Василию Ивановичу было отказано.

* * *

– Я слышал о том, что случилось, – заметил Андрей, когда Кира начала рассказывать об аресте Ирины и Саши. – Знаешь, кто донес?

– Не знаю, – ответила Кира и, отвернувшись, добавила,-хотя догадываюсь. Не говори мне. Я не хочу этого знать.

– Хорошо, не скажу.

– Я не хотела просить тебя о помощи, Андрей. Я понимаю, что ты не имеешь права заступаться за контрреволюционера, но ты бы мог попросить, чтобы ей изменили место отбывания наказания и отправили их в одну тюрьму? Это не показалось бы предательством с твоей стороны, тем более, что для твоих начальников нет никакой разницы.

– Конечно, я попробую, – пообещал Андрей, взяв Киру за руку.

* * *

В одном из учреждений ГПУ начальник, холодно глянув на Андрея, поинтересовался:

– Вы просите за родственницу, не так ли, товарищ Таганов?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – недоуменно сказал Андрей, глядя чиновнику прямо в глаза.

– Неужели? Вам следует знать, что интимная связь с дочерью бывшего владельца фабрики – не лучший способ укрепить свое положение в партии. Не удивляйтесь, товарищ Таганов. Вы что же, работаете в ГПУ и не догадываетесь о том, что нам все известно?! Вы меня поражаете.

– Моя личная жизнь…

– Ваша, извините, что?

– Если вы имеете в виду гражданку Аргунову…

– Да, именно о ней я и говорю. Я бы посоветовал вам, используя те полномочия, которые дает вам ваша должность, навести справки о гражданке Аргуновой – для вашей же пользы, кстати.

– Я знаю все, что мне нужно знать о гражданке Аргуновой, и не впутывайте ее в это дело. Она политически безупречна.

– Ага, политически! А в других отношениях?

– Если мы говорим с вами как начальник с подчиненным, то я отказываюсь обсуждать все то, что не касается ее политической репутации.

– Хорошо, я не буду продолжать разговор. Я говорил с вами просто как друг. Вам следует быть более осторожным, товарищ Таганов. У вас не очень-то много друзей осталось в партии.

Андрей не смог ничего сделать, чтобы изменить приговор Ирине.

– Черт! – проворчал Лео, окуная голову в таз с холодной водой. Прошлой ночью он пришел домой поздно, и теперь ему нужно было освежиться. – Я пойду к этому проходимцу Серову. У него друг – большая шишка в ГПУ. Если я его попрошу, он просто вынужден будет что-нибудь сделать.

– Хорошо бы, Лео, – с надеждой заметила Кира.

– Поганые садисты! Какая им разница, будут ли два несчастных человека гнить в их адской тюрьме вместе или поодиночке. Ведь понятно, что живыми им оттуда не выйти.

– Не вздумай сказать ему это, Лео. Попроси его любезно.

– Я его попрошу любезно

* * *

Секретарша в приемной Павла Серова что-то сосредоточенно печатала на машинке, покусывая нижнюю губу. Десять посетителей, стоя за деревянной перегородкой, ожидали приема. Лео направился прямо в кабинет, на ходу бросив секретарше:

– Мне нужно видеть товарища Серова. Немедленно.

– Но, позвольте, гражданин, – попыталась было возразить секретарша. – Туда нельзя.

– Я сказал, мне нужно немедленно его видеть.

– Товарищ Серов очень занят. Здесь, в конце концов, очередь.

– Идите и скажите ему, что пришел Лев Коваленский. Он примет меня без промедления.

Секретарша поднялась и спиной попятилась к кабинету Серова, испуганно уставившись на Лео, будто ожидая, что он вытащит пистолет. Вернувшись, она выглядела еще более напуганной. Задыхаясь, она произнесла:

– Войдите, товарищ Коваленский.

Когда дверь за секретаршей закрылась, Павел Серов вскочил и, стиснув зубы, зарычал:

– Лев, ты дурак. С ума сошел, что ли? Как ты посмел прийти сюда?

Раздавшийся после этих слов холодный смех Лео напоминал пощечину, которую наносит хозяин своему непокорному рабу:

– Не тебе говорить мне о предосторожности.

– Убирайся отсюда к чертовой матери. Здесь я не буду с тобой разговаривать.

– А я буду, – заявил Лео, устраиваясь в кресле.

– Ты сознаешь, с кем ты имеешь дело? Никогда в жизни я не встречался с подобной наглостью! Ты безумец!

– Сам ты… – огрызнулся Лео.

– Ну ладно, чего ты хочешь? Выкладывай, – сдался Серов и сел за стол, напротив Лео.

– У тебя есть приятель-гэпэушник.

