | 47 | 48 | 49 | 50 | 51 | 52 | 53 | 54 | 55 | 56 | 57 | 58 | 59 | 60 | 61 | 62 | 63 | 64 | 65 | 66 | 67 | 68 | 69 ]

предыдущая                     целиком                     следующая