– Хорошо, что ты помнишь это.

– Поэтому я и пришел сюда. Двух моих друзей приговорили к десяти годам лишения свободы с высылкой в Сибирь. Они молодожены. Их отправляют в разные тюрьмы, за сотни километров друг от друга. Сделай так, чтобы обоих определили в одну и ту же тюрьму.

– Ого! – воскликнул от неожиданности Павел Серов. – Наслышан об этом случае. Прекрасный пример преданности партии со стороны товарища Виктора Дунаева.

– Просто смешно, что ты говоришь мне о преданности партии.

– Ну и что ты сделаешь, если я и пальцем не пошевелю, чтобы сдвинуть этот вопрос?

– Ты знаешь, я могу многое.

– О, да,– любезно произнес Серов. – Я знаю, на что ты способен. Но я также знаю, что ты ничего мне не сделаешь. Видишь ли, для того, чтобы утопить меня, тебе нужно будет утопить и себя, а ты, при всем твоем благородстве, я думаю, не пойдешь на это.

– Послушай, оставь этот официальный тон. Мы с тобой оба не чисты на руку. И ты, и я прекрасно понимаем, что ненавидим друг друга. Но мы с тобой плывем в одной лодке, которая, надо заметить, не очень устойчива. Не кажется ли тебе, что было бы разумнее по-возможности помогать друг другу?

– Согласен. И часть твоей задачи – держаться отсюда подальше. Если бы тебе не мешали шоры твоей аристократической надменности, о которой уже пора забыть, ты бы подумал, прежде чем просить меня ходатайствовать за своих двоюродных братьев или сестер, потому что это все равно, что афишировать наши с тобой отношения.

– Ты жалкий трус!

– Возможно. Тебе, пожалуй, тоже стоило бы развить в себе это качество. Тебе не следовало приходить сюда и просить меня об одолжении. Запомни, хотя мы и связаны с тобой одной цепью – до поры до времени, – но у меня все равно больше возможностей порвать ее.

Лео встал и направился к выходу. В дверях он обернулся.

– Дело твое. Только тебе было бы разумнее сделать то, о чем я тебя просил, – вдруг когда-нибудь эта цепь окажется в моих руках…

– А с твоей стороны было бы разумнее не приходить сюда – на случай, если цепь попадет ко мне… Слушай, – понизил голос Павел, – ты можешь для меня кое-что сделать. Скажи этой свинье Морозову, чтобы он прислал деньги. Он опять задерживает выплату со своей последней сделки. Я его предупреждал, что не намерен ждать.

* * *

– Подумай, – робко обратилась к Виктору Мариша, – как ты считаешь, может быть, мне стоит встретиться с кем надо и попросить… только о том, чтобы их отправили в одну и ту же тюрьму… кому какая разница… и…

Виктор схватил Маришу за запястье и скрутил ей руку с такой силой, что она вскрикнула от боли.

– Запомни, дура, – процедил он сквозь зубы, – держись от всего этого подальше. Тем самым окажешь мне хорошую услугу. Моя жена просит за контрреволюционеров!

– Но я только…

– Если ты скажешь кому-нибудь из своих друзей хоть одно слово, поняла – одно слово, я тут же подам на развод!

Тем вечером, возвратившись домой, Василий Иванович был спокойнее, чем обычно. Он снял пальто и аккуратнейшим образом сложил перчатки на трюмо в коридоре. Не обратив внимания на накрытый Маришей обед в гостиной, Василий Иванович обратился к Виктору:

– Я хочу поговорить с тобой, Виктор.

Виктор неохотно прошел за Василием Ивановичем в кабинет. Василий Иванович не стал садиться. Он стоял, опустив руки, и смотрел на сына.

– Виктор, – начал он, – ты знаешь, что я могу тебе сказать. Но я не буду говорить этого. Я не буду задавать никаких вопросов.

Мы живем в странное время. Много лет назад я был уверен в себе и своих мыслях. Я знал, когда я прав, знал, кого или что мне нужно осуждать. Но сегодня все изменилось. Я не знаю, могу ли я вообще кого-нибудь в чем-нибудь осуждать. Вокруг нас столько ужаса и страданий, что трудно найти виновного. Мы все несчастные, затравленные создания. Мы много страдаем, но практически ничего не понимаем. Я не буду обвинять тебя в том, что ты, возможно, совершил. Я не знаю движущих тобой мотивов. И не буду спрашивать тебя об этом. Я все равно не пойму. Сегодня никто никого не понимает. Ты мой сын, Виктор. Я люблю тебя. Я не могу не любить тебя точно так же, как ты не можешь не быть тем, кто ты есть. Видишь ли, я хотел иметь сына еще с тех пор, когда я был моложе тебя. Я никогда не верил людям. Поэтому я хотел, чтобы у меня был человек, на которого бы я мог смотреть с гордостью, так, как я смотрю на тебя сейчас. Однажды в детстве ты порезал себе палец. Рана была глубокой, прямо до кости. Ты зашел в дом, чтобы мы перевязали его. У тебя посинели губы, но ты не плакал. Ты не издал ни звука. Твоя мать рассердилась на меня, когда я при виде тебя расплылся в счастливой улыбке. Понимаешь, я был горд за тебя. Я знал, что я всегда буду гордиться тобой. Когда мама заставила тебя надеть бархатный костюмчик с большим кружевным воротником, ты выглядел таким смешным. Ты был таким недовольным – и таким хорошеньким! Твои кудряшки топорщились… Но это не имеет никакого отношения к делу. Просто я не могу сказать тебе ни одного плохого слова, Виктор, у меня язык не поворачивается. Я не буду задавать тебе вопросов. Я только хочу попросить тебя об одном одолжении: ты не можешь спасти свою сестру, я знаю это. Но поговори со своими друзьями – среди них есть влиятельные люди, – пусть они сделают так, чтобы Ирину отправили в одну с Сашей тюрьму. Только и всего. Это не противоречит приговору, и твоя репутация останется вне подозрений. Исполни ее последнюю просьбу, Виктор, ты же понимаешь, что она никогда не вернется оттуда. Пожалуйста, помоги – и мы не будем ворошить прошлого. У меня по-прежнему будет сын, и я постараюсь ни о чем не думать, хотя это будет нелегко. Окажи мне эту единственную услугу во искупление того, что было сделано.

– Отец, поверь мне, если бы я мог что-либо сделать, я бы… Я пытался, но…

– Не будем спорить. Я не спрашиваю тебя, можешь ли ты что-нибудь сделать. Я знаю, что можешь. Ты только скажи мне – «да» или «нет». Но знай, если твой ответ будет отрицательным, Виктор, между нами все кончено. В таком случае у меня нет больше сына. Хватит, Виктор, я и так простил тебе слишком многое.

– Но, отец, это абсолютно невозможно и…

– Виктор, я предупредил, если скажешь «нет», ты мне больше не сын. Подумай о тех потерях, которые мне пришлось пережить за последние несколько лет. Итак, я жду твоего ответа.

– Я ничего не смогу сделать.

Василий Иванович медленно выпрямился. Его застывшее морщинистое лицо не выражало никаких чувств. Он направился к двери.

– Куда ты? – спросил Виктор.

– Тебя это больше не касается, – сказал Василий Иванович. Мариша и Ася сидели за столом в гостиной, уставившись на тарелки. Обед уже остыл, но они к нему так и не притронулись.

– Ася, – позвал Василий Иванович, – одевайся.

– Папа! – Мариша вскочила, с грохотом отодвигая стул, впервые за все время совместной жизни она обратилась так к Василию Ивановичу.

– Мариша, – мягко произнес Василий Иванович, – я позвоню через несколько дней… когда найду жилье. Пришлете мне оставшиеся вещи?

– Вам нельзя уходить отсюда. – Маришин голос дрогнул. – Без работы, без денег… Это ваш дом.

– Это дом твоего мужа, – поправил Василий Иванович. – Пойдем, Ася.

– Могу я взять с собой свои марки? – пробормотала Ася.

– Бери, если хочешь.

Мариша сидела на подоконнике, прижимаясь лицом к стеклу. Всем своим телом она содрогалась в глухом рыдании. Василий Иванович брел с поникшей головой, опустив плечи; в свете уличного фонаря Мариша поймала взглядом полоску белой шеи, которую не прикрывали ни черная меховая шапка, ни высокий воротник старого пальто; рядом, на пятках пробираясь через коричневую грязь, покорно плелась Ася; Василий Иванович держал ее за ручку, которая по сравнению с его огромной фигурой казалась совсем крошечной; к груди Ася бережно прижимала альбом с марками.

* * *

В последний вечер перед этапом Кира пришла в ГПУ на свидание с Ириной. На восковом лице Ирины застыла мягкая улыбка; она смотрела на Киру нежным, отсутствующим взглядом, по ее глазам было видно, что мыслями она была где-то очень далеко.

– Я пришлю тебе варежки, – пыталась шутить Кира, – из шерсти. Только предупреждаю, вязать их я буду сама, поэтому не удивляйся, если не сможешь их надеть.

– Нет, Кира. Лучше пришли мне свою фотокарточку. Это будет забавно: Кира Аргунова за спицами!

Страницы